Тени ушедших времен

«Тени ушедших времен»

Об этой книге

Прежде, чем написать эту книгу, я очень много думала и переживала о тех людях, о которых собиралась рассказать. Когда описываешь историю жизни тех, кто ушел от нас больше века назад, это всегда и ответственно, и волнительно и даже тревожно. Ведь ты прикасаешься к тому, что переживали эти люди, какие страсти разгорались в их жизнях, и как они справлялись с теми ударами судьбы, которые были порой неизбежны.
А счастье? Было оно у этих людей тоже, и это так трогательно, когда через сто с лишним лет ты приоткрываешь их тайну и видишь, что все, оказывается, было как у нас. Меняются только люди и обстоятельства, а счастье и горести все те же, такие же близкие и знакомые нам.


Часть первая.  Еленька

*Елена и Петр*

Как же жарко в поле в июльский день! Работы непочатый край. Елена работы не боится. Только устала очень и хочется пить! Глиняный кувшин уже почти пуст, а еще полдня быть в поле. Сделав два-три глотка и слегка смочив рот, Елена продолжала полоть.

Она была очень хрупкая и высокая девушка. Огромные серые глаза, прямой нос и красиво очерченные губы. Но самое удивительное в ее облике – это волосы! Тяжелые каштановые и блестящие, они были туго заплетены в косу и уложены вокруг головы. Сейчас Елена прятала их под платком, но вечером ее коса будет у всех на виду. Ох и красива же она, эта коса! Прямо всем подружкам на зависть.

День клонился к вечеру, но жара не спадала. Еще немного, и все начнут собираться вместе, ожидая телегу, которая отвезет их обратно в деревню. Елена ждала телегу с замиранием сердца. Точнее, она ждала не телегу, а Петра, который приедет забрать их с поля. Красивый, пышущий здоровьем Петр был в округе завидным женихом. Семья его жила зажиточно, и телега была своя, и лошади. И платил Петру барин Никанор Кузьмич Плетейников хорошие по тогдашним временам деньги за извоз. Жили они на хуторе, крепостными не были, откупились.

Елена же была из крепостных. Но знала она, что барин их - доброй души человек. Он не противится замужествам и не ставит палки в колеса молодым, если решат пожениться. Да и откупит ее Петр, если любит. Это она знала наверняка. Не далее, как вчера вечером на зорьке забрал он девушку с собой покататься и поклялся в вечной любви.

- Люблю тебя, Еленька! Свет без тебя не мил! Вот пройдет урожайная пора, сено покосим, хлеб уберем и свадьбу сыграем. Согласна ли ты, голубка моя? – молвил Петр, заглядывая в ее глаза, опушенные густыми ресницами.
- Я-то согласна, Петруша. Да только у барина надо отпускную просить, да родителей моих оповестить, чтобы тоже согласные были, да благословили, – молвила Елена в ответ.

Этот вчерашний разговор не шел у нее из головы. Ах, как любила она Петра, как мил он был ее сердцу! Родители у Елены были добрые, хозяйственные. Мать, Арина Никитична, портнихой была, обшивала всю барскую семью. Барыня, Татьяна Федоровна, ох как любила новые платья и наряды, да дочка барская Настасья одета была красиво всегда, в кружева и шелка. Платья да наряды свои они из города привозили, там им шили на заказ, а вот где кружево подпоролось или рукав надорвался – тут Арина и бралась за дело: подшить, заштопать, подровнять. Да и в доме барском всегда работа имелась для Арины. То постельное отгладить тяжелым чугунным утюгом, то полотенца повышивать, то воротнички покрахмалить. Все умела делать Арина, и барыня Татьяна Федоровна ей благоволила.

Отец Елены, Фокей, был кузнецом. Он работал на барской кузнице от темна до темна, продыху не знал. Да и сама Елена была работящая. Даром, что тонка, да до работы охоча. Вот и были они в чести у господ. И домишко им отведен был хороший, совсем недалеко от барской усадьбы, и огородик свой, и яблонька.
 
Одного только боялась Елена – барского племянника Игната. Он, видно, на нее глаз положил. Как не приедет к барину в гости, так обязательно Елену подстережет и слова всякие говорить начинает: мол, давай я тебя на тройке с бубенцами прокачу или хочешь, мол, я тебе бусы коралловые из города привезу? А за что? Понимала Елена, что даром ей это не выйдет и все отказывала молодому прыткому барчуку. Уж больно он ей неприятен был: с лица рябой, рыжие волосы на прямой пробор и кучерявые по бокам, полный, с толстыми пальцами. Нет, никак ей такой молодец не по душе. Да и нельзя ей, крепостной крестьянке, с барчуком дружбу заводить. Не понравится это ее барьям, поэтому Елена сторонилась надоедливого ухажера.
«Следующий раз, как пристанет, пожалуюсь Петру, пусть он с барином поговорит», – думала Елена, да все откладывала, но вот однажды горько пожалела.

***
Елена любила ходить на реку. Красиво там было необыкновенно. Волга в этом месте была неширокой, текла плавно и спокойно. Вдоль обоих берегов росли густые ивы, склонив свои кудрявые ветви до самой воды. Мягкая зеленая трава прохладным ковром расстилалась у реки, а где трава кончалась, начинался прибрежный песок, чистый, янтарно-желтый. Он всегда был теплым и бархатистым, и дно у реки такое же, бархатистое, песчаное. Любила Еленька волжский берег и до самого заката солнца могла сидеть у реки. И ранним утром в летнюю пору бежала на берег умываться.
 
Помнит Еленька, как в майскую пору разлучили ее с Петрушей. Приехали из города дюжие молодцы и троих парней из их деревни и Петра с хутора забрали и увезли с собой под конвоем – в рекруты, мол. Когда забрали Петрушу, как горевала Елена, даже проститься им не дали. Придет она, бывало, на берег, сядет под ивушкой и плачет горькими слезами; расставание с любимым – это всегда большое испытание для любящего девичьего сердца.

Три недели спустя двоих парней неожиданно отпустили, Петра и Власа. Уж сколько радости было от встречи, сколько слез счастья. Только угрюмым стал Петр с тех пор, говорит, что опять могут забрать. Но Елена не верила и всячески старалась успокоить жениха.

Постепенно все встало на свои места, Петр действительно успокоился и повеселел немного, а вскорости решил и посвататься. Но неожиданно случилась беда.
Был теплый августовский вечер. Работа в поле закончена, Елена вернулась домой и пошла на реку, прохлады речной вкусить. Сидит, ноги в воде мочит да напевает тихонечко. Вдруг услышала шорох неподалеку, будто крадется кто.

- Петруша, это ты? – позвала девушка.
- Нет, не я, не Петруша. Игнат это, краса девица, – ответил ей толстый барчук, и Елена вздрогнула.
- Что, испужал я тебя что ли? Чего дрожишь как осиновый лист? Или захолодало? Ну- ка, согрею тебя, – с этими словами он плюхнулся рядом с Еленой и схватил ее в охапку.

Елена и вскрикнуть не успела, как его мясистые мокрые губы впились в ее нежный, приоткрытый от изумления рот. Девушка начала отчаянно вырываться из ненавистных объятий, но ей это было не под силу. Пухлая и до омерзения мягкая рука скользнула ей под юбку. Елена застонала от отвращения и, изловчившись, изо всей силы ударила наглеца по голове. Он повалил ее на траву, и не известно, чем бы дело кончилось, если бы не появился Петр. Он искал Елену и, не застав дома, решил пойти на берег. Тут он и появился вовремя.

Петр подбежал к ним и изо всей силы пнул барчука в бок тяжелым кованым сапогом. Потом схватил его за грудки и одним махом поднял с земли. Глаза озлобленного Петра налились кровью, мертвой хваткой он держал барахтающегося Игната и сказал зло и твердо:
- Убью!!! Еще раз увижу или услышу – убью! Так и знай, сморчок дырявый!
С этими словами он отшвырнул насильника, и тот, шатаясь от боли и страха, поковылял восвояси.

Елена все еще лежала на траве, не в силах пошевелиться. Кофта разорвана, волосы растрепаны, юбка задрана выше колен. Она горько плакала.
- Ну и чего ты ревешь теперича? Довертелась хвостом, что он решил, что может взять тебя без труда. Чай не думал бы так, то не решился бы полезть, – вдруг резко сказал Петр.
- Да ты что?! Чего говоришь-то? Он напал на меня, я и охнуть не успела! – сказала Елена, вскочив с земли и одернув юбку.

- Хороша, нечего сказать! Подыскал я себе невесту, в кустах валящу. Думаешь, ты нужна ему очень? В барыни захотелось? Ну, валяй… Поглядим, как брюхо на нос полезет, когда он опозорит тебя, да и бросит здесь, в деревне, как ненужный хлам…
Петр не договорил. Елена подошла к нему вплотную и изо всей силы ударила по лицу. Петр не ожидал, он схватил ее за запястье и прошептал:
          - Не смей… я тебе не барчук-насильник, чтобы ты руки распускала. Иди, приведи себя в порядок, потом поговорим!
 
Он резко повернулся и ушел прочь. Елена осталась одна. Было больно, горько и обидно. Как он мог подумать, что это была ее вина? Почему она раньше не пожаловалась на Игната? Что же теперь делать? Не прощать же Петру такие слова.
Елена подумала: «Ах, как он посуровел и изменился после призыва в рекруты. Я-то думала, что все позади, но он все такой же ожесточенный. Не узнаю я его».
Она долго переживала и горевала, но больше не встречалась с Петром. Более того, старалась совсем не попадаться ему на глаза. Работы по осени было много и в барском поле, и в своем огороде. Петр больше не приезжал за крестьянами на телеге, ушел работать в кузницу, как и Еленин отец.

***
Наступила зима 1860 года. Декабрь выдался снежным, но не морозным. С Каспия дули теплые ветры и несли тепло по матушке-России до самой центральной ее части. Саратовская губерния между Москвой и Каспием, обдуваемая южными ветрами, являла собой заснеженную, но не промерзшую территорию. Близкая к средней полосе России, изобилующая лесами, славящаяся волжскими просторами местность была до боли любима каждому, кто родился здесь и вырос несмотря на то, что порой зима здесь была холодной, с трескучими морозами, но не в этот год.

- Еще возьмет зима свое в январе. Мало не покажется, – поговаривал Еленин отец, проживший в этих местах всю свою жизнь. 
- Ты бы погуляла, дочка, покуда морозы не трескучи. Чего в избе-то все? Молодая еще у печи греться, – сказал Елене как-то Фокей, и она стала выходить понемногу за ворота: за хворостом сходит, к проруби за водой или просто до барской усадьбы прогуляться и обратно. И все боялась с Петром повстречаться. Думала Елена забыть его совсем, а коли с глаз долой, так и из сердца вон.
 
Однажды под самый новый год Елена с отцом собрались в лес елочку поискать. Барыня приказала Фокею отыскать для барской семьи елку, самую красивую, что ни на есть. Ну и себе за это маленькую елочку было разрешено срубить.
- А как мы в лес-то, пешком пойдем что ли? – спросила Елена отца.
- Да не-е, барин сказал, телегу даст, – ответил отец и покосился на дочь, а у Елены замерло сердце.
- Петра что ли с хутора пришлют? – спросила Арина.
- Да кто ж его знает, Петра ли, кого другого. Нам-то что за печаль? Да Петр, небось, в кузнице. Ох и работящий мужик! Надоело, говорит, на телеге. Хочу, мол, тело поразмять молодое, молотом помахать, - незлобиво ответил Фокей.
Елена ушла за печку за валенками и тихо заплакала. Не улеглась еще ее тоска сердечная, не переболела, видать, душа. Но не хотела она, чтобы родители ее в слезах видели. Вытерла лицо, надела теплые валенки, старенький полушубок и вышла к отцу. Тот еще одевался.
- Э-ге-гей! Дядя Фокей, выходи, поехали! – услышала Елена с улицы знакомый голос и вышла первой.
 
Ни слова не говоря, девушка подошла к телеге и села на мягкое пахучее сено.
- Ну здравствуй, краса моя ненаглядная, - поздоровался Петр.
Елена промолчала.
- Ты что ж теперь, и здороваться со мной не желаешь, али не мил я тебе больше совсем? А могли бы и примириться, а, Еленька? - настаивал бывший кавалер.
Но тут подошел Фокей в старом овчинном полушубке, подшитых валенках и огромных овечьих рукавицах.
- Здорово, дядя Фокей! Как живешь – не тужишь? Чего это дочка у тебя такая неразговорчивая? Али в строгости ее большой содержите? – спросил Петр смешливо.
- Трогай давай! Балагурить потом будем. Дочка сама себя в строгости держит и правильно делает. А то ишь, картуз набекрень, вместо валенок сапоги. А это еще что за коврик вокруг шеи намотан? – строго, но все же со смешинкой в голосе спросил Фокей.

Петр тронул лошадей.
- Это, дядя Фокей, не коврик. Это – шарф называется. Чтобы горло, шею и уши в тепле держать. Я его в городе в прошлом разе купил. Там все-е носят, от мала до велика. Из тонкой овечьей шерсти связан, – с гордостью ответил Петр.
- Ишь ты, слово-то какое мудреное: «шфарф». А чего полосатый такой? Ну что ни на есть, коврик в сени, – недоверчиво пробурчал Еленин отец.
- Эх, отсталый ты мужик, как я погляжу, дядя Фокей. Да ты что думаешь, ежели мы не в городе живем, так нам и о модах думать не надо?
- А я тебе не барская Настасья, чтобы об модах думать. У меня вон – дочь на выданье. Хорошо хоть нам наши барья не большой указ, а то бы отдали мою кровинку за такого, как ты, модного, и поминай, как звали, горюй всю жизнь, – совсем как-то невпопад вдруг сказал Фокей, и Елена покраснела, дернула отца за рукав, укоризненно посмотрев на него.

А Петр вдруг и заявил:
         - Мне, дядя Фокей, барин тоже не указ, кого в женки брать. А если хочешь знать, я и так подумывал к тебе сватов засылать. А что, Елена – девка видная, работящая. Давно я к ней приглядываюсь. Люба она мне. Ты спросил бы дочку-то, по нраву ли я ей? А коли так, то и рядить будем. А, Еленька? Что пригорюнилась?
Девушка совсем растерялась и уткнулась лицом в отцово плечо.
- Ну ладно, хватит мне тут! Больно умный сыскался. Ишь ты, «Еленька»… Не про тебя девка, – оборвал Петра Фокей.

- Это почему же? Я вот торговать собираюсь, в город буду шерсть, деревянную посуду, утварь всякую возить продавать. Там глядишь, и лавчонку открою. Избу хочу новую ставить. Жениться мне надо. Жена по хозяйству будет, да детишек растить. А чем Елена не хозяйка? Ну скажи, дядя Фокей? Я ведь по-серьезному.
Но тут лес загустел. Лошади ушами прядут, в глубь идти не хотят. Сошли все трое, и Елена сразу же провалилась в сугроб. Петр помог ей выбраться, отряхнул с ее валенок снег, и пока Фокей подкармливал лошадей, украдкой тихонечко поцеловал ее в розовую упругую щеку.

Елена не сопротивлялась. Она хотела только одного, чтобы все плохое забылось, и к ним вернулась любовь. Она готова была простить, да и давно уже простила Петра. Вот только заноза в душе колет, забыть обиду никак не дает. Одно дело – простить, другое – забыть. Да мягкая душой была Елена. Простила, забыла, все плохое вычеркнула из души и из памяти.



***
Сосватал ее Петр. А тут и откупную платить не пришлось. Государь Александр Второй успешно проводил в жизнь свои знаменитые реформы. И вот в феврале 1861 года отменили царским указом крепостное право. Крестьяне получили землю с дальнейшим правом ее выкупа.

Как радовались Арина и Фокей: земля, домишко – все осталось у них. Да барин еще и лошаденку им подарил, не бог весть какую, но все еще рабочую. И дочь их замуж шла, да не абы как, а за работящего, для всех в деревне завидного жениха Петра Игумнова, который хоть и молод был, да давно уже стоял на своих ногах.
К свадьбе готовились долго, но когда невеста с женихом вышли к алтарю, от нее глаз было не отвести. Тоненькая, в белом платье с кружевами, с фатой до пола, Елена выглядела, как с картинки. Все село собралось на них посмотреть. Жених тоже статный, в добротном костюме, он чинно держал свою невесту под локоток, и гордости его не было предела.

Сыграли свадьбу, вся родня, все близкие друзья и соседи пришли поздравить молодых. Подарков надарили уйму! Все в дом, все для хозяйства, и жить бы молодым, да радоваться, но не тут-то было! Уж очень ревнив оказался Петр. Как не выйдет Елена за ворота, как не пройдется по деревне – все талдычит он ей, что заглядываются мужики на нее, да пускать перестал.
- Сиди, Еленька, дома лучше, от греха подальше. А идти куда – вместе пойдем, – говорил он ей не грубо, но наставительно.

Елене только семнадцать годков исполнилось, да уж больно расцвела она в замужестве. Все тело статное налилось, лицо – что персик сочный. Глаза сияют, волосы блестят. Было от чего волноваться мужу. Боялся потерять такую красоту. Да и по дому, по хозяйству шустра. Все успевала: и за скотиной, и в огороде, да еще и престарелым родителям нет-нет, да поможет по хозяйству: и своим, и мужниным.
А тут вдруг Игнат зачастил на старую барскую усадьбу. Сам-то он уж женился давно, да не мог забыть Петр, как он Еленьку чуть не опорочил.

«Нет, такую красавицу-жену надо дома, взаперти держать. Украсть не украдут, а соблазнить могут», – думал ревнивый муж и переживал.
Так жили они уж четвертый год. Петр себе избу новую отстроил, и жили они хоть и одним двором, да раздельно с его родителями. Петр хотел слыть примерным мужем. По характеру-то он был человек неплохой. Еленьку любил без меры, к родителям относился уважительно. Только вот одно ему мешало. Хотел выбиться в люди, да никак не удавалось. Раньше он кто был – хуторской! На фоне крепостного люда выделялся и был доволен. А сейчас что? Все ровня. Ну кто побогаче, кто победнее, да разве в этом дело?

Хотелось слыть на всю округу удачливым и счастливым. Хотелось много добра, большую усадьбу, земли побольше. Но никак не мог Петр достичь своей мечты. Как ни торговал он в городе, все никак к купеческому люду не мог примкнуть. Не тот размах был. Да еще и детей бог им с Еленой не давал.   
 Стал Петр обозленный и на себя, и на всех, кто вокруг него. Друзей-товарищей себе не заимел. Так, знакомые шапочные. Никто и к нему в друзья не набивался. Был у него, правда, сосед, Архип, одного с ним возраста мужик, вместе на базар в город ездили. Жена Архипа, Алена, шерсть пряла да красила. Потом вязала носки, рукавицы, телогрейки, одеяла. А еще из пуха лебяжьего платки умела вязать. Архип продавал, неплохие деньги делал.
 
А Петр соседу завидовал. Ему-то приходилось самому свой товар изготовлять. Посуду резать из дерева, подковы ковать, скобяные изделия – запоры, крючки, петли на ворота. Все это требовало много времени и труда, а доход приносило почти такой же, как и Архипу. Елена у него тоже шерсть пряла, да грубая она у нее получалась, и красить она не умела, Алена секрет не выдавала.
Как ни бился Петр, а все доволен не был.
- У Архипа жена работает, спины не разгибает, а он так, на подхвате. Она напрядет, навяжет, а он в город съездит, да продаст. А я в кузнице с утра до ночи, продыху не знаю, - не раз выговаривал он жене.

Но Еленька к его жалобам не прислушивалась.
- Ты, Петруша, мужик мастеровой, а Архип нет. Зато он весь двор, скотину и домашнее хозяйство в порядке содержит. А у нас в дому это все на мне. Не забывай.
С этими доводами Петр не согласиться не мог, но зависть и недовольство не давали ему покоя. Он стал вынашивать план мести, сам того не подозревая. Черные мысли крутились у него в голове, но придумать он ничего путного не мог, поэтому злой и недовольный продолжал работать и готовился к очередной поездке в город на распродажу.

***
В избе было холодно. Сколько печку ни топи, все нет тепла. Уж очень лютая в этом году зима стояла. Рождественские морозы давали о себе знать и днем, и ночью. Аж деревья трещали. Сугробы намело выше пояса. В лесок за дровишками лишний раз не съездишь, лошади сквозь снег пробираются с трудом. И прорубь за ночь замерзала не реке так, что каждый день приходилось новую прорубать.

А Петр и Архип собрались на базар. Как ни отговаривали их всем миром погодить да повременить, не слушали они никого. Товар готов, надо продавать, вот и весь сказ!
Петр нагрузил телегу добра, да какую-то неполную. А у Архипа товару – аж в телеге не помещается. Самое время теплыми шерстяными вещами торговать, вон мороз какой лютый!

- Положи чего ко мне, если не влезает, – предложил Петр.
Елена, скрепя сердце, собрала мужа в дорогу, да все приговаривала:
- Смотри, Петруша, осторожнее. Лесом не езжайте, лучше в обход. А то как заплутаете, дороги не найдете, так и конец на таком морозе-то.
- Да что ты, Еленька! Я в этом лесу с закрытыми глазами и ночью дорогу найду. Каждый кустик, каждое деревце мне знакомо. Не боись… – отвечал ей Петр.
Только чувствовала Елена тревогу какую-то. Что-то и Петр ей казался каким-то странным. Все как торопился куда-то. А то задумается вдруг и не слышит, когда она с ним говорить начинает.
- Чего это ты, Петруша, какие думы тяжелые думаешь? Али беспокоит тебя чего? – спрашивала Елена.
- Да не-е, это я об вас думаю. Не захолодали бы тут. Дров-то хватит до моего приезду? Шла бы ты, Еленька, к родителям в избу, все меньше хлопот, – просил ее заботливый муж.
- Не тужи об нас, Петя. Хватит нам дров. Чай бок о бок не пропадем, не впервой. Ты себя береги. Да привези из города чего – сахарку, баранок. А еще гребень. Старый мой уж совсем поломался. Волосы я им не прочесываю.
Петр обнял жену на прощание, сказал, чтобы не горевала о нем, оделся потеплее и был таков.

Уехали они с Архипом ранним морозным утром. Еще и не рассвело толком. Лошаденки бежали резво, только в лесу им было трудновато пробираться через занесенную снегом тропу.
- Может в обход? Еще не поздно повернуть, не так далеко в глубь зашли, – спросил Архип.
- Да не-е, так быстрее все равно. В обход пойдем, чуть не полдня потеряем. Я тут знаю дорожку покороче. У оврага свернем направо, проедем вдоль до вырубки и через овраг, он там пологий. А потом прямо, и как раз к станции выйдем, – ответил Петр и хлестнул лошаденку.

Архип был мужик тихий, покладистый. Рано остался один, без родителей. Воспитала его тетка Мария, она же и жену ему присмотрела, племянницу своего мужа, Алену. Девушка была старше Архипа на два года, после двадцати уж, говорят, в девках засиделась. Была Алена из многодетной семьи, самая старшая из восьми братьев и сестер. Всех нянчила, за всеми ухаживала, некогда ей было о женихах думать. Вот Мария и приглядела девку.

          - А что, мой племянник хоть куда! Тихий, работящий. Выходи, Алена, за него, не пожалеешь, – сватала она Архипа.
Алена согласилась. Устроили смотрины, а потом и свататься пришли. Архип пришел с теткой и ее мужем к Алениным родителям, а те ни в какую. Алена, мол, не пойдет за юнца.
- Ей мужик самостоятельный нужен. Вон Поликарп овдовел, сам говорил, что год пройдет и женюсь на вашей Алене, - говорила мать в сердцах.
- Да у Поликарпа трое детей, мал мала меньше. Ему нянька нужна, а не жена! Пожалейте дочку-то, – отвечала Мария.
Так они спорили в присутствии бедного Архипа, который не знал, куда глаза девать. Но тут вдруг вышла Алена и заявила:
          - Я, маманя, согласная. А за Поликарпа я все равно не пойду. Ему уж сорок лет, старик совсем! Что хотите делайте, а я выхожу за Архипа, раз сватает он меня.

          Все оторопели от неожиданности ее слов, Архип вскочил и выбежал во двор. Потом вернулся в избу и сказал твердо и по-мужски:
          - Раз согласная Алена, то благословите нас. Я ей буду хорошим мужем. Не смотрите, что моложе ее, в обиде не будете.
          Долго плакала Аленина мать, и бурчал недовольный отец, но согласие свое дали. Поженились Алена с Архипом и зажили счастливо. Привыкшая к детям молодая женщина родила подряд троих, а Архип сдержал свое слово, ухаживал и заботился о семье, как мог, и родители Алены никогда на него не серчали.
Он и хозяйственный и оборотистый вон какой. Алена только детьми да вязанием занималась, готовить правда любила. А все остальное на плечах ее молодого мужа: и двор, и скотина.

Да еще они с соседом Петром вели успешную торговлю в городе. Уезжали вдвоем и возвращались всегда вместе. Помогали друг другу товар распродавать, но домами не дружили. Алена вся в детях, в хлопотах, заботах, а Елена детей не имела. Завидно ей было в глубине души, и не складывались у них отношения с Аленой, хотя никто ни на кого зуб не имел.


***
В этот злополучный раз вернулся Петр из города домой один дней через пять. Спрашивает его Алена, а где же, мол, Архип? Да и Еленька встревожилась, не случилось ли чего?
Но Петр как бы удивился и сказал:
          - Да ничего не случилось. Доехали мы до города и расстались. Он там и остался торговать, а я в другое место подался. Мой товар скобяной, я и поехал на окраинный рынок, там больше сельский да деревенский люд, им мой товар нужнее, чем городским.
          - Так ты больше так Архипа и не видел? – не отступала Алена.
- Не видал, нет. Я потом окольным путем возвращался, не через лес. Не хотелось мне через лес одному-то. Думал, он уж тут давно. Да и то сказать, товару-то у него сколько было. Может, и не распродал все враз. Ты не пужайся, Алена. Вернется он, куды денется, – ответил Петр и с этими словами усталой походкой пошел в избу.
Как вошел в дом, так и упал на лежак у печки и уснул мгновенно. Елена и парой слов с ним обмолвиться не успела.

Тревожно было у нее на душе. Решила дождаться, когда проснется Петр, да порасспросить его, как торговля, много ли денег привез, купил ли чего?
Муж проспал аж до ночи. А как проснулся, сразу есть попросил. Ел молча, жадно. Лицо серьезное, брови сдвинуты, глаза не поднимает, на Елену не смотрит.
Она сидит на лавке, ждет. Поел Петр, крынку молока залпом выпил, а потом подсел к жене.

- Ты вот что, Еленька. Язык за зубами держи, коли я скажу тебе чего. Я деньги нашел, очень много денег, – сказал он вполголоса.
Елена скрестила руки на груди, и огромные глаза ее расширились от удивления.
- Да ты что, Петруша? Где, как? Куда же теперь с ними? – спросила она, испугавшись.
- А вот куда – в город подадимся. Свое все продадим. Я денег подкопил, сей раз еще привез доход с торговли, да эти, которые нашел. Хватит нам, чтобы там обосноваться. Как раз купец один свой старый дом продает и лавка при нем же. Небольшая лавчонка, да на бойком месте. Вот мы этот домишко и выкупим. Денег хватит, я подсчитал, – шепотом поведал жене Петр и прижал Елену к широкой груди.
- Да как же мы на найденные деньги будем дом покупать? Все равно, что на краденые. Мы ведь не можем себя, Петруша, на такой обман обрекать. А что, как дознается кто? Отымут все, и чужое, и наше. И куда мы тогда, на улицу пойдем? Нет, не дело ты говоришь, – сказала Елена и закачала головой.
- Ну найденных денег тут только часть будет, они больше как подспорье. Что же мне было делать с ними? Нашел и выбросил, али чего? - спросил Петр, глядя на жену исподлобья.
- К городовому надо было отнести. Так, мол, и так. Нашел там-то и там-то. Уж, поди, ищут их, запрос написали. Люди со своим добром просто так не расстаются, – не отступала Елена.
- Да ты дура совсем, как я погляжу. К городовому… А он их к себе в карман положит и спасибо не скажет. А еще хуже того, ежели и найдут того, кто их потерял, тот скажет, мол, ага, нашлись мои денежки, только тут их половина. А где, мол, остальные? Я-то при своих деньгах, вот и подумают, что это я не заработал, а его, растыки этого, деньги прикарманил!

Петр перевел дыхание и посмотрел на присмиревшую Елену.
- Нет уж, дорогая женушка. Не надо мне на задницу всякой кутерьмы навешивать. Нашел и нашел. Молчок, и ни одной живой душе ни слова. Так-то оно лучше и спокойней будет.
- Нет, Петруша. Не согласная я. Ты как знаешь делай, а я тебе вот что скажу: на чужой потере не разбогатеешь шибко. Пошли спать. Устала я чего-то, да и рано надо встать, печку растопить, – сказала Елена.
На душе у нее было неспокойно. Мало того, что сосед пропал, да еще эти деньги. Все как-то случилось разом, и не знала она, за что больше переживать.

***
На следующее утро вся в слезах пришла Алена.
- Ты чего? С Архипом что-нибудь? – тревожно спросила Елена.
- Лошадь его ночью пришла. Одна. Удила перекусаны, сама вся изможденная, а Архипа нету, – сквозь слезы пожаловалась Алена и спросила, где Петр.
- Да на реку пошел, воды натаскать. Чай пять дней дома не был. Да ты погоди, не реви. Он потому и не воротился еще, что лошадь свою потерял. Не бросит же он телегу где попало, – попыталась успокоить ее Елена.
- Нет, чует мое сердце, беда с ним приключилась. Зачем бы ему лошадь распрягать? Али она сама удила перекусила? Да как она одна-то домой прибрела, даль такую, да через лес? – спросила Алена и снова заревела во весь голос.
В сенях загремели ведра. Петр вернулся и вошел в избу. Он явно не ожидал увидеть Алену. Слегка отпрянув, но быстро совладав с собой, спросил:
- Ну чего, стало быть, нового? Вернулся твой суженый, али все еще нету?
- Лошадь его вернулась, одна, без Архипа, – ответила ему Елена.
- Как это?… Дык ведь… стало быть… -  растерялся Петр. - Вот ведь напасть-то, – пробормотал он и вышел из избы.

У Елены сердце зашлось. Сама не зная, почему, она вся задрожала. Вышла за мужем вслед и спросила:
           - Так чего делать-то? Искать мужика надо.
- Да где ж его искать? Подождать надо малость. Глядишь, и объявится. А уж коли нет, так убег, видать. Не помер же он прямо посреди базару, – говорил Петр, повернувшись к Елене спиной.
- Куда еще убег?! Ты бы хоть думал маленько, когда говоришь-то чего! Убег… Убег бы, так с лошадью. Оно сподручней. Да ну тебя к лешему! – сказала Елена в сердцах, махнула рукой и вернулась в избу.
- Ну ты давай, Алена, иди, собирай мужиков. Пока засветло, искать Архипа надо. Может, в лесу где заблудший, али больной. Может, телега сломалась, ось полетела, мало ли чего. Вот он и отправил лошадь, чтобы дать знать, – распорядилась Елена.
- Бегу! А ты порасспроси покуда Петра, какой дорогой они завсегда ходят через лес, чтобы туда и идти, – сказала Алена и выбежала из избы.
Вернулся Петр. Он изменился в лице. Елена это сразу подметила, но говорить ничего не стала.
- Пойду по лесу пошукаю, покличу Архипа. Может и взаправду где заблудился, – сказал Петр, не глядя на жену.
- Ты бы не один, Петруша, а с мужиками. Алена вон пошла собирать народ, ну и ты с ними, – начала было Елена.
- Нет! Я один пойду. Ты вот что, дай-ка мне чего с собой. Ну там сала шмоток, молока. А то сколько я проплутаю, неведомо, - попросил Петр.
Он крепко расцеловал жену.
- Смотри, Еленька, ежели случится чего, не поминай лихом. Все деньги я спрятал под сундук. Да не лазай туда до поры до времени. А ежели спросит кто, ничего, мол, не знаю, никаких денег не видела. Поняла? – спросил Петр, держа Елену за плечи и глядя ей в глаза.
Она нахмурила брови и сказала неласково:
           - Ладно, ступай, Петр. Не до денег сейчас. Кабы нашелся Архип, тогда и ты бы чист был… Да не смотри ты на меня так и отпусти плечо, больно ведь, вцепился, как клещами.
Она отшатнулась от Петра и села на лавку.
- Ты, Елена, баба неглупая, но языкастая дюже. Супротив меня не иди, вот тебе мой сказ. Ну да я пошел, а то смеркаться скоро начнет.
С этими словами Петр вышел из избы, взял топоришко и направился к лесу. А вскорости и другие мужики отправились туда же, прихватив с собой лошадь Архипа.

***
Все случилось очень быстро. Несмотря на знатный морозец, лошаденка бежала довольно резво и уверенно. Мужики еле поспевали за ней. Шел снег, и в лесу было довольно сумрачно.

Лошадь добежала до оврага, спустилась в него по пологому склону и побежала, не останавливаясь, в сторону вырубки. Мужики чуяли недоброе и громко переговаривались между собой, иногда клича Архипа. Вдруг один из них, Влас Рябов, закричал:
- Смотрите чего впереди! Вроде как телега перевернутая!
И правда, совсем близко все увидели перевернутую на бок телегу. Одно колесо у нее было надломлено.
- Это Архипа телега, я помогал ему чинить это колесо, вон мои заклепки на оси, – сказал Митрий, молодой мужик, сосед Архипа.

Лошадь дальше не шла. Стояла как вкопанная с опущенной мордой. Мужики налегли и стали переворачивать телегу, а Митрий вдруг сказал:
          - Смотрите, как все тут вокруг перетоптано. Снег-то весь умят, да и след ведет вон, в сторону. Совсем свежий след-то.
- И то правда. Кто-то был тут до нас, мужики, – подтвердил Влас и направился по следу.

След был непонятный и странный, как широкая борозда: не человека следы и не от саней. Все потянулись за Власом. Овраг уже кончился, и они оказались на небольшой поляне. Тут и там росли деревья, а меж ними жесткий колючий кустарник. След вел явно к самым густым зарослям. Все направились туда и вдруг услышали вой, душераздирающий человеческий вопль, сквозь который можно было разобрать и бранную речь, и проклятья, и гневные выкрики.

Мужики подошли вплотную к зарослям и осторожно окружили кустарник. На снегу, лицом вниз лежал Петр и выл. Рядом с ним валялся топор, и было заметно, что часть кустарника свежесрубленная. Вокруг в беспорядке валялись ветки, а под большой березой на краю поляны виднелась внушительная куча из веток, хвороста и снега.
Влас и два дородных мужика с ним подошли к куче, а остальные стали поднимать ревущего Петра.

- Сгубили вы меня, душегубы! Не прощу, никого не прощу, всех прокляну, бедняцкое отродье! Сами не живете и другим не даете! Ну чего уставились, бельма свои повыкатывали! Нате, берите, тащите Петра! Давно вы все на меня зуб имели, дык радуйтесь теперича, говноеды. Да ежели хотите знать, он сам просил его прикончить. Надоела, говорит, мне эта жизня поганая, какой вы все живете, голодранцы пустобрюхие...
- Эй, мужики, вяжите его, убивец он. Надо к приставу кого-то посылать, – крикнул Влас, и все в ужасе остолбенели.
Два мужика волокли по снегу огромный мешок, который они вытащили из кучи снега и веток. В предвечернем сумраке все наблюдали жуткое зрелище: из мешка торчала окоченевшая, неестественная на вид рука, точнее, ладонь. Она была багрово-синяя и распухшая.

- А-а-а… пустите меня, – снова завопил Петр. - Это не я, это он сам убился. Телега у него перевернулась и подмяла его, – орал Петр во все горло и пытался вырваться.
- Ну да, а лошадь ему кистенем башку пробила. Что ж, верим тебе на слово. Вот только участковому приставу все расскажешь да гуляй себе подобру-поздорову. Нам-то что, – сказал Влас и туго-натуго затянул веревку, которой все же удалось связать руки у Петра за спиной.

***
Елена обошла свою избу и закрыла все ставни. Она слышала, как голосила Алена, и как кто-то пытался ее успокоить, слышала, как плакали навзрыд ее дети, и жутко скулила собака.

А у нее самой не было сил на слезы, на плач и причитания. Она поняла, что жизнь ее кончилась, а ей ведь только чуть за двадцать.
Елена вернулась в избу и плотно прикрыла дверь, закрыв ее на засов. Потом она взяла кочергу и подсунула ее под сундук.

Расстояние между дном сундука и полом было совсем небольшое, но все же ей удалось кое-что нащупать. Елена орудовала кочергой, и наконец с большим трудом и проволочками ей удалось извлечь из-под сундука холщовый, туго набитый мешок. Елена знала, что это были деньги. Она высыпала их из мешка и в ужасе отпрянула. Они были заляпаны кровью.

Бедная женщина представила себе, как Петр окровавленными руками пытается вытащить их у убитого Архипа и запихать в мешок. Ей стало дурно. Шатающейся походкой она вышла в сени и выпила ледяной воды. Перед глазами плыли круги, в голове шумело. Она вошла обратно и плотно прикрыла за собой дверь. Топилась печь, в избе было жарко и душно.

Елена открыла заслонку и стала швырять в пылающую печь окровавленные деньги. Денег было много, очень много, но она их не считала. Купюры, которые оказались по случайности чистыми, Елена откладывала в сторону, их тоже оказалось немало.
Сожгла она и холщовый мешок. Потом собрала уцелевшие деньги, завернула их в плотную льняную тряпицу и вышла из дому.

Подойдя к Алениной двери, она тихонечко постучала. Та долго не открывала, а потом вышла и уставилась на Елену обезумевшими от горя глазами.
- На вот, возьми. Это твое, – сказала Елена и протянула Алене сверток. - Ты на меня-то зла не держи, Алена. Я ведь такая же несчастная баба, как и ты. И мне теперь тоже горе мыкать не меньше твоего. Прости нас, коли сможешь.
С этими словами Елена повернулась и ушла.

*  *  *
Петра содержали под стражей до решения суда и вынесения приговора. Он все время давал противоречивые показания. То ссылался на то, что Архип, мол, сам просил его убить, так как надоела ему его постылая жизнь, то утверждал, что убился он по неосторожности, то раскаивался и кричал, что убил он его из-за денег, то опять шел на попятную. Очевидным фактом являлось то, что убит Архип был кистенем, которым в нескольких местах у него была пробита голова. Но сам кистень найти не удавалось, а поскольку Петр отказывался подтвердить, что держал кистень в руках, то дело никак не могли довести до конца, принимая во внимание противоречивые показания самого обвиняемого.

Два раза к Елене приезжали полицейские из управы. Первый раз они вопросы всякие задавали, про кистень спрашивали, про деньги. Пытались вызнать, не знала ли она чего о замыслах Петра. Елена отвечала на вопросы правдиво, говорила все, что знала, но ее ответы вряд ли помогли делу. Она сказала, что деньги, привезенные Петром с последней торговли, она отдала вдове убитого, Алене, когда узнала об убийстве Архипа. Про кистень и про замыслы его преступные она, мол, ничего не знала и никогда слыхом не слыхивала.
Второй раз у нее в избе учинили обыск в присутствии двоих деревенских: учителя Михаила Подворина и бабки Степаниды, которая все время крестилась и просила тихонечко:
«Кабы не нашли бы чего… Господи, отведи от девки беду!»
- Тихо, Степанида! Ты должна молчать и говорить только когда тебя спросят, - осерчал на нее участковый пристав.

После обыска от Елены отстали. Ни найти, ни узнать у нее толком ничего не удалось. Пока Петра держали в окружной тюрьме, с ним разрешали редкие свидания. Мать с отцом ездили к нему и невестку с собой брали.
Ох и горьки они были, эти свидания. Петр сидел за решетчатой стенкой, и Елена с родителями за такой же, только напротив Петра. Говорить приходилось громко. Между решетками был проход, по которому все время вышагивал полицейский, так что вся беседа происходила при нем.

Разговор всегда получался горестный. Мать, не переставая, плакала, Елена все больше молчала, так что говорил только один отец. Да и что тут скажешь! Одно расстройство, да и только. Как-то Петр спросил жену:
- А ты что, Еленька, сидишь, как в рот воды набрала? Помнишь мой наказ? Так вот, как сошлют меня в Сибирь, так ты его и выполни, а до этого ни-ни…
- Цыц! – рявкнул полицейский. - Не сметь говорить обиняком! – и он стукнул дубинкой по решетке, за которой сидел Петр, а Елена расплакалась.
После этого случая она не ходила больше на свидания к Петру. Мать с отцом не настаивали, их и было-то раз, два и обчелся.

В это время нечаянно нашелся очень важный свидетель. Им оказался Григорий, молодой подмастерье из кузницы. Он знал наверняка, что Петр смастерил в кузнице кистень. Григорий спросил как-то Петра:
           - Чего это ты, дядя Петр, в кузницу зачастил? Чего мастеришь-то?
- Не твоего ума дело, сопляк! – сначала грубо ответил Петр, а потом вроде как улыбнулся и переменил голос: - Ну ладно, не серчай! Подковы я выправляю. Лошаденка-то моя сколько верст до города и обратно ковыляет да телегу груженую везет. Сбились уж подковы-то у нее.
- Так давай подсоблю тебе. Чего их тут каждый день выправлять-то? Делов-то тут на раз, – сказал Григорий.
- Дык это как делать. Коли на раз, так и подковы будут на раз. А мне надобно, чтоб надолго хватило. Ты иди, давай, Гриша, своими делами занимайся. Не суй нос, куды не просят, – отослал его Петр.

