Митрохины жили бедно. Десять человек детей – все мал мала меньше, отец-старик, да сами Авсей с Евдокией перебивались с хлеба на квас. Но жили они весело, дружно, не затихал в убогой избе детский смех, песни и сказки.
Петрунька любил бывать у Митрохиных, любил слушать весёлые истории дяди Авсея и страшные бывальщины про казацкую вольницу деда Матвея. Старший сын Митрохиных Федька дружил с Петрунькой, и хоть были они ровесниками, всё-таки иногда Петруньке казалось, что Федька намного старше его, особенно в те минуты, когда Федька поднимал глаза к небу и кому-то говорил многозначительно: «Да, вот она, жисть…» и замирал на несколько секунд. Его большие, грустные глаза словно спрашивали кого-то там, на небе, о жизни. Петрунька тоже поднимал глаза, но ничего не видел.
– Ешь, Петрунь, не робей, налегай на похлёбку.
Петрунька любил простую похлёбку, какую варила Евдокия Митрохина, любил ломоть мокрого, чёрного, словно головёшка, хлеба. Здесь всё было таким вкусным, что при виде бедно накрытого стола у него текли слюнки. Дома тоже всё было очень вкусное: пироги с зайчатиной, жирная щучья уха, белый хлеб. Но всё было каким-то не таким. Бабушка Петруньки пекла чёрный с отрубями хлеб, им кормила скотину. Однажды Петрунька попробовал его, но вкус митрохинского хлеба был особенным.
– Благодарствую, тётка Евдокия, я налегаю!
За столом весело. Чумазые лица малышей довольно улыбаются, блестят глаза, только громкое швыканье да сопение раздаётся по избе. Дед Матвей нет-нет да и наградит забаловавшихся ребятишек деревянной ложкой по лбу; маленькая, обсыпанная цыпками рука потрёт лоб, и снова мелькают проворные ложки. Хорошо!
– Федька, а твой батька нынче на ярмарку поедет?
– Да куда там, у нас и лошади-то нет, сам ведь знаешь.
Петрунька знал, что у Митрохиных нет лошади, он глубоко вздохнул и сказал Федькиными словами:
– Да, вот она, жисть!
Федька внимательно посмотрел на него, словно ему больно, словно заноза под ноготь попала. Петруньке стало не по себе: зря он это сказал. Но Федька вдруг улыбнулся и позвал его в лес. При слове «лес» сердце Петруньки забилось, на глаза навернулись слёзки:
– Прости, Федь, я не хотел!
– Я знаю. Побежали?
Ребята побежали в лес. Там они насобирали ягод для Алёнки, для Федькиной младшенькой сестрёнки, искупались в реке, обогрелись у костра и совсем поздним вечером отправились домой.
Петруньке не спалось: вечером батя шепнул ему, что завтра они с маменькой едут на ярмарку и его берут с собой:
– Собирайся, Петька, медведя увидишь, на карусели покатаешься, купим тебе сластей и пиджак с золотыми пуговицами в школу ходить!
Сердце Петруньки колотилось, словно молот в кузне: «Завтра на ярмарку едем!»
Утром он проснулся с первыми лучами солнца, боялся проспать. Батя с мамонькой уже поднялись. Во дворе блестела лаковая расписанная коляска, запрягли Гнедого. Мамонька складывала в коляску какие-то мешки, бабушка пекла на кухне шаньги.
День обещал быть хорошим, ясным. Бабушка вышла во двор, посмотрела на небо и одобрительно сказала:
– Вёдро-то, вёдро какое вам на дорожку!
Петрунька прыгал возле коляски, ему не терпелось ехать.
Наконец все уселись в коляску, Гнедой тронулся с места, вышел на дорогу и побежал рысцой вдоль просыпающейся деревни. Петрунька сидел на козлах рядом с батей, сердце его радостно стучало, он подёргивал вожжами и думал про себя: «Вот она, радость, вот она, жисть-то!»
Вдруг он увидел приближающиеся фигуры людей. Коляска догоняла их. Петрунька узнал Авсея, Евдокию, Федю и маленькую Алёнку Митрохиных, они шли с лукошками, видимо, в лес. Коляска поравнялась с ними; батя притормозил, что-то спрашивал у Авсея; мамонька разговаривала с Евдокией, а Петрунька молча сидел, опустив глаза. Он молчал, молчал и Федя, молчала и Алёнка. Петруньке стало стыдно. Стыдно нарядной, пошитой специально к ярмарке рубашки; стыдно лаковой, разукрашенной, такой яркой, такой красивой коляски; стыдно того, что так радовался совсем недавно. Ему стало стыдно и тревожно: «А их-то как же, будет ли радость?»
