Глава 18.
Григорий Львович давал нам, например, задание придумать этюд «Утро». Надо было нарисовать и смонтировать несколько выразительных кадров в такой последовательности, чтобы возникло интересное повествование закончилось неожиданным философским обобщением.
Мы выбирали тот жанр, который хотели. У кого-то получалась грустная картина, у кого-то радостная. Поощрялась смелая фантазия и глубокая авторская мысль. Григорий Львович любил разбирать с нами такие этюды. В эти моменты мы были похожи на увлеченных забавной игрой детей. Самым главным ребенком в этой игре был Рошаль.
Со временем, раскадровать увиденное, услышанное или придуманное стало для нас потребностью. Всегда со мной рядом оказывался Игорь Тимашков. Куда бы мы с ним ни шли или ни ехали, при нем всегда был наготове фотоаппарат.
- Снимай, снимай!, - кричу я Игорю.
- Кого, где? – взводя затвор и озираясь, спрашивает меня Игорь. В это время он похож на альпийского стрелка во время охоты.
- Шучу, - смеюсь я над его молниеносной реакцией.
В этот раз возвращаюсь один из Третьяковки с занятий по истории изо. На груди висит, готовый к работе, фотоаппарат.
Вдруг, чувствую, что впереди происходит что-то интересное. Не останавливаясь, лишь замедлив свой ход, снимаю, на всякий случай, общий план: улицу и вход в метро. Еще не знаю, что там впереди. Снимаю средний план: девушка повисла на шее у парня, поджав ноги. Крупный план: радостные лица. Выискиваю сверхкрупный план, то есть деталь: букет, глаза, поцелуй, ботинки парня посередине лужи. Несколько секунд – и документальный сюжет готов.
Мне повезло. Не пришлось ничего придумывать. Наблюдая за событием, надо было быстро отобрать нужные кадры. Такие упражнения потом пригодятся мне в работе на студии кинохроники.
Григорий Львович спрашивает, почему не снял публику вокруг? Что слышал в этот момент? Рошаль придавал особое значение таким тренингам. Он учил нас не только видеть мир покадрово, но и слышать звуки по кадрам и по планам.
- Что у тебя звучит на первом плане?
- Голос.
- Хорошо! А на втором плане что?
- Музыка.
- Отлично! Какая музыка? – Рошаль мог бесконечно допытываться, докапываться во время обсуждения таких раскадровок.
Своим кемеровским студентам я тоже предлагал подобные задания. Это была очень интересная и полезная для будущей профессии работа. Без умения делать раскадровки, хорошее кино трудно снять.
Честно признаюсь, я не помню той первой раскадровки, которую я должен был сделать для Рошаля. Не помню – и всё тут! Видимо, это была моя слабая работа. Она не запомнилась мне. Потом мне было стыдно перед моим учителем и, давая задания по раскадровкам своим студентам, я тайком от них тренировал и своё умение.
…Благодатный Огонь является в храме уже не первое тысячелетие. Об этом можно прочитать, например, у церковного историка Григория Нисского: «Петр верил, видел же не только чувственными очами, но и высоким Апостольским умом - исполнен ибо был Гроб света, хотя и ночь была».
Читаю о Петре-апостоле, а сам вспоминаю при этом Рошаля и Пушкина. Имя Петр для меня было связано с городом Ленинградом. Я всегда считал, что Пушкин писал о Петре Великом, о русском государе-императоре, который основал эту обитель русской святости и в честь которого назван град на Неве.
Позже, бывая по делам кинопроизводства в Питере, я непременно вспоминал Учителя. Я не просто вспоминал, но пытался разгадать смысл давних его слов, сказанных нам во времена учебы. Рошаль никогда не говорил ничего лишнего. Все сказанное было нам на пользу, хотя мы, может быть, и не понимали этого в те времена.
Мне дороги славные страницы истории великого культурного города. Здесь получил базовое творческое воспитание мой учитель. Санкт-Петербург увековечил имя апостола Петра, старшего из учеников Спасителя.