Но Григорий был парень досужий. Не поверил он Петру, и любопытство его взяло, чего же это он мастерит втихаря?
Стал Григорий за Петром подсматривать. Проводил его незаметно от кузницы до избы и увидел, что не в избу он вошел, а в хлев. Григорий к хлеву и в щелку подглядел. Петр вытащил что-то из-за пазухи и зарыл в сено. Потом только пошел в избу. Григорий шмыгнул в хлев и отрыл в сене кистень, завернутый в грубую мешковину.
«Так вот ты какие подковы выправляешь», – подумал Григорий, но решил, что лучше уж ему помалкивать подобру-поздорову, да на рожон не лезть.
И молчал парень до тех пор, пока полицейский в кузницу не пришел и не стал расспрашивать, не замечал ли кто чего подозрительного за Петром. Тут Григорий все и рассказал.
 
Все отправились в хлев и к великому удивлению нашли там кусок мешковины, который был заброшен в угол. А в сенях у Елены и мешок старый отыскали, от которого эта тряпка была оторвана.

***
Судили Петра безжалостно. Сочувствующих ему не нашлось. После того, как Григорий рассказал про кистень, и нашлись, пусть косвенные, но все же доказательства, Петру уже не было смысла отпираться. Он сознался во всем. Сознался, что задумал убить Архипа и завладеть его деньгами, когда случай такой представится.
Рассказал он, как в то морозное утро возвращались они с Архипом из города через лес. Архип хорошо наторговал, да еще приятель один ему должок вернул приличный. По пути домой притомились они немного, да и лошадям решили отдых дать.

Спустились в овраг, остановили лошадей на подкорм, Петр пересел к Архипу в телегу. Место тихое, сидят себе на безветрии, отдыхают. Так, по крайней мере, думал несчастный Архип, а у коварного Петра был с собой кистень наготове. Но рука на Архипа никак не поднималась. А тут Архип возьми, да и скажи:
- Эх, надоела такая жизнь! Мотаемся, как хрен знает что туды-сюды. А не торговать, так хоть в петлю башкой. Да и бабы одни брошены, моя вон еще и с детями. У них тоже жизня не сахар. Твоя-то Елена не жалеет, что барчука рыжего отпихнула? Жила бы вон барыней в городе.

Петр озверел. Он и так забыть Игната не мог, а тут его еще и попрекают, что он, де, палки в колеса своей же суженой вставил.
- Ты язык-то не распускай хуже бабы. Свою Алену подстилай под кого хошь, а мою не тронь. Не то я… – взъярился Петр.
- Ну чего ты, чего ты?! Может, он всерьез к ней лип, а ты заграбастал девку, а сам и дитя не можешь ей заделать…

Это были роковые слова Архипа, которые и приговорили его к смерти.
Петр со всей силы ударил его железным кулаком. Он метил в висок, но не попал. Удар пришелся куда-то ниже уха. Архип вскинулся, тряхнул головой, шапка у него с головы слетела и упала в снег.

- Ты чего, Петр, обезумел что ли? – только и успел он пробормотать.
Жестоко и немилосердно Петр стал наносить ему удары по голове, куда придется, пока вдруг не остановился и не уставился обезумевшими глазами на сникшего Архипа. Тот повалился в телегу, пару раз дернулся и застыл в неестественной позе. Пахло кровью, а от размозженной головы шел пар. Глаза Архипа были широко открыты, и из одного глаза стекала темно-багровая густая струйка крови. Зрелище было жуткое.
Вдруг дернулась и заржала лошадь, и Петр вздрогнул. Он понял, что натворил и понял, что пути назад нет. Дрожа всем телом, он кое-как привязал лошадь Архипа к осине, которая росла у склона оврага, сел в свою телегу и тронул с места. Отъехав немного, он сообразил, что деньги-то у Архипа он не забрал. С тяжелым сердцем ему пришлось вернуться назад. Первое, что ему бросилось в глаза, это были вороны. Они слетелись, неведомо откуда, и копошились в кровавом сене вокруг головы Архипа. Петра стошнило.

Он залез к Архипу за пазуху и вытащил оттуда сверток с деньгами. Но сделал он это резко и неосторожно. Сверток выпал у Петра из рук, и деньги рассыпались. Он достал холщовый мешок и стал запихивать туда купюры. Часть из них перепачкалась в крови, часть он сам заляпал окровавленными пальцами. Но Петр этого не замечал. Он торопился, ему было нестерпимо жутко находиться вблизи убитого им Архипа, который лежал в телеге, запрокинув голову и таращась в небо остекленевшими мертвыми глазами.

***
Петр был осужден на двадцать пять лет каторжных работ на сибирских рудниках.  Отправиться туда ему было предписано по этапу. Единственную благость, которую получил осужденный перед этапом – это было разрешение попрощаться с родными с глазу на глаз. До отправки в Сибирь родители Петра, несчастные Михайло и Аксинья, выхлопотали еще одно свидание с сыном в тюрьме, последнее. Елена на это свидание не пошла. У нее не было сил, к тому же ее одолела хворь.

«Как же я жить-то теперь буду?» – думала молодая женщина.
Крупные слезы непрерывно катились из глаз, а в горле стоял жесткий, шершавый ком. Ей казалось, что вся жизнь ее кончена. Детей им бог не дал с Петром, а уж замуж ее теперь вряд ли кто возьмет: пока Петр жив, она его законная жена. И либо на каторгу с ним подавайся, либо тут дожидайся. Да только зачем он ей такой, убивец кровожадный. На чужие деньги позарился, о ней не подумал, детей Архипа малых сиротами оставил. Нет, не будет Елена его дожидаться, не стоит он этого.
 
На последнее свидание в тюрьму она не пошла, но решила сходить проститься с Петром перед отправкой на каторгу и дать ему понять, что не собирается она его ждать. Нечего ей свою молодую жизнь губить, дожидаясь двадцать пять лет убийцу-каторжника. Хоть и муж он ей перед богом, да не суждено им вместе быть.
«Так ты сам порешил свою судьбу, а уж я за свою сама в ответе», – так думала Елена молвить Петру на последнем в их жизни свидании, когда закуют его в кандалы и отправят по этапу в Сибирь.

Последнее свидание родителей с Петром в тюрьме было очень горестным и тоскливым. Аксинья непрерывно плакала, тихо, бесшумно, но горько и безутешно. Петр был угрюмым и злым на весь белый свет.
- Пошто Елены нету? Не ради нее я что ли в петлю башкой полез? Осчастливить хотел, а теперь чего? Мне в ад отправляться, а ей уж и поговорить со мной нужды нет?
- Да хворая она. Слегла совсем девка. Эх, Петр! Не уберег ты жизнь свою и ей покалечил. Только вот что, знай, коли подвернется ей кто, мы противиться не будем, – сказал отец Петру.
- Да ты чего такое говоришь-то, старый?! А если бы с тобой такое, не приведи господь, тебя б сослали, а я что ж, по-твоему, за другого б побежала? Кого мужем нарекла перед богом, тому и верна должна быть по гроб жизни! Не слушай его, Петруша, никогда моего согласия на то не будет, – заверила сына сквозь слезы сердобольная мать.

- Ты вот что, маманя! Непременно приведи ко мне Еленьку на последнее-то свидание перед отправкой. Не хочу я ее ни с кем делить, да двадцать пять лет срок большой. Всякое может статься. Я-то вернусь, меня никакая каторга не сгубит, а вот когда вернусь, вас-то с отцом уж бог к рукам приберет, а Еленька сбечь может. Хочу я ей клеймо поставить, чтоб не позарился на нее никто, и все помнили штоб, жена она Петьки-каторжника. А вернется он не на пустое место, а к женке своей. Вы уж подсобите мне, приведите Еленьку хоть силой, – очень быстро, проглатывая слова проговорил Петр.
Кулаки его были крепко сжаты, на лбу выступил пот.
          - Ты чего еще удумал? – сурово спросил отец.
Петр понял, что от отца ему поддержки не будет и пошел на хитрость. Решил разозлить отца.
- Ты, батя, ежели мою женку будешь сватать кому, то подбери уж ей жениха побогаче. Я вернусь, порешу его, и заживем мы с Еленькой-вдовой на славу на его богатстве, – сказал непутевый сын громко и с бравадой.
- Тьфу ты, пес окаянный, – в сердцах сказал отец, встал и ушел.
А Петру только того и надо было.
- Ну, тихо мне тут! А то враз в кандалы закую! Смотри у меня! – прикрикнул на Петра полицейский.
- Да ладно, на каторгу отправляюсь, так уж и помечтать нельзя, – огрызнулся Петр.
Но полицейский смерил его уничтожающим взглядом и со словами: «Клюнет тебя еще жареный петух!» отошел в сторону.

Петр остался с матерью один на один. Тут он быстро-быстро заговорил полушепотом:
           - Маманя, приведи Еленьку Христа ради, я ей, бедолаге, нос откушу. Так я порешил. И буду я тогда спокойно каторгу свою отбывать, и на нее никто не позарится. Да и вам спокойней, с отцом не браниться.
           Несчастная мать только махнула рукой, поднялась с трудом, посмотрела на сына и, не слова не говоря, ушла.
Она рассказала Михайло, что удумал Петр.
- Я этому стервецу сам нос откушу! Как его язык поганый повернулся сказать такое, – совсем рассерчал отец.
- Ладно, Михайло, не заводись. Не будем Елену на эти проводы брать с собой от греха подальше. Только знай наперед, как жили одним двором, так и жить будем, пока мы живы. А помрем мы, там уж Елене самой решать, – примирительно сказала Аксинья.


*Елена и Матвей*

Прошло долгих четыре года с того времени, как Петра угнали в Сибирь. Перед его отправкой Елена все же хотела исполнить свой супружеский долг и сходить попрощаться с мужем перед этапом. Но родители Петра стали неожиданно отговаривать ее и просить:
          - Не ходи ты туда, Елена! Дома побудь. Мы сами скажем ему все, что надобно.

Очень удивилась она тогда их словам, но ослушаться не посмела. Уже позже, перед самой своей смертью, Аксинья рассказала Елене, что хотел учудить Петр, и бедная женщина поняла, что спасли ее старики от тяжелого испытания.
Так и остались у них две избы в одном дворе. Обе небольшие, но места всегда всем хватало, а сейчас их двор опустел. В одной избе жила Елена, совсем одинокая потерянная женщина, в другой – Михайло, ее свекор, который после потери сына и похорон Аксиньи совсем сдал. Родители Елены, престарелые Арина и Фокей, звали дочь жить к себе, но она не оставила свекра одного. Стар он стал и дюже немощен, в уходе нуждался.

Так и тянулись бесконечно ее серые однообразные дни. Возраст к двадцати пяти подходил. Красоты своей природной Елена еще не утратила, только поблекла как-то, осунулась, ссутулилась. Старая Арина жалела дочь. Бывало, прикупит ситцу, да платье или юбку ей новую сошьет, принесет в подарок, но той бедняжке все не в радость.

- Куда они мне, наряды-то? На што? Уж отнаряжалась я, мама, – говорила Елена с грустью.
- Ты не губи себя, дочка, пошто зря. Аксинья померла, царство ей небесное, а Михайло и слова не скажет, ежели замуж выйдешь. Чай не оставишь его совсем, а ему только больше помощи от мужика-то будет, – напутствовала ее мать.
- Да за кого ж я замуж пойду? Один Гришка-кузнец у нас и не женат в деревне, да и знают все, что замужем я. За каторжным, – невесело отвечала ей Елена.
Однажды августовским вечером Арина опять наведалась к дочери да спросила:
- Еленька, ты знаешь дядьку Прокопа, что у реки себе избу срубил?
- Да кто ж его не знает. А что? – в свою очередь переспросила Елена.
- А интересовался он тобой, вот что! Сын у него, Матвей, уж лет десять тому, как в город подался, в ремесленники. Потом на барже до Астрахани добрался, там и живет теперича, у кожевенного промышленника Севастьянова работает, кожи выделывает. А вот бобылем живет, не женится никак, – рассказала Арина.
- Ну и что? Знать, с лица не пригож или пьяница горький, раз не женится никак, – ответила Елена безо всякого интереса.
- Пить не пьет, это я наверное знаю, а вот с лица не скажу, не помню я его. Мальчишкой он тогда совсем в город-то убег, годков четырнадцать-пятнадцать ему было. А вот Прокоп его позвал нынче картошку ему помочь копать. Обещался приехать Матвей-то, а Прокоп меня про тебя и спрашивал. Дочка, говорит, у тебя, Арина, славная. Чего, мол, зазря пропадает, давай с Матвеем их сведем. Глядишь, говорит, и приглянутся друг другу.

Арина помолчала немного и, видя, что дочь не проявляет к ее словам никакого интереса, все же продолжила:
- А я что, я согласная была. И отец говорит, пускай, де, встренутся. Так что вот приедет он скоро, ты и подготовься, дочка.
- А чего мне готовиться? Мама, вот ты всегда так! Меня не спрося, уже и смотрины, а я не хочу никого видеть! Не хочу! – сказала Елена и заплакала, слезы сами полились из глаз рекой.
- Да ты чего, дочка, господь с тобой! Не хочешь видеть никого, ну и ладно, твое дело. Только я тебе наперед так скажу – тяжко бабе одной, ох как тяжко! Тебе вон уж, двадцать пять годков подходит. Петра своего ждать нечего, – Арина запнулась, посмотрела на дочь.

Елена вытерла глаза, перекрестилась и сказала:
          - А я и не жду. Ладно, и правда, чего реветь. Только не возьмет он меня в жены, Матвей-то. Замужняя я. А как отпустят Петра раньше сроку, нагрянет он сюда… И по что этому Матвею такая жизнь, сиди и жди беды.
- Еленька, да ты не знаешь, что сгиб твой Петр. Нету его, вот и весь сказ, – вдруг решилась-таки сказать Арина.
- Как это сгиб? Куда сгиб? Ты-то, маманя, почем знаешь? – испуганно, но в то же время с недоверием спросила Елена.
Мать взяла дочь за руку и усадила рядом с собой на скамью. Потом погладила слегка ее ладонь и спросила:
          - Знаешь, на дальнем хуторе Иван живет, Макаров сын? Ну высокий такой, худой, жена у него на сносях?
- Знаю, видала как-то его. На старую барскую усадьбу он наведывался зачем-то, – ответила Елена, все еще не понимая, к чему разговор клонится.

Арина почувствовала дочерний интерес и вдохновенно продолжила:
          - Так вот, этот Иван писарем работает при окружной полицейской канцелярии. Его и дома-то никогда не бывает. Ни отцу не помощник, ни жене не подмога. Ей-то, говорят, еще и семнадцати годов нету, из Мещеряковых она, ну да я не о ней. Так вот, наш-то отец просил Ивана привезти ему из округа веревку новую, у нас уж все поистерлись, какие были. Тот привез, да и пришел к нам отдать. Это было аккурат после Пасхи. Пришел Иван и говорит, что списки им по почте пришли каторжных, которые из нашего округа. В списках фамилии, кто еще на каторге, сколько лет отбывать осталось, кто помер, кто сбег. И говорит Иван, что против твоего Петра – пустое место.

Елена с недоумением посмотрела на мать, но не решилась что-либо спросить. Та уловила взгляд и поспешила продолжить:
          - Когда Иван там у себя в канцелярии все это по книжкам ихним расписывал, то и спросил, а что, мол, про Петра-то Игумнова написать. А начальник ихний так и сказал, что напиши, мол, сгинул.
- Как это? - переспросила Елена.
- Ну пропал значится где-то, в лесу потерялся или утоп. Никто не знает, как это. Только не числится он у них больше и в беглых не значится, – поведала Арина Елене невеселую историю.
- А чего же ты мне досель ничего не говорила? И я все ж-таки жена. Почему они из окружной мне ничего не сказали?
- А потому, что ты не спрашиваешь у них никогда об муже своем, запросы всякие не делаешь. Вот они и порешили, небось, что ты не шибко и знать хочешь. А я не говорила тебе, чтобы тебе душу не травить понапрасну. А нынче вот сказала. Не хочу, чтобы ты, кровинка моя, убивалась по Петру окаянному и незнамо чего выжидала. Жизнь твоя проходит зазря, детей надо рожать. Ишо год-другой, и поздно будет.

Елена совсем растерялась. Нет, ей не жаль было пропавшего неизвестно куда Петра. Наоборот, она даже облегчение какое-то почувствовала на душе.
«Только лучше бы уж все-таки знать наверняка, жив ли, нет ли», – только и подумала Елена.

***
После этого известия, неожиданно для себя Елена стала задумываться о Матвее. Каков он, этот Матвей, хорош ли собой, не драчлив ли? Да и она, Елена, придется ли ему по душе?

Как-то вечером открыла она сундук и вытащила оттуда старое тусклое зеркало в деревянной резной оправе и с длинной ручкой. Барыня Татьяна Федоровна маме подарила давным-давно. Она потерла зеркало подолом своей юбки, села поближе к окну и посмотрела на себя.

«Господи праведный! На кого же я похожа!» – с ужасом подумала Елена.
Взгляд суровый, недобрый. Глаза бесцветные. Рот опущен, и жесткие складки пролегли вокруг рта. Губы сухие, тонкие. На лоб надвинут платок, так, что волос совсем не видно. Таковой увидела себя молодая женщина, и горячие слезы побежали по ее щекам.

Недолго думая, Елена достала из печи крынку с теплым молоком, смочила в нем мягкую тряпицу и протерла лицо. Кожа заблестела, ожила. Губы порозовели. Она разгладила свой лоб и брови, сняла с головы платок и распустила волосы. Они были все так же прекрасны – густые, каштановые, тяжелые. Своим старым гребнем Елена попыталась их расчесать и уплести в косу.
 
Потом она снова открыла сундук и с интересом перебрала свои наряды. Их было немного, но кое-что она даже ни разу не надевала. Заботливая мать сшила ей ситцевое платье в цветочек, пару сатиновых юбок с оборками и белую нарядную кофту со стоячим воротничком и маленькими голубыми пуговками.

«Ну что ж, это как раз то, что надо», – подумала Елена.
Сняв с себя старое некрасивое платье, она надела одну из новых юбок цвета перезрелой вишни и белую нарядную кофточку. И тут она вспомнила про сафьяновые ботиночки. Ах, как она их любила когда-то! Петр привез их Елене из города, когда только начал торговать. Порывшись глубоко в сундуке, она нашла их, смазала растопленным салом и, растерев до блеска старой суконкой, надела.
И тут вдруг женщина снова почувствовала себя молодой и красивой. Она закружилась по избе и выбежала во двор. Потом прошлась вдоль улицы, медленно, красиво, коса через плечо.

«Ах, как хорошо…» - подумала Елена и вернулась к себе.
Во дворе она увидела старого Михайло. Тот сидел на завалинке и, прищурившись, смотрел на нее, не узнавал. Елена звонко засмеялась и подошла поближе.
- Еленька, ты что ли? Ты куды это так нарядилась? – спросил свекор, часто моргая слезящимися глазами.
- Вот и хорошо, папаня, что не признали меня. Значит, переменилась я шибко. Ну, пойдем в дом, чего тут сидеть, свечерело уже. Елена помогла Михайло подняться и увела его в избу.

С этого дня Елену было не узнать. Она воспряла духом, расцвела, похорошела. А тут и осень подошла, начало уборочный поры. Матвей приехал к отцу, как и обещал.

***
Елена не искала встречи с Матвеем, хотя знала о его приезде. Она полагалась на судьбу и считала так: если суждено – встретятся, ну а нет, так тому и быть. А коли он сам захочет, то пусть сам и старается повстречаться. Где, как – это уж его забота.

Не из бабий гордости, да не со злым умыслом думала так Елена. Ей просто хотелось быть женщиной, и женщиной желанной. Ей не хотелось нарочитого знакомства, смотрин и сводничества.

Все получилось само собой. Елена была в поле. Стоял прохладный, пасмурный сентябрьский вечер, и слегка капал дождь. Пора было идти домой, но работы было еще много: сено переворошить, стога подровнять. Бабы уж ушли, а Елена еще прибиралась вокруг, когда услышала стук копыт. Кто-то скакал на лошади в направлении их деревни. До дороги было далековато, Елена не стала и присматриваться, все равно не увидеть, кто там скачет.

Но поравнявшись с ней, всадник вдруг остановился, спешился и стал что-то кричать Елене. Она не могла понять слов, далековато, да и ветер не в ту сторону. Решив, что все равно пора домой, она перекинула грабли через плечо и пошла через поле в сторону дороги.
- Здравствуй, девица. Не слышно было тебе, что я кричал, поди? – спросил незнакомый ей мужчина.
- Не слышно. Ветер-то не в ту сторону дует. А чего кричал-то? – спросила Елена, с интересом глядя на высокого широкоплечего молодца.
- Я хотел тебе сказать, что грозовая туча надвигается. Пока она там, за лесом, но, не ровен час, и тут уж будет. А ты в поле одна. Чего замешкалась-то? – спросил незнакомец заботливо, как ей показалось.
- Работы много, а про грозу не знала. Да и какая гроза в сентябре? Так, дождь сильный. Ну а за заботу спасибо, – ответила Елена и пошла в сторону деревни.
- Ты в деревню идешь? И я туда же. Давай, грабли понесу, – предложил он Елене.

Они шли пешком. Мужчина нес грабли и вел лошадь под уздцы. Всю дорогу они разговаривали. О чем? Елена толком бы и не объяснила. Обо всем: о жизни, о деревне, о людях, о работе.

Потом он сказал ей, что приехал к отцу и хочет пробыть с ним зиму, двор поправить, крышу починить надо к зиме. Изба хоть и новая, а крыша неважная, протекает местами.
- А как зовут-то тебя? Я – Матвей Суслов, Прокопа Суслова сын, стало быть. А ты чья? – спросил он Елену.
У нее и сердце зашлось. Все-таки судьба, значит. Встретились.
- Да Елена я, Фокея Митрофанова дочь. Слыхал, небось, – стесняясь ответила Еленька и покраснела.

«Знает он, поди, про мужа моего – убийцу и каторжника», – подумала бедная женщина и ей стало невыносимо стыдно и грустно.
- Ну и лады. Познакомились, а то проговорили всю дорогу, а имен друг друга не знаем. Ну ладно, красавица. Нам теперь в разные стороны. Увидимся еще. Ну, бывай!
Он отдал ей грабли, сел на лошадь и ускакал. Елена долго стояла на обочине и смотрела ему вслед.
- Чего это ты тут стоишь, призадумалась? – услышала она голос и обернулась.

Красиво подбоченясь, укутанная цветастой шалью рядом с ней стояла Сашка, рослая девица отменной красоты. Ее отец, Платон Емелин, имел хлебопекарню, и жили они на краю деревни в огромном доме за высоким забором.
 
Сашке было лет восемнадцать. Когда она росла и была еще сопливой девчушкой, никто на нее и не взглянул бы. Долговязая, нескладная, с мокрым носом и разбитыми коленками, Сашка всегда вызывала жалость. Каждый старался погладить ее по голове, сказать словечко ласковое. Уж больно невзрачная девчушка росла. И вдруг – откуда что взялось. К шестнадцати годам она превратилась в девушку, а к восемнадцати красиво оформилась, налилась, как спелый фрукт, и все диву давались, до чего хороша стала дочка у Емелиных!

Сейчас она стояла перед Еленой и взирала на нее с вызовом своими карими лучистыми глазами.
- А, это ты, Александра. Никак на прогулку собралась? А ведь дождь вот-вот пойдет. Куда это ты в такую погоду так вырядилась? – спросила ее Елена.
- Да вот, ухажера своего пропустила. Хотел он со мной на пекарню к отцу съездить, хлебушка свежего привезти. Да опоздала я маленько. Он уж и мимо проскакал, – сказала Сашка, с ехидцей глянув на Елену.
- Это Матвей-то твой ухажер? Ну хотел бы шибко, так мимо бы не проехал, подождал бы. А теперь уж не догонишь, девка, хоть бегом беги, – сказала ей Елена и пошла прочь.
 
А в словах своих она двойной смысл имела: «Мой будет Матвей!» – твердо решила про себя Елена.
Давно готовая к любви, истосковавшаяся в одиночестве молодая женщина была полна решимости. Она встретила человека, от которого исходило столько тепла, доброты и заботы, что она влюбилась в него без памяти с первой же встречи и поняла, что этого сильного плеча, этих улыбчивых глаз и крепких рук ей так не достает! И как бы там не увивалась за ним красивая Сашка, Елена решила добиться своего. А что, она не хуже, всегда своей красотой славилась. Ну, может, не такая холеная и не такая молодая, ну так что?
 
У Сашки свой интерес, у Елены – свой. И будет она добиваться своего счастья, если, конечно, между ней и Матвеем не порвется та серебряная ниточка симпатии, которая связала их сегодня во время неожиданной встречи.

***
Наступила поздняя осень. В поле почти уже нечего было делать, разве что последнюю капусту подсобрать, которую стал прихватывать легкий морозец по ночам.
Свекор у Елены захворал, с постели не вставал, душил его кашель. Елена поила его теплым молоком с медом, клала горячий песок в мешочке на грудь и спину растирала гусиным салом.

Однажды вечером мать с отцом пришли, кума проведать да на дочь поглядеть. Фокей с Михайло стали о своих болячках говорить, а Арина увела дочь в ее избенку и сказала:
           - Еленька, я вот тебе телогреечку новую к зиме пошила. Ты знаешь, что Сусловы-то, Прокоп с Матвеем, посиделки у себя хотят устроить, молодежь собрать. Вот и тебя просили позвать. Ты нарядись, дочка, да и сходи. Чай, не убудет с тебя.
- А чего я пойду-то? Если ты опять про Матвея, так невеста у него есть, поди, Александра Емелина, и я ему без надобности, – грубовато ответила Елена.
- А ты почем знаешь, что невеста? А была бы ты без надобности, так не просили бы, небось, тебя на посиделки прийти, – настаивала Арина.

- Нет, не пойду я. Свекор хворает, не до посиделок мне. Переросла я уж эти забавы. А Александра, говорят, сватов поджидает. Слышала я, как бабы судачили.
- А я ее намедни всю в слезах видела, бежала она, дороги не разбирая, и плакала горючими слезами. А потом Настасья-молочница мне и сказала, что убивается, мол, Сашка за Матвеем, а он ей от ворот поворот дал. Не его поля ягода, уж больно спесива девка, да себе на уме. А Матвей хоть и ищет себе жену, да покладистую, ласковую. А хомут-то на шею, хоть и самый раскрасивый, кому ж охота надевать?
Елена вздохнула невесело и сказала:
          - Ладно, матушка, посмотрим. Нужна я им буду на этих посиделках, чай знают, где меня найти. А сама я не пойду.

На том и разошлись мать с дочерью, одна с тоской и печалью в сердце, другая – с печалью и надеждой в душе.
Елена не могла забыть Матвея после первой их встречи. Да только больше они и не встречались ни разу. А тут прослышала она, что Сашку с ним не раз видели, то у реки гуляли они, то по деревне вечером. И подумала бедная Еленька, что нету ей счастья и не судьба ей, видать. Да только сердце женское тосковало. Люб он был ей, даже плакала она по ночам. А теперь вот опять надежда затеплилась.
Мать не будет просто так напраслину возводить. Значит и правда, звали они Елену, раз она говорит. А про себя думала, что мог бы все-таки Матвей найти случай свидеться с ней, коли охота была бы. А того понять не могла, что не смел он к ее свекру во двор явиться и его невестку обхаживать. А на людях Елена теперь редко бывала, за больным свекром ходила, да по хозяйству целыми днями хлопотала.
А Александра даром времени не теряла. Как заприметит где Матвея, так туда ее ноги и несут.

- Отчего не прогуляешься со мной никогда, сокол ясный? – ворковала она ему при встрече.
- Ну что ж, пошли, прогуляемся, коли охота есть, – отвечал Матвей.
Так они пару раз прошлись по деревне, а сплетни уж не заставили себя долго ждать. Женихом и невестой их сразу в деревне нарекли. Как узнал Матвей об этом, так и стал оберегаться этих встреч. Не лежала у него душа к Александре. Красивая девица, да пустая какая-то, холодная, надменная. Как статуя каменная. Елена ему была по душе, да жизнь вела затворническую. Как ни пытался Матвей увидеться с ней, никак у него не выходило. А первая их встреча все не шла у него из головы. Бывает же так, встретишь человека однажды, и забыть не можешь.

Матвей был молод и крепок. Мальчишкой совсем в город подался, хотел ремеслу какому подучиться. Смышленый был парнишка, усидчивый, целеустремленный. Учился сапожному делу поначалу, да познакомился с кожевенниками, которые собирались до Астрахани на барже по Волге спуститься. Там кожевенный заводишко запускали, рабочие руки были нужны. Они и взяли с собой Матвея, здорового пятнадцатилетнего парня, которого Севастьянов принял на завод чернорабочим. А через год за смекалку да проворную работу и подмастерьем сделал.
 
За прошедшие десять лет Матвей сильно в кожевенном производстве поднаторел и сейчас уж один из самых главных в цеху, только завод остановили на зиму. Все рабочие помещения в негодность пришли: полы сгнили, стены потрескались, крыша прогнулась, того и гляди рухнет. Надо делать основательный ремонт. Вот и разогнал хозяин рабочих по домам до следующей весны. Матвей и подался к отцу, подсобить ему надобно.

- Отчего ж все один-то ты, Матвей, чего не женишься никак? Уж третий десяток, а ты все один-одинешенек, – сказал ему отец.
- Да я, батя, и женился бы, да невесту найти подходящую не могу. Была у меня в городе зазноба, так она отца ослушаться не посмела. Выдал он ее замуж за купеческого сына, а я остался один. Да так больше и не встретил никого, – чистосердечно ответил Матвей.

Молодой мужчина был прямодушным и искренним. Да и внешностью бог не обидел: высокий, статный. Лицо красивое, с окладистой бородой, и глаза добрые. Недаром Александра покой потеряла. Ей-то при ее красоте да гонористом характере в деревне жениха было не сыскать. А как Матвей приехал, так она сразу же и решила, что это ей счастье привалило.

Хотелось ей за Матвея замуж выйти, чтобы увез он ее отсюда, подальше от постылой деревенской жизни. Он и собой красив, и при заработках. Чего бы ей не замечтаться? Только чувствовала красавица, что не вышло у нее с первого раза-то в душу Матвею запасть. И не чурался ее вроде, да и встреч не искал. Если сама ему на глаза не попадется, так он и не вспомнит о ней.

Решила тогда влюбленная Александра сама почаще с Матвеем встречаться. Люди-то падкие на сплетни, раз-два их вместе увидят, и понесут по округе, что-де любятся-милуются, гуляют вместе. Тогда трудно будет Матвею отречься от нее. А она-то уж постарается его красою своею ненаглядной с ума свести. Все продумала девушка основательно, и план ее сработал. Только сплетни сплетнями, а души между ними нет. Чувствовала она, что не сохнет Матвей по ней. И решилась тогда Саша на крайнюю меру.

Повстречала она как-то Матвея у реки, подошла, поздоровалась. Он кивнул в ответ.
- Матвеюшка, не хочешь ли ты меня на чашку чая позвать? А то я твоему батюшке должна сказать кое-что, отец просил передать, – спросила Александра лилейным голоском, подойдя к нему почти вплотную.
- Так ты скажи мне, я и передам, – ответил Матвей хмуро.
- Ну нет! Это не наше с тобой дело. Я сама передам! Пошли-ка! – уверенно ответила девица и направилась в сторону дома Сусловых.
- Ну ты иди, а я потом приду, – крикнул ей вдогонку Матвей.

 Александра вдруг обернулась резко, подошла к нему опять и сказала возмущенно:
          - Да ты что это, Матвей, смеешься надо мной что ли? Чтобы я, девица, одна в твой дом пошла?! Я с тобой хочу туда пойти, с тобой!
 
Затем она отступила на шаг и быстро оглянулась вокруг. Матвей и слова сказать не успел, как она сбросила с себя шаль и блузку. Шелковая сорочка сама соскользнула с плеч, и его взору предстала вся прелесть молодого девичьего тела. Она стояла перед Матвеем с обнаженной грудью и горячо шептала ему:
- На, возьми меня здесь, если дома боишься. Ну, смелей, целуй, люби! Чего уставился? Твоя я, вся твоя, – и она вдруг расхохоталась, а из глаз ее покатились крупные горячие слезы.

- Да ты что, Саша, Господь с тобой, – сказал растерявшийся вконец Матвей.
Он поднял с земли шаль и стал укутывать девушку. Она схватила его ладони и начала их неистово целовать.
- Люблю тебя, Матвеюшка. Жизни без тебя нет. Всю жизнь ублажать буду, любить! Возьми меня в жены, слышишь, не губи, не бросай, помру я здесь с тоски, – Александра сама не своя умоляла Матвея сквозь слезы.
- Саша, я не могу. Я и не думал, что ты все так близко к сердцу… Ты иди, успокойся… Ты не серчай, Саша, но не пара мы, – говорил ей Матвей невпопад.

Он был растерян, сломлен и совершенно не знал, что сказать и как себя вести. Тут Александра тяжело вздохнула и сказала ровным бесцветным голосом:
          - Ладно. Но знай, я буду ждать тебя, Матвей. Мне теперь все одно, без тебя свет не мил. Да и ты теперь красоту мою девичью непорочную в сердце своем носить будешь, да помни, что краса эта тебе принадлежит. Вернешься ты за мной, рано или поздно – вернешься. Только смотри, не опоздай.
          - Нет, Сашенька. Твоя красота тебе одной и принадлежит. Ты не губи ее понапрасну.
          - Ну а это уж не твоя печаль-забота.
          С этими словами она повернулась и пошла прочь. Горячие слезы обиды и разочарования душили ее. Она бежала по деревне и плакала навзрыд. Придя домой, упала на кровать и забылась тяжелым неспокойным сном.
Наутро мать спросила ее, что стряслось и не заболела ли, на что Саша ответила:
          - Матвей меня отвергнул, всю как есть отвергнул. А он один мне и мил был.
          Сказав это, она отвернулась от матери, уткнулась в подушку и снова зарыдала.

***
Матвей очень тяжело пережил эту сцену. Он еще помнил свое последнее прощание с Катей, когда они оба поняли, что не судьба им быть вместе. Ее отец настоял, чтобы она вышла замуж за совсем не любимого ею купеческого сынка. Ослушаться она не посмела, а в день перед свадьбой пришла тайком к Матвею попрощаться. Как плакала она и как просила не забывать ее!

Матвей долго мучился, расставшись с Катей. Было больно, тяжело и грустно. Но потом душевная рана затянулась, сердце успокоилось, и только обида одиночества давала о себе знать. Он тосковал по женскому теплу, ласке и любви.
Молодой, сильный и красивый Матвей был рад поехать к отцу и изменить на время свою одинокую, однообразную жизнь, да отвлечься от тоскливых мыслей. И тут повстречал Елену. Их первая встреча пронзила его, как стрелой.

 Едя мимо поля в тот вечер, он увидел вдалеке молодую женщину, которая чем-то напоминала Катю: такая же стройная, высокая, с длинной косой. Матвей даже вздрогнул от неожиданности. Тогда он остановился и окликнул девушку. Он просто не мог проехать мимо. Конечно, он знал, что это не Катя, но ему так хотелось ошибиться.

Когда Елена подошла, он удивился ее глазам. Нет, на Катю она была совсем не похожа вблизи, но вот глаза, точнее взгляд был Катин. Такой же мягкий, доверчивый и ласковый. Матвей почувствовал холодок, пробежавший по спине. Приятное ощущение душевной радости, что-то из прошлого, что-то родное и знакомое.

          Он заговорил с девушкой и понял, что его неодолимо тянет к ней. Весь путь до деревни они проговорили. Он смотрел на ее профиль, на красивую высокую грудь, на длинную шелковистую косу, перекинутую через плечо, и ему хотелось ее обнять. Когда они расстались, он и не думал, что ему будет так трудно встретиться с ней вновь.

«Елена…» – думал он про себя, - «Елена… какое прекрасное имя. Стоп! Так ведь отец мне говорил про Елену. Познакомиться, мол, надо, женщина молодая, работящая… Не она ли? Ну да, она! Ах ты, боже мой, так это у нее, несчастной, муж-убивец на каторге отбывает», – догадался Матвей, и ему стало нестерпимо жаль ее.

Матвей все время думал о ней, хотел встретиться, поговорить, взять ее руки в свои и заглянуть в ее прекрасные глаза. Но Елена не встречалась ему нигде. От отца он узнал, что живет она со свекром, ухаживает за ним, ведет хозяйство. Так что идти к ней в дом никак нельзя. Он ждал встречи, случайной встречи. Ходил по деревне, на луг, к реке, но Елена ему не попадалась. Только Сашенька-красавица всегда тут как тут.

«И почему она так лукаво смотрит на меня?» – думал поначалу Матвей. - «По нраву я ей что ли? Так ведь девчонка совсем. Хотя восемнадцать лет… какая уж девчонка? Невестин возраст. Да я-то тут при чем?» – размышлял Матвей, но никогда серьезно о Саше не думал.

Ее девичья красота не трогала его одинокого сердца. Не того душа просила и ждала: и красоты другой, и разговоров иных, и взглядов робких и нежных, а не лукавых и влекущих. Нет, Саша была не для него, да он и повода ей не давал думать по-другому.

Но, однако отец спросил Матвея:
- Чего это ты не весел да хмур все?
- Да я, батя, не хмур. С чего ты взял? – удивленно ответил Матвей.
- А с того, что за Сашкой Емелиной ты, говорят, приударил. Правда, аль нет?
- Нет, не правда. Ты сплетни бабские не слушай. Говорил я с ней, может, когда, а бабы видали. А им что, сразу и «приударил». Нет, отец. Я вот к Елене присмотрелся. Она мне по душе. Ты правильно рассудил, когда совет свой давал. Да, видать, нелегко мне к ней тропку протоптать. Она домоседка, да у свекра живет, как ты и сказал. Как я с ней повстречаться да поговорить могу?
- Посиделки давай устроим. Как мы с твоей матерью покойной познакомились? На посиделках. Позовем молодежь, Елену, и поговоришь. А где видал-то ее?
- Мы с поля вместе шли. Я из лесу скакал на лошади мимо поля, а она одна там сено подгребала, а дождь надвигался, тучи, ветер. Я и зазвал ее домой идти. Вот и познакомились. Ладная она: и разговором умна, и лицом пригожа. Только вот не ждет ли муженька-то своего с каторги? Как мыслишь?
- Не ждет. Да и нечего его ждать. Пропал он, сгинул куда-то. Я с Ариной говорил, матерью Елены. Она знает, что сгиб он. Только ты, Матвей, будь мужиком серьезным. Деревня – не город, тут все у всех на виду. Как с Еленой будешь ладить, ежели она тоже думает, небось, что ты Сашки Емелиной ухажер? Она, Сашка-то, сватов ждет не дождется. Вот ведь как народ гутарит.

          - На чужой роток не накинешь платок. А ежели я ей два раза «здрасте» сказал, да по берегу прошелся, так что ж теперь, свататься обязан?
- Ну как знаешь. Только пока серьезную зазнобу не заведешь, так и будут сплетни всякие по деревне ходить. А Елена – баба серьезная. Она не захочет с таким заводиться, который побалагурил с одной, да к другой подался. Вот тебе мой сказ.
А на другой же день после этого разговора Саша и встретила Матвея на реке и ногатою своею хотела его одурманить и заполучить навсегда.

***
Матвей не стал устраивать посиделки. Он как будто знал характер Елены, чувствовал, что не придет она. Да и без Александры не обойдется. Ему не хотелось объясняться с ней лишний раз. Да попросту не хотелось никого видеть, кроме Елены.
Как-то поутру Матвей вдруг предпринял решительный шаг. Он начистил до блеска свои сапоги, надел новую косоворотку, брюки, купленные в городе в торговой палате и свой лучший кафтан.

- Ты как купец на ярмарку нарядился. Куда это ты? – спросил его Прокоп.
- Я к Елениным родителям, отец. Хочу пойти, объясниться. Мужик я, в конце концов, не мальчик – ждать, откуда ветер подует. Сам должен свои дела сердечные решать. Люблю я ее, всем сердцем люблю! Вот и хочу ее отцу с матерью душу открыть. А там уж ей решать, – откровенно сказал Матвей.
- Так уж и «люблю». Видал единожды, и уж «люблю». Ну да баба она славная. Я б себе другую невестку и не хотел бы. Ежели чего, я с Михайло-то поговорю. Коли ты серьезно, так, думаю, он в обиде не будет.

Матвей вышел на улицу. Дул холодный ветер и швырял в лицо колкий снег. Вот и зима наступает, а там уж и в город пора будет собираться. Ему было велено назад воротиться к весне. Завод будут готовить к работе, а как подготовят, так и запускать станут. Машину для растяжки кож Севастьянов собирался покупать, а его, Матвея, обучить работать на ней обещал.

Все складывалось хорошо в его жизни, только дела сердечные не давали покоя. Семья ему нужна, жена, дети. Не хотелось больше одному прозябать. А тут Елена встретилась ему, понравилась, полюбилась. И решил Матвей не упускать счастья своего.

Так шел он к Елениным родителям и размышлял, что он скажет и как объяснится. И вдруг знакомый голос окликнул его:
          - Здравствуй, Матвей.
         Он и не заметил, как Елена нагнала его сзади, и эта встреча была для него совершенно неожиданной. Матвей остановился, повернулся к ней и счастливо заулыбался.

- Здравствуй, Елена. Ну вот и свиделись. Как ты живешь? – спросил Матвей участливо.
- А ты? – спросила Елена в ответ.
- Не знаю, что и сказать, право. Так-то бы все ничего, да тоска одолела. Сколько же я тебя не видал-то? В одной деревне живем, а встретиться никак не доведется, а?
         - Да, не всем удача выпадает. А ты куда идешь-то, Матвей?
         - А ты?
- Так домой, к своим. Вот проведать решила, а то похолодало, может, помочь чего надобно.
- И я к твоим.
- Зачем это?!