Всю дорогу Петрунька молчал, потухли его глаза, потухла его радость. Сердце щемило и тревожило, он перебрался в коляску, зарылся в мешки и не смотрел по сторонам; ничего его не радовало.
К полудню они приехали на ярмарку. День стоял светлый, залитый солнцем, народу на ярмарке было много, все нарядные, весёлые. Гомон, шум, смех; где-то играют балалайки и гармоники; кто-то кричит, зазывает людей купить самовар: сладко пахнет пряниками и «петушками», мёдом и квасом, ватрушками и пирогами.
В глазах рябит от ярких ленточек, ситца, надувных шаров. Звенят колокольчики, бубны, поют петухи, кудахчут куры, громко рычит медведь.
Всё это не трогает Петруньку, не веселит. Он словно бы видеть-то ничего не хочет, низко опускает голову, хмурит брови и просит батю скорее купить всё, что нужно, и ехать домой.
– Да ты что, Петрунь? Гляди, красота-то какая кругом! Ты ведь в первый раз на ярмарке! Веселись, радуйся, когда ещё-то приедем! Хочешь на карусель, айда, на лошадке тебя покатаем?
– Не хочу я на карусель, домой хочу!
Петрунька действительно впервые на ярмарке, целый год он ждал этого дня. Батя обещал ему, что нынче обязательно возьмёт его с собой. Петрунька мечтал ночами, как будет кататься на карусели, посмотрит цепного медведя, увидит весёлых, озорных скоморохов, женщину-змею, наестся всласть сахарной ваты. Вот сколько радостей на ярмарке! И почему этот праздник бывает только раз в году?
Но радости у Петруньки не было: «А они не видят всего этого, не будет у них сахарной ваты, цепного медведя, карусели и леденцов. И радости такой тоже не будет, и праздника не будет». Петрунька вспомнил идущих по дороге Митрохиных и себя – нарядного, в красивой коляске, весёлого, праздничного. Вот ведь, у него праздник, а они – они такие же, будничные, простые. Почему Петруньке стало тревожно, сердце его щемило. «Будет ли у всех праздник, радость?» – спрашивал он себя.
Мама хотела купить Петруньке пиджак, красивый, с золотыми пуговицами. Петруньке было стыдно, когда он мерял его и продавщица говорила ласковым медовым голосом: «Какой красивый мальчик! Как хорошо на нём смотрится пиджак!» Он вспомнил Федю. Весной у Феди не было сапог, и он ходил в школу в валенках, пока не потекли лужи.
– Мама, не надо мне пиджак! Лучше сшей сама, тётка Евдокия сама шьёт.
Мама пожала плечами, посмотрела Петруньке в глаза и согласилась. У Петруньки отлегло от сердца, он поцеловал маму, сказал ей спасибо. Обратно все ехали молча.
Дома Петрунька собрал в корзину все шаньги, пряники и леденцы, сложил в неё свистульки, что купили на ярмарке, и ещё чего-то и побежал к Митрохиным.
Митрохины что-то чинили во дворе. Петрунька вошёл за ворота и остановился. Федя увидел его, поднял свои большие, грустные глаза, ждал. Петрунька замялся: «Как бы не обидеть!» Федя улыбнулся, протянул ему руку.
– Знаешь, Федя, а медведь совсем не большой был. И женщина-змея – не змея, гнётся только в разные стороны. И карусель только скрипит, сладкая вата колючая. И вообще на ярмарке мне не понравилось, в лесу лучше, – выпалил скороговоркой Петрунька и горько-горько заплакал.
К нему сбежались все тринадцать Митрохиных, обнимали его, что-то говорили, шутили, смеялись, малыши лезли к нему на руки, целовали в щёки и тоже плакали, из солидарности. Петрунька, счастливый и взволнованный, достал из корзины гостинцы, раздал их малышам. Старый казак дед Матвей скомандовал по привычке:
– Казачки-удальцы, по коням! Галопом самовар ставить – арш!
И все побежали ставить самовар. Пришли в гости и родители Петруньки, все сидели за широким митрохинским столом, шутили, смеялись, а Петрунька радовался, радовался больше всех.
– Да, вот она, жисть! – сказал он громко и счастливо посмотрел на Федю. Федя весело улыбнулся ему и подмигнул правым глазом: вот она – радость, когда всем радостно!