…Около входа в Гефсиманский сад мне встретилась счастливая молодая парочка. За ними следовал дедушка и нёс в рюкзачке за спиной спящего белобрысого младенца. Мои глаза фиксировали чужое, а мысли были о своём. Мой дедушка когда-то тайком отнёс меня – белобрысого младенца - в церковь и окрестил. Он рисковал. В это время живы были ещё Сталин с Берией и НКВД.
Дедушка учил меня не лезть вперед и не отставать от всех. И ещё, - не казаться умнее всех.
Мой дед Павел был из зажиточных крестьян. В армию его призвали незадолго до империалистической войны. Присягу он принимал за Веру, за Отечество и Царя Николая -помазанника Божия. Ныне святой новомученик Николай Второй, предстоит со всеми святыми у Престола Господня и наверное молится за моего деда.
У меня есть фотография деда в военном мундире, а на обороте чернильный штампик от 1913 года. Дед прошел империалистическую, гражданскую и отечественную войны. Он исполнил солдатскую присягу.
Господь хранил солдата.
В тридцатые годы почти всех его взрослых родственников разорили и истребили.
В его доме зажигалась лампада перед образами и вслух читалась Библия. Дратвой он подшивал мне валенки. Дед вил из суровых ниток дратву и позволял мне помогать ему. В избе пахло варом и его кожаным фартуком. У меня были валенки самые лучшие в Сибири. Мне подшивал их дед. Он был тёзкой Апостола Павла...
На одном из занятий Григорий Львович объяснял, что актерская мизансцена это умное расположение актера в кадре. Он показывал нам жестами, перечислял знаменитые мизансцены из разных фильмов.
- Мизансцена должна излучать умную идею! – наконец, восторженно восклицал Рошаль. Мы восхищенно слушали и, как мне кажется, никто не мог представить этого излучения.
- Как это делается? – робко спрашивали мы возбужденного педагога. Он делал длинную паузу, успокаивался и возвращался на свое преподавательское место.
- Мрачная идея не бывает умной, - словно заговорщик, Григорий Львович по секрету сообщал нам очередную тайну, не ответив на наш вопрос. Было понятно, что ответ придется находить самостоятельно. После перерыва мы рассуждали с ним о том, что мизансцена должна иметь предысторию и послеисторию.
Пройдут годы и уроки Рошаля на тему «предыстория» окажутся не только приятным воспоминанием об учебе, но и станут своеобразным источником правил для понимания логики собственных поступков и оценки судеб окружающих меня людей.
…Лариса Шор посоветовала всем нам не покупать в магазинчиках старого города ничего без её ведома. Обманут. Нет, скорее, обманемся сами. Обязательно обманемся. Так бывает со всеми. Туристы - это легкая добыча для местных. А среди местных иерусалимцев много жуликов. Лариса привела нас в магазин, в котором не обманывают. В нём продавали всё, что нужно и не нужно туристам.
Я купил себе золотой крестик с Распятием, три пучка иерусалимских свеч и сувениры для родных и друзей. Все мы остались довольны и ценой, и качеством покупок. Кстати, Иерусалимская свеча это пучок, состоящий из тридцати трех тоненьких, бело-голубых, изящных стеариновых свечек с нежными фитильками! С ними завтра предстоит пойти на схождение Благодатного Огня! Меня заранее охватило необъяснимое волнение от предстоящего мистического события. В эти мгновения в моей киноленте памяти безо всякого порядка мелькали кадры увиденного и услышанного в разные годы.
Вот Рошаль внимательно расспрашивает меня о Средней Азии, о местах моей школьной юности.
Вот мы беседуем с ним об узбеке Каюмове, о казахе Абае, об Улугбеке, о Бируни. Он знает о них. Но Григорию Львовичу интересно услышать о них от меня. Эти известные люди родом из тех мест, откуда я приехал к Рошалю.