- Истосковался я, Елена. Хочешь верь мне, хочешь нет, да только всюду тебя искал, высматривал, ждал, но так и не встретил ни разу после той нашей первой встречи. А забыть никак не могу. Вот, решил поговорить с твоими, а тут и тебя повстречал.
Елена не верила своим ушам. Она стояла перед Матвеем высокая, красивая, в новом овчинном полушубке цвета топленого молока и нарядном цветастом полушалке. Щеки залил румянец, глаза блестели, а на губах играла улыбка.

- Ну пошли тогда, – сказала Елена просто и зашагала вперед.
Матвей за ней. Взял ее за руку и спросил:
          - Я все время думал, Елена, захочешь ли ты поговорить со мной по-серьезному? Мне вот по весне назад в город надобно ехать, а без тебя ни к чему душа не лежит.
Тут Матвей остановился, повернулся к Елене лицом, обнял ее за плечи и сказал:
           - Поедем со мной, а?
Она смотрела на него широко открытыми глазами и молчала. А он ждал, хотел понять, что у нее на душе, думает ли она о нем, но ответа не было. И только было Матвей хотел еще что-то сказать, как звонкий и надменный окрик прервал его на полуслове:
            - Так вот кто, оказывается, мне дорожку перешел! Хороша тихоня, нечего сказать!

Александра стояла неподалеку, руки в боки, лицо гневное, а рядом с ней Григорий, кузнец, который свидетелем был, что Петр в кузнице кистень мастерил. Они гуляли по деревне и вдруг встретили Елену с Матвеем. Нет бы пройти мимо, да и делу конец. Но не такая была Александра, настырная, своенравная, задиристая.
Григорий попытался придержать ее, но она вырвала руку и подошла к Елене и Матвею.
- Ну здравствуй, Матвеюшка. А я-то смотрю, куда это ты запропастился и глаз не кажешь. Значит, не мила я тебе больше. Ты нас тут в деревне всех девок да баб в очередь что ли выстроил? Ну как опять до меня очередь дойдет, так скажи. Мы с Гришей подождем покуда.

Но тут вдруг Елена прижалась к Матвею, приклонила ему голову на грудь и сказала:
             - Долго вам с Гришей ждать придется, то ли ему на радость, то ли тебе на беду. Мы вот пожениться решили с Матвеем.
Матвей обнял Елену и крепко прижал к себе. Александра опешила. Ее красивое лицо исказила кривая, неестественная усмешка, и она проскрипела сквозь зубы:
             - Ну ты еще пожалеешь не раз, что на каторгу в Сибирь со своим разлюбезным Петрушей не подалась…
             - Саша, придержи язык. Зачем стараешься казаться хуже, чем ты есть? Так и не подействовали на тебя мои разговоры, а жаль! – в сердцах сказал ей Матвей.

Но Александра не отступала:
             - Ты Матвей Прокопьич, мне морали-то не читай, как девочке. Небось, когда любовь пытался закрутить со мной, не думал, что я несмышленая. Да только не вышло ничего у тебя, вот и ухватился, за что попроще. Ну да лежалый товар тебе больше к лицу.
- Так он потому и лежалый, что цены высокой. А тот, что грош за погляд - всегда по рукам ходить будет, – отпарировал ей Матвей.
- Ну ты-то и гроша за погляд не дал. А посмотреть-то было на что. Ну, не лукавь, скажи!
- Саша, пошли, – сказал ей подошедший Григорий и взял ее за локоть.
- Нет, подожди. С тобой мы еще успеем наговориться, – сказала Александра и опять вырвала свою руку.

Она была разгневана и резка. Ей хотелось скандала, обидных слов. Ей хотелось сокрушить чужое счастье в угоду своей прихоти. Она была неумолима. Но ее гнев разбивался, как бушующая волна о каменную преграду. Она видела жалостливую усмешку в глазах Елены и полный недружелюбия и осуждения взгляд Матвея.
Александра вдруг поняла, что ее попытка разрушить их союз не удалась, особенно тогда, когда Матвей обнял Елену за плечи, они повернулись и пошли прочь.
- Ну и пошел вон! – крикнула она ему вдогонку.
Потом повернулась к Григорию, робко дожидавшемуся, когда она успокоится.
- И ты пошел вон! Все вы мизинца моего не стоите! – тут она заплакала и побежала прочь.

***
Матвей и Елена поженились, сыграли свадьбу на Крещение. Она добилась официальной бумаги из окружной полиции, что ее бывший муж, Петр Игумнов, осужденный за убийство и приговоренный к двадцати пяти годам каторжных работ, пропал без вести в местах отбывания каторги.

Теперь она являлась свободной и имела право снова выходить замуж. Елена сама поговорила со свекром, и он не противился.
- Что ж, дочка, ты нахлебалась горя. Не держи на нас зла. Иди замуж, да будь счастлива. Господь с тобой, - сказал ей старый Михайло.
Елена заплакала. Она обняла старика и обещала всю жизнь помогать ему, как сможет. Но ей не пришлось. В феврале Михайло умер. Он был стар, немощен, и последние силы покинули его. Елена еще долго ухаживала за их с Аксиньей неказистыми могилками. По весне сажала цветы, зимой, если доводилось бывать в деревне, разгребала сугробы. Нет, она не держала на них зла и всегда помнила, как спасли они ее от увечья, которое собирался причинить ей их собственный сын.

Елена рассказала позже Матвею о злостной задумке Петра, но он ей так ответил:
           - Я бы тебя, Еленька, и без носа, и без глаза взял бы. Душа важна в человеке-то, за нее любят, а не за красоту картинную. Да ты у меня и так раскрасавица. Я бы, наверное, и не заметил бы, что у тебя носа нет.
Елена рассмеялась в ответ.
Жили они с Матвеем в любви и согласии. После похорон Михайло сразу в Астрахань подались. У Матвея был там дом на заводской окраине. Не хоромы, но жить можно. Елена хозяйской рукой создала уют, навела чистоту и порядок. Иногда скучала она по своей деревне, но они с Матвеем порой навещали родителей: и на Пасху, и на спас. Всю осень Елена обычно с ними проводила, помогала с сеном, картошкой, огородом.
 
А потом у них с Матвеем и детки пошли. Счастливые родители имели двоих детей: сына Егора, или Горыньку, как его прозывали, и дочку Раечку.
         Младшенькая Раечка родилась у Елены поздно, в 1887 году, ей на ту пору было уж сорок два. Но бог послал, и родители были счастливы. Детей вырастили, воспитали. Зачастую ездили в деревню, где пустовали две избы: одна Михайло, одна Еленина. И заботливые родители надеялись, что эти избы пригодятся их детям в будущем, но жизнь распорядилась по-своему.
 
Смышленая шустрая Раечка не захотела жить в деревне, но и на родительской шее сидеть не стала. Она пошла в услужение в богатую семью Шмитов, где и кусок хлеба сытный, и крыша над головой в барском доме, и уму-разуму можно научиться у интеллигентных образованных людей.

Горынька жил при родителях. В отличие от сестры Раисы он был не очень энергичным по натуре, хоть и намного старше ее. Работал на заводе вместе с отцом, но вскоре бросил это занятие и устроился подсобником в мясную лавку. Позднее женился на дочери мясника, но несмотря на это, он не очень преуспел в своей жизни.
А вот у Раечки сложилась очень интересная судьба, полная радостей, переживаний, горестей и страданий, удач и счастья, всего не перечислишь. Ее жизнь – это целая эпоха, о которой пойдет отдельный рассказ.

А эта история подошла к концу. Я рассказала вам то, что было живо в памяти моей бабушки Ларисы - внучки Еленьки и дочери Раисы Матвеевны. Да и Раиса Матвеевна, Раечка или Раёнка, как звали ее люди, тоже делилась со мной кое-чем из своей прошлой жизни. А прожила она жизнь долгую и умерла в глубокой старости. Так и тянется эта ниточка воспоминаний из глубины веков до наших дней. Ничто в этой жизни не проходит бесследно, все имеет свое продолжение в нас и детях наших.


Часть вторая. Из жизни аристократов. Астрахань, начало двадцатого века.

*В доме Шмитов*

Раечка проснулась рано. Она слышала, как за окном прокричали первые петухи, а это означало, что пора вставать. Барыня не любит засонь, а Рая хоть и молода совсем, но у барыни в чести. Конечно, «барыня» – это слово уже давно устаревшее, да и не барья ее хозяева, а приличная аристократическая семья. Но как же еще называть красавицу Марию Андреевну Шмит, молодую жену крупного астраханского промышленника Александра Аристарховича Шмита, у которых уже второй год Раечка была в услужении? Шел ей на ту пору шестнадцатый год, а проворству и старанию ее могла бы поучиться любая гувернантка или горничная.

Жила семья Шмитов в огромном каменном доме с красивым парадным крыльцом и большим двором. Семья была небольшая, Александр Аристархович с женой Марией Андреевной, да младший брат Марии Дмитрий, студент, изучающий право и законоведение. Он имел в своем распоряжении большую комнату во флигеле. А если считать еще и слуг, то получалось, что в одном доме жило около дюжины человек.

Раиса была личной горничной Марии Андреевны. Она прислуживала ей во всем: утром помогала с утренним туалетом, затем провожала к завтраку и прибирала ее спальню. Обычно до обеда они выезжали либо в парк, либо к портнихе, либо в дамский салон. Раечка всегда была при барыне, их всегда и везде видели вместе, и она гордилась своим положением.
 
Мария Андреевна была дамой знатной в городе, все ее знали, все кланялись при встрече, она отвечала легким поклоном головы и удостаивала публику своим приветливым взглядом. Разговаривала, правда, с людьми редко, но на все вопросы старалась отвечать. Она всегда знала, что сказать и как ответить, и люди уважали Марию Шмит за ее внимание к людям.

Для молодой и жадной до жизни Раечки Мария Андреевна служила примером во всем. Статная, красивая, утонченная, во французских нарядах, великолепных шляпах и шелковых чулках – она представлялась юной девушке идеалом женской красоты.
Хотя в дому барыня была человеком настроения, и когда оно у нее было хорошим, все вокруг улыбались, у всех теплело на душе, и жизнь казалась прекрасной. Но уж если барыня была на что-то сердита – тогда держись, честной народ. Под горячую руку лучше не попадайся. Одной лишь Раечке было не страшно. Она тихонечко брала руку Марии Андреевны в свою и нежно гладила ее, приговаривая:
- Хорошая вы наша, драгоценная. Не серчайте на нас, мы люди темные, вам подвластные, но любим вас всей душой. Простите уж коли что не так.

И, как ни странно, Мария Андреевна успокаивалась, сменяла гнев на милость и прощала всем их ошибки и промахи. Она была незлопамятной, а если и серчала, то только по серьезным причинам. Не терпела вранья и непослушания.
Была у Марии Андреевны еще одна страсть – огромный голубовато-серый сибирский кот по имени Жерар. Его ей подарили совсем крошечным котенком, а к восьми годам он вырос, возмужал, стал ленив и вальяжен. Кот имел колыбельку, где он спал, специально отведенный угол, где он ел, а гулять ему разрешалось по всему дому. Приглядывала и ухаживала за котом Антонина, дородная горничная, которая была ответственной за чистоту и порядок в комнатах, гостиной, холле и залах.

Раз в месяц в доме Шмитов устраивался светский прием. Приглашалась местная аристократия, подавался сытный ужин, а затем в большой зале гости танцевали. Раечка на приемах не присутствовала, но она всегда должна была находиться где-то поблизости, чтобы Мария Андреевна в любой момент могла ее легко найти, если та ей понадобится.

Александр Аристархович Шмит был охотник. Он выделял любимому занятию изрядную часть своего драгоценного свободного времени и чувствовал себя абсолютно счастливым, возвращаясь домой с добычей и всегда радовался, как ребенок. Мария Андреевна поощряла увлечение мужа. Она вообще старалась быть податливой и ласковой женой, и это у нее хорошо получалось, несмотря на строгий нрав. Даже с единственным братом она была порой строга, но мужу выказывала полное уважение и держала на должной высоте его неоспоримый авторитет.
В этот раз Александр Аристархович вернулся с охоты, как всегда, с добычей и в приподнятом настроении.

- А что, душенька моя, Мария Андреевна, а не собрать ли нам гостей на зайчатинку? А ну взгляни-ка какого я красавца подстрелил! Ну не заяц, а кабанчик! Глянь, глянь! Мясцо-то поди вку-у-усное! Запечь его можно, или в соку приготовить, а? Что скажешь?
Александр Аристархович гордо взирал на убитого им зайца и предвкушал изумительный ужин, один из тех, которые с таким умением и старанием готовили его изысканные повара.
Мария Андреевна прижалась щекой к мужниному плечу и ласково проговорила:
- Ну, конечно, Сашенька, дорогой мой, добытчик… Конечно же соберем гостей. Вахромцевы давно не были, Беляевские, да и Немытиных надо позвать, пусть придут с Наденькой. Брату Дмитрию веселее будет. Ох и хорошенькая же она, Надин! Расцвела, заневестилась. А приданое за ней какое!

Мария Андреевна вывела мужа из кухни, где они любовались подстрелянным зайцем и повела, нежно держа под руку, в теплую уютную гостиную. Здесь горел мягкий свет, от обложенной красивой глазуревой керамикой печи шло приятное тепло, и супруги, усевшись в удобные бархатные кресла, продолжили свою беседу.

Гостей решено было созвать на ближайший четверг и писарю, Антону Громову, было дано задание отписать и разослать приглашения для гостей.
Накануне званого ужина вся кухня трудилась в поте лица. Был тщательно обработан и выпотрошен увесистый заяц, полностью готовый к приготовлению. Его решено было запечь целиком и приготовить несколько различных соусов. А челядь довольствовалась наваристым супом из заячьих потрохов. Вот же вкуснятина! Да и много как, на два дня хватило!

Придумывались различные закуски, запеканки. Отбирались соления и готовился десерт. Все было продумано до мелочей и, казалось, ничто не могло уже омрачить предстоящего праздника. Во всяком случае стол обещал быть изобильным и изысканным.

Заячья тушка, а точнее будет сказать туша, была вывешена в сенях с черного входа и ждала своей участи. И вот час настал. Главный барский повар, Иван Михайлов, послал Матрену за тушей, пора было начинать. И вдруг из сеней раздался истошный крик, и Матрена с обезумевшими глазами влетела назад в кухню и запричитала:
- Все! Погибли мы, ой матушки святы! Куды бежать, сгонют со двора!
 
Иван стремглав бросился в сени, и аж руки заломил от горя, когда увидел, что зайца-то и нет! Дверь в сени не запиралась и, похоже, дворовой кобель, здоровый и страшный Полкан, полакомился зайчатинкой от души.
Всей челяди, причастной к приготовлению званого ужина, грозила страшная расправа. Они знали, какова барыня в справедливом гневе, так что, хоть беги со двора, Матрена права.
- Не бывать этому, - вдруг зло изрек Иван Михайлов, и в голове у него созрел план.

Он не винил Полкана, что с него взять, хищник, он и есть хищник. Но вот кого он ненавидел всем своим мужским существом – это кота Жерера. Особенно он не терпел его на кухне, когда тот тайком пробирался в нее и шастал по полкам, корзинам и ящикам, и все вынюхивал чего-то. Не дай бог, рыбу найдет, всю обгложет и покусает, да еще и нагадит в углу.
Иван не любил эту жирную бестию, но барыне жаловаться не смел, а вот горничной Антонине выговаривал:
- Не будешь за котом приглядывать, пришибу его, так и знай. А тебе ответ держать.
Антонина испугалась, и с некоторых пор кот на кухне не появлялся. И вот теперь Иван замыслил недоброе. Он изловил кота, выманив его во двор, и через час в сенях уже висела освежеванная тушка под стать прежней заячей.
- Ты, Матрена, помалкивай. Ничего, мол, не знаю, никто зайчатину не крал. А кто пикнет, того со двора вон! Мы не сознаемся, а того и обвинят, кто язык за зубами держать не умеет.

Но все обошлось. «Зайца» запекли до румяной корочки, обложили картошкой и мочеными яблоками и подали ароматное блюдо к столу.
Гости ели и причмокивали. Мясо было нежное, мягкое. Да и то сказать, кормили кота, пожалуй, не хуже, чем дворовых. Всегда лакомые кусочки с барского стола получал, и молочко свежее, и сметанку.
 
Прием удался, все хвалили Александра Аристарховича за вкусного зайца и разлюбезную Марию Андреевну за прием и разносолы. После ужина, как и положено, были танцы. Но гости танцевали мало, больше прогуливались по залу, неспешно беседовали, дамы сплетничали, мужчины хохотали. И только молоденькие Дмитрий Андреевич да хорошенькая Наденька Немытина нет-нет, да и выходили в круг, чтобы покружиться в неспешном вальсе.

Гости любовались молодой парой и перешептывались между собой, что тут, мол, что-то затевается. И у Дмитрия глаза сияют, и у Наденьки щечки пылают. Ну чем не пара, молоды, красивы, богаты!

Но после этого званого вечера Мария Андреевна чуть не слегла, узнав, что пропал ее любимый Жерар. Его искали всем домом, облазили весь двор, все закоулки, порасспрашивали соседей, может видел кто шмитовского любимца. Но все лишь плечами пожимали, да сочувственно качали головами: нет, мол, видеть не видели, ищите дома.
 
А соседский конюх Игнат и вовсе брякнул, не подумавши:
- Помирать, должно быть, сбежал. Коты, они завсегда в одиночку сдыхают. А коли так, то и не найдете его, хошь обыщитесь.
Дворовые девки на него цыкнули, но барыне про такое и не заикнулись даже. Себе дороже. Она и так вся в слезах, горюет день и ночь, так неужто ее еще больше расстраивать.

Мария горевала долго, все ждала, что Жерар вернется, но время шло, а кот не появлялся. Как в воду канул.
Брат Дмитрий решил немного подбодрить сестру:
- Я котеночка тебе куплю, породистого и пушистенького. Хочешь?
Но Мария отказалась, она все еще страдала по своей потере и заменять любимого Жерара никем не хотела.

***
Шел 1906 год, время неспокойное, тревожное. Волна политических забастовок, прокатившаяся по всей стране, буквально парализовала работу всех производственных структур города Астрахани. В основном бастовали рыбаки, рабочие заводов и мастерских, коих в Астрахани было немало. Они требовали сокращение рабочего дня, увеличения зарплаты и улучшений условий труда. Забастовки и стачки подавляли, но революционные настроения росли, и по городу день и ночь разъезжали конные патрули. Аресты, обыски, столкновения с полицией – все это создавало очень нервозную и гнетущую обстановку.

Александр Аристархович Шмит тоже переживал не лучшие времена. Только что закончилась Русско-Японская война, и грянул денежный кризис. Банки трещали по швам, и началась их глобальная трансформация. Чего ожидать от этой трансформации, никому было не известно. А вклад Шмита в один из коммерческих банков был немалый, целое состояние!

Но все постепенно утряслось, как-то успокоилось и стало вставать на свои места. Мария Андреевна Шмит совсем поправилась от недуга и еще больше похорошела. Раечка была при ней неотлучно, и как сказала сама Мария, она-то и выходила ее, все поила отварами, тихонько напевала по ночам на сон грядущий и радовала ее душу своим покорным, незлобивым нравом.

Однажды ранним утром барыня позвала Раечку к себе в опочивальню, позвонив в миниатюрный серебряный колокольчик. Та поспешила на зов, открыла дверь спальни и испуганно отпрянула назад. В полутемной комнате ее взору предстала непонятная картина, будто грива лошадиная, длинная и темная слегка раскачивалась перед ней из стороны в сторону.
 
Раечка вскрикнула от испуга, зажав рот ладошкой, но тут картина прояснилась: это ж Мария Андреевна распустила свою косу, чуть не до пят, наклонилась вперед и встряхивала свои роскошные темно-каштановые волосы.
- Ты чего? Никак я напугала тебя? А ну иди сюда, возьми вот гребень и прочеши мои волосы. Путаться они стали. Да не дергай, осторожно чеши, волосы не вырывай.
Раечка взяла большой черепаховый гребень и начала осторожно расчесывать густые, удивительной красоты волосы своей хозяйки. При этом она напевала тихонечко и после расчесывания стала заплетать волосы в косу, чтобы уложить ее потом красивым тугим узлом на затылке.

Когда работа была закончена, барыня полюбовалась на себя в зеркало и сказала:
- Ты одна и умеешь меня заплести как следует, у остальных смекалки не хватает, видать. А ну-ка, подойди сюда.
Раечка, довольно улыбаясь, подошла к Марии Андреевне, которая открыла небольшой малахитовый сундучок для драгоценностей и вытащила из него тоненький золотой браслетик.

- На вот, тебе на память от меня. Носи и помни мою доброту.
- Да за что же такие милости, голубушка вы моя? – спросила растерявшаяся Раечка.
- Ты, Раёнка, у меня в услужении давно. И работаешь справно, и помощь мне от тебя большая. И девка ты не зловредная. Бери, пока я не передумала, да смотри, чтоб не потеряла. Вещь золотая, дорогая. Цени мою доброту!
Раечка браслетик взяла и дрожащими пальцами еле застегнула мудреный замочек на запястье.

*Сватовство*

Дмитрий Андреевич, энергичный, подающий надежды юноша, неожиданно признался своей сестре Марии, что любит Наденьку Немытину и хочет на ней жениться.
- А не рано ли? – спросила его Мария Андреевна. Свататься, да руки просить ты еще не готов, доучиться нужно. Ну а коли любовь у вас взаимная, то я рада, - сказала она.

Дмитрий подумал немного и ответил, что сестра права, вряд ли отец Наденьки захочет выдать ее замуж за студента.
 
Немытин Константин Кондратьевич, отец его возлюбленной, был хозяином сети ювелирных мастерских, имел немалый доход, и товар его славился далеко за пределами Астраханской губернии. Только времена настали такие, что все стало вдруг зыбким и нестабильным. Он боялся потерять свое доходное дело, которое являлось приданым его любимой дочери. Все должно достаться ей со временем, поэтому ювелирные мастерские нужно было сохранить во что бы то ни стало.
 
Но Наденька Немытина ни о своем приданом, ни о замужестве, пока и не помышляла. Она была совсем молода, и в женских делах еще ничего не понимала. Отец тоже не спешил отдавать дочь замуж. Приданое за ней давалось богатое, и жениха подыскивали из знатного сословия. Когда Дмитрий Андреевич дал Наденьке понять, что со временем хочет сделать ей предложение и просить ее руки, она очень удивилась, спросила, как долго ждать и рассказала все отцу.

Но Константин Кондратьевич решил, что Дмитрий Андреевич, брат Марии Шмит, Наденьке не пара. Был бы сын самого Александра Аристарховича, тогда и разговор был бы другой. А так...
Девушка, заикаясь и краснея, отказала своему жениху, объяснив это тем, что ждать придется долго, замуж в ближайшие годы она идти не собирается, а удерживать его подле себя не желает.

- Вы поищите кого другого, Дмитрий. Только не сердитесь, я очень хорошо к вам отношусь, но замуж не готова. 
Дмитрий Андреевич потужил, но недолго. Невеста была, конечно, завидная, но не из-за богатства он хотел свататься, девушка нравилась ему и кротостью нрава, и неброской девичьей красотой, которая была сродни цветку ландыша, вроде и не роскошный он, но нежный и тонкий, с ароматом весны, а значит и надежды. Как раз под стать ее имени.

Однако, свято место пусто не бывает. Дмитрий Андреевич недолго был в одиночестве. В один из погожих осенних вечеров он был приглашен в усадьбу богатого купца-рыбопромышленника Михаила Шелестова. Особняк был выстроен с роскошью, с колоннами, башнями и большими, в человеческий рост, окнами.

 Собирал купец молодежь на вечеринки часто. Он имел одну-единственную дочь Машу, и просвящал ее, как мог, обучал и грамоте, и французскому, и игре на фортепиано. В доме было много книг, девушка увлекалась литературой, обожала поэзию и увлекалась романами Марселя Пруста, которые читала в подлиннике.
Молодежь никогда не скучала в доме Шелестовых. В основном это были гимназисты, студенты, юные, горячие, увлеченные спорщики и строители новой жизни. Дмитрий Андреевич был в восторге от того, что увидел и услышал на этом званом вечере, но особенно ему понравилась Маша, которая полюбилась одинокому на тот момент юноше с первого взгляда.

Молодые люди начали встречаться и дружить. Михаил Шелестов быстро навел справки о новом друге своей дочери и остался доволен. Юноша был из хорошей семьи, родственник самого Шмита, получал достойное образование и имел изысканные по тем временам манеры, что свидетельствовало о его светском воспитании.
Всю зиму юная пара была на виду. Их часто видели вместе гуляющими по заснеженным паркам, или катающимися на коньках на городском пруду, или вальсирующими на различных светских приемах в богатых домах.

Однажды Михаил Шелестов пригласил чету Шмитов на один из приватных приемов, чтобы побеседовать с ними об отношениях молодых людей. Родители Дмитрия и Марии Андреевны были людьми очень пожилыми. С некоторых пор они вели затворнический образ жизни в своем имении вдали от города, поэтому всю ответственность за дальнейшую жизнь, воспитание и образование своего брата взяла на себя его сестра Мария. Дом их родителей на набережной реки Кутум пока пустовал, но к слову сказать находился он совсем недалеко от особняка Шелестова.
 
Чета Шмитов явилась на прием во всем своем великолепии. Облаченные в свои лучшие наряды, они чинно прошлись по освещенным залам богатого дома, а затем были приглашены к столу, за которым так же восседали и Маша с Дмитрием, сидя рядом друг с другом, застенчиво глядя на взрослых.

Сначала отобедали. Стол рыбопромышленника изобиловал яствами: икра в серебряных икорницах переливалась и посверкивала, как антрацит; овощные нарезки были искусно исполнены и разложены на красивых старинных блюдах; балыки источали тончайший аромат и сочились янтарным жиром. В красивых фарфоровых мисках ждали своей участи зажаренные до румяной корочки перепелки, а сочное, отлично приготовленное тельное из судака было украшено ягодами клюквы и укропом. Но самым главным блюдом был конечно же осетр, запеченный целиком, красиво уложенный на серебряный поднос и приправленный картофелем, зажаренным на сливочном масле и залитым сметаной.

- Исключительные повара у вас, Михаил Акимович, - проговорил Александр Аристархович, утирая губы накрахмаленной льняной салфеткой.
- Да, и я заметила, что готовят у вас с любовью, - поддержала мужа Мария Андреевна.
Михаил Шелестов довольно хмыкнул, улыбнулся и сказал:
- Уж как померла моя ненаглядная жена, так я управляюсь с хозяйством сам. Дочь воспитываю, все внимание ей, а хозяйство, отлаженное моей драгоценной супругой так и продолжает существовать как бы само по себе, но под присмотром моего управляющего. А повара отменные, это да! Тут я согласен.

Молодежь закончила трапезу, и попросила разрешения удалиться в зимний сад, чтобы не мешать взрослому общению. Маша пообещала поиграть на фортепиано по просьбе гостей, и упорхала вслед за своим другом, покидавшем гостиную.

Михаил Акимович встал, прошелся вдоль стола, потом сам наполнил бокалы гостей искристым цимлянским вином, поднял свой и провозгласил:
- За молодежь! За их счастье и за их будущее.
А когда выпили, он продолжил:
- Машеньке моей шестнадцать от роду. И она красавица. Уж сколько женихов тут перебывало, уж сколько предложений руки и сердца мы наслушались. Но она ни в какую! Нет, мол, и все. Не нужны они мне! А как с Дмитрием Андреевичем познакомилась, так не узнаю ее. И весела, и приветлива, и оживилась. Наверное, любовь у них.
- Ну что ж, дело молодое, - ответил Александр Аристархович. – Дмитрий мне как родной, у нас на глазах мужает, учится прилежно, в адвокатуру его устрою, как учебу закончит. А там и посмотрим, коли молодежь друг другу прилежна будет, то и сосватать их можно, как ты думаешь, Машенька?
Мария Андреевна выслушала мужа внимательно, при этом глядя на Михаила Шелестова, и поняла, что мужчины рассуждают серьезно, и оба радеют за счастье молодых людей. Ей такой разговор пришелся по душе, и она поддержала его своим почти материнским согласием.

- Дмитрий хороший юноша, честный, добрый. Мы будем счастливы, если они с Машенькой создадут семью. Но это дело будущего. Мы должны выучить его и на ноги поставить, тогда он и в мужья вашей красавице сгодится. А коли любят друг друга по-настоящему, то эти несколько лет не помеха. Не так ли?
- Так я ведь тоже не спешу дочь замуж выдавать, - проговорил Михаил Акимович, - по мне бы так пусть весь век со мной живет. Радость-то какая! Только я дочке не враг. Придет время, выдам замуж. А ваш Дмитрий и впрямь хороший молодой человек. Я против их дружбы ничего не имею.

Все согласились с авторитетным мнением отца и пригласили молодежь к чаю.
Домой Шмиты и Дмитрий Андреевич вернулись поздно. Всю дорогу они обсуждали встречу и прием у Шелестовых, но тему отношений молодой пары решили не поднимать. Говорить пока не о чем. Дмитрий студент, ему еще учиться и учиться, Мария Михайловна молоденькая совсем. Но упускать такой шанс никому не хотелось.

- Вы дружите, дружите, Дмитрий, - по-свойски сказал Александр Аристархович. – Девушка славная. Если любит вас, то будете счастливы, только и сами уж держите марку. Раз называетесь ее женихом в округе, так и не позорьте нас, ведите себя достойно.
Юноша промолчал, а сестра его слегка покачала головой, то ли мужу поддакнула, то ли за Дмитрия поручилась, что уж он, де, не подведет.
Дома их ожидали. Чай был готов, Раечка помогла барыне переодеться и робко спросила:
- Вы меня к матушке с батюшкой не отпустите повидаться? Они уж соскучились поди, да и сколько мы не видались-то? Год как почитай. Они письмо прислали, пишут, что сосватать меня хотят.

Мария Андреевна была в хорошем расположении духа и дала свое добро.
- Ну поезжай. Только возвращайся до венчания-то. И вот еще что, ты браслетик мой с собой не бери в деревню. Не ровен час, или потеряешь, или украдут. Отдай мне на сохранение. А когда замуж пойдешь, верну обратно. Будет тебе мой подарок на свадьбу, да и приданое кое-какое соберу.

Раечка согласно закивала головой, а сама залилась краской. Она уже третий день, как потеряла свой позолоченный браслет. Не может найти и все тут! Раечка и не снимала его с запястья, как надела тогда при барыне, так и носила всегда, правда под рукавом прятала, чтобы не завидовали дворовые, да не расспрашивали, что это и откуда.
 
А третьего дня глядь, а на руке-то его и нет! Ну все закоулки обшарила бедная девушка, все ящички и тумбочки проверила. Как сквозь землю безделушка запропастилась. А барыне сказать боится, стыдно, да и расстроится она, осерчает.
Всю ночь после разговора с Марией Андреевной Раечка не спала. Уж и плакала она, и переживала, да все богу молилась, чтобы нашелся браслет, а то несдобровать ей! Барыня ни за что не простит такое. А под утро она придремала со словами:
- Черт, черт, поиграл с моим браслетом и отдай.

Спала она не крепким сном, очень тревожно было на душе. И вдруг слышит, как будто крадется кто-то. Девушка встрепенулась, подняла голову и спросила громким шепотом:
- Кто тут?
Но вокруг никого. Уже почти начало светать, но луна с небосклона еще не ушла, и в комнате царил предутренний полумрак. Все стихло, за окном прокричал первый петух, и тут она услышала легкий звон, как будто кто-то бросил на пол что-то легкое и звонкое. Раечка испугалась, она знала, что в комнате своей она одна, дверь заперта изнутри на маленький крючочек. Тогда что же это за звуки такие странные?
Поднялась девушка с кровати, когда совсем уже рассвело, солнце заглянуло в окно, и страх отступил.

Раечка опустилась на корточки и стала осматривать пол, что-то же все-таки упало, она отчетливо слышала этот легкий металлический звон. И тут у нее все всколыхнулось внутри: она увидела свой браслетик, который обвился вокруг массивной ножки платяного шкафа и слегка сверкал в лучах утреннего солнца.
 
Но его тут не было раньше. Она искала повсюду, и под кровать, и под шкаф заглядывала. Да и увидела бы она его, будь этот браслет здесь хотя бы вчера. Нет, он появился именно сегодня утром. Но как?! Дверь заперта, окна наглухо закрыты, и все это стало наводить бедную девушку на дурные мысли. Ее окутал неосознанный страх.

«Ах, зачем я упомянула черта всуе? Зачем я его помощи стала просить? А что ежели нечистая сила теперь в доме завелась?»
Эти беспокойные мысли долго не давали ей покоя, и было страшно спать по ночам. Но зато нашлась пропажа, и барыне ничего врать не нужно. И все же с этого утра тревога не покидала Раечку никогда, пока она оставалась в особняке Шмитов.
Вскоре девушка покинула этот дом, так и не перестав бояться, и иногда она вскрикивала по ночам, когда ей казалась, что в комнате кто-то ходит, тихо шаркая ногами.

Раечка уехала к родителям, давно ее поджидавшим, а там и сватовство не заставило себя долго ждать. Двадцать годков уж стукнуло. Замуж давно пора! И о возвращении к своим бывшим хозяевам пришлось забыть.
А вот дальше, после ее отъезда, события развивались очень странно не только в доме Шмитов, но и в семье Шелестовых. То ли проклятье какое, то ли рок, но все, что произошло в последующие несколько лет, до сих пор не поддается объяснению и будоражит умы людей, которые знают о происшедшем, так как история этих событий передается из уст в уста, из поколения в поколение...


*Тайна дома Шелестовых*

Наступил 1907 год. Снова было неспокойно в Поволжье. Но Астрахань отличалась от остальных городов, так как располагалась довольно далеко от Москвы и тем более от Петербурга, эпицентров революционно настроенных рабочих. Немногочисленные заводы и артели в Астрахани работали без перебоев, стачек и забастовок. Уж больно суровые меры применялись к бунтовщикам.

Но вот на Волге было не все благополучно, особенно по весне, когда рыба тысячными косяками шла на нерест. Рыбаки рыболовецких артелей систематически нарушали правила рыболовства, ловили рыбу в запрещенных местах, браконьерствовали и оказывали злостное сопротивление рыбнадзору, который обстреливал их из револьверов и берданок.

Михаилу Шелестову приходилось не раз разбираться с местными властями и утихомиривать своих особо злостных нарушителей, вплоть до увольнения. Порой ловцы гибли в столкновениях с блюстителями порядка, такое тоже случалось. И тогда приходилось особо нелегко. Шелестов никогда не оставлял вдов и их детей без внимания, выплачивая им внушительные компенсации по утере кормильца.
 
В эти трудные и тяжелые для рыбопромышленника времена он зачастую подолгу отсутствовал дома, и как-то так получилось, что он проглядел самое страшное: Маша занемогла. Она выглядела бледной и вялой, потеряла аппетит, настроение у нее тоже было неважным. Она много спала, мало ела, а по ночам ее стал душить сухой лающий кашель.

Примерно через месяц Михаил Шелестов ни на шутку забеспокоился и пригласил лучшего врача для осмотра. Тот долго слушал Машино дыхание через трубку, отстукивал ей спину в районе легких, проверил пульс, осмотрел горло и, выйдя с отцом из спальни девушки, сказал серьезно:
- Михаил Акимович, боюсь, Машенька больна. Вы пока не волнуйтесь, но ее нужно госпитализировать. Мы ее полечим по-хорошему, понаблюдаем. Если нужно, укольчики поколем. Но без внимание оставлять нельзя. Здоровье у нее совсем неважное.
Шелестов испугался ни на шутку.
 
- А может, в Москву? Там диагностика и доктора столичные. Я все оплачу, сколько бы это ни стоило. И отвезу дочку сам. Вы только помогите, скажите, к кому везти, знаете ведь тамошних лекарей, только чтоб самые лучшие, самые известные! Не откажите в милости, я в долгу не останусь!

Но доктор не стал торопить события.
- Вы покуда не спешите так, любезный Михаил Акимович. Мы вашу дочку и у нас пролечим. Воспаления мы лечим неплохо, медикаменты есть. Но если уж наше лечение не поможет, тогда и в Москву поздно ехать. Не будем опережать события.
- А что значит поздно? Вы хотите сказать, что с Машенькой что-то совсем плохое сталось?
- Я этого не сказал пока. Мы должны понаблюдать. И недуг ее может по-разному себя проявить. Если быстро на поправку пойдет, значит не о чем беспокоиться, а коли и с лечением ее хворь усугубится, то дела плохи. А до Москвы пока доедете, пока доберетесь, она совсем обессилит у вас. Лечить надо прямо сейчас начинать, поверьте мне, любезнейший.

Отец был в отчаянии! Горю его не было предела. Он всю жизнь оберегал свою дочь, как тропический цветок невиданной красоты, жалел, лелеял. И вот на тебе! Хворь приключилась.

Наутро Машеньку увезли в больницу, конечно же самую лучшую в городе, и в этот день Михаил Акимович из больницы не уходил. Он целый день провел в коридоре, пока Маша спала после больничных процедур, а когда просыпалась, отцу разрешали навестить ее, только недолго, ей нельзя утомляться даже разговорами.
После полудня прибежал обеспокоенный Дмитрий.

- Как Машенька? Мне к ней можно? – спросил он Шелестова, и по его лицу понял, что дела неважные.
Так и просидели они вдвоем весь день у палаты девушки, а она большую часть времени была в забытьи.
Доктора ничего не говорили, не объясняли и не обещали. Время текло медленно и вяло, оставляя все меньше и меньше надежды на благополучный исход. Михаил Акимович впал в отчаяние.

- Ну хоть бы знать, что с Машенькой, тогда уж и легче было бы в ожидании. А так уже нервы не выдерживают.
- Надо надеяться на лучшее, Михаил Акимович, - как-то безрадостно и без энтузиазма в голосе проговорил Дмитрий.
Сам он подозревал неладное. Он видел однажды на катке, как Маша зашлась кашлем от быстрой езды, и утерлась платочком, но выронила его нечаянно, а Дмитрий поднял.
- Маша, это что, кровь? – спросил он, увидев красные разводы на платке.
Она смутилась немного и сказала:
- У меня десна болит. Наверное, кровоточит немного.
- Надо бы к докторам. Они полечат, - обеспокоенно сказал тогда юноша.
Но Маша отмахнулась от него и умчалась на коньках вперед. Сейчас Дмитрий вспомнил об этом, но не решился рассказать Михаилу Акимовичу. Тот и без того был удручен, дальше некуда.

Машу выписали домой почти через месяц, нездоровую, бледную и худую. Надежд было мало. Судя по диагнозам, у девушки развился туберкулез, чахотка, как называли в старину, и надежд на излечение врачи не оставили.
Отчаянию отца не было предела. Он не верил в то, что все так уж безнадежно и решил везти дочь в Италию.

Дела в его предприятии были полностью переданы брату Николаю, так как хлопот с оформлением их отъезда было множество. Но все они были, увы, напрасны.
Машенька умерла ранним утром, умерла тихо, только подушка ее была вся влажная, то ли от слез, то ли от пота. Михаил Акимович будто закаменел. Он простоял у кровати дочери именно с каменным лицом не меньше трех часов, пока его не увели в гостиную. Он не верил в ее смерть, не хотел верить. Ему очень трудно дались ее похороны, и он почти сошел с ума от отчаяния.
 
После похорон он часами просиживал в ее спальне, вокруг ее вещей: одежды, книг, рисунков. Он не хотел расставаться с дочерью, отпускать ее. Он хотел умереть, только бы не переживать это страшное горе, свалившееся на его плечи, слишком тяжела и непосильна была ноша.

Михаил Акимович совсем почти забыл про Италию, но ему напомнил брат Николай.
- Ты поезжай, отвлекись немного. Эта поездка будет самой лучшей памятью о нашей Машеньке. Чего себя изводить здесь?
И Шелестов неожиданно согласился. Он уехал в Италию два месяца спустя после похорон дочки.

***
Неаполь встретил его радостным блестящим солнцем, сверкающим морем и удивительно синим, глубоким небом. Такого неба он не видел никогда. Было что-то загадочное и даже мистическое в этой необычной синеве, она поглощала его целиком и уводила его душу туда, на небеса, к ней, доченьке, его ангелу, который, он был уверен, видит его сверху. Часами Михаил просиживал в тенистых парках и страдал. Страдал он так сильно, что у него начинало щемить за грудиной и дышать становилось трудно.
В один из погожих осенних вечеров он прогуливался по красивой городской улице и увидел афишу:
«Венецианский биеннале! Спешите посетить нашу выставку мирового искусства! Оцените непревзойденную красоту самых выдающихся скульпторов!»

И Михаил заинтересовался, но интерес этот был далеко не праздным. Ему в голову вдруг пришла гениальная идея: изваять скульптуру дочери, создать ее точную копию! Его как током прошибло от этой мысли, стало легко, светло и даже радостно на душе, насколько это было возможно в его положении.

Он отправился в Венецию незамедлительно! За день до выставки Шелестов бродил по причудливым венецианским улицам, любовался гондольерами на извилистых каналах Венеции и празднично одетой публикой, и его смертная тоска стала понемногу отступать. Он все так же горевал по своей Машеньке, но мечта воплотить ее в мраморе сделала его сильнее и выносливее.

Сидя на скамеечке на площади Святого Марка, он неожиданно познакомился с русским господином по имени Антонио, или Антон, как его звали на родине. Очень пожилой, седой, с кучерявой бородой, Антонио сразу привлекал к себе внимание. А вот в Михаиле Шелестове он сам признал земляка. Старик присел рядом и тихо поздоровался:
- Доброго здоровьица, господин хороший. Откуда в наших краях?

Михаил встрепенулся, не ожидая услышать русскую речь, и тут же протянул руку для приветствия. Мужчины познакомились, разговорились, а затем за бокалом виноградного итальянского вина в местной таверне Шелестов и вовсе разоткровенничался перед старцем. Рассказал ему о своей невыносимой и невосполнимой утрате и о том, что хочет найти скульптора, чтобы тот изваял статую дочери в полный рост.

- Это тебе к Джованни надо идти, - проговорил старик Антонио.
Михаил оживился:
- Кто таков? Ты его знаешь?
- Да кто ж его не знает? Он известный в наших краях, да и во всей Италии, Джованни де Мартино его полное имя. И на выставке он будет, его скульптуры там очень популярны.
И старый добрый Антонио вызвался помочь своему новоявленному другу и земляку найти скульптора и переговорить с ним. Он-то в Италии уже давно живет, язык знает, а Шелестов как объясняться будет? По-французски разве что, да и тут он не силен.
 
Так вдвоем они и заявились на выставку, пришли еще до открытия и с нетерпением ждали, когда же их запустят в павильон.
Люди вокруг были почтенные, знающие и понимающие толк в выставленных экспонатах, все с увлечением ходили по залам и рассматривали произведения искусства. И Михаил с Антонио среди них. Но сначала Шелестова постигло разочарование. И не потому, что скульптуры ему не понравились, просто в том зале, куда они попали сначала, были представлены в основном бронзовые бюсты и небольшие по размеру фигуры, а Михаилу нужен был размах, объем, чтобы в человеческий рост!

- Не торопись, - увещевал его Антонио, - все еще будет, погоди.
И действительно, в одном из залов их взору предстали великолепные статуи Микеланджело, Рафаэля, Кановы и Гамбоджи, да и многих других скульпторов прошлого и нынешнего веков. Сам мрамор был великолепен, он словно ожил в руках этих прославленных мастеров, а мраморные вуали на статуях весталок Монти и Коррадини потрясли Михаила Шелестова настолько, что он не удержался и потрогал их рукой, он не мог поверить в то, что искусство ваяния из мрамора может достичь такого совершенства.

- Нельзя руками, - прошептал ему на ухо Антонио и повел дальше, в дальние залы, где надеялся встретить Джованни де Мартино.
- Если мы его найдем здесь, я с ним поговорю. Но на него особо не рассчитывай. Он мастер по бронзе. Вряд ли возьмется за твою работу, но зато он знает мастеров, которые смогут выполнить твой заказ. Человек ты не бедный, как я понял, поэтому вы сговоритесь, главное ты должен точно объяснить и рассказать, чего ты хочешь.
- А чего здесь объяснять? У меня есть фотографический снимок дочери в полный рост, есть ее портрет. Вот и нужно сделать статую, как ту, помнишь, «Статуя скорби» называлась. 
- Не надо тебе «скорби», зачем? Пусть изваяют ее, как живую. Полную жизни, молодую. Такой ты ее запомнил, дочь свою, вот и пусть она такой и возродится в мраморе. А потом я тебе еще кое-что скажу. Но не сейчас, сначала статуя!

***
Михаил Шелестов воспрял духом, когда узнал, что статуя готова. Об этом ему сообщил письмом его новый друг Антонио. Письмо из Италии шло долго, но как только известие было получено, тот сразу же засобирался в дорогу, чтобы осмотреть изваяние и заняться отправкой его на родину.
 
Шелестов вновь прибыл в Неаполь, и когда Антонио привел его в мастерскую и подвел к статуе, Михаил упал на колени и зарыдал. Машенька, его любимая доченька, ангел небесный была настолько хороша и правдива в своем мраморном воплощении, что у отца окончательно сдали нервы при виде ее, и он чуть не потерял сознание.
Антонио отвел его в сторону, усадил на шаткий табурет и принес стакан воды. Молодой скульптор, имя которого так и осталось неизвестным, наблюдал всю сцену со стороны, и его глаза тоже наполнились слезами при виде горя и счастья отца, который с собой совладать не смог.

Отец вновь подошел к мраморной девушке, стал нежно гладить ее и обнимать, он шептал ей какие-то непонятные слова, улыбался и плакал, и вся эта картина вселяла и страх, и восхищение.

Наконец, окончательно расплатившись со скульптором и его учителем и наставником, мужчины покинули мастерскую и решили вновь посетить таверну, чтобы выпить и закусить, и помянуть рабу божью Марию, безвременно покинувшую их грешный мир и вознесшуюся к небесам.

- Я вот, что подумал, Михаил, - сказал вдруг Антонио. – Ты в колдунов веришь?
Шелестов сделал большой глоток из своего бокала, и посмотрел на собеседника недоверчивым взглядом.
- В каких еще колдунов? Я в Бога верю, а с нечистой силой мне не по пути, - запальчиво ответил он.
- Да ты погоди, не горячись. Есть в Италии колдун, но просвещенные люди называют его медиум.
Тут Антонио подался вперед и, приблизив свое лицо почти вплотную к лицу Михаила, заговорил шепотом:
- Так вот он возвращает на землю души умерших.
- Как это? – испуганно спросил его собеседник и перекрестился.
- А так. Умеет он с ними договариваться, на то и колдун. А то еще может вызвать дух, да и оставить его здесь, среди живых.
- Так это значит, что этот умерший «мытарем» будет? Ни на земле, ни на небесах ему покоя не сыскать? Это только великим грешникам да самоубийцам такая участь уготовлена, - воспротивился было Михаил.
- Нет, ты не понял. Он вселяет этот дух во что-то земное, покойному принадлежащее. А у тебя вон, статуя, точная копия дочери. Вот тут-то его колдовская сила и пригодится.
   
Михаил Акимович стал с трудом соображать, и наконец понял, что хочет сказать ему Антонио. Вселить дух его Машеньки в статую, и он как бы снова обретет дочь! Ему стало страшно.
- Не-е-е-т, это чертовщина какая-то, прости Господи мою душу грешную. – И Михаил вновь отчаянно перекрестился.

Друзья уже шли по ночной улице Неаполя, с моря дул легкий бриз, в темно-синем бархатном небе сияли бриллиантами ночные звездочки, они слегка мерцали, а красивая полная луна переливалась всеми оттенками серебра и отражалась в морской воде искрящейся лунной дорожкой.

На душе было тревожно. Михаил не хотел идти против естества и божьего умысла. Раз забрал Господь у него дочь, значит так тому и быть. Хотя почему? Зачем он забрал у него его единственное сокровище, почему не дал ей пожить на этом свете, такой красивой, счастливой и богатой? Зачем наслал на нее, совсем еще молодую девочку, эту хворь смертельную?

Неутешный отец плакал горькими слезами, думая эти невеселые мысли.
- Уж лучше бы он отобрал у меня все мое богатство, все мои деньги. Но ребенка-то зачем? – вопрошал он в слезах.
Антонио поддерживал его под локоть, шел молча и дал своему другу выговориться.
- Ну вот видишь, - наконец сказал он. – И богатства тебе не жаль. А ты откупись от своего горя, пойди по зову сердца своего. Я же тебе дело предлагаю. Но договорим мы потом.
Они уже пришли к особняку, в котором Михаил Шелестов снимал апартаменты, и распрощались.
- До завтра, - сказал ему Антонио и исчез в темноте за поворотом.

Всю ночь Михаилу грезились кошмары, один страшнее другого. Он просыпался от них в холодном поту, хотя ему было душно, и на душе становилось так муторно, что хоть волком вой. Он залпом пил воду прямо из графина, не наливая в стакан, постоянно крестился и просил Господа простить его за мысли несуразные.
Но идея уже целиком и полностью завладела его сердцем.
 
«А что, если этот колдун и впрямь вернет мне Машеньку? Разве смогу я отказаться от такого счастья? Да пусть я потом в аду буду гореть, если это грех великий! Но здесь, на земле, при жизни я сделаю все, чтобы душа моей девочки была рядом со мной», - думал несчастный отец и не мог дождаться утра, когда он снова встретится с Антонио и даст свое согласие на сговор с колдуном.

***
Все оказалось проще, чем ожидалось. Медиум, который отказался называть свое полное имя и просил именовать его синьор Луи, оказался довольно молодым человеком с удивительно глубокими, черными, как маслины, глазами, кудрявыми волосами и небольшого роста. Он внимательно выслушал Антонио, так как говорил в основном он, иногда, правда, задавая Михаилу вопросы по существу дела. Затем закрыл глаза, откинулся на высокую спинку стула, на котором сидел, и пробыл в таком состоянии минут пятнадцать.

Мужчины терпеливо ждали, при этом Антонио понимающе кивал головой, глядя на Михаила, давая ему понять, что надо обождать.
Наконец Луи открыл глаза, встал, прошелся по комнате и спросил:
- Могу я взглянуть на статую?

И после этого все было, как во сне. Михаил Шелестов, конечно же, не присутствовал при манипуляциях колдуна. Вселение души несчастной девушки в ее мраморную копию происходило втайне от посторонних глаз, но самочувствие ее отца, который находился в соседней комнате, было ужасным. Его трясло, как в лихорадке. Голова болела так, что, казалось, в ней шурует разгоряченная печь, и пламя проникает внутрь, во все органы и обжигает Михаила изнутри.

- Все, не могу больше! – проговорил он и без сил рухнул на пол, но сознание не потерял.
Медиум появился перед ним буквально спустя несколько минут после этого падения, и тогда он сразу же почувствовал облегчение.
- Все кончено, вставайте, - сказал Луи на своем языке, но Михаил понял его и поднялся на ноги.

***
Тот день, когда Михаил Акимович Шелестов отправлялся обратно в Россию, он запомнит до конца дней своих. В этот день он стал практически нищим, пообещав и в итоге отдав все свое состояние этому колдуну.
Перед отъездом статуя его дочери была упрятана в большой деревянный ящик, сколоченный из досок, и погружена в купе поезда, отбывающего в Россию той же ночью.

Сделка с «дьяволом» совершилась. Но несчастный отец старался не думать об этом. Желание иметь рядом с собой образ любимой дочери и возможность даже общаться с ее духом были сильнее разума и всех его религиозных убеждений.

Честно говоря, Михаил Шелестов просто тихо сходил с ума, сам этого не замечая, а потому и не признаваясь себе в этом. Дома он установил статую дочери в ее комнате, и порой не выходил из этой комнаты целыми днями. Домочадцы и прислуга часто слышали, как он беседовал с кем-то, зачастую даже ночевал в комнате дочери, а после этого пребывал в благостном настроении, был задумчив и молчалив.

Брат Николай взял на себя все заботы по их общему рыбопромышленному делу, которое резко пошло на спад. Уже не было прежних доходов, рабочие и ловцы рыбы часто бунтовали, требовали улучшения условий труда и повышения заработной платы. Но денег на это не было. Их не хватало ни на ремонт завода и плавучих баз, ни на новое рыболовецкое оснащение. По сути, Михаил разорил собственное предприятие, и встал вопрос о его продаже или резком сокращении.

Так или иначе, последующие несколько лет дались братьям рыбопромышленникам нелегко. Им уже не удалось выправить свое производство, добыча резко упала, икорное производство тоже сократилось. К тому же росли революционные настроения среди рабочих, и к 1917-му году стало ясно, что их время закончилось.

Еще до революции Михаил Акимович Шелестов завещал свой дом медицинскому учреждению, он хотел, чтобы в нем открыли туберкулезный диспансер и лечили в нем тот же недуг, от которого скончалась его драгоценная дочь.

Как ни странно, желание купца было выполнено, правда не сразу. После революции, с 1918 года в этом доме располагался красноармейский госпиталь. Сам же Шелестов не покинул свой дом, но, окончательно разорившись и потеряв все после прихода Советской власти, он устроился работать истопником в этом же доме, жил в каморке. Но он все так же продолжал общаться со статуей Маши и жизни без нее себе не представлял.
 
Позднее статуя была установлена на скате крыши особняка, чтобы все могли красоваться на ее неземную красоту, а сама Маша как можно ближе была к небесам, так рано забравшим ее.

***
Наверное, все-таки есть в этом нечто мистическое и загадочное. Существуют поверья о том, что юная, красивая девушка часто приходила к больным по ночам, стояла в изголовье их кровати и улыбалась. А иногда и плакала, это означало, что больной скоро умрет. Да так оно и было зачастую.

С 1927 года в доме купца Шелестова открылся туберкулезный диспансер, но полупрозрачный силуэт красивой девушки Маши, по утверждению больных, продолжал посещать их. Она являлась в красивых одеждах, блуждала по палатам и коридорам, с милой и грустной улыбкой на лице. Или больным просто так казалось, потому что каждый боялся увидеть ее в слезах.

*Горе в доме Шмитов*

После смерти и похорон Машеньки Дмитрий Андреевич, родной брат Марии Шмит, впал в глубокую тоску. Он любил свою невесту и был так счастлив с ней, что не видел пути успокоить свое разбитое, как он считал навеки, сердце.

Александр Аристархович старался поддерживать его морально, тогда как Мария тоже пребывала в тоске и печали и не могла быть опорой брату в трудную минуту.
- Ты не убивайся так, Димушка, мы все под Богом ходим. А забирает он всегда лучших, - говорила она ему и не раз, но это только еще больше расстраивало юношу, который горевал и тосковал по своей безвременно ушедшей подруге.

Когда наконец в Астрахань доставили статую Марии Шелестовой, по городу пронесся слух, что мраморная копия накличет беды на всех, кто с ней соприкоснется. Но Дмитрий был выше этих предрассудков, и когда Михаил Акимович пригласил Шмитов к себе, чтобы полюбоваться на мраморное творение итальянских скульпторов, они ему не отказали в любезности.

Статуя произвела на всех неизгладимое впечатление. Особенно была очарована Мария Андреевна. Она осмотрела ее со всех сторон, погладила по плечам, по волосам и выразила свое полное восхищение красотой и схожестью мраморной скульптуры с той Машенькой, которую она помнила, и образ которой хранила в своем сердце, как она сама выразилась.

- Вы не поверите, она мне показалось теплой! – удивленно говорила Мария. – Это уму непостижимо! Как же можно? Мрамор все-таки!
Но Михаил Акимович лишь пожал плечами, утер набежавшие слезы и пригласил всех к столу:
- Пирог с осетриной у нас сегодня и уха из стерляди. Милости прошу отведать.
Ужинали молча. Казалось, все были под впечатлением увиденного, но никому не хотелось обсуждать эту тему, особенно за столом, да в присутствии убитого горем отца.

Поужинали, попрощались и ушли. Больше они не дружили домами, каждая из семей ушла в свои бытовые проблемы, которые связаны были в основном с переустройством жизни и быта.
Вскоре после этих событий Мария и Александр Шмиты стали подумывать об эмиграции. Большую часть прислуги пришлось распустить. В доме оставалось всего трое слуг. Гостей в доме было мало, редко, кто захаживал на огонек. Жизнь менялась, все ожидали глобальных перемен, боялись их и понимали, что дни их богатой и привольной жизни сочтены.

Простой люд выражал недовольство. Таких в первую очередь гнали со двора. А те, кто оставались, хоть и служили верой и правдой своим господам, но тоже были ненадежными. Если что случись, они первые их предадут и покинут.

Так думали зажиточные купцы и промышленники и держали возле себя только самых надежных, самых проверенных. А таковых было мало.
Раечка, одна из самых верных и надежных, как уехала к родителям, так больше и не вернулась. Мария Андреевна погоревала немного, да и забыла ее, хотя никем не заменила. Сама же она ударилась в благотворительность. Стала посещать детские приюты, школы и гимназии. Просила мужа выделять средства на благоустройство особо бедных детских учреждений, вела активную пропагандистскую деятельность среди всех своих знакомых, и многие на ее призывы откликались.

Такой род деятельности был очень популярен среди знати перед первой мировой войной. Но муж, Александр Аристархович, предупреждал ее:
- Ты будь-ка поосторожней, дорогая. Там, где нищета, всегда грязь и инфекция. Следи за руками, за одеждой. Нигде не пей воды, даже если жажда мучает.
Мария Андреевна к словам мужа прислушивалась, но уберечься от инфекции в те времена было сложно.

А у самого Александра Аристарховича тоже проблемы приключились. Мужчина он был видный, высок и статен. Лицом красив, внешность благородная. И так уж получилась, что полюбила его вдова одного банкира. Когда банкир был жив, они встречались иногда на светских мероприятиях, и эта солидная дама по имени Анастасия всегда окружала его излишним вниманием, порой до неприличия.

А после похорон своего мужа и вовсе стала домогаться общения с ним. То в контору к нему придет, якобы по делу, то на улице повстречает, тоже как бы случайно, и так постоянно.
 
Александр Аристархович не мог позволить себе быть неучтивым по отношению к солидной даме, вдове его хорошего знакомого, хотя ее настойчивое внимание стало ему претить. Он не знал, как повести себя, чтобы не оскорбить ее самолюбия, и чтобы не допустить сплетен в городе. Человек он не безызвестный, семьянин прилежный, в обществе на хорошем счету.

Но на чужой роток не накинешь платок. Сплетни и разговоры не заставили себя долго ждать. Дошли они и до Марии Андреевны.   
Она молчать не стала, и очень деликатно, стараясь не показывать своей ревности и злобы, спросила мужа:
- Александр Аристархович, мне надобно поговорить с вами по одному щекотливому вопросу.

Шмит насторожился. Он не любил, когда наедине жена называла его по имени и отчеству. Это означало только одно, что разговор будет серьезным и нелицеприятным. Так оно и вышло.
- Мне очень неприятно, дорогой, что по городу ходят слухи, будто у тебя интрижка на стороне.
Александр Аристархович поморщился, как от зубной боли, и ответил жене:
- А мне очень неприятно, дорогая, что ты слушаешь сплетни и тем более веришь им! Неужели я дал хоть малейший повод усомниться в моей порядочности по отношению к тебе?
- Нет, но…

- Вот именно! Ключевое слово здесь «нет». И я прошу больше эту тему не поднимать. Но чтобы ты не волновалась зря, я хотел бы объясниться. Это дело моей чести!
И верный муж, а таковым он и был, рассказал своей взволнованной и ни на шутку рассерженной жене всю правду о нежелательных контактах с Анастасией, его давней поклонницей.
- Понимаешь, она немного странная, эта женщина. Возомнила себе, что у нас может случиться роман, или что я отвечу на ее повышенное внимание к моей персоне. Но я всего лишь учтив с ней, не более того. А слухи рождаются абсолютно на пустом месте. Не бери в голову. Я – однолюб! И ты в этом убедишься за нашу с тобой долгую и счастливую жизнь.

Мария немного успокоилась, выслушав мужа, но неприятный осадок все равно волновал ее душу, в которой еще пробивался сквозь здравый смысл росток недоверия.
Она тоже любила мужа, уважала его положение и авторитет в обществе, была благодарна за помощь в воспитании и учебе ее брата, и все это вместе она хотела сохранить в своей семье и для собственного спокойствия, и для престижа их семьи в кругу городской элиты.

Александр Аристархович тоже не оставил этот разговор без внимания и предпринял решительную попытку остановить всякое общение с надоевшей ему изрядно поклонницей. О том, что она претендует на близкие взаимоотношения, он узнал из ее письма, присланного ему конфиденциальной почтой.
 
В письме влюбленная женщина, уже в годах, признавалась в своей привязанности к нему и просила аудиенции для приватного разговора. Шмит никак не отреагировал на это письмо и досадливо сжег его, чтобы оно не портило ему настроения.
Но Анастасия, не дождавшись ответа, сама явилась к нему в учреждение и попросила принять ее по неотложному делу. Александр Аристархович сделал исключение, и пригласил ее в свой кабинет даже без предварительной записи.

Разговор был неприятным и унизительным, но твердым и окончательным. Анастасия сначала не касалась главной темы, а стала пространно рассуждать о скучной жизни одинокой вдовы, о том, что она нуждается в опоре и моральной поддержке и что именно он, Александр Шмит, на правах бывшего друга ее мужа, сможет ей такую поддержку оказать.

- Помилуйте, Анастасия Захаровна, какая же поддержка вам нужна с моей стороны? – спросил Александр Аристархович.
- Ну вот деньги, например, как и куда мне выгоднее всего вложить свой капитал? Я же женщина не бедная, как вы понимаете, и хочу, чтобы мои деньги приносили мне доход, мне нужны хорошие проценты с вклада. Вы же сможете этим заняться?
- Боюсь, что вы ошиблись адресом, любезная Анастасия Захаровна. Я не банкир, к тому же я уверен, что ваш муж, царство ему небесное, уже распорядился своими, а теперь уже вашими деньгами, самым наилучшим образом.
Анастасия задумалась, опустила глаза и тихо произнесла:
- Ну а ежели и так, разве не можем мы просто общаться, как близкие друзья? Я, например, хочу пригласить вас к себе на обед? Вы придете?
Александр Аристархович растерялся. Решительный отказ даме был не в его манере, но соглашаться на такое фривольное приглашение он был не намерен.
- Я боюсь, что Мария Андреевна не совсем здорова, - ответил он после небольшой паузы, - по гостям ходить не расположена, поэтому я вынужден отказать. Не обессудьте.

И прежде, чем надоедливая посетительница снова открыла рот, он безапелляционно заявил:
- А сейчас прошу меня простить, дела. И еще, вы уж больше не беспокойте меня своими визитами. Человек я занятой, а все свободное время посвящаю своей семье.
- Неучтиво, Александр Аристархович, - проговорила Анастасия, и лицо ее при этом покрылось красными пятнами. – Очень неучтиво с вашей стороны!
- Еще раз прошу меня извинить. Всего наилучшего.
И несчастная, неудовлетворенная визитом женщина была выставлена за дверь.

Вот так мы наживаем себе врагов. Именно в ситуациях, когда и отказать неудобно, но необходимо, и когда нежелательные люди набиваются нам в друзья, если не сказать больше. Александр Аристархович не долго переживал по поводу этого неприятного визита, и жене он рассказал о нем, чтобы до нее эта история не дошла слухами и сплетнями.

Мария Андреевна выслушала мужа молча, пожала плечами и сказала:
- Это столь бестактно с ее стороны. Она компрометирует тебя, Саша. Я надеюсь, ты доходчиво объяснил Анастасии Захаровне, что она просто обязана оставить тебя в покое!
- Ну, конечно, Машенька. Не волнуйся. Я объяснился с ней и дал понять, что это наша последняя встреча.

Неделю спустя Александр Аристархович вновь получил письмо от своей воздыхательницы, но ни читать, ни даже открывать его не стал. Он отправил его обратно с припиской на конверте красным карандашом: «Не прочитано». И на этом, казалось, история закончилась.

Все постепенно вошло в свою колею. Александр Аристархович был загружен работой. В городе только что отстроили новое здание Городской государственной управы, красивое, просторное, с шестьюдесятью комнатами. Отделка внутри здания тоже была впечатляющей: чугунные лестницы, паркетные полы, электрическое освещение.  Это трехэтажное строение возвышалось в новом административном центре Астрахани, и многие промышленники и чиновники перекочевали в эти современные, хорошо оборудованные апартаменты с центральным отоплением.
 
Шмит и его контора не были исключением. Теперь он добирался на работу в экипаже и был горд тем, что не выбила его пока из седла та переменчивая и немного тревожная жизнь, с витающими в ней страхами и опасениями за свое дальнейшее существование.
Мысли об эмиграции не покидали его по сей день. Да и Мария Андреевна нет-нет, да и возвращалась к этому разговору. Только вот хлопотно это все очень. Да и насиженные места покидать все-таки не хотелось. Пока дела идут неплохо и дома, и на работе. А там, на западе, попахивало войной, в Европе было очень нестабильно.
В апреле 1912 года Мария Андреевна Шмит почувствовала недомогание. Она даже приостановила свою благотворительную деятельность и оставалась дома, принимала пилюли, подолгу пребывала в постели и просила мужа приезжать домой с работы пораньше.

В один из таких вечеров Мария лежала в кровати на высоких подушках, а Александр сидел рядом в удобном кресле и читал ей страшную статью о гибели пассажирского парохода «Титаник». В статье говорилось о том, что судно вышло в свой первый рейс из английского порта Саусгемптон, было сверхсовременным и суперкомфортабельным и шло через Атлантику в Нью-Йорк. Но в ночь с 14 на 15 апреля оно столкнулось с огромным айсбергом, получило пробоину и пошло ко дну.

- Боже мой, как же так? Неужели ничего нельзя было предпринять? А люди? Они все утонули?! – с ужасом спросила Мария Андреевна.
- Да, душенька. Полторы тысячи человек погибло в этой страшной катастрофе. Спаслись немногие. Это ужасная трагедия.
Неожиданно для мужа, Мария вдруг заплакала горькими слезами, отвернулась к стене и не пожелала вести дальнейшую беседу. Александр Аристархович разволновался ни на шутку.
- С тобой все в порядке, Машенька? Ты прости меня за то, что так расстроил тебя своим чтивом. Я не хотел. Просто весь город, да чего там, весь мир гудит.
Он старался приободрить жену, приласкать и успокоить, но она повернулась к нему наконец и сказала:
- Это предзнаменование, Саша, плохой знак. Гибель, смерть…ах, как я боюсь. - И слезы снова градом покатились из ее печальных, прекрасных глаз.

Александр Аристархович обнял Машу, прижал к себе и нежно поцеловал в щеку.
- Не надо о плохом. Ты скоро обязательно поправишься, летом поедем к морю, в Гурзуф. Твое здоровье окрепнет, и все-все будет хорошо.
Шмит выполнил свое обещание. Дмитрий уже год, как закончил учебу, Александр Аристархович помог ему с устройством на работу, как и обещал. И как раз теперь молодой человек решил съехать из гостеприимного дома своей сестры и ее мужа в особняк своих родителей, который до этого пустовал.
 
Богатые родственники помогли Дмитрию Андреевичу и с переездом, и с благоустройством, и оставили его хозяином в родительском доме, чтобы он начал наконец свою самостоятельную, взрослую жизнь.
 
Поговаривали, что Дмитрий вновь обратил свое внимание на Наденьку Немытину, и их не раз видели вместе. Ну что ж, дело молодое. А может быть, и сложится у них? Жених он достойный, и Наденька хороша: и воспитана, и образована, и внешне мила. Хорошая пара, одним словом.

Так решили Шмиты, уверенные в том, что они выполнили свой долг по отношению к Дмитрию Андреевичу, и засобирались к морю. Мария Андреевна была все еще слаба, сильная астраханская жара в конце июня вновь свалила ее с ног, и Александр Аристархович заторопился с отъездом.

***
Южный берег Крыма встретил чету Шмитов очаровательным бархатным вечером с живописным морским закатом. Нежные облака переливались в темно-синем небе розоватым перламутром, солнце уже почти село, и морские волны с белой пушистой пеной легко и приветливо набегали на теплый берег, журча и шелестя прибрежным песком и мелкой галькой.

Александр и Мария прогуливались по набережной, довольно оживленной в это предвечернее время, и любовались окружающими их красотами. На одной из скамеек они заметили художника, который, видимо, писал картину вечернего моря, но начало темнеть, и ему пришлось сворачивать свою живопись.

- Добрый вечер, - сказал Александр, подойдя к живописцу, а Мария, лишь улыбаясь, слегка наклонила голову для приветствия.
- Доброго здоровья, господа. Мое почтение. Отдыхаете здесь? – проговорил мужчина, продолжая протирать кисточки и убирая краски с мольберта.
Разговорились, и когда весь реквизит художника был упакован, они все вместе двинулись вдоль по вечерней набережной, оживленно беседуя.

Художника звали Константин Алексеевич Коровин. Высок, статен, с красивой бородой и усами, он производил впечатление человека в высшей степени довольного жизнью. Он обожал Гурзуф, подолгу жил здесь, имея роскошный дом с видом на морской простор и загадочные скалы.

Коровин был разговорчив, но не многословен, говорил по существу, в основном о красотах местного края, здешнем замечательном климате и о розах. Он очень любил эти нежные, прекрасные цветы.
- Обязательно приходите ко мне в гости! Я покажу вам свой розарий. Ах, он великолепен, уверяю вас.

И Шмиты пообещали навестить своего нового знакомого в ближайшее время. Все последующие дни супруги наслаждались отдыхом в Гурзуфе: море, солнце, восходы и закаты, красивая набережная, интеллигентная, хорошо одетая публика. Все это создавало атмосферу праздника и душевного комфорта.
 
Еда в местных ресторанах тоже была особенная: сочное с пряностями мясо, вкусные тушеные овощи, свежевыпеченный хлеб, янтарное масло, сыры и мед местного производства. Вина были отменными, и конечно же, фрукты. Особенно хорош был виноград! Лиловый Кардинал, розовый Тайфи и изумительная душистая Изабелла всегда со вкусом подавались на десерт в любом изысканном ресторане.
- Как замечательно в этом райском уголке, ты не находишь, Сашенька? – спрашивала мужа Мария Андреевна, глядя на розовый закат сквозь пелену легкой вуали на изящной шляпке.

Он согласно кивал и смотрел на жену с любовью. Она была очень хороша, молода и утонченно красива. Правда лицо немного осунулось после болезни, но это не портило ее. На щеках уже появился привычный румянец, который придавал ей здоровый вид.
И все же Александр Аристархович беспокоился о жене. Больше всего он волновался за ее некоторую потерянность в этой жизни. Занятия благотворительностью он не то, чтобы не одобрял, но считал, что для особы ее положения не очень комфортно посещать бедные кварталы и обители обездоленных людей: приюты и богадельни. Да к тому же это было не безопасно.
 
Он был уверен, что люди, которые живут в таких условиях, скорее всего, уже привыкли к отсутствию элементарных норм гигиены и санитарии, и никакая зараза их не берет. Но дама из высшего общества не должна пребывать в этих условиях ни минуты! И хоть Мария не часто посещала подобные места, риск подхватить инфекцию все же оставался.
 
Но об этом заботливый муж решил поговорить с женой по возвращении. А пока они наслаждались обществом друг друга, все свободное время посвящая прогулкам и посещениям интересных мест. В один из вечеров они решили навестить Константина Алексеевича Коровина, как и обещали.
 
Искать его дом долго не пришлось. Экипаж доставил их к вилле со странным названием «Саламбо» сразу же, как только они назвали имя художника.
Тот явно был местной знаменитостью, и публика, которая посещала его дом, тоже была таковой. Встретили Шмитов более, чем радушно.

- Как я рад, как я рад! Проходите, гости дорогие, - громко проговорил Коровин, встретив чету у порога.
Они прошли в красивую залу, и их сразу же представили двум другим именитым гостям, которыми оказались Федор Иванович Шаляпин и Илья Ефимович Репин.
- Знакомьтесь, знакомьтесь, господа! Это мои новые друзья с легендарной фамилией Шмит, Мария Андреевна и Александр Аристархович. Прошу любить и жаловать.

Знакомство прошло быстро и оживленно. Все сразу заговорили об искусстве, о живописи и о последних работах друзей-художников. Затем Константин Алексеевич пригласил всех в сад, показать свои чудесные розы в их цветущем великолепии, а позже взору гостей предстали и изумительные работы художника, розы в вазах. Картин было несколько, и они были настолько хороши, что, глядя на них, казалось, что в комнате тоже пахнет розами, как и в вечернем саду.
 
Федор Иванович Шаляпин оживленно хвалил картины своего друга и стал расспрашивать о его манере писать. Разговор зашел о «широком мазке», мастером которого являлся Коровин, и они даже немного поспорили с Ильей Ефимовичем, который был реалистом в живописи, и его картины всегда отличались почти фотографической точностью.

- Тонко, тонко пишите, голубчик. Ничего не могу сказать! – говорил Коровин. – Вы выписываете свои произведения с точностью до мельчайших деталей. Я восхищаюсь вашими полотнами. Клянусь! Но я - другой. Пишу, как чувствую, одним махом. Я живу красками, я их ощущаю почти физически и точно знаю в данный момент, куда и какую положить.

В разговор вступил Шаляпин, который подвел черту, громогласно объявив, что все манеры живописцев хороши, если их картины нравятся людям. Затем он обратился к Шмитам, которые внимательно слушали обсуждения и продолжали при этом рассматривать полотна, некоторые из которых были развешаны на стенах, и многие еще стояли на полу, прикрытые белой материей.

- Вы прибыли к нам из каких краев? – спросил он с интересом.
- Мы из нижнего Поволжья, город Астрахань, помните такую?
- Я не верю своим ушам! – воскликнул Федор Иванович. – Это ж надо, земляки! Я знаю Астрахань с детства, о котором, впрочем, лучше не вспоминать.
- А что так? – спросил Александр Аристархович.
- Понимаете, всего не расскажешь. Мы трудно жили, а точнее сказать, выживали. Но не сломались, нет! Я ведь совсем недавно приезжал с концертами в ваш город, и в 1909, и в 1910 году. И знаете, ни обиды, ни злобы. Какая-то тихая, грустная радость. Только и всего. 
- Как же, мы помним эти концерты, - вдруг оживленно сказала Мария Андреевна. – Это же сенсация была. Мы даже на пристани вас встречали! Вы же на теплоходе «Грибоедов» прибыли, не так ли?
- В первый раз да. И был удивлен! Город похорошел! Я очень, знаете ли, Кремль люблю. Это для меня чисто произведение зодческого искусства. Красавец!

 «…И к белым и ясным ночным облакам
Высокий и белый возносится храм
С качнувшейся чуть колокольней…»

Шаляпин продекламировал стихи, вознеся вверх свои холеные руки.
- Да, прекрасно! Это ваша поэзия? – неожиданно спросил Илья Ефимович Репин, который до этого был молчалив.
- Ан нет! Это Хлебников Велимир, чудак, каких мало! Но поэт! Этого не отнять. Пишет так, что хоть песни пой с его стихов. Вы не находите?
Этот вопрос был обращен ко всем присутствующим, и они живо подтвердили его слова. Имя поэта-авангардиста Хлебникова было в то время на слуху.

***
Эта встреча и этот интересный вечер надолго останутся в памяти Марии и Александра. Интересные люди, увлеченные своим искусством и творчеством, были открытыми, полными жизни и такими радушными, что так и хотелось начать что-то творить самому.

- Как хорошо, что мы посетили этот дом, как ты считаешь? – спросила Мария Андреевна, оставаясь немного задумчивой после визита.
- Конечно! Творческие люди очень богаты своим внутренним миром. Мне иногда даже жаль, что я не поэт и не художник.

Мария улыбнулась и прильнула к мужу.
- Ты у меня и так хорош, - сказала она нежно и с грустью подумала о том, что скоро им отправляться в обратный путь.
А там их ждали повседневные будни. Лето шло к концу, пыль и зной, духота и беспросветная череда дней, которые мало отличались один от другого.
- Ты, Машенька, не грусти. В следующем году я хочу свозить тебя в Париж. Вот где жизнь кипит и бурлит! Я хочу побывать с тобой на Монмартре и в Соборе Парижской Богоматери, побродить по берегам Сены, по красивым парижским улочкам и пройтись по Елисейским полям! Мы поедем, я обещаю тебе, дорогая моя. Ты должна увидеть эту красоту.
- Следующий год 1913, несчастливое число, - полушутливо сказала Мария, слегка надув губки.
- Ну вот еще! Предрассудки! Мы обязательно поедем в Париж. Это будет счастье, я уверяю тебя, моя прелесть.

***
Но не суждено было сбыться этой мечте Александра Аристарховича Шмита. Горе постигло его семью вскоре после возвращения из Гурзуфа.
Сначала заболел он. Его одолела лихорадка, сильная температура держалась несколько дней, но его недуг прошел за пару недель, и он стал постепенно приходить в норму. Пока он болел, Мария Андреевна была дома и присматривала за мужем: вовремя выпить микстуру, поменять белье, проследить за приготовлением диетической пищи, проветрить спальню мужа – все эти обязанности легли на ее плечи, и она справлялась с ними прекрасно с помощью одной из горничных.
 
Но как только мужу полегчало, она вздохнула свободно и решила возобновить свою благотворительную деятельность. Мария стала просить мужа вступить в Астраханское благотворительное общество, как и его давний знакомый Иван Иванович Губин, по инициативе которого в Астрахани была открыта богадельня для престарелых и одиноких людей. В основном это были бывшие ремесленники, старый и немощный рабочий люд, оставшийся без присмотра. Был в городе так же и женский ночлежный дом.
 
Александр Аристархович Шмит не отказал жене в этом благородном начинании, но отложил решение этого вопроса на потом.
- Очень много дел скопилось, Машенька. Дай мне с ними сначала разобраться, а потом я посмотрю, что можно сделать.

Но Мария Андреевна была поглощена этой идеей, и после беседы с Губиным, решила лично посетить и богадельню, и ночлежный дом. Эти приюты для престарелых, беспомощных и бездомных людей произвели на нее тяжелое впечатление. Она беседовала со стариками, мужчинами и женщинами, расспрашивала об их житье-бытье. Они не жаловались на жизнь, но со здоровьем у большинства из них было «очень неблагополучно», как выразилась сама Мария.
 
В этот ноябрьский день стояла переменчивая погода, дул пыльный ветер, от которого пересыхало и першило в горле, пощипывало глаза. Ее платье, руки и волосы после хождения по этим неблагополучным местам казались грязными и несвежими. К тому же каждый норовил поздороваться с барыней непременно за руку. Она не отказывала никому, но перед уходом домой, Мария Андреевна попросила смотрительницу и хозяйку женской ночлежки дать ей возможность вымыть руки.
 
Та пригласила ее в свой неказистый кабинет и распорядилась принести таз, кувшин с водой и мыло, а также чистое полотенце. Когда в комнату вошел молодой мужчина довольно неопрятного вида, Мария очень пожалела, что прибегла к этой услуге, но отказываться было неудобно, и она подставила свои руки под струю теплой, мутной воды. Обмылок вызвал у нее брезгливость, и она им опрометчиво не воспользовалась. Полотенце было старое, плохо простиранное и, конечно, не глаженное. Но выбора не было.

От предложенной чашки чая Мария вежливо отказалась, слегка лишь пригубив еe, сослалась на нехватку времени, и покинула ночлежный дом в весьма удрученном состоянии.
«Нужно как-то улучшать условия жизни этих несчастных людей», - думала она по дороге домой.
 
Но как улучшать – этого она не знала и не представляла. Поэтому решила еще раз поговорить с мужем и попросить его помочь разработать план данного улучшения и рассчитать его стоимость, чтобы с этими бумагами обратиться в Красный Крест. Ну и предложить посильную материальную помощь.

Как только Мария Андреевна переступила порог своего дома, она сразу же приказала приготовить ей ванну с горячей водой и попросила стакан холодного квасу. Испив его с жадностью и до дна, она пошла снимать с себя грязные и пыльные одежды, после чего отправилась мыться. Но уже лежа в горячей пене, женщина вдруг почувствовала сильное головокружение. Сердце ее учащенно билось, стучало в висках, а к горлу подступила тошнота.

«Это, наверное, от горячей воды», - подумала Мария и решила позвать горничную, но сил на это у бедняжки не хватило. Сильная, неукротимая рвота заставила ее перегнуться через край ванны, при этом тело ее содрогалось от судорог.
Болезнь одолела несчастную в считанные часы. Когда в дом вбежал обеспокоенный Александр Аристархович, он застал жену в крайне тяжелом состоянии. Она лежала в кровати с пожелтевшим, вмиг исхудавшим лицом, с посиневшими губами и запавшими глазами. Александр испугался.

Врачи, за которыми послали немедленно еще до его приезда, уже хлопотали вокруг больной с огромной клизмой и туалетными утками.
- Что с ней, доктор? Отравление? – спросил взволнованный муж.
- Не могу сказать пока, но не советую вам, милейший, вступать с женой в личный контакт. Мы отдали пробы на анализ. Ждем результат. 
Но он оказался крайне неутешителен и прозвучал, как приговор: холера.

***
Мария Андреевна Шмит умерла, не приходя в ясное сознание и не дожив до следующего утра от полного обезвоживания организма и сгущения крови. Болезнь остановить не удалось, лечебные средства оказались бессильны, организм не справился.

 Горе, которое постигло несчастного любящего мужа, нельзя описать простыми, человеческими словами. Оно тут же сломило и даже сломало его. Он кричал так, что из соседних домов повыскакивали люди и пришли к ним во двор, чтобы выяснить, что произошло. Но узнав, сразу же спешили восвояси, дабы не подхватить проклятую болезнь.

Дом Шмитов, их двор и все постройки подверглись дезинфекции, всю одежду Марии Андреевны сожгли, а жителей дома и прислугу изолировали в их же помещении на несколько дней.
Но больше случаев холеры в их доме выявлено не было. Все отделались лишь испугом, а Александр Аристархович потерял жену.
 
Он проклинал свою недальновидность и ненастойчивость, не мог простить себе того, что не запретил ей ездить по этим грязным и неблагополучным местам, полным инфекции и антисанитарии. Он был так несчастен в своем горе, что на похоронах жены чуть было не потерял сознание.
 
Похороны были пышные, народу пришло много. Кто-то искренне сочувствовал несчастному мужу и сопереживал. А кто-то просто пришел из любопытства, чтобы взглянуть на чужое горе со стороны и лишний раз убедиться в том, как страшна смерть, которая не щадит никого: ни богатых, ни молодых, ни красивых.
 