Вот я уже без Рошаля читаю накануне своей Иерусалимской командировки о Бируни. В исламском мире имя этого великого историка и ученого аль-Бируни очень почитаемо. Он жил в X веке. Я жил в ХХ веке. Моя родина была в нескольких десятках километров от его родины. Бируни в свое время тоже побывал в Иерусалиме. Вот что он написал в своих книгах: "...однажды губернатор приказал тайно заменить фитили медной проволокой, надеясь, что лампады не загорятся и само чудо не произойдет. Но когда огонь сошел, медь загорелась". Поверить в это трудно, а если включить в себе процесс рошалевского «театрального чувства», то вполне возможно!
Купленный сегодня в Иерусалиме золотой крестик с Распятием мне удастся, невероятным образом, уже через несколько часов, освятить в Гробе Господнем! Этот крестик будет лежать на Камне, куда был возложен, снятый с Креста, Иисус Христос. Но сейчас я об этом ещё и не догадываюсь…
… Поздно ночью, накануне Великой Субботы, мы приехали из Горнего монастыря в гостиницу и стали готовиться к утренней съемке. Я снова вспомнил о раскадровках, без которых в кино не обойтись. Умение сделать предварительную раскадровку, это важная часть профессии. Всегда жалею, что мало сделал раскадровок во время учебы. Григорий Львович, наверное, сердился на меня за это. Чувствую себя должником. Попробую сейчас раскадровать утро той Иерусалимской субботы.
…Проснулся я в фешенебельном гостиничном номере в тот момент, когда только что наступил рассвет. Выглянул в окно. Боже мой! Вот он – Иерусалим. Святая земля! С высоты четвертого этажа видна почти вся восточная часть города. Со своей верхней точки навожу фокус на дома и дворики внизу. Хочу рассмотреть и запомнить малоэтажный мир древнего города. Чувствую, что занят важным делом.
У нас в казахских степях считалось, - у кого верблюд, тот важнее того, у кого ишак. Чтобы иметь глубокое мировоззрение, надо высоко взобраться.
… Если смотреть из окна на запад, исторический Иерусалим не увидишь. Он закрыт горой. Все события произойдут там. Туда мы отправимся через пару часов.
Передо мной внизу видны современные двух- и трехэтажные жилые дома с двориками. Крыши плоские, с верандами и недостроем. Евреи достраивают верхние этажи, когда взрослеют их дети, заводят свои семьи и переселяются наверх. Потом дети их детей переселятся со своими семьями на нижний этаж. К тому времени с нижнего этажа дедушки с бабушками благословенно переселяются в мир иной. Об этом нам рассказала экскурсоводка Лариса. Такая вот разумная, наверно, ротация поколений в одном доме сегодня существует в Иерусалиме. Много, конечно, и четырёхэтажных домов. Есть даже высотки. Но я не узнавал, кто в них проживает. Чем богаче и многочисленнее семья, тем больше на крыше спутниковых тарелок…
На древнем еврейском кладбище в погребальных тысячелетних склепах из белого камня хоронятся фамилиями и поколениями. Древнее кладбище расположено на южном и юго-восточном склоне Елеонской горы. Здесь тысячи, сотни тысяч склепов! Некоторые фамилии имеют родословную более двух тысяч лет и даже больше. Подумаешь об этом, глядя на кладбище с вершины горы, и представить себе не сможешь такую длину ветвей родства!
- Те, кто из рода Давидова, помнят всех своих прародителей поименно, - я как бы слышу эти слова от Григория Львовича.
- Жаль, что у нас не так, - это произношу как будто бы я.
Опять вспоминаю тот урок режиссуры, когда Рошаль разъяснял нам, что каждый персонаж имеет свою предысторию. Это должен понимать актер и чувствовать зритель.
Но вернемся в гостиницу. В городе - утро. Первые лучи солнца ещё только угадываются за горой. Улицы и улочки пустынны. Чувствуется рассветная прохлада.