- Все мы под Богом ходим. Царство ей небесное, - перешептывались вальяжные дамы.
Мужчины с непокрытыми головами скорбно склоняли головы и, молясь, время от времени осеняли себя крестом.
- Не приведи, Господи, горе-то какое, - говорили они и, часто поглядывая на несчастного Александра Аристарховича, в большинстве своем сочувствовали ему.
Была среди провожавших Марию в последний путь и Анастасия Захаровна, давняя поклонница Шмита. Ее никто специально не приглашал, но она не смогла пропустить такое событие и пару раз даже подходила к Александру, сочувственно жала его руку и промокала набегавшие на ее глаза слезы.
- Держитесь, мой милый. Вы сильный человек, и вы это горе переживете, да поможет вам Бог! – говорила она, то ли искренне, то ли по заученному, но он ее не слышал, да и не замечал, скорее всего.

 Впрочем, как и всех остальных. Похороны дались ему очень тяжело. И как ни старался он держаться из последних сил, проявляя свое врожденное благородство, все же горе одолевало его с такой силой, что он часто срывался, начинал рыдать и причитать:
- Не покидай меня, родная моя… как же я буду жить без тебя теперь, один на белом свете, один…

Его успокаивали, кто как мог, и на какое-то время это помогало, но прошло не менее года, прежде чем Александр Аристархович смирился со своей утратой. И ровно через год на могиле жены он воздвиг необычайно красоты памятник.
 
Мария стоит в полный рост, опираясь локтем на черную надгробную плиту, в белом до пола одеянии. Правую руку она грациозно прижала к груди, держа крест, в ее левой руке - небольшая веточка. Голова покрыта легкой ниспадающей накидкой.
Но самое запоминающееся во всем ее мраморном облике это, пожалуй, глаза. На ее одухотворенном, красивом лице они как будто сияют каким-то особым светом и даже отсвечивают в темноте.
 
Сочетание черного и белоснежного мрамора делает этот памятник особо величественным и запоминающимся.
Не оставляет никого равнодушным и надпись на надгробье:
«Мир праху твоему, дорогая незабвенная жена…»
На камне указана дата смерти и возраст, 35 лет. Самый расцвет жизни, зрелая молодость, красота… Все это оборвалось в одночасье, ушло в небытие, но остался живущим на земле людям этот величественный памятник, как напоминание о том, что ничто не вечно под луной. И белоснежный, слегка светящийся в темноте мрамор будет вечно хранить память о красоте и силе духа этой прекрасной женщины.

Муж ее был сердечно благодарен всем, кто почтил память его дорогой усопшей жены и тем, кто выразил соболезнование в постигшем его горе. Но сердечную боль было не унять еще долгие годы.
 
И сама история на этом не закончилась. По городу стали распространяться слухи, что не оставляет мир земной красавица Мария Шмит, и является порой ее дух в местных краях, легкий, полупрозрачный, неземной.

Правда это, или нет, судить не берусь. Только говорят, что боялись путники проходить ночами мимо кладбища, на котором возвышался этот необыкновенной красоты памятник, а видно его было издалека. Поговаривают, что завораживала мраморная красавица мужчин. Кто увидит ее ночью, тот пропал. Ни сна, ни покоя ему не будет. И даже несчастную Анастасию Захаровну обвинял народ в том, что, якобы, по ее указке глаза Марии были покрыты фосфором, дабы придать ее облику нечто демоническое.

Но легенды легендами, а красота – вечна. И воспетая в камне, пронизанная любовью и страданиями любящего человека, эта красота всегда будет напоминать нам о том далеком времени, когда в чести были семейные ценности, любовь к ближнему, искренность и преданность в отношениях близких людей.


Часть третья. Юдоль женская.

*Раечка*

 В те далекие годы, после революции 1905 года и задолго до начала Первой мировой войны, жизнь людей складывалась очень нелегко, даже в городах. В воздухе витал страх и неопределенность, и они откладывали свой отпечаток на настроении и самочувствии людей.

Раечка, вернувшись к родителям, сразу заметила их тревожное состояние. Жили они неплохо, хотя по сравнению с условиями, в которых девушка жила у Шмитов, дом родителей ей показался бедным, но все таким же родным и дорогим ее сердцу.

- Ну как вы тут без меня? – спросила она отца с матерью, но они лишь пожали плечами и ответили:
- Да ничего, справляемся, дочка. Горынька женился, жену в дом не привел, живут своим двором. А к тебе аж два жениха сватаются.
Раечка покраснела и сказала, конфузясь:
- Да ну вас, право! Так уж и два? И кто такие?
- Павел Шевченко, Андрея Кузьмича сын. Да еще и Никита Болотин, ты с ним в девчонках все на реку бегала.
- Да помню я, только как выбирать-то? Никита этот все драться норовил, а Павел хоть и взрослый, да больно уж тихий, не слыхать его сроду и не видать. Все бочком да пошустрей по улице прошмыгнуть старается.
Родители переглянулись, усмехнулись и ответили:
- Да ты их помнишь юнцами безусыми, а они-то уж повзрослели. Никита совсем мальчишкой был, а нынче уж выше отца на голову, справный парень. А Павел тихий, скромный, но пригож лицом, да трудолюбивый. Тебя постарше, это да. Вот и думай, выбирай.
- Ладно, - сказала Раечка. Поживем, увидим.
- Да сваты уж и не пороге, считай. В эту пятницу Болотины зайдут, Никита с ними. Ты прихорошись, дочка. Только не очень по-городскому. Скромней-то лучше.

Раечка знала, о чем мать ее предупреждает. Видела она ее платья, из города привезенные. Тут, на заводской окраине, таких не носили. Одевались по старинке, даже красивые девчата выглядели как-то старомодно. А у Раечки платья были поновей, да с кружавчиками. Фасон другой, все по фигуре.
 
В пятницу после бани девушка стала готовиться к смотринам. Аккуратно причесалась и уложила волосы тугой косой вокруг головы. Платье надела лиловое с серым рисунком, по подолу оборка, рукав у проймы фонариком, а от локтя узкий.
 
- Ну девка, городская совсем, - сказала мать, глядя на дочь, а Матвей сказал:
- Ну ты, Еленька, прям вылитая в молодости. Такая же была тоненькая, как тростинка. Раиска вся в тебя. Только что же это платье-то узко в талиях? Тебе и дышать, небось, трудно, а?
- Да нет, батюшка. Не трудно мне дышать. Так нынче модно. Я его на базаре у купчихиной дочки купила. Ей пошили, а не подошло. Она пошире меня будет. А мне в самый раз.
И Раечка закружилась по комнате так, что подол всколыхнулся, и светлые ботиночки со шнурками показались из-под юбки.
 
Все ждали сватов и изрядно волновались. Вскипятили самовар, выставили блюдо с пряниками да баранками, и чашки с блюдцами были расставлены вдоль стола, дожидаясь важных гостей.
Скрипнула калитка, и Раечка было метнулась за дверь, в соседнюю комнату. Но Елена остановила ее:
- Сядь за стол и жди здесь. Хозяйкой будешь, гостей к чаю пригласишь. Нечего бегать туда-сюда!

Матвей распахнул входную дверь и зазвал гостей в комнату. В сенях послышались разговоры, кому первому входить, и родители жениха подтолкнули Никиту вперед. Тот несмело шагнул через порог, пригнув слегка голову, да не рассчитал: притолока была низковата, и молодой мужчина со всей силы ударился об нее лбом.
В руках у него был вместительный кулек с конфетами в ярких обертках, он его выронил от неожиданности, и сладости рассыпались по полу.
 
Раечка прыснула, прикрыв рот кулачком, Никита залился краской, потирая тут же образовавшуюся на лбу шишку, Матвей стал собирать конфеты с полу, а все остальные застыли в молчаливой позе, не зная, с чего начать разговор.
Первой нашлась Еленька.

- Да вы не смущайтеся, гости дорогие. Эка невидаль, ударился парень об притолоку. Матвей и тот шибается иногда, когда забудет. Проходите к столу. Раечка, помоги гостям.
Все засуетились, стали рассаживаться вокруг стола, молодых усадили друг напротив друга. Никита глаз так и не поднимал, все смущался. Раиса тоже помалкивала. Говорили в основном родители.

Поговорили про урожай, про сено, про скотину. Обсудили свои дела хозяйские. А потом и до молодых добрались.
- Никита у нас парень хозяйственный, работник справный. Характером не злой. Чем не жених вашей Раечке. Скажи, Никита, по нраву ли тебе невеста, а может чего воспрошать у нее хочешь?
- Ничего не хочу. Пусть Рая сама спросит, коли забыла чего. Мы с ней с детства знакомы, - ответил парень и вновь потер слегка посиневшую шишку на лбу. А на невесту так и не взглянул.
Раечка встала со своего места, достала с полки большую медную кружку и протянула Никите.
- На вот, приложи. А то весь лоб синяком покроется.

Тот кружку взял, но прикладывать не стал, так и сидел смущенный и отвечал невпопад.
Родители Никиты поспрашивали Раечку о ее жизни в доме Шмитов, спросили, не собирается ли она обратно. Но девушка сказала, что родителям она нужнее, помощь по хозяйству оказать надо.

- Наверное, останусь пока. А там и без меня обойдутся.
На этом разговор закончился. Сваты поблагодарили радушных хозяев за гостеприимство и попросили позвать Никиту, коли помощь какая нужна будет.
- А ты, Раечка, уж не серчай на него, - сказала девушке мать жениха, отведя ее в сторону. – Сконфузился он, вот и молчал, как в рот воды набрал. А так он парень хороший, добрый. Не обидит.

Гости ушли, а Раечка начала хохотать и подбирать с полу то там, то тут валявшиеся конфетки, Матвей не успел все собрать.
- И чего ты смеешься? Парню позор какой, хоть бы пожалела его, - сказал отец, а мать спросила:
- Ну и что ты думаешь? Как тебе Никита? По-моему, он жених славный.
Но Раечка была настроена против и не стала увиливать от ответа.
- Я за него замуж идти не согласная! Он длинный какой, я ему по пояс. Это что за муж? Да еще краснеет, как девица. Подумаешь, лбом ударился, что ж теперь, и не разговаривать совсем? Матушка его говорит, не обидит, мол. А как в детстве дрался? Забыли все уже? Все меня за косы таскал, да хворостиной охаживал. Нет! Никите Болотину я отказ дам.
 
Родители переглянулись, но перечить не стали. Отец лишь заметил:
- Ты, Раёнка, не горячись. Человеческую судьбу решаешь. С умом надо, а не со смехом.
- Ладно, батя. Я вот Павла Шевченко видела на днях в керосинной лавке. Он поздоровался со мной. Возмужал, серьезный такой. Вот он мне как жених глянулся, а Никита ваш молодой еще, хоть и ростом с версту. Коли придут меня за Павла сватать, тогда и решать буду.

***
Второе сватовство прошло благополучно. Серьезное семейство Шевченко прибыло в дом Сусловых в полном составе, хорошо и опрятно одетые, в добротных вещах. Было сразу видно, что семья не бедствует. Павел был крепким и коренастым, ростом выше среднего, с окладистой бородой. Он был очень похож на отца, только глаза, как у матери, добрые и со смешинкой.

Раечка в этот раз надела юбку под пояс цвета шоколада и белую шелковистую кофточку к ней. На кофточке были вышиты снежинки, а мелкие прозрачные пуговички, которые шли от самого ворота, напоминали льдинки.
Павел смотрел на девушку с интересом. Всю оглядел с ног до головы, глаз не прятал, и в разговоре оказался умен и приветлив.

У него была небольшая винная лавка в городе, которую они содержали вместе с отцом. Но отец уже решил отойти от дел и передать все сыну, а тот хотел стать военным, говорил, что для мужчины – это честь быть защитником отечества.
- Я вот в Тверь хотел податься, там кавалерийское училище есть. Правда крестьянское сословие не очень жалуют, на офицеров обучают выходцев из дворян. Но мещан берут. Глядишь, и подамся на другой год.
 
- А коли женишься, тогда как? – спросила Раечка.
- С женой поедем, - серьезно ответил Павел.
Но его мечта не сбылась. Запрос, направленный в училище, вернулся с отказом. Иногородних принимали редко, нужны хорошие рекомендации, поручительства, а этого Павлу добыть не удалось, поэтому от этой идеи пришлось отказаться.

А свадьбу молодые сыграли вскоре после знакомства. Полюбились Раиса с Павлом друг другу с первого раза. И Раечка очень переживала, пока они ждали ответ из Твери, не хотелось ей покидать родной город, ехать на чужбину и жить в съемном углу, пока ее суженый будет обучаться военному делу.
 
Но все решилось само собой, а тут и первенец родился. Ясным весенним утром 8 апреля 1908 года на свет появилась девочка. Ясноглазая, пухлявенькая, с кудряшками – она сразу стала любимицей всего семейства. Имя девочке давали в церкви, и батюшка заметил:
- Это же надо, Бог послал вам дитя прямо в день ангела святой мученицы Ларисы. Вот и имя вам, готово. Доброе имя, хорошее. Наречем вашу дочь Ларисой.
 
Так и записали. Родители согласились, имя не расхожее, а греческое толкование этого имени – чайка. Это им в церкви молодой дьякон сообщил, он начитанный был, все знал про имена святых мучеников.
 
Родители воспитывали свою дочь с любовью, но и в строгости держали. Шалить и баловаться ей не дозволялось, она должна была быть во всем послушной и не капризничать. К такому поведению маленькую Лёлю, так ласково называли ее родители, приучали с малых лет. Она росла помощницей маме по дому, так как отец трудился до самого поздна, но все свое свободное время, когда оно выпадало, он посвящал дочери.
 
Летом они вместе копались в огороде или отправлялись на реку ловить рыбу, осенью собирали нехитрый урожай, солили капусту в огромных деревянных бочках, зимой отец катал дочку на самодельных санках и понемногу учил ее грамоте, когда она подросла.

Раиса была хозяйкой в доме, содержала его в образцовой чистоте. Родители Павла оставили им свой дом и лавку после смерти, они ушли один за другим, когда их внучка Лариса была еще совсем маленькой.
Не на долго пережили их и Раечкины родители. Сначала похоронили Матвея Прокопьевича, а вскоре слегла и Еленька. Раиса ухаживала за матерью долго и с любовью.
 
Егор, брат Раисы, наведывался нечасто. Но пару раз вечерами, вернувшись из хлева или со двора после ухода за скотиной, Раечка заставала его в дому. К лежачей матери он почти не подходил, а все суетился по дому, да быстро исчезал при появлении сестры.

«И чего топчется, чего ему здесь надо?» - часто думала Раиса и решила все же поговорить с братом в следующий раз. Ей казалось, что он что-то ищет в родительском доме, но никак не может найти.

Еленька будто прочитала мысли дочери и как-то тихонечко подозвала ее к себе:
- Присядь, дочка, я поговорить с тобой хочу. Вот помру я скоро, так ты уж дом-то этот не дели с Горынькой. Негоже ему, мужику, в примаках-то жить. А к нам они с женой не захотели. Только сдается мне, не очень он желанный в их доме-то.
- Да Господь с тобой, маменька. Нашла, о чем тужить. Пусть забирает. Только рано сейчас об этом. Ты давай выздоравливай и еще годочков с десяток…
Раиса не договорила, мать перебила ее, взяв в свою руку дочкину ладонь.
- Ты послушай мать-то, я тебе чего сказать хочу: ты дом оставь брату, а сама только сундук мой старый забери, слышишь?
- А на что он мне? Там еще с прошлого веку твои наряды, да батина одежда. Мне этот сундук без надобности.
- А я говорю, забери сундук, весь, как есть. И Горыньке не давай в нем рыться. Там нету отцова ничего. А ты мне потом спасибо скажешь. Как помру, так сразу и вывезите его с Павлом. Здесь ни на день не оставляй, поняла?
 
Раечка призадумалась, что за тайны, зачем ей сундук? Но больно уж настойчиво мать ее просила об этом, значит, неспроста.
До самой смерти Елены Фокеевны Раиса разрывалась на два дома, а последние недели и вовсе к матери перебралась с маленькой Лариской.
- Устала я, Паша, - призналась она мужу. Ты в своей лавке целыми днями, а я и за дитем, и за мамой должна успеть. Уж лучше я здесь поживу пока, да и ты перебирайся, коли хочешь.

Но Павел перебираться в дом тещи не стал, хотя приходил каждый день, продукты приносил, печку топил, дрова рубил, воды набирал полные ведра, чтобы на следующий день хватило. А спать всегда домой уходил. Там тоже и протопить надобно, да и в лавку с утра из дому сподручней.

Так и прожили всю зиму врозь, а к весне 1912 года Еленька померла. Схоронили ее на местном кладбище, рядом с Матвеем. Так и стояли два крестика один возле другого в память о двух любящих сердцах. И поминки справили, всех соседей позвали, Горынька с семьей прибыли, они и с похоронами помогли. Помянули Еленьку добрым словом, поплакали, да разошлись.

Раиса, Егор и Павел остались одни и принялись за уборку в осиротевшем доме.
- Горынька, ты вот в дому-то теперь хозяином будешь. Так мама завещала. Дом тебе, а мне вот только бы зеркало со стены забрать, да сундук кованый, - с грустью проговорила Раечка.

Брат глянул на нее, усмехнулся и проговорил:
- Сундук, говоришь? Это маменька тебе тоже сказала?
- Да, таить не буду. Забери, говорит, сундук, а дом Горыньке. Не нравилось ей, что ты в примаках живешь.
- Эко невидаль какая, в примаках! Да я там, как родной!
- А пьешь пошто? Сколько раз тебя пьяного видала. Вот своим домом заживешь, остепенишься.

Раечка и впрямь желала брату добра. Ходил слушок в округе, что попивает он крепко. С женой не ладит. Она вон, на поминках, бобылем сидела, да все у мужа рюмку норовила отобрать. Все заметили, как она на него цыкала, да из-за стола гнала. А как поминки закончились, сразу всем семейством и ушли, а Горыньку даже не позвали. Не по-человечески как-то. Все же он мать схоронил.

Раечка тяжело вздохнула и пошла к своему наследству, тяжелому старомодному сундуку. Он был добротный, хорошо сработан, на совесть. Весь кованый железом, крышка выгнутая дугой, но не запирался. Замка на нем отродясь не было.
- Надо бы подводу где сыскать, чтобы сундук домой забрать, - обратилась она к мужу.
Но Павел глянул на него, должно быть прикинул, сколько он весит, и сказал:
- Да ты посмотри сначала, что в нем. Нужны они тебе, все эти одежды? А сундук заберем. Вещь знатная. Завсегда в хозяйстве пригодится.

Раечка открыла тяжелую крышку, и в нос ударил запах нафталина и старых вещей. Некоторые из них она сразу узнала, и вновь всплакнула: вот мамина старая шаль, вот ее платок вязанный, вот полушубок. Все это она помнила с детства. Стала осторожно перебирать одежду и пыталась понять, зачем мать так настаивала на том, чтобы Рая забрала этот сундук себе? Неужели он такой уж ценный? Или как память семейную она должна сохранить его?

Свечка почти догорела, в комнате стало темно и немного жутко, и тут Раечка вздрогнула, услышав голос подвыпившего брата, который прозвучал хрипло и с усмешкой:
- Чего ищешь, сестрица? Небось, маменька про золотые царские монеты тебе порассказала? Забери, мол, Раёнка, сундук, не пожалеешь, так ведь? – И тут он засмеялся, пнул ногой стоящую рядом табуретку и вышел из комнаты, а Рая за ним.
- Постой, постой. Какие монеты? Мне мама ничего про монеты не говорила. Оставь, говорит, дом Горыньке, а сама сундук забери. Вот, что она завещала.
- Ну и забирала бы сундук, а чего ищешь тогда в нем? А монеты там были. Они отцу от его отца, нашего деда достались.
 
- А где ж они? Ты-то откуда знаешь про них?
- А мне дед и рассказал, давно еще. Он думал, мне отец на расходы даст, когда я женился. А я ничего не получил. Вот и стал искать втихаря, и нашел! Да выбрал я их все уж давно. Хотел с тобой поделиться, да думал они тебе дом свой оставят, не знал я, что по-другому распорядятся добром своим.
Раечка закрыла крышку сундука, сложив в него обратно мамины вещи, тяжело поднялась и вновь подошла к брату.

- И сколько ж там было? – с горечью в голосе спросила она.
- Да я не считал, я же не все забрал сразу, по одной, да по две монеты вытягивал. Уж когда мать-то слегла, я и добрал остальное. Там империалы Николаевские, да десятирублевики были. Целый склад, почитай, на самом дне под мешковиной холщовой.
- И ты их все растратил? Неужто пропил, окаянный! Семье-то хоть что досталось?
- А как же! Жене шубейку прикупил, ботинки сафьяновые, да сережки с бирюзой, - с гордостью заявил Егор.
- Э-э-эх! Непутевый ты, Горынька, как был так и есть непутевый. Эти твои покупки гроша ломаного не стоят, а ты золото на них просадил. Так а остальное где?

Егор пожал плечами, налил рюмку водки, выпил разом и квашеной капустой закусил. Потом вытер рот тыльной стороной ладони и заплетающимся языком заявил:
- А ты меня, Раёнка, не стыди и бельма свои не пяль. Я перед тобой ответ держать не обязан, так и знай. Что хошь, то из хаты и забирай, сундук, зеркало, вон маманькины вещи: валенки новые, полушалок. Тебе мало? Золота захотелось? А нету! И никто не докажет, что оно было.

Тут вернулся Павел с подводой и застал жену в слезах. На лавке спал пьяный Егор, а Раиса прибиралась в дому и вытирала опухшие глаза уголком цветастого фартука.
- Ты чего ревешь-то? Мамку не вернуть уж теперь, брат вон твой не горюет, спит себе. Собирайся, домой поедем. Только сундук-то как грузить будем? Егор пьяный, а нам с мужиком вдвоем его не поднять.

- Да отпусти ты мужика да подводу, Павлуша. Не нужна она нам нынче, - вздохнув, сказала Раечка и поведала мужу печальную историю о своем несостоявшемся наследстве.
- Ну и ухарь, ваш Горынька. Сроду с ним сладу не было. В кого такой непутевый? Это ж надо, обворовал всех, что б ему пусто было! Неужто простишь такое? Да и врет, поди. Не мог он столько пропить. Запрятал он золото, надо будет его потрясти как следует.

Но никаких золотых монет никто так и не видел. Горынька все отрицал, когда протрезвел. Но Раиса уже знала всю горькую правду, так как в том же сундуке нашла одну монету в десять рублей золотом, закатившуюся в самый угол и еще обнаружилась бумажка с расчетами. Видно, что монет было много, но сколько, уж и не разобрать, запись была не разборчивая, много чего зачеркнуто да перечеркнуто. И кто это все писал, тоже было не ясно.
Поэтому Раечка с Павлом эту бумажку засунули, куда подальше, да и забыли о ней, а найденную монету припрятали до лучших времен.


***
Перед самой войной, в 1913 году, сразу после Пасхи семья Шевченко перебралась в город. Не всю же жизнь на окраине жить. В городских домах уж и электричество было, и колонки с питьевой водой во дворах. Родительский дом они продали, Раиса настояла. Горынька ругался, на чем свет стоит, но она его не слушала. И как брат не сопротивлялся, дом был продан, а деньги они поделили пополам.

Свой дом тоже пришлось продать, совсем ветхим он стал, и чем вкладывать деньги, да приводить его в порядок, решено было пустить его с молотка, да и уехать поближе к центру. Там, на правом берегу Волги, дома были подешевле, и они нашли подходящий: с хорошим фундаментом, крепкий бревенчатый дом, крыша была не новая, но и не худая. Внутри большая горница, отдельная спальня и закуток с оконцем для ребенка. Все их деньги ушли на этот дом, но зато посвободнее, да и дочке есть где и спать, и играть. Ей уже шел шестой год, еще год-другой, да и в школу пора собираться.

Только вот школы-то были неважные. Отец стал подыскивать для дочери одну из церковно-приходских школ, которых в Астрахани на ту пору было штук двадцать. А пока сам обучал ее письму и грамоте.
Девочка была смышленая, понимала и запоминала хорошо. Писала буквы, читала несложные слова и все просила ей книжки на ночь почитать. А книжек в доме было немного, да и детская всего одна, сказки Пушкина. Но отец читал, а иногда и сам выдумывал истории про зверюшек разных, про жар-птицу, да про чудесные страны.
Как устроилась молодая семья на новом месте, так Раечка засобиралась к Шмитам в гости.

- Возьму Лариску, да наведаюсь к ним. Чай не забыла меня барыня Мария Андреевна еще. Покажусь ей, о своем житье-бытье порасскажу, на дочку нашу пусть посмотрит.
И в одно прекрасное утро Раиса с Лёлей отправились в особняк к Шмитам. Дорога была нелегкой, хотя трамваи по городу уже ходили. Но до трамвая было далеко, да и от трамвая до дома Шмитов тоже не близко. Но к обеду они добрались.
 
Встретили их на пороге не очень любезно и сказали, что никого дома нет и до вечера не будет. Пришлось пойти погулять по небольшому парку недалеко от дома, вышли к реке Кутум, прошлись вдоль берега и вернулись обратно. Раиса снова позвонила в звонок, который медным колокольчиком отозвался за дверью.
- Вы к кому, собственно, пришли, позвольте спросить? – сказала им строгая пожилая дама в черном платье и белом переднике.

- Мы к Марии Андреевне и Александру Аристарховичу, - уверенно ответила Раечка.
Дама удивленно вскинула брови, затем внимательно посмотрела на маленькую Лёлю и со словами «Ждите здесь» удалилась, прикрыв за собой дверь.
Через несколько минут она снова появилась на пороге, предложила им войти в знакомый холл и сказала:
- Вас сейчас примут. Как доложить?
- Скажите Марии Андреевне, что Раечка пришла, ее бывшая горничная, мы много лет не виделись и…

Но женщина не дослушала ее и собралась было вновь уйти, как на широкой лестнице, ведущей с верхних покоев, появился сам Александр Аристархович Шмит.
Он был все так же статен, высок и благороден, но совсем почти седой. Таким Раечка его не помнила, он будто состарился лет на двадцать, а прошло всего несколько лет, как она покинула их дом.

Им разрешили подняться, и, подхватив Лёлю, молодая женщина с улыбкой на лице быстро вбежала по лестнице вверх. Александр Аристархович внимательно посмотрел на нее, и глаза его вспыхнули, а брови поползли вверх.
- Я узнал тебя, ты Машеньке моей прислуживала, в любимицах была. А зовут-то как, не припомню?
- Раиса, Александр Аристархович. Мне тогда шестнадцать лет было, барыня меня Раёнкой звали.
- Да-да, припоминаю. Ну пройдемте в залу. А это дочка твоя?
- Да, это Лариса. Лёля, поздоровайся с дядей.
Когда присели на широкий велюровый диван, Раечка осмелилась спросить про Марию Андреевну.
- Очень уж повидаться хочется. Если вы позволите…

Александр Аристархович встал, прошелся взад-вперед и сказал:
- Нету Машеньки. Умерла в прошлом году. От холеры.
Голос его дрогнул, но он сдержался, слезу не проронил.
- Господи святы, горе-то какое, - вскрикнула Раечка и по своей привычке зажала рот кулачком. – Откуда ж напасть такая? И эпидемии, вроде, не было. Я ничего такого не слыхала.
Вкратце рассказав о болезни и кончине своей жены, Шмит замолчал, и стало ясно, что им пора уходить.

- Вы уж простите меня Христа ради. Я кабы знала, не побеспокоила бы вас. Я все время помнила ее, красавицу Марию Андреевну. Как сейчас у меня перед глазами стоит. Ну мы пойдем. Вы отдыхайте, да не серчайте на меня. Я с добрым сердцем пришла.
- Да чего уж там. Все мы под Богом ходим. Спасибо на добром слове. Прощайте.
Александр Аристархович повернулся и быстро ушел, а Раиса с Лёлей сбежали вниз по лестнице и покинули дом с тяжелым сердцем и со слезами на глазах. Маленькая Лёля держала мать за руку и причитала:
- Не плачь, не надо. Этой тети больше нет, да?
Раиса прижала дочку к себе, присев на одно колено, и сказала:
- Маленькая ты еще, не надобно тебе про это знать. Вырастешь, расскажу. А пока пошли-ка в чайную зайдем. Перекусим, да домой поедем. Вечереет уже.

*Война*

Все, что случилось в последующие несколько лет, было лишь началом той долгой и трудной жизни, которая была полна лишений и трагедий. Люди, пережившие эту войну и последующие за ней революции и битвы за лучшую, свободную жизнь, были как раз лишены этой самой свободы и простого человеческого счастья.
Они были зажаты в тиски неустанной борьбы за выживание, ужаса потери родных и близких и до самой середины века не могли оправиться от душевных ран, лишений и страха за жизнь своих детей.

В июле 1914 года была объявлена мобилизация. Грянула Первая мировая война. Павел Шевченко ушел на войну в составе одного из астраханских казачьих войск и был направлен на Западный фронт. Раиса Матвеевна с дочкой Лёлей остались одни, а вскоре Раиса окончательно убедилась в том, что она вновь в положении. Это одновременно и обрадовало и расстроило ее.
 
Шел уже третий месяц ее беременности, но муж ничего не знал перед уходом, а как теперь сообщишь? Да и уверенности большой в том, что ребенка удастся сохранить, не было. Тяжелое положение и плохое моральное самочувствие, страх потери мужа на войне и переживание за маленькую дочь оставляли мало надежд на то, что ей удастся выносить это дитя.

Вскоре в их дом подселили беженцев, наплыв которых в город Астрахань был так велик, что приходилось расселять их в частные дома. Еврейская семья в составе трех человек прожила в доме Шевченко довольно долго. Но вместе им всем оказалось полегче переносить трудности военного быта. Обе семьи совместно питались и приглядывали за детьми, Лёлей и Витей, который был на год старше. Раиса и Регина работали в рыболовецкой артели на разделке рыбы. Трудились женщины посменно, так что одна на работе, другая дома, на хозяйстве.

Муж Регины, Осип Моисеевич, был человеком пожилым и болезненным, поэтому невоеннообязанный. Самой Регине тоже было за пятьдесят, а маленький Виктор был их приемный сын, а точнее, племянник, сирота, оставшийся после смерти его родителей: сестры Регины и ее мужа.
 
Так и жили впятером, кое-как концы с концами сводили. Но зато Осип Моисеевич был врачом, и он, как мог помогал Раисе в ее затруднительном положении. У него имелся рыбий жир в бутылках, который пожилой человек принимал сам и давал его Раечке, по столовой ложке каждый день. Она морщилась, пила с неохотой, но он говорил ей:
- Пей, дочка. Тебе надобно ребеночка сохранить, а тут целая кладезь витаминов.
Закусывали противный рыбий жир кусочком соленого огурца, и это кое-как спасало Раю от тошноты. Но зато женщина почувствовала, что у нее появились силы, а вскоре из артели ее убрали, точнее перевели на легкий труд: в контору учетчицей.

Раечка мечтала сообщить мужу на фронт об ожидаемом прибавлении семейства, придумывала слова, какими она расскажет ему о ребенке, но писать ему на фронт в первые месяцы войны было бесполезно. Полевая почта работала плохо, а его полк передислоцировался часто, и постоянного адреса не имелось.

От Павла письма приходили крайне редко, были они скупые и короткие.
«Не поминайте меня лихом. Я жив, здоров. Ранен был, но не сильно. Из госпиталя сразу опять на фронт. Воюем. Лёля пусть учится, не забывает грамоту. Вот я вернусь, когда врага разгромим, и в школу ее отдам. А ты, Раёнка, держись. Скоро свидимся».
Раечка плакала от переживаний и от радости, стала в церковь чаще ходить, свечки за мужа ставила и все молилась, чтобы Бог его спас и сохранил.

Зима в конце 1914 года выдалась ветренная, с морозами трескучими, вьюгами да снежными заносами. Раечка совсем перестала выходить на улицу, срок родов подходил, опасалась она и заболеть от простуды, и упасть на скользком промерзшем снегу. Женщина все больше отлеживалась в постели, а маленькая Лёля ухаживала за своей мамой. Она уже знала, что совсем скоро у нее родится братик или сестричка, и все расспрашивала, как да что.
Осип Моисеевич долго беседовал с девчушкой, читал ей сказки и детские рассказы и, как врач, объяснял, как ухаживать за грудным младенцем, когда он родится.

***
Маленькая Ниночка родилась в самом конце января 1915 года. Регина привезла Раису из больницы и на первых порах помогала ей, как могла. Из старых простыней нашили пеленок и распашонок, очень много детского осталось еще от Лёли, все пошло в ход, все пригодилось.

Труднее всего было с дровами, их пришлось доставать неимоверными усилиями, но дом всегда был протоплен, и дети не мерзли. Лёля с Виктором называли Ниночку сестренкой, а болезненный Осип Моисеевич звал ее внучкой. Он все так же хворал, был немощен, помогать по хозяйству не мог, но зато осматривал малышку, давал советы молодой маме по уходу и приглядывал за дитем во время сна, когда все были заняты делами.
 
Ближе к концу войны поселенцы съехали, их переправили в другое место, куда неизвестно. Расставались со слезами и, скорее всего, навсегда.
Раечка осталась одна с двумя маленькими детьми и поначалу испугалась: как она будет справляться, как детей поднимать? Но у страха глаза велики, как говорят. Глаза боятся, а руки делают. Пришлось хрупкой, изможденной женщине все взвалить на свои плечи и вести хозяйство. А иначе никак.

Прошло с полгода, и жизнь начала понемногу налаживаться, но вот письма от мужа перестали приходить совсем. Сколько горьких слез пролила бедная женщина, сколько ночей не доспала в страхе и тревоге за его жизнь. Ей казалось, что она его никогда больше не увидит и боялась даже представить себе, каких страхов и лишений натерпелся он на фронте.

А Павел воевал, как и подобает русскому солдату. И в атаках участвовал, и крепости защищать приходилось, и в землянках ночи на пролет мерзли и мокли русские солдаты, и окопы рыли в мерзлой земле. Но до последнего он держался стойко, несмотря на свои ранения.
 
Но самое страшное испытание ждало участников боевых действий в середине 1915 года, когда немцы стали активно применять химическое оружие. Безжалостно использовали и хлор, и так называемый горчичный газ, и позднее иприт. Германская артиллерия обстреливала противника очень необычными снарядами, которые разрывались совсем тихо, но выпускали из себя клубы отравляющих веществ, которые парализовывали людей в считанные часы.
 
Последствия таких атак были самыми пагубными, так как газ поражала глаза, кожу, внутренние органы и особенно, конечно, легкие. Не избежал этой участи и Павел. Он надышался газом в одном из боев, и сначала даже не понял, какой вред ему нанес этот вонючий, желтоватый газ.
 
Глаза зачесались и покраснели через пару часов, а позже его начал душить кашель такой силы, что буквально парализовал его голосовые связки. Павла и его товарищей, которые подверглись газовой атаке, разместили в полевом госпитале, и на первый раз, казалось, все обошлось.
 
Но это было не так. Во-первых и атаки повторялись, а во-вторых это не могло не сказаться отрицательно на общем состоянии организма: Павла мучил часто повторяющийся бронхит. Мужчина кашлял так, что порой казалось, что он задыхается.
По возвращении домой в конце 1916 года он совсем почти обессилил, был немощным и таким худым, что Раиса испугалась, встретив его на железнодорожной станции. Он кое-как, с палочкой доковылял до дома и без сил рухнул на кровать.

Даже повзрослевшая Лёля его не узнала. Она вошла в комнату, посмотрела на лежащего на кровати мужчину, затем вышла и спросила:
- Мама, а где же папа?
Раечка заплакала, тихо приобняла дочку и сказала:
- Ничего. Главное, что вернулся. А я-то его выхожу. С войны, доченька, здоровыми не возвращаются. Но мы папку дождались, и слава Богу.

Когда Павел немного пришел в себя, он вдруг подозвал Раису, усадил рядом с собой и спросил:
- Так дочку или сына ты мне родила? Чего молчишь-то?
Раечка растерялась. Она все же послала ему на фронт письмо с известием о том, что она в положении, о котором узнала сразу же, как он ушел на фронт. Но ответа на это письмо не поступило, и Раиса решила, что оно затерялось. Оказалось, что Павел все же получил его каким-то чудом и даже ответил, но отправить не успел, ушел в атаку и письмо ответное утерял.

Молодая женщина приобняла мужа, быстро встала и пошла за Ниночкой.
- Вот, смотри, папка. Нам уже почти два годика, - сказала она и поднесла дочку поближе к отцу.
Тут и Лёля подбежала, вся семья собралась вместе, и плакали, и смеялись на радости, а маленькая Нина так и уснула на руках у матери, отец не в силах был ее взять.

***
Павел поправлялся медленно, как будто с неохотой. Он не раз говорил, что война все жизненные соки из него выжала.
- Таких страстей мы навидались на этих фронтах, что и не рассказать, - говорил он жене, но в подробности ее не посвящал.

С дочкой о войне не беседовал, а к осени все же нашел в себе силы подняться, чтобы отыскать Лёле школу. Ее отдали в местную церковно-приходскую, не самую лучшую, но от дома не далеко, сама могла бегать.

- Учись прилежно. Учителей слушай внимательно, и читай побольше, - напутствовал ее отец, и девочка послушно кивала в ответ.
Училась она хорошо, пока была девчушкой, все ей было интересно: и про природу, и про климат, и про небо и звезды. Как-то она спросила отца:
- А как все это устроено? Как Бог создал весь мир, нашу землю, звезды в небе? Разве одному это все под силу? И какой он, этот Бог? Как человек, только большой очень? Его кто-нибудь видел?

- Это все тебе надо у учителей расспрашивать, - ответил Павел. – А я тебе так скажу, нет никакого Бога. А, если бы он был, разве допустил бы войны на земле да кровопролитие? Разве он позволил бы людям убивать себе подобных да газом их до смерти травить?
- Да ты что такое ребенку говоришь? – спросила вошедшая Раечка. – Тебя вот Бог спас, сколько я за тебя молилась, и он услышал мои молитвы. Не слушай его, дочка. Он не здоров, и поэтому такой сердитый. Иди, учи уроки. Своей головой надо жить. А что не совсем понятно, у учителей расспроси. Они тебе все расскажут.

Этот разговор надолго запал Лёле в душу. Она стала часто задумываться над тем, есть ли Бог, какой он и где находится. Не верилось ей в то, что это человек в небесах, живущий за облаками, как им в школе рассказывали. Но ни с отцом, ни с матерью она больше эту тему не обсуждала. Ей хотелось самой все понять и во всем разобраться.



*После революции*

Наверное, ни к одной стране судьба не была так жестока, как к многострадальной России. Пока шла Первая мировая война, все с напряжением ждали, ее окончания. Народ бедствовал и не понимал, зачем и почему русские вступили в Антанту, зачем отправили на смертный бой сотни в общем-то безоружных молодых мужчин, которые тысячами гибли в кровопролитных боях.

Конечно, была у русских и своя правда. Русский солдат – это воин, который воюет до конца, до последнего вздоха. В этой войне русскому солдату удалось продемонстрировать свою мощь и силу, чтобы вражески настроенные народы знали, с кем имеют дело.
 
Погибло и пропало много русских солдат и офицеров, около десяти миллионов. Большая часть из них осталась лежать в сырой земле после чудовищных кровопролитных боев, многие были захвачены в плен или пропали без вести, а те, кто выжили и вернулись домой, были практически инвалидами на всю оставшуюся жизнь.
 
Нет, мы не выиграли в этой войне. И заключенный с Германией Брестский мир до сих пор вызывает кучу вопросов и недоумений. Возможно, это был единственный выход из войны, но он обернулся потерей огромных территорий России. Этот мир заключали уже большевики в 1918 году, а до этого, в 1917, Россию потрясло еще две революции, Февральская, повлекшая за собой свержение царского режима, и наконец Октябрьская с установлением Советской власти в стране.
 
На фоне революционных перемен в Астрахани, как и во многих других городах, развернулась борьба за власть. Меньшевики были еще в силе, они не желали сдавать свои позиции. В то же время большевистская партия настаивала на том, чтобы в губернии признавалась только власть Советов. Такое противоборство неминуемо привело к столкновению, и в Астрахани вспыхнула гражданская война.

Бои продлились всего две недели, но в результате власть в губернии взяли в свои руки большевики. 27 января 1918 года, прямо в день рождения Ниночки, которой уже исполнилось три года, первый губернский съезд Советов провозгласил Советскую власть в городе Астрахани.

Начиналась новая жизнь, но было тяжело. Нехватка продовольствия, медикаментов, топлива и других жизненно-необходимых товаров хоть и не приводила население к панике, но все же это рождало недовольство и неудовлетворение среди городского населения. А в селах было еще сложнее: отменили частную собственность на землю, развернулись работы по государственному распределению земель.

Семья Шевченко, как и многие другие, начала бедствовать. Винную лавку они давно потеряли, да Павел работать и не мог, его здоровье было окончательно подорвано. Раиса тоже лишь слегка подрабатывала, где могла, а дом, хозяйство и маленькая Нина были на Лёле. Ей уже исполнилось десять лет, и она считала себя взрослой помощницей маме и больному отцу.

Так, в страданиях и лишениях прошло долгих четыре года. За это время Лёля вернулась в школу, Ниночка подросла и вместе со старшей сестрой стала хозяюшкой в доме, а Рае неожиданно подвернулась работа.

***
В апреле 1922 года в Астрахани восстановилось движение трамвая, которое было приостановлено в связи с военными действиями. Понадобились новые кадры, вагоновожатые, билетеры, контролеры. Были организованы курсы по подготовке этих кадров, и Раиса воспряла духом. Не прошло и трех месяцев, как она стала водить трамвай по Большой Демидовской улице через Земляной мост и Соборную улицу. Это была одна из главных, центральных линий, и молодая женщина с гордостью рассказывала дома, как ей все-таки повезло и с работой, и с деньгами.