Во дворике напротив натянуты верёвки и на них висит много выстиранного белья: разноцветные платья и штаны. Семья, видать, большая. На крыше ТВ-тарелок мало. И дворик простенький. За деревьями стоит старенький грузовичок. Славный дворик. Наверное, хорошие люди живут в таких двориках. Появилось и хорошее настроение.
- Что надо, то Бог дает!
- А чего не надо, человек без Бога берет.
Свидетельство верующего человека о божественном чуде – это не документальное воспоминание. Свидетельство нельзя определить как жанр. Рассказать о чуде полную правду человекам не дано.
Точно так же невозможно показать в кино всю правду жизни. Не существует жанров, которые позволяют достоверно отразить увиденную или услышанную реальность.
По словам Псалмопевца «всяк человек есть ложь». Поэтому в творчестве существуют такие понятия, как символ и образ. При помощи этих понятий режиссер, как всякий художник, создает художественное представление о чем-либо, или о ком-либо. О природе символа и образа мы с Рошалем много рассуждали во времена учебы. В искусстве без фантазии и без грёз не обойтись.
Моё свидетельство об Иерусалимском Огне это не более чем документальное изложение того, что я увидел, услышал и ощутил. Главное в свидетельстве придерживаться принципа, который сформулировал при издании своей книги «Жития святых» святитель Дмитрий Ростовский: «да не буде мне лгати на святаго».
Выйдя рано утром на пустынную улицу, я увидел в скверике человека. На скамейке под пальмами сидел седой мужчина в розовой рубашке навыпуск и в сандалиях на босу ногу. Вокруг больше не было никого. Завидев меня, он радостно замахал руками, приглашая подойти к нему. Я поставил на штатив свою видеокамеру и стал снимать улицу, показывая ему всем видом, что занят. Он подошел и с любопытством стал разглядывать меня. Он мне не мешал, но по его виду было понятно, что он хочет со мной пообщаться.
- Рашен, - оторвавшись от видоискателя, сообщил я ему.
- Ты руски! Я лю-блю ру-ски, - нараспев выговорил человек. – Ленинград знаю. Строить там был, мани-мани зарабатывать! – Дальше он стал говорить быстро-быстро по-гречески.
- Элла?
- Эллас, эллас! – обрадовался человек. – Грек я! Иерушалам живу!
Я вспомнил эту интонацию. Она была мне знакома с детства, со школьных моих лет. В Средней Азии, где мы когда-то жили с мамой, было много греков. Это были беженцы, спасавшиеся от режима «черных полковников» - были такие времена в Греции.
Этот человек в розовой рубашке навыпуск напомнил мне греков, живущих в Узбекистане и на юге Казахстана, в краях моего школьного детства. Он был похож на сапожника, которого я знал, работая после школы в Джетысайской районной газете.
Однажды Григорий Львович затеял с нами разговор о сапожниках-ассорах. Ассоры – это своеобразная каста родом из древней Палестины. Со своими ремеслами они перемещались по всему миру, Они отменно владели сапожным ремеслом. В Москве в годы моей учебы ассоров можно было встретить в людных местах. Они чистили ботинки, подбивали каблуки. Рошаль даже как-то раз предложил мне снять об ассорах-сапожниках киноэтюд или сделать о них фото-раскадровку. Видимо, люди этой древней касты вызывали какие-то философские ассоциации у нашего Мастера.
Говорят, что у него был случай во время гражданской войны, когда он перемещался из одного южного города в другой, ему пришлось выдать себя за ассора, чтобы спастись от бандитов.
В районе Белорусского вокзала, недалеко от Дома кино, я нашел сапожника и выбрал его в качестве своего героя раскадровки. Больше часа я наблюдал за ним. Работал он не так ловко и колоритно, как это делали в Средней Азии мои знакомые греки. Потом выяснилось, что он не ассор, а русский мужчина из Подмосковья. Ассоров здесь уже давно никто не видел.