Теперь у нее был регулярный заработок, и им больше не придется сводить концы с концами.
Но в доме по-прежнему было тяжело. Здоровье Павла не улучшалось и последние пару лет особенно пошло на спад. Ночами его душил душераздирающий кашель, до крови и до рвоты. Прослушивались явные хрипы в легких. Он почти не вставал, а когда поднимался с постели, то передвигался с большим трудом.
Доктора разводили руками, помочь ничем не могли, иногда лишь облегчая страдания порошками всякими да уколами.

- Ему здесь не климат, - говорил один из врачей, давно наблюдавший больного мужчину. – Вам бы к морю его вывезти жить, или уж в леса, в среднюю полосу. Там и попрохладнее, и воздух поздоровее.
Но переезд куда бы то ни было представлялся Раисе совершенно невозможным с больным мужем и двумя дочерями. Так и продолжалась бы их горестная жизнь, если бы не случай.

В то утро Раиса вышла на работу очень рано, на улице было морозно, темно и скользко идти по гололеду. Шел уже март месяц, пора бы весне вступить в свои права, но зима в этот год отступала неохотно. Было зябко и ветрено, сухой колючий снег неприятно покалывал лицо, и женщина спешила скорее добраться до депо, сесть в трамвай и согреться.

Все шло как обычно, и ничего не предвещало беды. Вагон плавно заскользил по рельсам, с лязганьем подпрыгивая на стыках. Народ спешил, суетился, заскакивал в трамвай на ходу и спрыгивал на поворотах, когда он замедлял свой путь. И вдруг Рая почувствовала неладное, вернее, заметила впереди прямо на рельсах большую наледь, как будто кто-то специально ведро воды на целый сугроб вылил, и тот замерз причудливым бугром.

Размышлять было некогда, нужно было тормозить, но на скользких обледеневших рельсах это оказалось почти бесполезным занятием. Со скрипом и почти не сбавив скорость вагон приближался к опасному месту и оставалось только надеяться на чудо, что мощная железная машина раскрошит ледяную глыбу и пройдет вперед. Но не тут-то было.

Трамвай на тормозах почти юзом врезался в ледяной ком, который, возможно, и раскрошился от удара, но его куски, как скользкое инородное тело попали под узкие колеса и сделали всю эту махину шаткой и не устойчивой.
Вагон сошел с рельсов, накренился и завалился на стоящее сбоку дерево, которое спасло его от опрокидывания на землю.

Раздался крик и поднялась паника. Народ стал выскакивать из трамвая, давя и толкая друг друга. Раиса упала со своего сидения, очень больно ударилась головой о металлический поручень и никак не могла подняться на ноги, оказавшись в скрюченной и неудобной позе.
 
Ей помогли двое мужчин, кое-как проникнув в кабину и освободив Раечку из узкого, зажатого пространства. Из губы у нее сочилась кровь, бровь была тоже разбита, и сильно болело плечо, на которое пришлась вся тяжесть ее тела при падении навзничь.

Разбирательства с причинами аварии шли довольно долго. Виновных не нашли, да и не искали. Кто подтвердит, что кто-то специально лил воду на рельсы для образования ледяного затора? Свидетелей не нашлось, и злоумышленники, если они и были, удачно избежали наказания.
В аварии никто, слава Богу, не погиб. Были сильные ушибы, пара переломов и один сердечный приступ, как последствие испуга, но серьезных жертв не было, и суда удалось избежать.

После этой трагедии не могло быть и речи о том, что Раиса вернется на свою прежнюю работу. Страх и неуверенность так крепко овладели ее сознанием, что она даже и думать о вождении трамвая не могла. Да и в депо ей прямо намекнули на то, что с этой работой ей придется расстаться.
 
- Ты не горюй, Раёнка, - сказал ей Павел, - все к лучшему. Я вот тут подумал, может в Саратовскую губернию подадимся? Там ведь у меня сестра живет, молодая бабенка. Дом у нее крепкий, от мужа остался, и прямо у самого леса.
Раечка знала сестру мужа Наталью, которая лет на пять моложе его, они встречались пару раз, на похоронах их родителей. И еще ей сразу же вспомнились советы доктора, который говорил, что лесной климат сможет облегчить самочувствие Павла, и она призадумалась.
 
Терять больше было нечего, работы нет, заработков тоже. Приближалось лето, и Астраханская сухая жара снова будет доводить ее несчастного мужа до обмороков.
«Уже шесть лет он мучается, бедолага. Надо что-то решать, отъезд в Саратов – это наша последняя надежда», - рассудила Раиса, и семья потихоньку стала готовиться к переезду.
 
Собрали все необходимое, в основном одежду да обувь, все, что было увязали в большие узлы. Брать пришлось и летнее, и зимнее. Сколько придется там пробыть, они и не гадали.
Так, со всем своим скарбом, семья погрузилась на пароход и вверх по Волге-матушке поплыли до Саратова. Павел как будто даже оживился. В глазах появился блеск, он сам зашел на пароход и спустился в трюм, где они выкупили себе четыре места и там уже буквально рухнул на лавку. Раиса с девочками примостилась в самом углу, дав ему возможность разместиться почти лежа.
 
Кое-как добрались до места. Павел часто кашлял, почти не спал, Раиса поила его водой и чаем, кормила хлебом и кашей на воде, которую припасла с собой в дорогу. Было видно, что ему тяжело, но он держался: не стонал и не жаловался. Лёля с Ниной вели себя тихо, часто дремали, положив головки к маме на колени, так и доехали.
 
В Саратове Рае пришлось искать подводу, которая довезла бы их до деревни, но ей повезло. Добрые люди подсказали ей, что в ту сторону как раз едет новенький грузовик с большим кузовом, наполовину пустым. И даже к шоферу ее отвели. Он попутчиков взял, но забеспокоился за Павла: очень уж неважно тот выглядел.
- А ты его в кабину с собой посади, а то в кузов-то он не залезет, боюсь. А мы уж с дочками туда заберемся.

Так и добрались до деревни, по ухабистой дороге, с тряской и грохотом пустых молочных бидонов в кузове, но зато засветло. Наталья встретила гостей с распростертыми объятиями, запричитала, заохала. Брата она сразу признала, несмотря на его изможденный вид. Поздоровалась с Раей, Лёлей и Ниной, расцеловала всех, расплакалась и позвала в избу.
- Проходите, гости дорогие, располагайтеся. Я сейчас самовар поставлю, да на стол соберу. Павлуша, а ты приляг вот на топчан покуда. Потом я вам всем постели справлю.

Почти всю ночь женщины не спали и все рассказывали о своем житье-бытье. Муж Натальи Кондрат с первой мировой так и не вернулся.
- А я все жду его, не поверишь. Как тяжко на душе, но думаю, может он в плен попал, может память отшибло. Такое, говорят, бывает при ранениях в голову-то.
- А похоронную ты не получала? – осторожно спросила Раиса.
- Да нет. Вот и не верю. Я и в Саратов ездила, запросы делала. Сообщили мне, что без вести пропал, а это ведь может и живой. На каторге у немцев али еще где.
Но Раиса ее чаяний не разделяла. «За столько-то лет уж всяко объявился бы, либо весточку прислал. А ежели память потерял, то все равно, что и помер», - думала она про себя, но Наталье таких слов не говорила. Пусть надеется.

- А Павлушу надо выходить. Он ведь какой крепкий мужик был у нас. Когда мы в Астрахани-то жили, он на моих глазах рос, да мужал. А потом я за Кондрата замуж вышла, сюда переехала, с тех пор мы редко встречались. А теперь он вон какой, в тень превратился. Проклятая война, скольких мужиков покалечила!
Раечка сокрушенно качала головой, что тут скажешь? Уж сколько она испереживалась, да намучилась с больным мужем, никому ведь не понять. Это надо на своих плечах вынести.

- Да, надо выходить. Доктора посоветовали или на море, или в леса его свезти, где воздух почище да поздоровее. А куда на море? На Каспий? А к кому там? Мы никого не знаем, да и не обжито там, говорят. А коли ему доктор понадобится? Куда бежать? Вот мы и решили к вам, к родне. Это Павлуша захотел, поедем, говорит, к сестре Наталье, в среднюю полосу.
Раечка поведала золовке о своих страданиях, о работе, об аварии, о всех семейных заботах и трудностях. Наталья сочувственно кивала и сказала наконец:
- Ну и правильно. Кроме родных никто не поможет. Как-нибудь сдюжим. Я одна осталась, по Кондратию горюю. С вами-то и мне поживей будет.

*Горькая утрата*

В этой жизни на новом месте Раечка немного успокоилась, и на душе у нее отлегло чуть-чуть. Наталья оказалась хозяйственной и заботливой, всех накормит, за скотиной присмотрит, в доме и во дворе порядок наведет. Проворная и сметливая, всегда с хлебом, молоком, маслом и яичками. В небольшом огороде и картошечка своя, и огурчики. Все полить и прополоть нужно.

Рая помогала ей во всем. Девчушки тоже на подмоге, посуду помыть, пол подмести, кур покормить – это была их забота. Павел все больше лежал, особенно первое время, но позже стал понемногу подниматься, да во двор выходить. Посидит-посидит на завалинке, да обратно в избу.

- Может, до реки с тобой пройдемся? – спрашивала его Раечка, - Наташа поможет, втроем, потихонечку, а?
- Ладно, погодь немного. Сразу так я не дойду. Вот окрепну чуток, и пойдем, - отвечал ей Павел.
Видно было, что слова давались ему с трудом, а поход до завалинки и обратно вызывал одышку, дышал он тяжело и с хрипами. Не было никаких признаков пока, что он пошел на поправку.
 
В редкие свободные часы, чаще по утрам, Раечка любила до ближайшего леска добежать, погулять в нем, побродить по прохладной чаще и выйти на полянку с пеньком. Это было ее любимое место. Сядет, бывало на пенек, поплачет, сама себя да Павлушу пожалеет, тихонечко Богу помолится, за девчат да за мужа попросит, чтобы смилостивился он, да послал ей надежду на его исцеление.

После такого уединения у молодой женщины и на душе становилось полегче, не так больно сердце ныло, и мысли прояснялись.
Однажды очень ранним утром сидела Рая на своем любимом пеньке и тихонько шептала молитву. Вдруг на поляну старец вышел, в белой рубахе под пояс, в холщовых штанах и босиком. Волосы длинные седые, борода, густые брови.
 
Раечка вскочила с пенька, а убежать не смогла, встала, как вкопанная и уставилась на старца во все глаза. Откуда он тут взялся? И появился тихо, ни веточка сухая не треснула, ни шагов она не слыхала. А он посмотрел на нее и сказал:
- Да ты сиди, сиди, не бойся меня. Я тут тебя часто вижу. И печаль твою сердцем чую. Али чего недоброе у тебя случилось? Ты расскажи, я помогу.
 
Но Рая не могла и слова молвить. Она стояла посреди поляны, видела, как солнечный свет пронизывает ветви деревьев и освещает местность вокруг каким-то загадочным золотистым светом, она раньше такого не замечала. И старец перед ней, будто невесомый, смотрит на нее пристально и ждет ответа.
- Ты не бойся меня, дочка. Я тебе секрет открою, как спасаться от всяких невзгод. Я за тобой давно наблюдаю, измучилась ты вся, а горю своему помочь не можешь. Расскажи, что стряслось?

Раечка немного пришла в себя и поняла, что перед ней человек, живой и настоящий, а не приведение какое. И говорит он по-доброму, и теплом душевным от него веет. Она тогда подошла к старику поближе и поздоровалась. Потом снова присела на пенек, а он рядом расположился, на травке.

Раиса прониклась к нему доверием, да и высказаться охота было. С Натальей она старалась часто не говорить о своих переживаниях, та тоже извелась вся, Кондрата своего не похоронивши и дожидаючись. Девчонки малы еще, чтобы на них свою душевную боль изливать. Так и носила все в себе, а тут человек чужой, посторонний. Ему можно рассказать, как тяжело ей. И она поведала ему всю свою историю, как вернулся Павел с войны, как занемог совсем, и как она хочет его на ноги поднять. Только как, она не знает.

Старец слушал, не перебивая. Только свою седую бороду поглаживал да кивал иногда, смотрел сочувственно. Когда Раиса закончила свой рассказ, он вздохнул тяжело и сказал:
- Ты его не поднимешь, дочка. Он у тебя приговоренный уже. Но поживет пока. Сколько, не скажу, но очень долго не протянет. Смирись. Ты его и так своими молитвами на этом свете держишь крепко, только не жилец он.
Раечка от этих слов заплакала, хотя и сама знала правду, и без слов старика. Но ведь надежду в душе хотелось удержать подольше. Жалко ей было Павлушу, до слез жалко.
 
Старец тем временем сидел тихо, а когда проплакалась она, он встал, положил ей на лоб свою теплую шершавую ладонь и сказал:
- Я тебе заговор скажу. А ты слушай внимательно. Это не молитва и не божий промысел. Ты этот заговор запомни слово в слово, и каждый день на заре его повторяй. Выйди на порог, встань к солнцу лицом и повторяй. Запоминай.
И старец начал медленно и внятно наговаривать слова, немудреные, простые. И они каким-то чудом все запоминались на раз. Раечка была, как во сне, она все слушала, слушала старца, закрыв глаза, а потом вдруг поняла, что это не старец говорит, а она сама эти слова повторяет. Открыла женщина глаза, будто проснулась, а старика и след простыл. Одна она на поляне.
 
То ли приснился он ей, то ли околдовал как. Но Раиса вдруг почувствовала прилив огромных сил. Она вскочила с пенька и побежала домой со всех ног, а в голове все его слова крутились. Заговор старца она запомнила слово в слово.
С этого дня Раечка приободрилась. Каждое утро, как старик наказывал, выходила на зорьке на крыльцо, лицом к солнышку и заговор повторяла. После этого дела у нее спорились, а Павел через день-другой вставать стал, к завалинке выходить, да сидел подольше обычного.

«Вот она, сила бесовская», - мелькнула как-то у Раечки в голове, и она тут же перекрестилась, испугавшись своих мыслей.
Так прошло лето, наступила осень. Однажды вечером, сидя с Натальей при свечке за самоваром, Раечка вдруг неожиданно для себя сказала:
- Ты, Наташа, Кондрата своего не жди больше. Нету его.
 
Эти слова вырвались у Раисы сами собой, но она четко поняла, сердцем почуяла, что нет его в живых. Даже сама себе она не могла этого знания объяснить. Но оно как бы обожгло ее изнутри, и слова вылились сами собою.
- А ты почем знаешь? – удивленно спросила Наталья. – Кто тебе сказал?
- Старец один. Он научил меня сердцем чуять. Вот и Павлуша скоро уйдет. К зиме и отмучается.

В эту ночь Раечке не спалось. Она слышала, как за стенкой плакала Наталья, слышала, как хрипло дышал Павел, как ворочались в кровати Лёля с Ниной, и ей казалось, что жизнь заканчивается, та, старая жизнь, с войнами и лишениями, с болезнями и страхами.
 
А скоро начнется совсем новая жизнь, как молодой росток из земли она пробивается наружу. И эти ощущения Рая прочно связывала с Ларисой и Ниной, молодыми продолжателями их с Павлушой жизни. И ради этих двух росточков она теперь должна жить, оберегать и охранять их и молиться за них до конца дней своих.

***
Павла не стало в ноябре 1923 года. Стоял сухой, но прохладный день. Солнце будто устало согревать землю. Оно проглядывало сквозь небольшие тучи, лениво освещало все вокруг своими нежаркими лучами, и вновь пряталось за облака. От этого трудно было разобрать, день на дворе, или вечер вступает в свои права. Было немного сумрачно, под стать настроению.
 
Павел неожиданно поднялся, попросил чаю, потом позвал всех к себе и сказал:
- Я умру когда, вы слезы не лейте. Мне там-то легче будет. Да помните Павла, отца да мужа своего. Я многое хотел вам дать, да уж что сумел. Ежели бы не хвороба эта проклятая… - тут он сильно закашлялся, и Рая отправила девочек на улицу.

- Ты, Раёнка, баньку-то затопи. Я помыться хочу. Да рубаху мне чистую припаси.
Раиса с Натальей затопили маленькую баньку во дворе и отвели туда Павла.
- Ты сам-то сдюжишь? Может подсобить тебе? – спросила Раиса, но муж от ее помощи отказался.
Мылся он не долго, не прошло и получаса, как Павел вернулся в чистой рубахе, с полотенцем через плечо и снова чаю попросил.

Такое долгое пребывание на ногах очень удивило женщин. Они напоили его свежим чайком с колотым сахаром. Мужчина выпил целую кружку, затем попросил помочь ему лечь обратно в постель и больше не поднялся.

Все думали, что он уснул, только Рая вдруг заметила, что хрипов не слыхать, и лежит он в одной позе, чуть задравши голову кверху. Подошла она к мужу, прислушалась, а он уж и отошел в мир иной, так и не проснувшись.

Похоронили Павла Андреевича Шевченко на маленьком деревенском кладбище, местные мужики крест ему справили добротный. Помянули, как полагается. Раечка молилась за упокой его души, и просила Господа отправить раба божьего Павла рай за все страдания земные, да за дела хорошие, которые он на этом свете совершил.

Лёля с Ниной плакали долго: и день, и другой, и третий. Они не понимали, как это вот был папка, а вот его нету больше. И осознание смерти, ее безжалостной неотвратимости пугало их до слез.
Справили девятый день, потом сороковой. Кое-как пережили зиму и весну, да стали назад, в Астрахань собираться.

- Поедем мы, Наташа. Спасибо тебе, добрая душа. Приютила, обогрела. Пора нам и честь знать, - сказала золовке Рая.
- Ой, чего выдумала! Чай, родня. И мне с вами было полегче с хозяйством управляться. И брат теперь рядом со мной, царствие ему небесное. Не горюй, Раиска. Живи для девок теперь, расти, учи их. Дай вам Бог здоровья!
На том и расстались родные, хоть и не по крови, но душой, две горемычные женщины, лишенные мужей, любви, тепла и ласки. Такая жизнь, такая судьба выпала на их долю. Но они на судьбу не роптали. Не принято это было раньше. Жили да и жили себе. Тяжело, бедно, с потерями близких, но другой жизни им было не дано. Да хоть такая есть, и на том спасибо.

*Лёля*

В Астрахани стоял зной. Солнце пекло немилосердно, дождей не было с мая месяца, и выжженная трава да пожухлая листва усугубляли неприглядную картину степного астраханского лета. Городские улицы были пыльными, по дорогам, еле волоча ноги, тащились конные экипажи и время от времени звенел трамвай.
 
Этот звук нагонял на Раису страшную тоску и неприятные воспоминания о той жизни, когда она старалась изо всех сил вытащить свою семью с больным мужем из бедственного положения. Порой у нее на глаза наворачивались слезы от этих воспоминаний.  Ей было так горько вспоминать о своем муже, что даже фамилию она решила поменять на девичью.

— Как была я Суслова, так ей и останусь до конца дней моих. А в память о Павле девчата есть. Пусть они его фамилию носят. Тяжело мне Шевченко быть, будто замужем за покойником, царство ему небесное.
Так объяснила Раиса Матвеевна свое решение и поменяла документы. А положение ее в этот момент было тоже незавидным.
 
Лёле уже минуло семнадцать лет. Она закончила школьный курс и искала работу, чтобы помочь матери. Младшая Нина была на редкость способной и любознательной для своих лет. Она перелистала и внимательно пересмотрела все книги, которые были в доме, некоторые пыталась читать. У нее возникала масса вопросов, на которые и мать, и старшая сестра с трудом находили ответы.

Лёля тоже любила книги, вот только времени на чтение порой не находила. Семье приходилось нелегко. Лёля подрабатывала в одной зажиточной семье, ухаживала за ребенком. Платили ей немного, но она могла питаться в доме, а за особое старание получала небольшие доплаты. Иногда ее посылали на рынок за покупками продовольствия. Ездила она небольшой подводе с молодым калмыцким парнем, который собирал женщин с близлежащих дворов и возил на базар.

Парень, которого звали Адык, был неразговорчивый, по дороге он напевал какие-то непонятные калмыцкие песни тягучим и грустным голосом. Женщины этих песен не любили и покрикивали на него, а Лёля защищала Адыка.
- Да пусть он поет. Они всегда у себя в степи напевают, ездят верхом и песни поют, да еще и говорят: «Что вижу, про то и пою».
- А ты почем знаешь? – спрашивали ее товарки.
- У моего отца книга была о донских калмыках, вот в ней и прочитала.
Бабы переглянулись, пожали плечами, да и замолчали.

Однажды Лёля поехал на рынок в одиночестве. Адык на удивление молчал, песен не пел. Девушка закупилась, поставила на телегу объемную корзину с провизией, на самом верху которой красовался великолепный козий сыр, белая пористая брынза, обернутая влажной марлей.

- Панер, - сказал калмык, указав на сыр. – Почем брал?
Лёля удивилась, Адык никогда слова не молвил, а тут вдруг разговорился.
- За дорого брала, а тебе что за дело? И это брынза. А ты как его назвал?
- Это панер, из козы молока сделат.
Калмык говорил по-русски плохо, но Лёля понимала его.
- Ну да, козий сыр. Вы его в степи сами делаете что ли? – поддержала разговор девушка.
- Делам и продаем. Тока у нас не покупают дорого, мало платят. А кто русский заберет у нас сыр, тот потом на базаре продаст дорого.
 
Лёля призадумалась. А что, это выгодная сделка. Скупить сыр у калмыков и перепродать, даже чуть-чуть подешевле, чем на рынке. Можно неплохо заработать. С этой мыслью она пришла к матери и поделилась своими соображениями.
- Я знаю, что Адык к себе в калмыцкое село ездит два раза в месяц. Давай его попросим, он привезет нам сыр, а мы уж его и распродадим.
 
- А деньги где на это взять? И распродавать где будем? На базаре стоять? – засомневалась Раиса.
- По селам поедем! Брынза долго не портится. А баржи туда-сюда по Волге ходят. Договоримся.
- Ну а деньги где взять? С одним мешком сыра не поедешь, надо закупить побольше.
- Я поговорю с Адыком. Попрошу на первый раз отдать нам сыр на продажу, а деньги вернем ему, как распродадим. Два-три мешка на первый раз, - не отступала Лёля.

- Ой не знаю, девка. А что как прогорим мы с этой брынзой? Потом эти калмыки тебя живьем съедят.
- Не прогорим! На базаре я вон какую очередь отстояла. Картошка-то вся гнилая в этом году уродилась, бабы сыр и брынзу покупают, варениками да сырниками детей кормят.
- Так это в городе. А в деревнях? Думаешь тоже брать будут? – не сдавалась Рая.
- Будут. Адык сказал, что русские у них этот панер скупают, значит по деревням развозят. На рынке-то у нас его не так уж и много, в этот раз так одна бабенка и продавала только.

***
С этого момента началась у них другая жизнь, кочевая. Адык привез им из калмыцкого аула два тяжеленных мешка пахнущего, влажного козьего сыра. Маленький кусочек они сразу же съели сами, предварительно отмочив его в кипятке. Иначе он тугой да соленый. А как вымочишь брынзу, так она становится мягкой, как масло, и на вкус приятная, солоноватая с кислинкой.

Раиса Матвеевна и Лёля стали разъезжать по селам да деревням. С рыболовецкими баржами договориться большого труда не составило. Красивая Лёля всегда умела ловко уговорить любого капитана, угостить матросов брынзой. А вскоре их уже многие на баржах знали и приглашали наперебой.

- С нами, красавица, поехали. Мы вниз по Волге сегодня идем.
Так и ездили Раиса с дочерью по селам да деревням, продавали козий сыр, который им регулярно привозил Адык. Денег они зарабатывали не так много, но на прокорм хватало. Маленькую Нину брали с собой редко. Ей уже шел двенадцатый год, и зачастую она оставалась дома одна.
Однажды летним теплым деньком баржа пришвартовалась у села Разночиновка. Село большое, дома добротные. Невдалеке виднелась церковь.
- Может зайдем в церковь-то? – предложила Раиса.
- Давай сначала по дворам пройдемся, сыр распродадим, а там видно будет, - ответила Лёля, подхватила мешок, который потяжелее и двинулась к первому из домов.

Брынзу в Разночиновке покупали охотно. Народ зазывал женщин почти со всех дворов, и платили покупатели хорошо, было сразу видно, что люди здесь не бедствуют. И когда большая часть сыра была распродана, решили сходить в церковь. До отправления баржи еще было время.

В центре села на небольшом пригорке высился красивый храм святого Николая Чудотворца. Церковь была старинная, это было сразу заметно, но ухаживали за ней хорошо и с любовью. Женщины вошли в храм, и Раиса Матвеевна сразу стала молиться и за упокой души родителей да мужа, и за здравие свое да дочерей.
Лариса обошла церковь, разглядывая убранство алтаря и иконы вокруг, нашла главную икону Николая Чудотворца, осенила себя крестом и попросила у него прощение грехов и изменение судьбы к лучшему.
 
«Святой Николай Чудотворец… умоли Господа Бога, даровати мне оставление всех моих грехов… умоли Господа Бога избавити меня от мытарств и вечнаго мучения, да всегда прославляю Отца, и Сына, и Святаго Духа, и имя твое, ныне и присно, и во веки веков. Аминь»

Молитву Лёля помнила не целиком, но что запомнила сказала, еще раз перекрестилась и вышла из церкви дожидаться матушку во дворе. Та вышла вскоре, укоризненно взглянула на дочь, и они пошли на берег, к барже. Пора было возвращаться назад.
По дороге их вдруг кто-то окликнул. Обернулась Лёля и увидела молодого мужчину, спешащего вслед за ними.
 
- Хорошо, что вы не уехали еще. Матушка сказала, что вы брынзу привезли на продажу, а сама она не успела купить. Осталось у вас еще?
- Да, осталось. Но только он на барже. Пойдемте с нами, коли купить хотите, - ответила Лариса и посмотрела на мужчину.
Он оказался высоким и видным. Постарше ее, одет он был опрятно, рубашка чистая, сапоги почищены.
- Пойдемте. Я куплю, а то у нас все соседи уже ваш сыр попробовали. Знатный, говорят. Вы тут часто бываете?
- Да нет. В первый раз. Но еще приедем. Он тут у нас хорошо пошел.
Так с разговорами дошли до баржи.
- Я весь остаток возьму. У нас погреб большой, там завсегда прохладно. Будет в сохранности.

Мужчина взял остаток сыра, щедро расплатился и ушел. Он уже почти спустился по сходням, как вдруг обернулся и спросил:
- А звать-то тебя как?
Лёля засмущалась, но ответила:
- Я Лариса, а это мама моя, Раиса Матвеевна.
- А ты в каком же дому-то живешь? – вдруг вступила в разговор Рая.
- Первый дом за церковью сразу. Калитка у нас железом кованная. Найдете. А если что, Федора Киселева спросите. Вам каждый наш дом укажет.

Но тут прозвонила старая ржавая рында на барже, это был сигнал к отплытию. Женщины вернулись домой с хорошим приработком.
- Славный мужичок, этот Федор, - сказала вдруг Раиса Матвеевна. - Смотри, Лёлька, мне так думается, что неспроста он к нам подбежал.
- Ну конечно неспроста, сыру купить.
- Ну-ну. Следующий раз и поглядим.

*Федор Киселев*

Встреча молодой и красивой Лёли с Федором Киселевым оказалась не случайной. Мужчина заметил девушку сразу же, как они прибыли в село, а когда понял, что они продают козий сыр, отправился домой и стал ждать. Но до их улицы за церковью женщины не дошли.
 
Федор ждал их появления у себя во дворе, но не дождался. Он видел, как они зашли в церковь, пробыли там какое-то время и отправились обратно. Молодая девушка, продающая сыр, так понравилась ему, что он даже испугался, что она сейчас исчезнет и он больше никогда ее не увидит.

Мужчина не растерялся. Он догнал красавицу и разговорился. Затем купил весь оставшийся сыр и, узнав, что они приедут еще, отступил. Не пожелал он сразу наваливаться на нее со своим мужским интересом. Так ведь и испугать можно. А девушка была хороша! Белолицая, статная. Одна коса через плечо чего стоила, да и плечи хороши: не худые, округлые. И еще ему очень понравились ее руки, они были красивой формы и мягкие на вид. Федор влюбился в девушку сразу.

Лёля большого внимания их первой встрече не придала. Видела она мужичков и попроворнее и побойчее, иногда они явно проявляли интерес к молодой и красивой девушке, но она не искала себе жениха в деревне и поэтому их вниманием явно пренебрегала.
 
Раиса Матвеевна поглядывала на дочь с интересом. Она и сама еще была не стара, ей было около сорока лет, но о замужестве она и не помышляла, считала, что ее время ушло. Она хранила верность своему Павлу, но вот дочь ей хотелось выдать замуж за надежного мужчину, крепко стоящего на своих ногах. И, как ни странно, ей сразу глянулся Федор.

«Надо будет заглянуть к ним в дом следующий раз, посмотреть, чем живут да какое хозяйство имеют», - подумала практичная Раиса. Ей показалось, что Федор не из бедняков, а хорошее хозяйство в селе куда надежнее городского, где все приходится покупать на базаре. А на качественный продукт нужны хорошие деньги, а их заработать нужно.

В селе все свое, и молоко, и масло, и яйца, и овощи. Работать нужно от зари до зари, это конечно. Но если мужик сильный и здоровый, и жена при нем работящая, то жить можно припеваючи. Да, жизнь в деревне неплохая. Только вот Лёля захочет ли?
Вторая встреча с Федором Киселевым состоялась в его доме. Женщины приехали с сыром в Разночиновку примерно месяц спустя после первого раза.

Продавщица в местной лавке взяла у них большую партию и сказала:
- Вы сходите в дом к Киселевой Марье Ильиничне. Ее сын Федор сказал, что вы знаете, где они живут. А коли нет, то я вон мальчишку дворового попрошу. Он проводит.
- Знаем, дом сразу за церковью. Мы найдем, - ответила Раиса Матвеевна, и Лёля вспомнила их предыдущий разговор, о котором она уже напрочь забыла.
Женщины прошлись по дворам, распродавая свой товар, и наконец дошли уже почти до церкви, как им навстречу вышел Федор.

- Давайте я вам помогу что ли? – сказал он, подойдя к Лёле и взяв у нее мешок.
- Маме помоги, я сама понесу, мне не тяжело.
Федор взял оба мешка у женщин из рук, и все вместе пошли дальше. Их окликнули еще из нескольких дворов, и наконец они дошли до дома Киселевых.
- Пойдемте к нам зайдем. Маманя самовар поставила. Чайку попьете перед обратной дорогой, – по-простому сказал Федор.
- Отчего же не попить, спасибо за приглашение. Лариска, пошли, - сказала Раечка дочери, излишне воодушевившись.

Лёля удивленно пожала плечами и спросила:
- А вы брынзу-то брать будете?
- Возьмем. Маманя сказала, что просолена она хорошо, можно прозапас взять. У нас в деревне коз держат, и сыр делают. Но мало, и такой не получается. Этот-то с секретом сделан, поэтому хранится долго, а калмыки секрет нам не выдают. Ну вы проходите в дом-то.
Все вошли в просторные сени. Федор распахнул дверь в горницу и позвал мать. Приятная на вид женщина, по возрасту как Раиса Матвеевна, пригласила гостей войти.

- Заходите, гостями будете. Устали, небось, целый день на ногах.
- Да нам уж ехать скоро, баржа вот-вот обратно на Астрахань пойдет, - сказала Раиса и огляделась.
В дому было чисто, образа в красном углу, лампадка зажжена. На столе скатерть матерчатая, половики самодельные на полу, печь побелена. Видно, что за хозяйством уход хороший.
Сели к столу. Мария Ильинична разлила чай и вазочку с густым яблочным повидлом предложила гостям.
- Вот, попробуйте. Яблочки у нас свои.
 
Но разговор не клеился, Лёля молчала, Раиса Матвеевна с хозяйкой поговорили немного о делах насущных, а Федор ушел с сыром в погреб. Но когда он вернулся и отдал деньги за товар, то тут же налил себе кружку горячего чая и сказал решительно, обращаясь к Раисе:
- Я бы познакомиться поближе с вашей дочкой хотел. Ежели она не замужем и сама не возражает.
Раечка растерялась, глянула на мать Федора, та улыбалась уголками губ.
- Так ты у нее и спроси, - ответила Рая и, посмотрев на дочь, добавила: - Она не замужем, а уж возражает или нет, не скажу.

Лариса покраснела до кончиков ушей, такого разговора она явно не ожидала, поэтому смутилась и сказала тихо:
- Еще чего выдумал. То сыр весь скупает, то познакомиться поближе хочет. Нам компаньоны не нужны.
- Ладно, - сказал Федор. – Давайте я вас до речки провожу, по дороге и договорим.
Лёля быстро вышла из избы, поблагодарив хозяйку дома за гостеприимство, и стала ждать мать на улице. За ней следом вышел Федор.
- Да ты не серчай на меня, красавица. Я же от души. Ну понравилась ты мне очень.
Я вот в город скоро приеду и повидаемся с тобой. Не прогонишь?

Девушка стояла молча, и ничего не отвечала настойчивому ухажеру. Раиса Матвеевна все еще не выходила из дому, а когда вышла наконец, то глянула на молодых как-то уж больно весело и сразу же спросила:
- Ну так договорились о чем-нибудь? Лёля, ты чего как в рот воды набрала?
Но девушка быстро пошла вперед, ни слова не говоря. Федор с Раисой Матвеевной пошли сзади и тихонечко разговорились.
- Она у меня славная, работящая. Ты не смотри, что строптивая, это она от неожиданности. А мне ты по душе. Вот приедешь в город, разыщи нас. А с Лёлей я поговорю.
 
Так все и вышло. Федор стал частым гостем в доме Раисы Матвеевны и ее дочери. С пустыми руками никогда не приезжал. То рыбы привезет, то картошки с огорода. Нине гостинца, конфетки да пряники. А Лёле подарочки небольшие, то бусики в два яруса, то рукавички из овечьей шерсти, а один раз и отрез на платье привез. Синяя материя, а по ней розы красные.
 
Лёля подарки принимала, и все больше и больше располагалась к Федору. Нравился он ей и своей заботой, и состоятельностью. Мужчина никогда не лукавил, всегда говорил прямо, что из-за Лёли приезжает, и наконец посватался.
Лёля вдруг заплакала, уткнувшись в мамино плечо, а та погладила ее по спине и сказала:
- Ну-ну, дочка, не плачь. Я тебя за Федора согласна отдать. Он мужчина хороший и любит тебя. А уж ты решай сама.

***
Под самый новый 1927 год молодые и свадьбу сыграли. Расписались в Разночиновском сельсовете, но венчаться в церкви Федор, как большевик, отказался. Лёля с мамой сами сходили в храм Николая Чудотворца накануне свадьбы, и девушка вспомнила, как просила она святого изменить ее судьбу к лучшему. Вот и дождалась.
В белом кисейном подвенечном платье, с венчиком восковых ландышей в волнистых волосах, молодая ясноглазая невеста в свои восемнадцать лет вызвала восторг у сельчан.

- Хорошую девку Федор взял, ничего не скажешь, - перешептывались они, когда Лёля с Федором вышли из сельсовета.
Он гордо поддерживал молодую жену под локоток, набросив ей на плечи новый овчинный полушубок.  Его костюм тоже был хорош, правда, рубашку он надел темную, от белой, купленной Ларисой в городе, наотрез отказался.
- Она на исподнюю похожа, - сказал он. – Да и в темном у нас женихи женятся, а невесты в белом. Все по-человечески.

Лёля спорить не стала, пусть будет по его. После бракосочетания молодые, их матери и маленькая Нина уселись в тройку с бубенцами, выделенную им сельсоветом и покатили вокруг села. Вслед за ними в розвальнях поехали друзья Федора и развеселый гармонист. Бубенцы звенели на всю округу, парни распевали залихватские песни, и так подъехали к дому Киселевых.

Свадебное застолье продлилось до поздней ночи. Наутро Раиса Матвеевна с Ниной уехали на попутке в город, а Лёля с мужем и свекровью осталась молодой хозяйкой в их дому.
 
Мария Ильинична приняла молодую с добром и почестями. Женщина она была приветливая, характером мягкая и добрая. Невестку полюбила, желая сыну добра. Поэтому жизнь в семье Киселевых была размеренной и спокойной.

Женщины по дому да по хозяйству, а Федор на работе в сельсовете. Он был убежденный большевик, вел пропагандистскую работу, ездил по близлежащим селам с докладами и партийной разъяснительной работой. Сельчане его слушали. Спорили иногда, особенно много непонимания было у сельчан по вопросам создания сельскохозяйственных артелей и коммун. Пришлось объяснять, агитировать и рассказывать про нужды страны в период становления народного хозяйства.
 
Дома Федор появлялся зачастую поздно, но всегда находил время и с матерью переговорить, спросить, какая помощь в хозяйстве нужна. Да и с женой добрым словом обмолвиться не забывал. Жалел ее, лелеял.
- Люблю тебя, Лёля, - говорил он ей всегда, - и свет без тебя не мил.
- Да чего же без меня-то, Федя? Тут я, с тобой. Только видимся-то больше ночами. Дни короткие, а ты уходишь затемно, и возвращаешься, когда темно уж.

А молодой муж только посмеивался.
- Новую жизнь на селе строим, Лёля! Народ у нас неграмотный, школ нет. Все просвещение только в церквях. А молодежь учить надо: грамоте, да наукам всяким. Вот школу построим новую, учительствовать пойдешь?
Лёля смущенно заулыбалась и ответила:
- Да пошла бы я, Федя. Только и самой на учительницу выучиться надо, а когда мне? Я ведь ребеночка жду.
 
Фёдор опешил.
- Как, уже? И ты точно знаешь? И когда же он родится?
Он как будто растерялся даже, а Лёля засмеялась громко и ответила:
- К декабрю и родится. Совсем зимний. И зачался зимой, и на свет божий к зиме появится.
Тут Фёдор подбежал к жене, схватил ее в охапку и стал кружить по дому, да так, что у нее дух захватило.
- Отпусти, леший! Раздавишь меня совсем.

Тут вбежала Марья Ильинична и попыталась высвободить невестку из цепких объятий Федора.
- Чего это у вас тут за пляски? Ты чего это Лёлю затискал, смотри, она бледная, как полотно!
- Да ничего, мама, не сердитесь на него, - сказала молодая женщина, и румянец прихлынул к ее красивым щекам. – Это он от радости, мы ребеночка ждем, - добавила она и засмущалась.
- Понесла, доченька! И прямь радость-то какая, - воскликнула Марья Ильинична и заплакала.

*Молодая вдова*

Холодным ноябрьским днем 1927 года, и именно 27 числа, в семье Киселевых произошло долгожданное пополнение семейства, родилась девочка.
Лёля перенесла свою беременность неплохо, свекровь с мужем ее поддерживали, помогали, берегли. Поэтому роды прошли довольно легко, организм молодой, здоровый, сильный. А девочка родилась маленькая, хрупкая, но здоровенькая.
Одна большая неприятность мешала всеобщему счастью – это болезнь Федора. Лёля каждый раз с ужасом вспоминала тот день, когда с ее мужем приключилась беда. Случилось это с месяц назад, когда Лариса уже дохаживала свой срок и была совсем тяжела.
 
Муж вернулся с работы засветло, что бывало нечасто.
- По селам сегодня не поехал. Вон ветрище какой разгулялся, с ног сшибает. Лошадям надо покой дать, а то загоняю их совсем, - сказал он, моя руки под умывальником и готовясь поесть.
Тарелка горячих щей, крынка молока и ломоть ржаного хлеба были уже готовы на столе, когда в окно кто-то громко забарабанил.

- Федор, выходи, беда у нас! – раздался с улицы мужской голос.  – Баркас нужен, рыбацкая лодка посреди Волги перевернулась, потонут мужики!
Федор, недолго думая, выскочил во двор и стал быстро обсуждать с мужиками создавшуюся ситуацию. У них в селе была небольшая рыболовецкая артель, рыбаки занимались ловом судаков, лещей да мелкого частика и сдавали государству. Суденышки в артели были старые, но исправные.
 
Сразу поняв в чем дело, он накинул на себя старенькую фуфайку, обулся в кирзовые сапоги и все вместе побежали за баркасом. Но не тут-то было. Единственный баркас в артели был тоже на промысле. Времени на раздумье не было, пришлось взять вместительную лодку и на ней плыть на самую середину широкой полноводной реки.
Волга в этом месте была так широка, что от берега до берега запросто не доплывешь и на лодке. Течение сильное, а волны в этот ветренный день были такие, что заливали мужиков ледяной водой с головой.
 
Уже темнело, нужно было торопиться. Они слышали крики рыбаков, которые кое-как цеплялись за свою перевернутую лодку, их относило течением, и удержаться в ледяной воде им становилось все труднее и труднее.
Наконец Федор с мужиками доплыли до них. Лодка спасателей была вместительная и устойчивая, но и ее швыряло на волнах так, что никак не удавалось устоять на одном месте, да еще и рыбаки стали хвататься за ее края, раскачивая суденышко во все стороны.

- Стойте! – кричал Федор изо всех сил. – Давайте по одному, мы вас будем тащить из воды, а вы не барахтайтесь и лодку не шатайте. Перевернемся все к чертовой матери и перетонем!
Рыбаки вроде бы прислушались, угомонились, их было пятеро, и всех, одного за одним, Федор с товарищами втащили в свою лодку. Погиб один, еще до прибытия спасателей. На нем были высокие рыбацкие сапоги из толстой резины, которыми он очень гордился, они и утянули его на дно.

Кое-как, уже поздним вечером, лодка доплыла наконец до берега. Промокшие до нитки, продрогшие до костей, мужики буквально выползли на берег и рухнули на ледяной песок. Сил подняться ни у кого не было, так и пролежали с час, пока не прибежали взволнованная Мария Ильинична и другие бабы и мужики, жены да соседи. От села они были почти в полукилометре, туда их течением отнесло, и в темноте бедолаг еле нашли.

Все стали помогать, тащить мужчин в дом, и когда Федор появился в дверях, весь мокрый и продрогший, Лёля вскочила с топчана и запричитала:
- Да что же это, Федя, как ты спасся-то? Слава тебе, Господи! Давай в баньку сразу, не протопилась она еще, я недавно огонь развела, но она еще со вчера не остыла. Пошли!
Марья Ильинична быстро расшуровала огонь в печи, кое-как нагрели жбан воды, и даже веником Федора отхлестали, хотя особого пара-то и не было.
Потом облачили беднягу во все сухое, привели домой и налили стакан водки с перцем.

- Выпей залпом и на печь залезай. Там под тулупом согреешься, - сказала сердобольная мать.
А ночью Федор и заболел. Он стонал и метался на печи, температура поднялась высокая, он бредил и страшно вскрикивал порой.
Лёля зажгла керосиновую лампу, встала на маленькую скамеечку и тихонько позвала мужа.
- Федя, проснись, голубчик. На водицы испей, да давай рубаху поменяем, твоя мокрая совсем, хоть выжимай!
Но он не просыпался, и был как будто в забытьи. Только головой вертел из стороны в сторону и все как звал кого-то. То одно имя выкрикнет, то другое.
Лёля испугалась, но тут подошла встревоженная Мария Ильинична и сняла невестку со скамеечки.
- Еще чего удумала, с животом! А ну слезай.
 
Затем она намочила тряпицу холодной водой из ведра в сенях и положила примочку сыну на лоб. Он немного успокоился. Но женщины так до утра и не уснули.
Федор проболел долго, до самых родов Лёли. Он ослаб, но как только поднялся на ноги, сразу же стал ходить на работу, без него большевистская деятельность не была такой активной, и дальние села все норовили пустить хозяйство на круги своя: что мое, то берегу и преумножаю, а что народное, да пусть в поле гниет. И сено не выбрано с лугов до конца, и капусту подморозило, всю с поля не собрали, картошку, и ту до конца не выкопали.

Федор ездил по селам и агитировал народ.
- Зима на носу! А это наше, общее добро! Свои-то грядки да огороды уж все прибрали, а то, что общественное, кому оставили? Коммуной живем, городу помогаем, надо работать так, чтобы не пропадало в поле народное добро!
Народ ворчал, но поднимался и шел на уборку оставшегося урожая, кое-что спасли, а кое-что так и пропало зазря. Сознательность у деревенского люда появится еще не скоро. И хоть видели они, что большевики не для себя, а для всех стараются, но все еще оставалось в сознании людей такое чувство, что их насильно заставляют работать, незнамо на кого.
 
Коллективные хозяйства, или сельскохозяйственные артели все еще были в стадии становления и осознания крестьянами. И чем больше и напористей вели свои работу сознательные элементы, такие, как Федор, тем лучше шли дела на местах. Но грамотных и передовых все же было мало, из города к ним в партячейку иногда приезжали коммунисты, проводили собрания, ездили по деревням, и Федор всегда с ними.

Но к зиме он сильно захворал. После рождения дочери немного воспрял духом, налюбоваться на нее не мог. Да только не подпускали отца к девочке, уж больно кашлял он сильно. Порой аж заходился от кашля.
 
- Ты, Федя, не серчай. Но от ребенка подальше держись, пока не поправишься совсем, - ласково говорила ему Лёля, а он обижался, как ребенок, но все же понимал, что с его хворобой малышке можно навредить.    
Однажды вечером все втроем, Мария Ильинична, Лёля и Федор сидели за самоваром, чаевничали, над именем для девочки задумались. Ей уже было две недели, и как ее только не звали, но больше то Лялей, то Лёлей.
- Нет, хватит нам одной Лёли, - заявила молодая мать, - надо что-то красивое, но не деревенское.
- А что там у нас по церковному календарю? – заикнулась было бабушка, но Федор строго зыркнул на мать и заявил:
- Еще чего! Никаких церковных календарей, крещений и святых! – Потом смягчился и добавил: - Нельзя нам. Я в партию собираюсь вступать, меня не примут, если моя семья будет с церковью связана.
 
После этой пламенной речи он сильно закашлялся, вышел из-за стола и больше уже к обсуждению не примкнул. Свекровь с невесткой расстроились немного, но Мария Ильинична примирительно сказала тихим голосом, чтобы сын не слышал:
- Нехристью моя внучка расти не будет. Я все рано ее покрещу, а имя уж выбирайте сами.

***
Буквально на следующий день к ним приехала Раиса Матвеевна. Она и раньше, нет-нет, да и нагрянет повидаться, а вот на роды Лёли приехать не смогла, сама приболела.
- Лихоманка меня прихватила. Две недели не вставала, Нина за мной ходила. Уж не обессудьте.
 
Приняли Раису Матвеевну, как всегда, радушно. Она всех обняла, перецеловала, да сразу к внучке направилась. И как взяла ее на руки, так больше с рук и не спускала. Только на ночь в люльку спать уложит, да и сама рядом на тюфячке уляжется.

Очень запереживала теща за зятя своего, сразу вспомнилась ей болезнь Павла. Она и Ларисе сказала:
- Вы не запускайте хворобу-то. Смотри, как кашляет, надо лечить его.
- Да он в амбулаторию каждый день ходит. Там ему лекарство дают, микстуру от кашля. Порошки вон пьет.
- Надо бы в город, в больницу, - не унималась Раиса, запустите мужика, потом поздно будет.

Вечером разговор опять об имени малышки зашел.
- У нас городе нынче очень модное имя появилась, - авторитетно заявила Раиса Матвеевна. – Девочек Августинами стали называть. Только в церковном календаре его нету, оно вроде как католическое, имя это.
- Ну вот еще, не нашенское. Зачем нам такое мудреное? – сказала Мария Ильинична.
- А вот и хорошо, что в церковном календаре нету. Так и назовем! – откликнулся Федор с печи.
Лёля промолчала. Ей имя понравилось, не избитое. Августина Федоровна. Красиво!
- А маленькую как же будем ее звать? Авга что ли? – спросила она.
- Нет, Ава, Авочка. Или Аусенька, - сказала Рая.

- Не знаю. Странно как-то, - засомневалась Лёля, а Мария Ильинична проронила:
- Я спорить не буду. Августа, пусть будет Августа.
- Да не Августа, а Августина, - поправила Лёля, на этом разговор закончился.
А на следующий день, ни свет ни заря, Федор поднялся с постели и отправился в сельсовет. А к вечеру он вернулся и заявил:
- Я все метрики на дочку оформил. Вот выписка из метрической книги, а вот свидетельство.

С этими словами он положил на стол свернутую вдвое плотную бумагу с печатью сельсовета внутри, на которой значилось, что это «Свидетельство о рождении» Киселевой Августины Федоровны, родившейся 27 ноября 1927 года.
Все так и опешили.

- Почему без меня все решил? – спросила Лёля дрогнувшим голосом. – Мы только что с бабушками обсудили и решили, что Августина слишком вычурно для маленькой девочки. Решили Алечкой назвать. 
Лёля чуть не плакала, а бабушки молча качали головами. Но тут Федор снова зашелся в кашле, махнул рукой и вышел во двор.

Но переделывать ничего не стали, решили оставить так, как записано в «метрике», то есть в свидетельстве о рождении, а называть дочку и внучку все равно стали Алечкой или Алюшей.
Раиса Матвеевна пробыла в гостях с неделю, а потом стала собираться домой. Нину она оставила у соседей, девочка училась в школе, отрывать от занятий ее не хотелось, поэтому пора было возвращаться.

Лёля с Федором тоже засобиралась в город.
- Надо его врачам показать, - настояла Раиса Матвеевна и забрала дочь с зятем с собой.
Река еще не встала, поэтому добрались, как и раньше, на барже. Нина встретила старшую сестру восторженно.
- Ух ты! Ты прямо тетенька уже, - высказалась Нина, которая не видела Ларису больше года, с самой свадьбы. – А где же твой маленький? Ты его с бабушкой Машей оставила?
- Да, на прикорме. Мне нужно как можно быстрее возвращаться. Боюсь, бабушка одна с Алей не справится.
- Вы мою племянницу Алей назвали? Это значит как, Алевтина что ли? Алевтина Федоровна?

Нина болтала без умолку, а Ларисе было не до разговоров. Поели на скорую руку и сразу же в больницу стали собираться. Местные врачи были еще старой закалки, дело свое знали, но точный диагноз Федору поставить не смогли.

- У нас вот по разнарядке в начале нового года поступит аппарат для рентгенографии. Вы приезжайте в феврале, мы вас с этим аппаратом обследуем, а там посмотрим.
- А что за аппарат? – спросила Лёля.
- Прибор такой медицинский, «рентген» называется. Он грудную клетку просветит и легкие сфотографирует. Если есть там воспаление или какая другая беда, он нам и покажет. Тогда и диагноз точный поставим, и лечение назначим.
- Так это ж в феврале. А сейчас нам что делать?
- Йодную сетку, микстуру от кашля отхаркивающую принимайте, дышите над паром, лучше над вареной картошкой. Такие процедуры хорошо помогают.
Федор чувствовал себя плохо и в разговоре не участвовал. Когда он вновь закашлялся, то встал и вышел в коридор, Лариса спросила у врача:
- Доктор, вы мне-то скажите, у него не чахотка?
- Не знаю, голубушка. Кашель его мне не нравится. Надо бы мокроту на анализ взять. Дней через пять приходите, я вам направление выпишу в лабораторию.
- Да что вы! У нас грудное дитя в деревне оставлено без материнского молока. Нам назад в Разночиновку надо.
 
Доктор развел руками и сказал:
- Ну тогда ничем помочь не могу. Приезжайте в феврале. Обследуем, а пока лечитесь у себя в деревне.
Но до февраля Федор только и дотянул. Себя он не берег, продолжал работать, целыми днями в сельсовете пропадал. Подводили итоги года, составляли отчеты о налогах, о собранном урожае. Готовили планы развития сельскохозяйственных коммун и артелей. Конец года – время хлопотное.
 
А в результате такая напряженная работа обернулась для молодого мужчины окончательной потерей здоровья. Он снова сильно простудился, к февралю слег окончательно и вскоре умер.

Убитая горем мать и безутешная вдова похоронили Федора Киселева на местном кладбище. Товарищи по работе произнесли прощальные речи, сказали, что им будет не хватать такого деятельного и активного соратника в их праведном труде на благо нового общества. Они водрузили красную звезду на его могиле и на этом разошлись.

***
Такая потеря, такое горе всегда переживается очень тяжело. Невозможно бывает привыкнуть к той мысли, что любимого человека не стало, его больше нет рядом и никогда не будет. А когда ты становишься вдовой в девятнадцать лет с грудным ребенком на руках, прожив с любимым мужем чуть больше года, это страшно вдвойне.
Лариса онемела от горя. Плакала она мало и больше по ночам. Но стала замкнутой, неразговорчивой и совсем потеряла вкус к жизни. Ее не интересовало ничего вокруг. Правда, маленькой дочкой она занималась усердно, кормила, мыла, пеленала, укладывала спать. Но все это без улыбки и нежности в потухшем взгляде.

Приехали Раиса Матвеевна с Ниной и стали звать Ларису с Алечкой домой, в город. Но Лёля отказалась.
- Не повезу я ребенка по морозу в такую даль. А вещички ее, пеленки-распашонки, а люлька? Как мы это все потащим?
Раиса недовольно пожала плечами и вроде как обиделась.

- Я и Нину с собой привезла, чтобы рук больше было. Неужели втроем не справимся?
- Нет, мама. Я здесь останусь. Сорок дней надо справить, Алю покрестить Мария Ильинична собирается. Не хочу я все ломать и с места срываться. Не серчайте.
Они уехали, но сказали, что двери ее родного дома для них с Алей всегда открыты. Лёля мученически переносила все тяготы вдовей жизни. И морально ей было тяжело, и физически. Она замкнулась в себе, со свекровью почти не общалась и даже к дочке ее не подпускала. Ей казалось, что это ее крест, ее счастье и несчастье, и она сама должна со всем этим справиться без посторонней помощи.

Марье Ильиничне тоже было тяжело. Она очень любила своего сына, посвятила ему свою жизнь после ранней потери мужа, и смириться со смертью Павла она никак не могла. Когда невестка вдруг отстранила ее и от забот о внучке, бедная женщина слегла.
Алечка была ее единственной отрадой после потери сына, а теперь она осталась совсем одна и почувствовала себя абсолютной ненужной. Ей было очень горько.
Но она не могла понять, что Лёля делала это не со зла. Это горе ее так сломило, что она совершенно замкнулась в себе, обратив все свое внимание исключительно на дочь. Наверное только так она могла выстоять в этой беде.

Когда Мария Ильинична заболела и два дня не вставала с постели, Лариса вдруг будто очнулась от тяжелого сна. Она сама почувствовала свою отчужденность и отстраненность от всего, что происходило в их доме и поняла, что ей нужно браться за дело, привести в порядок дом, присмотреть за скотиной. А еще помочь свекрови.
«Как же я не понимала, что у Марии Ильиничны тоже горе, может быть и тяжелее, чем у меня самой. Она сына потеряла, разве это можно сравнить хоть с чем-нибудь? Господи, какая же я непутевая!» - подумала вдруг Лёля с болью в душе.

Она взяла на руки Алю и подошла к кровати Марии Ильиничны. Та лежала с закрытыми глазами, но из-под ее век по щекам бежали две тоненькие дорожки слез. Она плакала беззвучно, плакала сердцем, изболевшимся до такого состояния, что силы ее покинули.

Лёля присела на край кровати и тихонечко промокнула слезы платком.
- Мама, ты прости уж меня. Вот Алечка, взгляни.
Мария Ильинична приоткрыла глаза и, увидев внучку, улыбнулась. Лёля положила девочку рядом с ней, и так они просидели до самого вечера. Алечка спала, пригревшись рядом с бабушкой, а женщины вели неспешную беседу обо всем.

Свекровь провела в постели несколько дней. За это время Лариса успела перемыть весь дом, вычистить хлев и сарай, выкормит скотину. Хозяйство требовало неустанной заботы, а на улице было слякотно и холодно, морозы стояли небольшие.
Да как назло, Аля стала беспокойно спать ночами. Часто плакала, приходилось постоянно держать ее на руках. Мария Ильинична брала внучку к себе пару раз, когда печку нужно было подтопить или водички подогреть, но это не помогало. Девочка заходилась плачем и успокаивалась только у мамы на руках.

В одно хмурое, морозное утро Лёля в полудреме сидела на сундуке с Алей на руках. Почти всю ночь они не спали. Девочка часто принималась плакать, и молодая мама почти не сомкнула глаз. А к утру в доме стало прохладно. Печь совсем остыла. Лёля думала о том, что надо дочку отнести к свекрови в кровать, а самой сходить в сарай за дровами, да затопить печь по-хорошему.

И вот она уже идет по двору, а вокруг темнота, холод, и сарая не видать. Лёля остановилась в нерешительности посередине двора, оглянулась вокруг и вдруг увидела поленницу рядом с собой.
- Надо же, - подумала она, и в холодный сарай идти не придется.
Лёля набрала дров, прижала поленья к себе и направилась к дому. Она увидела настежь открытую дверь, легко взбежала по ступенькам, подошла к печи, слегка присела и сбросила поленья на пол. И вдруг она услышала детский плач.

- Алечка! – мелькнуло у нее в голове, но тут она резко проснулась и пришла в ужас.
Оказалось, что она сидит у печи, а Аля, завернутая в пеленку и теплое одеяльце, лежит поверх дров, куда она во сне и спустила ее с рук, будто поленья. Лёля схватила дочку на руки и заплакала навзрыд.
Но тут к ним поспешно подошла Мария Ильинична.
- Устала ты, дочка. Совсем измоталась. Может зря с мамой не уехала? Но и мне уже полегчало. Я сейчас печь растоплю и с Алей побуду. А ты давай иди и отоспись по-хорошему.

*Нина*

 Раиса Матвеевна с младшей дочерью жила не богато, но и не бедно. Работу она всегда старалась найти, сначала на базаре торговала сыром, потом присматривала за детьми, работала и нянечкой, и прачкой, никакой работой не гнушалась, лишь бы платили исправно.
 
 А когда ей удалось по случаю приобрести швейную машинку «Зингер», Раиса стала шить. И здесь она превзошла себя. В самом начале тридцатых годов в городе появилось много модниц, но ателье по пошиву одежды не всем были по карману. Поэтому молодые женщины из среднего сословия или со средним достатком обращались к доморощенным портнихам. Раиса Матвеевна была одной из них, она отличалась аккуратностью, хорошим вкусом и шила в назначенный срок, без задержек.
 
Нина училась в школе, ученицей была прилежной. В свои совсем юные годы она выглядела довольно взрослой барышней. Одевалась опрятно, платья, юбки и блузки Раиса шила ей сама. Да и дочь приучала к шитью. В то время рукоделие было в чести. Женщины и девушки любили и шить, и вышивать, и вязать, а для Нины это и вовсе было любимым занятием.
 
К пятнадцати годам она уверенно перешивала мамины платья на себя, вязала простенькие телогреечки и кофты, очень любила вышивать крестиком и начала осваивать вышивку гладью. Сначала это были платочки и салфеточки, а позже девушка вышивала наволочки, занавесочки и скатерти.
 
Но ее мечтой было стать учительницей. Она много и с увлечением читала. Гоголь, Толстой, Пушкин, Лермонтов – Нина любила и прозу, и поэзию. Она знала стихи наизусть и могла пересказать и по-своему оценить любой роман, а ими она зачитывалась допоздна.

Раиса Матвеевна поощряла увлечения дочери, в чем могла, помогала. Жили они дружно, хотя Нина очень скучала по старшей сестре. Мама была женщиной занятой, много работала, вела домашнее хозяйство: и сготовить, и постирать, и пошить. Уставала она изрядно.

Нина ей конечно помогала, но основное ее время было занято учебой, чтением и рукоделием. Раиса Матвеевна мечтала видеть младшую дочь образованной барышней.
Когда Нина Шевченко закончила школу, ей исполнилось семнадцать лет, и она превратилась в очень симпатичную девушку с округлыми формами, приятным, умным лицом с большими серыми глазами. Свои пышные волнистые волосы она остригла по последней моде – не коротко, не длинно, на что Раиса Матвеевна заметила:
- С косой-то девушке куда лучше. Скромнее, без всяких этих завивок ваших.

Но Нина лишь усмехнулась и сказала:
- Косы для девочек, мама. А я уже выросла, хочу на курсы поступать.
- Ну и поступай себе. А волосы остригла зря! Лёля вон, до сих пор с косой, и ничего.
- Лёля в деревне живет, а я в городе. А это большая разница.
Раиса не любила, когда дочери с ней спорили, она сердилась и старалась доказать свою правоту. Но случалось такое не часто и до скандалов не доходило. Дочери уважали мать и прислушивались к ее словам или просто улаживали конфликт, не дав ему разгореться.

- Мама, ты не сердись, - сказала Нина, обняв мать. – Ну посмотри, мне ведь так больше идет, я же не гимназистка уже.
Раиса отмахнулась от дочери, но слова «поступай, как знаешь» были не в ее характере. Она все еще имела большое влияние на дочерей, особенно на младшую, и ей совсем не хотелось это влияние утратить. Она растила дочерей одна, и чувствовала огромную ответственность за их воспитание.

Шел 1932 год. Нина мечтала стать учительницей литературы. Ее страсть к чтению не проходила, а наоборот усугублялась. Она уже пристрастилась к зарубежной литературе. Нашумевший в этот год роман Джона Голсуорси «Сага о Форсайтах» был так знаменит, что он ходил по рукам книгоманов, им зачитывалась просвещенная молодежь всего мира, а после получения автором Нобелевской премии за свое произведение он и вовсе стал бестселлером.

Нина искала книгу повсюду и наконец обратилась в только что открывшуюся в этот год научную библиотеку Астраханского государственного педагогического института. Книжный фонд новой библиотеки был богат и разнообразен: русская и зарубежная классика, современная проза и поэзия, всевозможные учебники, передовые журналы и брошюры.
 
Девушка попала в мир своих интересов, и не прошло и двух месяцев, как она устроилась в эту библиотеку на работу, попутно поступив на подготовительные курсы пединститута.

***
Следующий, 1933 год, был для всей семьи годом больших перемен. Нина выходила замуж. Со своим избранником, Иваном Смирновым, она познакомилась в марте месяце, а осенью дело уже шло к свадьбе.
 
Иван Романович Смирнов был человеком обстоятельным, из зажиточной семьи, как говорили тогда. У его отца было крепкое хозяйство, большой дом, сад, огород и участок земли под рожь. Жили Смирновы своим натуральным хозяйством, стараясь его как можно больше преумножать.

Роман Смирнов любил землю. Он знал толк в выращивании крупных сочных помидоров, его кустарники в изобилии плодоносили крыжовником и смородиной, все лето он огромными корзинами собирал яблоки, абрикосы и вишню, а к осени поспевал его знаменитый на всю округу виноград. Хлеб тоже выращивали сами, имея в своем владении небольшое поле, а во дворе внушительный амбар для зерна.

Весь этот урожай, включая так же картошку и капусту, он сдавал в большинстве своем на местные рынки на продажу. Сам же с женой делал на зиму заготовки варенья, солений и сушеных фруктов, поэтому всю зиму семья питалась этими витаминами. И Роман Смирнов был очень за свое хозяйство горд.

Его сын Иван к труду был приучен с детства. С малых лет в саду и на огороде мальчик перенимал у отца опыт по уходу за деревьями, кустарниками и корнеплодами. Он все знал о подкормках, поливе, прополке и всегда мечтал о том, чтобы обзавестись собственных хозяйством в будущем, и чтобы не хуже отцовского было!
Но мать с отцом, хоть и разделяли мечты сына, все же хотели, чтобы юноша получил специальность. Парень он был умный, в учебе старательный, семилетку закончил хорошистом.

- Ты, сын, на этом не останавливайся. Учиться тебе надо, профессию освоить, - говорил ему Роман.
Иван задумался над словами отца и понял, что тот прав. Но садиться за парту ему не хотелось. Он чувствовал себя довольно взрослым и решил, что обучаться лучше всего прямо на производстве. В Астрахани в то время большую известность имел крупный металлозавод, который позднее стал моторостроительным.
 
Иван поступил на работу учеником токаря. Сначала его обучали работе на станках, но вскоре он освоил эту профессию и перешел в разряд рабочих. Работу свою он любил, при этом неплохо разбирался в технике, и даже наладкой станка и мелким ремонтом занимался сам.
 
Руководство заметило смышленого молодого человека, который всегда был в передовиках. Иван имел неплохие по тем временам заработки в свои двадцать с лишним лет. Одевался добротно, выглядел солидно, поэтому, когда он повстречался с молодой, энергичной Ниной, очень начитанной и благовоспитанной девушкой, он сразу же проявил к ней интерес.
 
До этой встречи он женским полом не интересовался. Точнее сказать, не попадалась ему девушка такая же приятная во всех отношениях, как Нина. Молодые люди стали встречаться. Нина водила своего взрослого кавалера на различные выставки, концерты, вечера поэзии и прочие мероприятия, на которые Иван сам никогда бы не отправился. Ему было с ней интересно.

А Нине в свою очередь нравилась степенность своего избранника, его немногословность. Но она понимала, что он не глуп, не пижонистый, к тому же молодой мужчина проявлял живой интерес ко всему, что было жизненно важно для нее: литература, искусство, творчество.

Такой союз двух молодых влюбленных вскоре дал свои плоды. Иван пригласил Нину к себе и познакомил с родителями. Те приняли невесту сына с большой радостью, накрыли стол к чаю с красивыми вазочками домашнего варенья и с душистым, пышным и горячим сладким пирогом, только что вытащенным из печи.
Вскоре Нина представила жениха и своей маме. Раиса Матвеевна оглядела молодого человека с ног до головы, поздоровалась с ним за руку и предложила присесть. Пока Нина хлопотала у стола, Раиса разговорилась с Иваном о его занятии, о семье и о планах на будущее.

Иван Романович отвечал на вопросы обстоятельно, рассказал о своей работе на заводе, о том, что у него высокий разряд токаря и о том, что он хотел бы обучиться инженерному делу.
- Техника привлекает меня. Нина увлечена литературой, а я технарь. Но еще я очень люблю на земле работать. Хочу, чтобы у меня был свой земельный участок.
Затем он рассказал о родителях, о своем доме. Все в его словах было пронизано достоинством и уважением и к дому, и к своей семье.

Раисе Матвеевне жених Нины понравился.
- Очень обстоятельный мужчина. Держись за него, дочка. С таким не пропадешь, всегда будет крепко на ногах стоять.
А в октябре уж и свадьбу сыграли. Гостей было немного, в основном свои близкие и хорошие знакомые. К огромной радости Нины к ним на свадьбу приехала Лёля. Приехала она одна, маленькую Алю с собой не привезла, оставила с бабушкой Машей.
Молодая женщина так похорошела, обрела степенность, спокойствие, и всем своим видом выражала достоинство и гордость и за себя, и за свою сестру.
- Какая ты молодец, Нина. Такого хорошего мужа себе нашла, - высказалась она. – Он мне понравился.
 
Ни капли зависти не было в ее словах. Было сразу видно, что что старшая сестра искренне рада за свою младшую. Нина засияла от счастья и попросила Лёлю помочь ей одеться в свадебный наряд. Платье Раиса Матвеевна сшила дочке сама.
Белоснежный батист, который был куплен в лавке еще во времена НЭПа, дождался своей участи. Материи было много, поэтому платье получилось с юбкой колоколом, с рукавом за локоть и широким поясом, завязывающимся сзади на роскошный бант. Нина приобрела себе белую шляпку тоже с бантом и выглядела в своем наряде невесты просто очаровательно.
 
Иван был в темно-сером костюме, белой рубашке с высоким воротником и с белой гвоздикой в петлице.
- Какие красавцы! – восхищалась мать жениха, а Раиса Матвеевна вытирала набегавшие слезы о говорила:
- Хоть бы счастливы были, да не так как моя старшая. Вот уж горемычная.
- Да будет вам, сватья, - отвечала ей мать Ивана. – Не накликайте беды.
 Радоваться надо за молодых. Ниночка красавица, и Иван ее любит. Дай Бог им счастья.

Свадьба была довольно скромной, хотя стол ломился от яств. Родители жениха постарались на славу. Стол изобиловал закусками собственного приготовления, пирогами и домашними винами из вишни, которое послаще, и из винограда, которое покрепче.

К вечеру народ стал расходиться, а кто помоложе, остались потанцевать да повеселиться до тех пор, пока молодые не ушли спать.
Лариса с матерью помогли с уборкой, перемыли всю посуду, подмели полы и отправились к себе.

- Ну что, дочка? Как ты живешь-то? Как Алюша, Мария Ильинична? – спросила Раиса, оставшись наконец с Лёлей наедине.
- Да все хорошо, мама. Аля растет, шесть лет вот будет. Ты-то ее последний раз в прошлом году видела. Так она еще подросла. Только худенькая очень. А так ничего, здоровенькая. Маманя тоже вроде не жалуется, все по хозяйству хлопочет.
Мать с дочерью еще долго проговорили в эту ночь и решили вместе ехать в Разночиновку.

- Я по Алечке соскучилась, - сказала Раиса Матвеевна, и на следующее утро они засобирались в дорогу.
Накупили гостинцев, собрали вещички и отправились. В деревне гостям были рады, особенно обрадовалась Аля. Она прыгала вокруг бабушки и мамы, рассказывала им стишки, задавала свои детские наивные вопросы и не желала отпускать их от себя ни на минуту.

Пока Раиса была в деревне, она помогла сватье подготовиться к зиме, разобрать погреб, почистить в хлеву, прибрать двор, перекопать огород.
- Ой, одна бы не справилась! – говорила Марья Ильинична. – Лёле тяжело тоже, непривычная она, но за все берется, что может, делает. Пожаловаться не могу.
Лариса услышала их разговор, подошла и сказала:
- А я вот хочу обратно в город переехать.

Женщины переглянулись между собой. Раиса промолчала, а Мария Ильинична только и спросила:
- А Аля?
- Ну что Аля? Заберу и ее потом. Со временем. На работу где-нибудь устроюсь и заберу.
- Ну зиму-то хоть перезимуете у меня? – дрогнувшим голосом спросила свекровь.
- Перезимуем, конечно. А к лету посмотрим.

Раиса Матвеевна подумала немного и сказала наконец:
- А может ты и права, Лёля. Нина съехала, у мужа будет жить. Иван Романович ее уж всяко от себя не отпустит. А вы с Алечкой переезжайте-ка ко мне.
Но Лёля прожила в деревни еще два года. Алю отправили учиться, когда ей исполнилось семь лет. В Разночиновке как раз отстроили новую школу, теплую и светлую. И деревенские ребятишки сели за парты.
Лёля вернулась в город одна. Мария Ильинична никак не хотела отпускать от себя внучку.

- Не спеши Лёля, - говорила ей свекровь. – Не срывай Алечку с места. Она уже привыкла здесь, школа ведь у нас хорошая. А тебе свою жизнь надо устраивать.
В глубине души Лёля понимала, что свекровь права. Нужно сначала устроиться, хотя бы работу найти. Но и ей самой расставание с дочкой далось нелегко. Она часто снилась ей по ночам, маленькая забавная девочка, худенькая, с кудряшками, веселая шалунья, которая осталась жить с бабушкой на неопределенный срок.

*Разлука*

В эти годы в стране быстрыми темпами шла коллективизация. В городах полностью покончили с новой экономической политикой так называемого «военного коммунизма», активно вытеснив частников из производственной сферы. И теперь шла кампания по раскулачиванию зажиточных крестьян, которые не желали идти в колхозы и всячески препятствовали тому, чтобы сдавать сельхозпродукцию, и особенно хлеб и зерновые, в государственные закрома.

По ряду Российских губерний прокатилась волна протестов, а иногда и вооруженных мятежей. Для борьбы с подобными выступлениями были приняты меры, ведущие к полной ликвидации кулачества:
«Чтобы вытеснить кулачество, как класс, надо сломить в открытом бою сопротивление этого класса…»

Таково было решение партии, и борьба с «кулаками» приняла очень серьезный оборот. Не щадили никого, в жернова этой машины попадали все, кто имел крепкие хозяйства, собственную землю и особенно те, кто привлекал к работе на своей земле батраков и в то же время уклонялся от сдачи урожая в колхоз.
У таких семей отбиралось все: и дома, и земля, и орудия производства. А самих «кулаков» и членов их семей выселяли и отправляли на места поселения далеко за пределы родного края.

Беда настигла и семью Смирновых. Они жили в непосредственной близости от города, но все же не в городской черте. Земля в этом месте была плодородной, а хороший уход и полив способствовали богатым урожаям. Но случались и засухи, тогда приходилось туго, так как это приводило к огромным потерям.
И даже если хозяин и не отказывался сдавать свой урожай государству, то в годы засухи эта сдача сводилась до минимума, и тогда он тоже попадал в разряд «кулака», уклоняющегося от социалистической реконструкции народного хозяйства, что каралось суровыми законами.

Зачастую беднота активно помогала Советам в борьбе с кулацкими одиночками. Шли доносы, и к «несознательным антисоветским элементам» применялись жесточайшие меры, их раскулачивали и выселяли.
В Нижне-Волжском крае были организованы сборные пункты для отправки раскулаченных к местам выселения. На один из них в осенний промозглый день была доставлена семья Смирновых в полном составе.

Надо сказать, что Роман Смирнов, глава семейства, не был рьяным сторонником новых преобразований и к Советской власти относился без особого сочувствия и энтузиазма. Но и врагом народа его никак нельзя было назвать. Он был трудяга, радеющий за свое хозяйство и добро. Он работал, не покладая рук, и все, чего он достиг в жизни, далось ему огромным трудом и неимоверными усилиями.

Его старания не прошли даром, он и его семья никогда не бедствовали, всегда были с продовольствием и при деньгах. И он был скорее середняком, чем кулаком. Но зависть людская распространялась и на них, на тех, кто трудился сам, не прибегая к наемному труду.

В тот год, когда женился его сын Иван, учитывая увеличение семейства, Роман чуть-чуть недовыполнил норму по сдаче зерна. Предстоящая зима, по всем приметам, обещала быть холодной, поэтому часть зерновых и картофеля он придержал в своих закромах и амбаре.

Но это не ускользнуло от досужих глаз соседей, которые тут же состряпали донесение, да попросту донос, ну а разбираться с деталями никто не стал. Сначала все сгребли и вывезли со двора, потом прислали бумагу с извещением о ликвидации всей частной собственности Смирновых, ну а за этим последовало и выселение в Сибирь.

Да, с «кулаками» не церемонились. Без суда и следствия решались судьбы людей в период становления народного хозяйства в те страшные, голодные годы. Было этому бесчинству оправдание, конечно. Нужно было кормить страну, рабочий класс, который тяжело, с огромным трудом поднимался с колен и начинал строить новую жизнь в первой в мире стране Советов рабочих и крестьян.

Но оправдание это было все же весьма слабым, учитывая ту жестокость, с которой проводились в жизнь новые порядки. За десять лет, с 1930 по 1940 годы было раскулачено и отправлено на спецпоселение более двух миллионов человек. И среди них и Смирновы, включая женщин.

День отправки в ссылку был объявлен. Родне разрешалось присутствовать при отбытии и даже попрощаться с родственниками некоторые умудрялись, правда под зорким оком суровых охранников, которые были расставлены вдоль вагонов и следили за порядком загрузки.

Раиса Матвеевна, поседевшая за эти дни, и Лёля с опухшими от слез глазами прибыли на пункт отправки затемно. Они боялись пропустить Нину и ее родню. Они хотели во что бы то ни стало встретиться с ними перед отправкой в неизвестность, и еще в их душах жила надежда на то, что случиться чудо, и всех отпустят, оправдают и отправят по домам.
 
Пусть штрафы, пусть налоги пожизненные, лишь бы не угоняли невинных людей в ссылку. Особенно было жаль Нину, совершенно ни в чем не повинную девушку, не знающую жизни, доченьку, сестренку, которой злой рок уготовил такую страшную судьбу. За что?!

Раиса Матвеевна все эти дни неустанно молилась и даже прибегла к своему давнишнему заговору, который наговорил ей когда-то старик в лесу. Отчаявшаяся мать призвала все силы на помощь дочери, чтобы хоть как-нибудь оградить ее от этого несчастья.
 
Мать по совету Лёли взяла с собой большую серую шаль с кистями.
- На всякий случай. Пусть будет при нас, а вдруг пригодится, - сказала ей дочь и засунула шаль матери за пазуху.
В пункте отправки было шумно, многолюдно и суетно. Провожавших было много, и охранники с трудом справлялись с толпой людей, которая негодовала и пыталась сломить кордон.

Отовсюду доносился плач, выкрики, и шум стоял такой, что невозможно было расслышать даже окрики солдат, оцепивших вагоны. Вдруг Раиса с Лёлей увидели Нину с семьей. До этого они долго пробирались сквозь толпу от одного вагона к другому, боясь пропустить свою родню, но тут им повезло.
 
Они оказались у самого переднего края толпы, когда в близстоящий вагон повели людей, и в их числе Смирновых. Одеты все были как попало, но на груди у каждого был пришпилен лоскут с фамилией и номером вагона. 
- Нина! – громко позвала Раиса, а Лариса дернула ее за рукав.
- Тише, мама. Дай-ка мне шаль, - быстро проговорила Лёля и шагнула вперед, встав вплотную к охраннику.
 
Дальше ей идти не полагалось, но она и так была очень близко к злополучным пассажирам, которых семьями, считая по головам, пропускали в вагон-теплушку.
Нина увидела сестру издалека. Она протиснулась вперед с той стороны, с которой ей легче всего будет поговорить с Лёлей, сказать хоть пару слов на прощанье.
 
Глаза молодой женщины были полны слез и отчаяния. Губы дрожали, а выражение лица выказывало скорбь и ужас. Но Лариса не поддалась на жалость, колыхнувшуюся в ее сердце. Она уже решилась на отчаянный поступок и собрала все волю в кулак.
Когда Нина наконец почти поравнялась с сестрой, Лёля вдруг сказала охраннику:
- Дайте сестренку обнять, на минутку подпустите меня к ней!
При этом она так пламенно глянула на молодого солдатика, что тот аж зарделся и невольно шевельнул плечом, подпуская Ларису к Нине.

Девушки обнялись, тут раздался оглушительный гудок паровоза, и толпа завопила от неожиданности и страха. Охранник на минуту отвлекся, а Лёля быстро накинула шаль на плечи Нины, прикрывая казенную нашлепку, и стала оттаскивать ее в сторону.
Кто-то заметил и истошно закричал, что «пленную» уводят, но было поздно, Нина была уже за чертой. Охранник быстро подбежал к женщинам и схватил было Ларису за руку, но та не растерялась:
- Дай ей уйти, она из нашей семьи, а не из той, - тихо сказала она, буквально касаясь губами уха молодого парня в форме.

Тот отпрянул назад, быстро заняв свой пост, но успел сказать:
- Бегите отсюда, да побыстрее, не то и я с вами пропаду к лешему.
Затем он выпрямился и зычно заорал поверх людских голов:
- Тихо! Все к порядку! Не то и вас вагоны затолкают! Отошли все назад! Разговорчики!
Людская толпа отпрянула, кто-то еще вопил: «украли, увели девку», но вскоре этот голос смешался с общим шумом, очередным гудком паровоза, людским плачем, но Раиса, Лёля и Нина были уже далеко.

Еще долго страх бередил души несчастных женщин, которые вздрагивали от каждого стука. Они все боялись, что за Ниной придут и отправят ее вслед за мужем и его родителями. Но все обошлось. Или власти просто упустили ее из виду, или кто-то проникся жалостью к молодой женщине, или, что скорее всего, кто-то, испугавшись, что за пропажу одного кулацкого элемента его по головке не погладят, попросту замял это дело.

Так или иначе, Нина осталась на свободе, с родными, но на улицу ей строго-настрого запрещено было выходить, и несколько месяцев она просидела дома безвылазно, оплакивая свою толком не начавшуюся семейную жизнь и внезапное расставание с мужем, с которым они и трех лет не прожили.

 Ходили слухи о том, что из этих отдаленных мест люди возвращаются редко. Надежды было мало, поэтому в доме поселилась тоска и печаль. Учебу в институте Нине пришлось прервать. Женой раскулаченного элемента ей туда не хотелось возвращаться, да и опасно пока было обнародовать себя после побега, поэтому молодая женщина находилась дома, читала книги, вязала, вышивала, но эти занятия больше не приносили ей радости.

*Лариса Павловна*

Лёля после всех этих печальных событий срочно занялась поиском работы. Выбор был небольшой, а желающих много, но все же ей повезло: неожиданно подвернулась неплохая должность кастелянши в доме для инвалидов и престарелых. Молодая энергичная женщина как нельзя лучше подходила для этой работы и взялась за дело с энтузиазмом. В ее ведении была бельевая, прачечная и гладильная. А на ее ответственности лежала работа всех этих подразделений, которую предстояло наладить.
 
Женщины в прачечной работали в пол силы, не хватало мыла, стиральные доски были старые, поэтому стирали кое-как, сушили на улице серое и рваное белье и ленились гладить его тяжелыми чугунными утюгами. По старинке пользовались деревянными рифлеными досками, поэтому постельное белье выглядело более, чем удручающе.
Лариса Павловна, как ее стали называть на новом месте, приступила к работе сразу и всерьез. Она умела очень хорошо договариваться с людьми, и ей не составило большого труда убедить заведующего приобрести им новое оборудование для стирки и глажки белья, отремонтировать печь в прачечной, после чего они могли кипятить постельное белье.
 
Она научила прачек подсинивать простыни и наволочки так, что они приобретали слегка голубоватый оттенок, а не серый. Две девушки были ответственные за починку поизносившихся вещей, да и гладить теперь стали только утюгами. Все рифленые гладильные доски были отправлены в кладовку за ненадобностью.
В бельевой отныне был образцовый порядок. Пахло чистыми полами и свежестью хорошо простиранного и выглаженного с паром белья.
 
Дом инвалидов находился в самом центре города. К нему примыкал большой двор с хозяйственными постройками, а также небольшой каменный дом, в которых были квартиры и комнаты, предоставляемые персоналу.

Как-то Лёлю вызвал к себе заведующий и сказал:
- Ну что, Лариса Павловна, как справляешься с работой? Бабы-то ворчат, небось? В строгости их держишь?
- Да никто не ворчит. Все работают, мне пожаловаться не на кого, - ответила Лариса, хотя нерадивые прачки у нее были. Но жаловаться было не в ее манере.
- Это хорошо, что не на кого пожаловаться. Похвально. Говорят, у тебя дочка в деревне осталась. Что так?

Лёля растерялась, она и не знала, что о ее личной жизни что-то известно начальству.
- Ну, как сказать? Она в школе там учится, с бабушкой живет. А что?
- Да нет, ничего, я просто хотел узнать, если у тебя проблемы какие. Ты вдова, муж был большевик. Так ведь?
Лариса опустила голову и стояла молча. На нее накатилась грусть, и какое-то нехорошее предчувствие сдавило грудь. К чему он клонит?

Но разволновалась она зря. Заведующий понял, что сделал женщине больно, и решил тут же исправить положение.
- Ну вот что. Мы решили тебе комнату выделить в нашем доме. Там как раз освободилась одна, большая и светлая. Кухня коммунальная, на три семьи, но соседки хорошие. На работу и с работы не надо добираться. Всегда под рукой будешь. Ну, что скажешь?
- Да мне и у мамы не тесно. Но вот на работу и с работы действительно добираться не с руки с правобережья. Я подумаю.
- Ну что ж, подумай и соглашайся давай. Мы хорошими работниками дорожим, и им помогаем. Будет у тебя свой угол, сможешь дочку привезти.