Но, - продолжу про свои ассоциации, навеянные иерусалимским утром.
Многие средне-азиатские греки содержали в районных центрах маленькие сапожные мастерские, похожие на телефонные будки, площадью в один квадратный метр, не больше. Подбить, прошить, покрасить и начистить обувь быстро, на ходу – это замечательно умели местные греки. Они также ремонтировали часы и водили очень лихо грузовые самосвалы. Это была их сфера деятельности. Они были шумные, резкие, яркие.
Многим греки мне не нравились.Но при личном знакомстве всегда оказывалось, что они очень веселые, щедрые и добрые люди. И еще мне запомнилось, что греки - люди серьезные.
Тот старый грек-сапожник был моим приятелем. Ко мне он относился уважительно. Мне это нравилось. Он знал, что я работал в районной газете и общался с секретарем райкома и председателями окрестных колхозов. Мне в то время было восемнадцать-девятнадцать лет. Сапожнику – лет пятьдесят с лишним. Поверх розовой рубахи на нём всегда был надет черный кожаный фартук. На шее, на золотой цепочке, висел православный крестик. От грека пахло дратвой и кожей. Он ловко подбивал каблуки и прошивал дратвой подошвы, рассказывая мне местные новости.
Я иногда заходил после работы к нему. Давал ему двадцать копеек и он чистил мне туфли бархатной салфеткой и всегда передавал моей маме привет. Я считал, что он её знает. Она была известна в районе, как хороший медработник. Потом оказалось, что он незнаком с ней.
Этот человек всегда радовался, когда я приходил к нему в мастерскую. Мне нравилось, что он со мной всегда вёл взрослые разговоры.
- Как ты думаешь, разрешить Костасу жениться на русской?
- А кто такой Костас?
- Элла! Как это - кто? Это же мой средний! Он в Ильичевке на ЗИЛке работает. Я ему говорю, может скоро в Грецию будем возвращаться. А он жениться здесь надумал! Благословения просит. Говорит, жену с собой заберу! Элла! Что ему сказать?
- А у вас сколько сыновей?
- Трое! Старший и младший в Греции уже живут. Им разрешили домой уехать, – отец-сапожник грустил по своей Греции, это было видно по его глазам. В те времена еще не всем разрешали возвращаться на родину.
- Элла, будешь в Греции, ты зайди к ним! Скажи – дядя Милтос прислал! У меня там братья мои и сестры живут. Придешь к ним, скажи – от Милтоса! Элла, ты мне как брат!
Надо сказать, что русские ребята часто дрались с греками. Я же ни разу не подрался ни с одним греком. С Грецией у меня с детства сложились товарищеские отношения. Почему? Не знаю.
Однажды настал день, когда я по своей традиции пошел почистить туфли за двадцать копеек. Почистить предстояло в последний раз. Был очень жаркий среднеазиатский май. Я получил расчет в редакции и, как оказалось, навсегда покидал эти места. Меня призвали в армию.
Стеклянная сапожная мастерская, похожая на телефонную будку, была закрыта. Внутри на верстачке лежала бархатная салфетка. «Закрыто» - сообщила табличка на двери. Я не смог попрощаться со своим другом. Лишь кожаный фартук висел внутри на гвозде, как живое существо. Этот квадратный метр пространства был для меня уже давно родным.
- Прощай, фартук, - сказал я через стекло и побрёл ловить попутную машину, чтобы уехать из Джетысая в свой колхоз, где мы жили с мамой и сестрой. Через три дня поезд будет везти меня почти две недели к месту военной службы. Я брёл по горячей пыльной дороге, но что-то как будто удерживало меня, не отпускало.
Попутка появилась скоро. Я залез в кузов грузовика. Машина тронулась. Поехали. И в этот момент я увидел грека-сапожника. В розовой рубахе навыпуск и в сандалиях на босу ногу, он бежал следом за грузовиком, кричал вдогонку и жестикулировал руками. Я постучал по крыше кабины, остановил машину, выпрыгнул из кузова и побежал навстречу Милтосу. Мы обнялись.
- Элла! Я ищу тебя уже два часа. Ходил к тебе в редакцию. Слышал, что тебя в армию забирают. Вот – держи! Это очень хорошее вино, для себя делал, - он протянул мне небольшую бутыль.
- Дядя Милтос, дорогой мой! Спасибо тебе. Ты хороший человек!
- Элла, ты едешь очень далеко. Я не знаю, где твоя армия, но если попадешь в Грецию, зайди к моим сыновьям! Скажи им, что ты от Милтоса!
Грузовик увозил меня из этих мест, в другие города и страны. Из кузова мне долго было видно, как удаляется и уменьшается мой друг-сапожник дядя Милтос. Былая физическая реальность исчезала навсегда, чтобы навсегда остаться в памяти тонкой материей.
Для меня до сих пор остается чудесной загадкой, почему Рошаль в спектакле «Гробовщик» дал мне роль сапожника Шульца. Почему у Пушкина добрый сапожник немец, а не грек?
И вот на улочке Иерусалима, в Великую Субботу, рано утром ко мне подошел человек в розовой рубахе навыпуск. Загорелый грек с православным крестиком на шее, в сандалиях на босу ногу, напоминающий сапожника Милтоса и те далекие приятные времена! Боже мой! Стоит передо мной грек и объединяет пространства и времена в моей памяти! Я даже невольно втянул носом воздух – не пахнет ли от него дратвой.
- Эллас, ортодокси! – Мой новый знакомый показывал свой золотой нательный крестик. Целовал его и что-то объяснял мне по-гречески. Я знал, что «ортодокси» означает «православный».
- Сегодня Великая Суббота. Завтра – Христово Воскресение! – сказал я ему по-русски.
Утренний грек православно перекрестился и вернулся к своей скамейке. Под ней на земле стояла начатая бутылка красного вина. Он налил из неё красной жидкости в бумажный стаканчик и протянул мне. Я не стал угадывать его предысторию; отбросил вариант, что он местный алкаш и с утра в одиночку опохмеляется. Мне он понравился. Он был похож на грека из моей юности. Я вежливо отказался от его угощения. Он не настаивал.
Мы разговаривали на греко-русском языке и радовались этой встрече. У каждого была своя радость. В Иерусалиме наступала Пасха! Я еще не знал, что через три месяца поеду в очередную командировку в Грецию, снимать свой очередной телефильм на исторической родине моего грека.
Настало утро знаменательного дня. Через несколько часов я стану свидетелем схождения Благодатного Огня…
Ремеслу режиссерского повествования меня учили в мастерской Рошаля разные педагоги. Создавать образы и наполнять их смыслами не учил никто. Рошаль тоже не давал никаких советов. Он помогал нам раскрывать и проявлять свои собственные способности.
Он занимался с нами воспитанием творческой личности. Он помогал нам раскрывать свои таланты. У всех они были разные по величине и яркости. Ко всем он относился бережно и уважительно.
Раскадровки мы делали не для кого-то и не для всех, а именно для Рошаля. Он главный арбитр и оценщик результатов нашей работы. Поэтому и в моих раскадровках присутствуют элементы рошалевской режиссуры. Ретроспекция, параллельный или последовательный монтаж, ассоциации, ракурсы, мизансцены, паузы - из всей этой и другой мнообразной фактуры стараюсь соткать кружева моего повествования. Хочу, чтобы понравилось моему учителю.
- Из чего будешь строить сюжет? - спрашивал серьезный Николай Крючечников, когда я показывал ему очередную заявку на сценарий.
- Из чего картинку будешь лепить? - примерно так же, но всегда с юмором, спрашивал кинооператор Герман Шатров.
Не мог я в молодости знать, что мои раскадровки никому не были нужны. Они оказались нужны самому себе.