***
Расставание с Алей было для Марии Ильиничны довольно тяжелым испытанием. Девочка закончила начальные классы, училась хорошо и среди деревенских ребятишек выделялась хорошей грамотностью, смекалкой и прекрасной памятью.

И тем не менее, Лёля решила перевезти дочку в город. Жалость к одинокой свекрови, потерявшей единственного сына, была главной причиной, почему Аля все время жила с ней. Но сейчас, когда все устоялось в жизни самой Лёли, которая имела и свое жилье, и хорошую работу, она все же решила забрать дочку себе.

- Мама, ты уж не обижайся на меня и не расстраивайся больно. Мы будем приезжать, летом на каникулах Аля будет жить у тебя. Мы же тебя не бросим и не забудем тут одну.
- Да я все понимаю, дочка. Только тяжело мне, ой как тяжело на душе. Кровиночку свою от сердца отрываю. Она ведь мне тоже, как доченька. Каково мне?
Лёля с Алей жалели Марию Ильиничну, девочка не отходила от нее ни на шаг последние дни перед отъездом, а та нет-нет, да и всплакнет. Прижмет внучку к себе, погладит ее по мягким кудрявым волосам и скажет:
- Не забывай бабушку, Алечка. Приезжай, я каждый божий денечек буду ждать тебя.
Невестка конечно не сказала своей свекрови о том, что Алю она забирает еще и по другой причине: Лёля собралась замуж.

В доме, где она жила, на верхнем этаже располагалась большая квартира, в которой обитала семья Шараповых. Татарская семья, довольно большая: мать, отец и несколько детей. Старший сын Владимир был уже взрослым мужчиной, на вид казался очень серьезным и довольно привлекательным. Он всегда ловко сбегал вниз по лестнице, и, если случайно встречал Ларису, то вежливо здоровался с ней, приподнимая шляпу.

Лёля тоже здоровалась, но особых знаков внимания не проявляла, по крайней мере до тех пор, пока однажды мужчина не задержался на лестнице дольше обычного, ожидая, когда Лариса выйдет из квартиры.
- Здравствуйте, - сказал он. – Я вас жду, хочу представиться. Меня зовут Владимир Шарапов.
- Лариса Павловна, - официально ответила Лёля и протянула мужчине руку.
Он взял ее ладонь в свою и долго не отпускал. Так состоялось знакомство и с тех самых пор молодые люди начали встречаться по вечерам. Они гуляли по городским улицам долгими и душными летними вечерами. Иногда выходили на берег Волги, шли вдоль реки, слушая плеск волн, и разговаривали без остановки.
 
Оказалось, что Владимир хорошо образован, работает инженером гидросооружений, работой своей гордится, семью любит, но одно но: до сих пор не женат.
- Все как-то некогда было, то учеба, то работа. Там, где я учился, у нас девушек не было, на работе тоже. Женщины есть, конечно. Но им всем далеко за сорок, где невесту найдешь? А матушка моя все уши прожужжала, женись, да женись.
- Ну если матушка прожужжала уши, то надо жениться, конечно, - немного с сарказмом сказала Лёля и тут же пожалела.

- Да нет! Я не то хотел сказать! – поспешил оправдаться Владимир. – При чем тут матушка? Просто она права, надо обзаводиться семьей.
Это был их первый разговор на тему женитьбы. Когда Лариса рассказала ему о своем горе, о том, что она осталась вдовой в девятнадцать лет с младенцем на руках, Владимир очень расстроился.
- А где же твой ребенок? – спросил он. – Мальчик или девочка?
- Дочка Аля.  Она в Разночиновке с бабушкой живет. Но я собираюсь ее скоро забрать и перевезти к себе.
 
Не прошло и двух недель после этого серьезного разговора, как Лёля привезла из деревни Алю. Девочка быстро освоилась на новом месте. Сначала они пожили немного у бабушки Раи с тетей Ниной, а потом перебрались к маме, в ее комнату, куда прикупили маленькую детскую кровать и поставили ее в угол у окна, отгородив от основного помещения большим старым шкафом.
 
У Али получилась как бы своя спаленка, маленькая, но уютная. На широком подоконнике она расположила свои книжки и игрушки и могла подолгу пропадать в своем закутке, либо читая, либо играя. Леля старалась не оставлять ее одну, когда она уходила на работу, к Але приезжала Нина, иногда она забирала ее к себе. Но к концу лета встал вопрос о школе, и пришлось определяться.

Со школой помог Владимир. Они все вместе сходили в одну из них, и он лично переговорил с завучем, подав заявление.
- А вы кем девочке приходитесь? – спросил его завуч, когда Владимир подал паспорта, Ларисин и свой.
- Я - отчим. Мы скоро расписываемся и жить будем вместе. Да у нас и адрес один, только квартиры разные.

Алю Киселеву приняли в школу, вопрос решился. Но когда они вышли на улицу, Лёля взяла Владимира под руку и спросила:
- Я не поняла, что значит «отчим»? Что значит расписываемся? Я что-то не припомню, чтобы ты просил моей руки.

Владимир взял ее ладонь в свою и сказал немного официально:
- Лариса, я хочу пригласить вас с Алей к нам домой, и объявить о том, что я решил жениться. Ну, если ты согласна, конечно.
- Ну мне подумать надо, с мамой поговорить. Неожиданно как-то.
В тот же вечер Лёля пришла домой к матери и рассказала им с Ниной о предложении руки и сердца.
- Ну вот те на, - сказала Раиса Матвеевна. – Замуж за татарина. Мусульмане они, разве пустят в дом русскую невестку? Да ни в жисть! Сама-то подумала?
- Мама, это средний век какой-то, - вступилась за сестру просвещенная Нина. – Предрассудки. Если они любят друг друга, то в чем проблема? Я не понимаю.
- Ты еще помолчи! – неожиданно рассердилась Раиса Матвеевна. – Не примут они русскую! А то я их не знаю.

Но Нина не отступала:
- Владимир очень хороший человек. Я с ним знакома. И к Але хорошо относится. Скажи, Лёля, чего ты молчишь.
- Да не знаю я. Он-то хороший, но родственники его на меня бобылями смотрят.
- Это нормально! У них так. Пока сын невесту в дом не привел и с родителями не познакомил, она им никто. А как женится, то все по-другому станет.

Женщины еще долго спорили, Раиса Матвеевна настаивала на своем, Нина заступалась за Владимира, а Лёля не знала, чью сторону принять.
- Ты не слушай маму, Лёля. Иди, познакомься для начала, а там сама разберешься. Ты не на их хлеба идешь. У тебя работа есть, комната своя. Ты красивая вон какая, молодая. Не робей, если любишь его, выходи замуж.
- А сама чего сидишь? Тебе тоже замуж пора. Развод оформила?
- Ой, с трудом. Лучше не спрашивай. Жалко Ивана Романовича, конечно. Но не вернется он. За все время ни одного письма, ни одной весточки! Чего ждать-то? Поговаривают, что они там на поселении сразу поджениться норовят, жизнь свою устраивают. И назад почти никто не возвращается, даже реабилитированные.
- Ну это ты зря. Не возвращаются те, кому некуда.
 
Но Нина не слушала ее. Она не считала, что предала мужа. У сосланных на поселение была возможность писать письма родне, а Иван так ни одного и не прислал. И Нина решила, что он от нее отрекся, раз она сбежала и не поехала с ним, не захотела разделить его судьбу.

 Она убедила себя в том, что муж ее бывший назад не вернется, добилась развода и уже имела нового кавалера. Его тоже звали Иван, и он так полюбил молодую красивую Нину, что проходу ей не давал. Нина его сначала всерьез не воспринимала, но настойчивости этого плечистого, вихрастого мужчины можно было позавидовать.
Раиса Матвеевна сначала сильно волновалась за дочерей, но со временем немного успокоилась. Обе дочери собирались замуж, значит устроят свою судьбу, а не это ли для матери не самое главное.

- Ладно, девчата. Выходите за своих ухажеров. Все лучше, чем одним век куковать. Но смотри, Лариса, идешь в татарскую семью по доброй воле, потом ни на кого не пеняй. Назад сюда не прибегай в слезах. Мирись со своими сама.
- Да мы еще и не ссорились. Чего ты сразу плохое предрекаешь, - возмутилась было дочь, но в глубине души волнение не покидало и ее.

Не очень приветливой оказалась семья ее жениха. С первой же встречи приняли ее настороженно. Разговаривали сквозь зубы, чай подали в пиалах, которыми они никогда не пользовались. И если Лёля как-то справилась, то Алечке было трудно пить из пиалки, она расплескала чай на стол, ее отругали, она расплакалась.
Владимир взял девочку на руки и вышел с ней из-за стола.

- Вы тут побеседуйте, а я пойду Але книжку почитаю.
- Так ты вдова, али вовсе без мужа с ребенком? – безапелляционно спросила Лёлю пожилая женщина, и ей стало не по себе.
- Вдова. Муж умер, когда Але три месяца было.
- И с тех пор одна? – продолжался допрос.
- Да, мы с Алей жили в Разночиновке у свекрови. Потом я работу нашла здесь и забрала дочку к себе.
- Ну-ну. Ему решать. Мое дело сторона, - проговорила ее будущая свекровь и разговор на этом закончился.

***
Лариса Павловна и Владимир Шарапов расписались в городском ЗАГСе, после чего молодой муж отвел жену в ресторан отметить это событие. Матери идти отказались, но к молодым присоединились Нина с Иваном. Вчетвером посидели, поужинали. Владимир заказал хорошие дорогие блюда, бутылку водки и бутылку шампанского вина дамам.

Сестры были веселы и постоянно смеялись, обсуждая новости между собой, тогда как мужчины разговаривали чинно и степенно. Иван Мордовченков, Нинин жених был простоват для нее. Так показалось Лёле, хотя лицом симпатичный, статный. Но что-то в его манерах, в том, как он ел и пил водку девушку насторожило.

Но Нина всего этого как будто бы не замечала. Она весь вечер хохотала и с удовольствием танцевала с Иваном под музыку небольшого, но слаженного оркестрика. Они собирались пожениться только на следующий год и тоже решили обойтись без шумной свадьбы, как Лёля с Владимиром.

Поздно вечером, вернувшись домой, молодые пошли к Ларисе. Алечка была в новой семье, с новой бабушкой, и Лёля немного волновалась за дочь. Уж больно строгие у Владимира родители, да и братья с сестрами не очень дружные.

- Ты знаешь, Володя, мне кажется, что лучше будет, если мы будем жить здесь, у меня. Зачем наваливаться всем семейством к твоим родителям, у которых у самих семеро по лавкам, - осторожно сказала Лариса.
Владимир обнял жену и ответил:
- Какая разница, где спать? Можно здесь, можно у нас. А есть там будем. Тебе-то готовить некогда, да и на общей кухне много не наготовишь.

Так и порешили. Наутро, когда Лариса с Владимиром поднялись к Шараповым, они застали Алю всю в слезах. Девочка сидела в углу на маленькой скамеечке и плакала.
- Она не слушается, - заявила свекровь. – Ест плохо, всю ночь не спала, у окна просидела, мать наверное ждала. Воспитывай ее, а то забирай к той бабушке. У меня своих вон куча мала, куда мне еще чужая.
- Мама! – строго сказал Владимир, - Аля нам теперь не чужая. Ей привыкнуть надо. И жить мы будем у Лёли, только днем после школы присмотреть за ней, да покормить ты же сможешь? И не надо ее обижать.

Он снова забрал Алю, и увел с собой. Относился он к девочке хорошо, по-доброму, но было видно, как она скучает по бабушке Маше и не раз говорила своей маме, что хотела бы жить с бабушкой в деревне.
Осенью Аля пошла в школу. Там тоже ей пришлось нелегко. Нужно было привыкать к новым ребятам, которые, как всегда были задиристыми, особенно к новеньким. Але часто доставалось от них. В этой же школе учились ее новые братья, все об этом знали и дразнили ее татаркой. Жизнь маленькой девочки была не сахар. Поэтому Лёля с Владимиром, как могли, старались оберегать ее от лишних волнений, вечерами всегда забирали Алю к себе и уходили в Лёлину комнату.
Там проверялись уроки, читались книги, велись беседы на разные темы. Это был уголок спокойствия и домашнего уюта для маленькой Али.

Так прошло полгода.
А в начале нового, 1936 года, Ларису Павловну пригласил к себе заведующий и сказал:
- Надо тебе освободить комнату. Ты теперь замужняя, перебирайся к мужу. У нас еще есть люди, которые в жилье нуждаются.
- Но мы там с семьей живем, я, дочка и муж. У его родителей и так семья большая, куда же мы еще к ним заедем? Там не развернуться будет, - возразила было Лариса, но это не подействовало.
- Комната казенная для работников, у которых нет жилья. А у тебя муж есть. Вот он пусть и беспокоится. Через неделю выселяйся. Приказ в отделе кадров лежит. Не серчай, Лариса Павловна, но такие у нас порядки.

Лёля пришла в ужас. Возвращаться к своей маме ей тоже было нельзя, там Нина с Иваном будут жить после свадьбы. Да и школу Але придется менять. Владимир об этом ничего и слушать не хотел.
- Будем жить у нас, одной большой семьей. Отец у меня тихий, сама знаешь, а с мамой я поговорю. Комнату займем самую большую, один из братьев скоро съедет. Разместимся.

Пришлось Лёле послушаться мужа и перебраться к Шараповым. Она надеялась на то, что уживутся они как-нибудь. Владимир их в обиду не даст. Но не сложилось.
Свекровь невзлюбила невестку и даже не пыталась этого скрыть. Она постоянно ворчала и на Лёлю, и на Алю. Подростки, младшие братья Владимира, тоже с Алей не дружили, постоянно творили мелкие пакости, а сваливали все на нее.
 
Девочка стала раздражительной, плаксивой, чем вызывала еще большее неудовольствие своей новой бабушки. Владимир целыми днями был на работе, Лёля тоже. Аля ходила в школу сама, а когда возвращалась, то попадала под строгий бабушкин контроль: сюда не садись, туда не ходи, это не бери. Сиди на табуретке и жди мать, когда она с работы придет. Или иди во двор и бегай там до вечера. Но во дворе играли в основном мальчишки, которые тоже задирались и дразнили Алю по-всякому, поэтому она оставалась дома и вела скучный образ жизни. Плакать ей тоже не разрешалось.
Иногда приходила бабушка Рая и забирала внучку к себе. Оттуда Аля, как правило, не хотела возвращаться, и ее уводили обратно всегда со слезами на глазах.

*Нина и Лёля*

В этот же год весной Нина вышла замуж за Ивана Мордовченкова. Поселились они у Раисы Матвеевны, так как Иван жил далеко от города, и на работу добирался часа два, а иногда и три. Это было неудобно и утомительно, да и Нина не горела желанием покидать свой дом и переезжать бог знает куда.
 
Она работала в библиотеке, но мечтала восстановиться в институт, если не в этом году, то в следующем обязательно. Теперь под другой фамилией ей будет полегче, хотя возможно, что придется начинать курс сначала.

Жизнь понемногу налаживалась. В магазинах появились продукты, рынок летом изобиловал овощами и фруктами, зимой жили запасами картофеля, капусты и других овощей. Хлеб продавался без перебоев, было из чего приготовить и наваристый борщ, и пироги испечь. Да и рыба выручала всегда. Свежую рыбу продавали в садках, стоила она недорого. Всегда можно и ушицы сварить, и засолить и нажарить ершиков и карасей.

Иван неплохо зарабатывал, поэтому семья жила сытно, Раиса Матвеевна любила готовить, и по выходным к ним в гости часто наведывались Лёля с Алечкой, иногда и с Владимиром.
- Чего же это Аля у вас такая невеселая? – спросила Раиса зятя однажды. – Обижает ее бабушка, ругает часто. Вы бы с мамой своей поговорили. Нельзя так, она же ребенок совсем.
- У нас такое воспитание в семье. Мама женщина строгая, у нее одни сыновья, она всех в ежовых рукавицах держит, вот и Але перепадает иногда. Но я понял, я поговорю с ней.

А у Лёли сердобольная мать спросила как-то:
- Ну а ты-то счастлива с ним, Лариса? И как со свекровью ладишь?
- Да никак. Суровая она, все норовит подвох найти да поворчать. Ни слова от нее хорошего не услышишь.
- Ну а муж твой чего же?
- Владимиру на работе обещали отдельное жилье, но нужно подождать. Вот съедем от них, и все образуется.
- Ну дай Бог! Девчонку жалко. Затуркали ее совсем. Ты бы хоть на полдня ушла работать, после школы с Алей была бы.
- Ну вот еще! – возразила Лёля. – Меня там только и не хватало, я еще буду у нее под ногами болтаться. Нет уж! Вот переедем от них, тогда все и наладится.
 
Но переезд на новое место жительства все откладывался, строительство в городе в предвоенные годы велось медленно, старый фонд приходил в негодность, поэтому людям приходилось жить большими семьями и ютиться на маленьких площадях.
Отношения с матерью Владимира тоже не улучшались, и вконец рассерженная Лариса решила-таки перебраться всей семьей к своей матери, где хоть и тесно будет, зато спокойнее.

Они с Алей пришли к Раиса Матвеевне поздним вечером после очередного скандала на ровном месте. Аля учила уроки на кухонном столе и испачкала клеенку чернилами. Бабушка заставила ее оттирать, но фиолетовые пятна не поддавались, как девочка ни старалась. Она начала плакать, что спровоцировало крик и ругань, и Алю отправили в угол.

Вернувшаяся с работы Лёля не стала разбираться со свекровью, зная, что ни к чему хорошему это не приведет. Она забрала дочь, и они отправились к Раисе в надежде поговорить и попросить пожить у них, пока не получат жилье. Но, придя домой, они застали все семейство в радостном возбуждении: Нина была у врача и выяснилось, что она ждет ребенка.

- Все! Завтра же начинаю ремонтировать дом, - заявил Иван, - нужно поменять перегородку, сделать нашу комнату побольше, но тогда придется и печь переложить, все стены побелить, в полу щели заделать. Ох и работенка мне предстоит!
Он распоряжался в их доме, как в своем. Ну еще бы, добытчик, хозяин, а теперь еще и будущий отец семейства. Все должны его слушать и делать, как он говорит. Даже строгая Раиса Матвеевна сдала свои позиции домоправительницы при новом зяте. Пару раз она пыталась отстаивать в доме свои прежние порядки, но Иван все равно все делал по-своему и Нина осторожно попросила мать:
- Не вмешивайся. Пусть хозяйничает. Ты у нас и так с готовкой, варкой и паркой устаешь. А уж мужские дела пусть будут по его части.

Лёля с Алей присоединились к общему веселью и возбуждению. Лариса была рада за сестру, но все же спросила:
- А с институтом теперь как же?
- Придется подождать. После родов теперь уж.
Бабушка Рая заметила заплаканные Алины глаза и спросила:
- Что опять у вас случилось? Эта старая карга снова девчонку замордовала?
- Мама! – осуждающе воскликнула Лариса. – Ну зачем ты при ребенке? Она сама виновата, всю клеенку на кухне чернилами вымазала.
- А я не могла в нашей комнате уроки делать. Там весь стол дяди Володиными бумагами завален!

Девочка так и не называла отчима папой. Она пыталась вначале, но новая бабушка запретила ей:
- Он тебе не папа. И при мне его так не называй!
Ребенку приходилось подстраиваться, то папа, когда они одни, то дядя Володя в присутствии бабушки и дедушки, тихого незаметного мужичка, вечно сидящего во дворе на лавочке. Потом Аля и вовсе про слово «папа» забыла, так и повелось: дядя Володя.

Раиса Матвеевна укоризненно покачала головой, прижала внучку к себе, поцеловала в макушку и сказала:
- Горемычная ты моя. Лучше бы у Марии Ильиничны осталась.
- Мне и с мамой хорошо, и с дядей Володей. Только бабушка злая очень.
Все невесело засмеялись, и Лариса поняла, что вопрос о переселении к ним можно не поднимать. Нужно ждать жилье, которое вот-вот должен получить Владимир. Но прошло уже больше года, а новую квартиру Шарапову и его семье так и не давали.

***
В 1937 году Нина родила мальчика. Жизнь в ее семье была спокойной и размеренной. Все шло своим чередом, и пополнение семейства все восприняли радостно. Сынишку назвали Герман.

- Как-то больно по-книжному, - сказала Раиса Матвеевна, любуясь внуком. – Если будем звать его Гера, все будут думать, что он Герасим.
- А он Герман. Нам с Ваней нравится, - сказал Нина, бережно держа мальчика на руках.

Маленький Гера сразу стал любимчиком в семье. Аля не отходила от двоюродного братика ни на шаг, любовалась им, гладила, пела ему песенки и даже помогала Нине пеленать малыша.

Леля разрывалась на два дома. С утра на работе, потом она забирала дочку, и они шли к матери с Ниной. Аля учила уроки, а Лёля помогала Нине, Раиса Матвеевна стряпала на кухне, когда Иван возвращался с работы, все ужинали, и Лариса с Алей отправлялись домой. И так почти каждый день.
В доме у Шараповых находиться им совсем не хотелось, а Владимир, как правило, задерживался на работе до поздна.

***
Очередная беда случилась так же неожиданно, как и всегда. Осень в этот год была дождливой и промозглой. Дожди лили беспрестанно уже целую неделю. Развезло дороги, и даже Волга будто набухла, потемнела и несла свои воды зло и яростно, стараясь справиться с огромным притоком дождевой воды. Стояла осенняя непогода, бушевал шторм, и дождь хлестал в окна так, что ночами, под завывания ветра, становилось жутко.
 
В этот вечер Владимир прибежал домой лишь поесть и переодеться.
- Я сегодня на ночь ухожу, - сказал он второпях. – Меня не ждите. Вода чуть не из берегов выходит. Плотину может прорвать. Нужно быть на месте, аварийная ситуация.
Лариса испугалась.

- Ты не волнуйся, Лёля. Я же там не один буду. Нас человек двадцать. Справимся.
Он поцеловал жену и дочку и поспешно ушел, внизу его ждала машина. А утром на той же машине к ним приехал милиционер и представитель гидроузла с очень плохой новостью: ночью произошла авария, плотину прорвало, затопило огромную территорию земель, погибли люди.

- Мужайтесь. Ваш сын и муж погиб, как герой. Он был на своем посту до самого конца, он боролся со стихийным бедствием мужественно и до последнего вздоха. Примите наши искренние соболезнования.
Произнося эти слова, мужчины сняли головные уборы и склонили головы. Мать Владимира заломила руки и закричала в голос, упав на пол. Лариса присела рядом с ней, попыталась ее поднять, но та рывком отстранилась от нее.
Несчастная женщина поднялась и ушла в свою комнату, плотно прикрыв за собой дверь. Аля испуганно забилась в угол, а Лариса упала ничком на кровать и зарыдала.

Страх и ужас сковал ее и наполнил сердце такой нестерпимой болью, что ей трудно было дышать. Любимый человек погиб. Она вновь стала вдовой, будто проклятье какое-то! Почему все эти беды сыплются на ее голову? За что она страдает, за какие грехи?

Молодая женщина, тридцати двух лет от роду, потеряла уже двоих мужей, и, казалось, не было видно конца этим потерям. Ларисе и самой захотелось умереть от горя, но ее вдруг обуял страх за дочь. Это единственное, что у нее осталось, маленькая дочка, ради которой нужно было жить, найти в себе силы подняться из пепла, из руин и идти по жизни дальше.
 
После гибели Владимира оставаться в семье Шараповых не было никакой возможности. Свекор начал попивать, чего за ним раньше не замечалось, а свекровь изводила все семейство своим сварливым и скандальным характером. Больше всего доставалось конечно же Лёле с Алей. Ужиться или наладить отношения с этой женщиной не удавалось, поэтому, не дождавшись года со смерти мужа, как раз с наступлением летних школьные каникул, Лариса собрала все свои вещи, и они с Алей ушли.
Перед уходом она поклонилась свекрови в пояс, поблагодарила за все, и со словами «Не поминайте лихом» покинула этот негостеприимный дом.

Придя к матери, Лёля расплакалась. Та не стала ее успокаивать, а лишь заметила:
- Я знала, что так будет, что не приживешься ты в их семье.
- Мама, ну зачем ты так, - сказала Нина. Она села рядом с сестрой и попыталась ее успокоить. - Ничего, проживем как-нибудь. Не плачь.
Но Лариса понимала, что всем вместе в доме матери будет тесно. У нее уже созрел план вернуться в деревню к Марии Ильиничне, и она решила, что к осени они уедут в Разночиновку.
 
Летом Лёля продолжала работать в доме инвалидов, а в августе уволилась, и они с Алей стали готовиться к переезду. С работы ее отпустили не очень охотно.
- Жаль вас отпускать, Лариса Павловна, - сказал ей заведующий. – Но что поделаешь, жизнь. Езжайте себе, но если надумаете вернуться, примем назад.
- Ну это вряд ли, - сказала Лариса, - но на добром слове спасибо.

Лариса послала своей бывшей свекрови письмо, в котором сообщила об их приезде. Сама она не знала, как долго они пробудут в деревне и никаких планов не строила. Пожилая Мария Ильинична встретила невестку с внучкой с такой радостью, которую трудно описать словами.
 
Алю приняли в ее прежнюю школу, и все ребятишки сразу узнали ее. Для девочки наконец-то началась спокойная жизнь в условиях любви и заботы со стороны бабушки и мамы.

*В войну*

Наступил 1941 год, и новая беда была не за горами, но об этом никто тогда не знал, все жили своими заботами и даже не помышляли о том, что совсем скоро грянет гром с ясного неба, начнется страшная, долгая война, которая принесет в каждый дом, в каждую семью такие лишения, о которых страшно было подумать.

Народ только-только вздохнул спокойно после голода, репрессий, нехватки топлива и продовольствия. Только начал было налаживаться быт советских людей, стало разворачиваться строительство домов, школ, заводов и фабрик, люди жили на подъеме, верили своему вождю, который светлой дорогой вел их к коммунистическому завтра. И тут грянула новая война, война с гитлеровским фашизмом.

Все мирные начинания строительства новой жизни пришлось свернуть и перестроить промышленность на военный лад. Заводы по производству машин, судов и сельскохозяйственной техники стали выпускать орудия и боеприпасы. Фабрики по пошиву одежды шили теперь военное обмундирование. Вся продукция консервных и рыбоперерабатывающих предприятий отправлялась на фронт.
 
Таким образом Астрахань и Астраханская область внесли огромный вклад в общее дело по поддержанию страны в первые да и в последующие военные годы. На подступах к городу строились мощные оборонительные сооружения. Было открыто около ста госпиталей по приему раненых бойцов, которым оказывалась вся необходимая медицинская помощь. В Астраханском округе был создан городской комитет обороны.

Более ста двадцати тысяч астраханцев ушло на фронт, среди них весь выпуск Астраханского стрелково-пулеметного училища. Не избежал этой почетной участи и Иван Мордовченков. Он был призван в армию в самом начале войны, и вся семья, жена, сын и теща, провожали его на вокзале и с гордостью, и со слезами на глазах.
Нина опять осталась одна, и ее, как и других женщин, отправивших мужей на фронт, стали называть «соломенной вдовой». Она мужественно переносила разлуку, понимая, что ее муж геройски сражается против врага, а ее дело – растить сына, беречь их домашний очаг, и вместе с матерью они стойко переносили все невзгоды и лишения военного времени.

В первый год войны Астрахань, территориально далеко расположенная от фронта, считалась тыловым городам, где все еще шла довольная мирная жизнь, хотя все усилия людей здесь были направлены в основном на поддержание русских солдат, воюющих с врагом нашей родины. Но фронт продвигался все дальше и дальше вглубь страны, и вскоре из тылового Астрахань превратилась в прифронтовой город.

Участились налеты вражеской авиации на город, а в июле 1942 года на Астрахань сбросили первую немецкую бомбу. Позднее немцы стали бомбить суда, минировать Волгу в русле реки, обстреливать железнодорожные составы, идущие на фронт из города с продовольствием, военной техникой и медикаментами.
Поэтому нельзя сказать, что город жил совсем мирной жизнью, и его не коснулась военная напасть. В каждом доме, в каждой семье была своя горечь потерь, утрат и страшных, нечеловеческих испытаний.

Письма с фронта, хоть и с перебоями, но все же приходили в дома, а ждали их с нетерпением и страхом. Кому-то письмо от мужа, брата или сына, а кому-то от начальства войсковой армейской части о героической гибели солдата.

Это было страшное время. Люди в таких городах, как Астрахань, переживали его мужественно и стойко. Они как будто понимали, что только неимоверная выдержка и спокойствие смогут обеспечить воюющим на фронтах устойчивый тыл и оказать всю необходимую поддержку их любимым, родным и близким, которые сражаются за Родину, не щадя себя и свои жизни.

***
В одном из тяжелых боев под Курском в июле 1943 года был ранен Иван Мордовченков. Ранение был тяжелым, и он, наверное, так бы и погиб на поле боя, если бы его случайно не нашли санитары и не доставили в госпиталь.

Он был ранен осколками разорвавшегося снаряда, которые угодил в спину, в голову и в ногу бойца. Множественные раны, большая потеря крови и временная слепота оставляли мало надежды на выздоровление. Но молодой организм мужчины и воля к жизни самого Ивана не дали ему погибнуть. Он боролся за свою жизнь, как подобает бойцу, мужественно и до конца.

Иван перенес несколько операций по извлечению осколков еще в прифронтовом госпитале, затем был эвакуирован из фронтовой зоны в Подмосковье, и там лечился долгих полгода, пока окончательно не встал на ноги. Слепота прошла, раны затянулись, но правая рука, которая была почти парализована после ранения, работала пока неважно.

Подмосковный госпиталь был чистым и уютным, насколько это было возможно для того времени. Пока Иван был лежачим больным, за ним ухаживали медсестры, нянечки и пожилой седовласый доктор. В палате раненых и выздоравливающих было человек пятнадцать.

Мужчины часто обсуждали ненавистную войну, боевые действия и сражения. Вспоминали родных и близких, делились своим самым сокровенным, тем, что наболело. Тут была и тоска по дому, и благодарность матерям и женам, и воспоминания мирной жизни, каждый рассказывал, чем он занимался до войны, есть ли дети.
Иван Мордовченков был превосходным рассказчиком, и с его слов выходило, что жил он в хоромах с красавицей женой и сыном, а его теща была у них чуть ли ни в услужении.

- Ну и горазд ты приврать, - говорили ему, усмехаясь, его товарищи по палате.
- Почему приврать? – обижался Иван. – Я в своей жизни всегда был любимчиком, все вокруг меня на цырлах ходили!
- Я и смотрю, медсестричка Варя так и прыгает вокруг тебя. И днем не отходит, и ночью подойдет: то одеялку подоткнет, то подушку поправит, - полушутливо сказал его сосед по кровати.

Все сразу зашумели, заулыбались, и даже начали пускать в ход разные сальные шуточки в адрес Ивана.
- Ну-ну! Хватит зубоскалить, - недовольно прикрикнул он на друзей. – Варя девушка славная. А то, что она мне больше внимания уделяет, то это лишь подтверждает мои слова. Вот и завидуйте себе втихаря. Нечего языки распускать.

Все замолчали, переглянулись между собой, да и заговорили о другом. Недолюбливали Ивана в палате. Был он немного высокомерен, пекся больше о себе, чем о ком-либо еще. Всем надоедал со своей рукой, которая у него часто ныла, настаивал на дополнительных процедурах. А еще он был любитель похвастаться, а это всегда вызывало у людей легкое раздражение.

***
В Разночиновке в первые год войны было относительно спокойно. Фронт был далеко, и война шла где-то там, на отдаленной территории, но тем не менее, никто не остался равнодушным к тому, что фашист напал на Советскую землю. Люди и плакали, и негодовали, отправляя на фронт своих мужчин, которых в деревне и так было немного, а теперь остались лишь старики и дети.

Четырнадцатилетние мальчишки, и те стремились на войну воевать с гитлеровцами. Были и такие, которым это удавалось. Несовершеннолетние бойцы, чтобы попасть на фронт, иногда сознательно завышали свой возраст, они добровольно шли в партизанские отряды, попадали матросами на корабли военных флотилий, которые обеспечивали перевозку грузов к местам боевых действий. Мальчишки работали не щадя себя, наравне со взрослыми, и таких по стране насчитывалось десятки тысяч.
Маленькие села и деревни опустели, все хозяйство держалась на женщинах и на плечах стариков и совсем молодых подростков. Мария Ильинична, Лёля и ее тринадцатилетняя дочь работали в колхозе. Из худенькой девочки Али работник, правда, был слабоватый. Но она старалась не отставать от бабушки и мамы, помогала им и на колхозном поле, и на ферме, и на покосе.
 
В первое военное лето приходилось особенно тяжело. Техники в деревне было мало, работали вручную, и стар и млад, под всеобщим девизом «Все для фронта, все для победы».
Мария Ильинична очень сочувственно отнеслась к очередному горю своей невестки. Она ее жалела, старалась поддержать, как могла. Но всю свою любовь и заботу она, конечно же, направила на внучку.
 
Последующие военные годы в деревне были голодными и безрадостными. Сельчане получали похоронки, теряли мужей, сыновей, и это было страшным испытанием для всех, так как горе поселилось почти в каждой семье, в каждом доме.
В семье Киселевых было немного поспокойнее, им неоткуда ждать беды, поэтому они взяли на себя миссию помогать и поддерживать тех, кто лишался последнего. Они ходили по домам соседей, тех, кто потерял близких, и сочувствовали им, ощущая чужое горе, как свое. Недалеко было то время, когда погиб Павел, и вся деревня тогда оказалась рядом, равнодушных не было. Каждый помог, чем смог. Кто добрым словом, кто делом.

Лёля с Алей часто ходили на могилку Павла, которую опять же выправили всем селом, и даже памятник смастерили, деревянный, на каменной основе.
- Здесь твой папка похоронен, доченька, - говорила Лёля и зачастую плакала.
Аля тихонечко сидела на скамеечке и смотрела то на маму, то на памятник, но эта могила ассоциировалась у нее с ушедшим из жизни совсем недавно дядей Володей. Девочке было грустно и очень жалко маму, которая, как она понимала, сильно страдает.

***
Женское одиночество всегда вызывает чувство, если не жалости, то сочувствия. А таких женщин на деревне в это страшное для всей страны время было немало. Да и в городах тоже одиноких солдаток было предостаточно.

Нина была одной из них и, как и все, очень переживала за своего мужа, воюющего на фронте. Она растила сына, мальчик уже подрос, и любящая мать показывала ему фотографию отца, единственную, имеющеюся у них в доме, и рассказывала сынишке о подвигах, которые, якобы, совершал его доблестный отец, воюя с врагом.

Когда от Ивана после долгого молчания пришло письмо из госпиталя, она так обрадовалась, что не смогла сдержать ни слез, ни своего женского счастья. Да, муж был ранен, но он жив и уже идет на поправку! Сколько бессонных ночей провела Нина в слезах и тревоге, сколько тяжелых дум передумала. И вдруг весточка, такая родная, такая желанная.
 
«…Я жив и здоров, чего и вам желаю. Я был ранен, но все позади. Правая рука меня пока слушается плохо, поэтому пишу коряво, но ты, Нина, разберешь. Береги сына. Привет матери. Своим я тоже написал. С низким поклоном, ваш муж и отец Иван Мордовченков»

Счастливая женщина не хотела задумываться о том, что письмо было и коротким, и суховатым. Она списала все на его больную руку и плохое самочувствие. Нине было очень жаль раненного мужа, но она не представляла его немощным. Он виделся ей, как и прежде, сильным, упорным и выносливым. Она знала, что Иван поправится, выстоит, не сломается. Нина верила, что скоро войне придет конец, муж вернется домой, и все будет так же, как в той далекой мирной жизни.

***
Летом неожиданно приехала Лёля. Она выглядела уставшей и немного расстроенной.
- Все, не могу больше. Устала я. Работа тяжелая, в поле с утра до вечера, спину не разогнуть. А жить все равно не на что. Нужно что-то здесь искать. Алюшка растет, нужны деньги, хоть какие-то, - жаловалась несчастная женщина, чуть не плача.

Нина с матерью ей сочувствовали. Они предлагали различные варианты, но было понятно, что работу приличную и хорошо оплачиваемую найти не так легко. Лёля ходила по разным конторам, наведывалась в бюро по трудоустройству, и на первых порах безрезультатно. Но однажды ей повезло.

Ранним утром она решительно направилась в отдел кадров Нижне-Волжского пароходства и встретилась с его начальником. Это был дородный мужчина средних лет, тучный, с одышкой. Он посмотрел на красивую Лёлю, одетую в легкое ситцевое платье веселой расцветки и сказал:
- Куда это так вырядилась, барышня? Уж не на пароходе ли работать собралась?
- А почему бы и нет? – смело ответила Лёля. – Я не вырядилась, а оделась по-летнему.
- А делать что умеешь? – спросил начальник отдела кадров, с прищуром присматриваясь к Лёле сквозь очки. – И муж где, на фронте?
- Я вдова. Муж погиб. А умею я хорошо готовить, мне соседка сказала, что вам на пароходы всегда поварихи нужны на кухню.
- Что да, то да. Это правда. Только повар на судне называется кок, а кухня – камбуз. Запоминай!
 
Мужчина уселся за стол и стал просматривать какие-то папки, он долго листал страницы, что-то помечал карандашом. Затем вытащил одну из страниц и сказал многозначительно:
- Ну вот, нашел. На шаланду пойдешь работать? Но там не готовить придется, а на камбузе помогать: картошку чистить, посуду мыть и полы драить. Справишься?
- Не привыкать, это женская работа, а к чистоте я приучена.
- Да уж вижу, что приучена. Нарядная да напудренная вся. Не сдюжишь, сразу же после первого рейса уберу. Так и знай.
Лёля немного обиделась и на его слова, и на тон, которым он с ней разговаривал. И никакая она не напудренная, от природы белолицая. Но спорить не стала, себе дороже.

Обговорили зарплату, и учитывая, что в рейсе ей тратиться не придется, все выглядело вполне обнадеживающе. Радостная Лёля пришла домой и объявила, что она нашла работу и на следующей неделе уезжает.
- На Каспий поеду. Там целая рыболовецкая флотилия работает, а меня на шаланду взяли, поваром. Ну точнее, помощником.
- И что это за работа такая? – недоверчиво спросила Раиса Матвеевна. – На шаланде, с рыбаками, женщине одинокой.
- Мама, перестань. Не одна я там женщина буду. А шаланда эта не рыболовецкая, на ней готовят еду, пекут хлеб, а с близлежащих судов рыбаки к нам столоваться ходить будут. Это как плавучая столовая.
- А здесь поблизости в обычную столовую разве нельзя устроиться? – робко спросила Нина.
- Где они, те столовые? Позакрывались все почти. А в тех, что остались, работники давно укомплектованы. Кто ж в военное время такое место покинет? Да и платят гроши. Я на шаланде в два раза больше буду получать. Плюс паек.
- Так ведь опасно же, Лёля. Бомбят там немцы, говорят. А что как под обстрел или, не дай бог, под бомбежку попадете?
- Сейчас везде опасно, мама. Я уже дала согласие, на той неделе отбываю.

*На Каспии*

Шаланда, на которую доставили Лёлю и еще двоих работников, была довольно внушительных размеров. Широкие палубы, вместительная столовая со столами в два ряда. Камбуз тоже довольно просторный и была своя хлебопекарня. Работало на судне человек десять, трудились вахтенным методом. У работников были каюты для проживания, имелась душевая. Так что жить можно, как говорится.

Старший повар, кок Семёныч, как его все звали, был добродушным, но строгим мужчиной средних лет. Его все слушались, никто не перечил. За малейшую провинность или непослушание могли списать на берег, и прощай хлебосольная жизнь.
Когда Лёлю привели на камбуз и в столовую, она сразу же заметила, что все выглядело невзрачно и запущенно. Ей тут же захотелось все отмыть, отдраить по-хорошему, и она обратилась к Семёнычу:
- Давайте я тут все вымою. Смотрите, как грязно.
- Вымой! Молодец, девка! Как зовут?
- Лариса Павловна. Мне нужны будут тряпки, жесткая щетка, мыло и сода.
- Ишь ты! Сода, щетка! Ладно, что найдем, дадим, Лариса Павловна.

Семёныч ухмыльнулся в усы и пошел прочь. А Лёля тем временем принялась за уборку. Убиралась она долго и тщательно, но зато, когда закончила, все сверкало чистотой и свежестью, насколько это было возможно в данных условиях. Перестало вонять прогорклым жиром и пережаренной рыбой, так как Лариса отдраила все сковороды, чаны и противни. Посуда, граненые стаканы, жестяные кружки, кастрюли и прочая кухонная утварь выглядели если и не новыми, то вполне пригодными для употребления, и их приятно было взять в руки.

Семёныч остался доволен.
- Вот, вижу хозяйку. Будешь следить за чистотой, Лариса Павловна. Но вахты на камбузе для тебя не отменяются. Ты обязана их нести и помогать при готовке.
- Да я уж поняла. За тем и приехала.
Подсобная работа на кухне Лёлю не особо утомляла. Готовил в основном повар, кок, и двое работников ему помогали, работая вахтенным методом. Правда, с продуктами было не очень. В основном картошка, пшено, кое-какие рыбные консервы, были овощи в мешках: капуста, лук и морковь. Ну и конечно же свежая рыба, как основной продукт питания. С мясом были перебои.  Вот из этих немудреных запасов и готовились завтраки, обеды, и ужины.
 
Выглядела Лариса Павловна всегда опрятно, в чистом халате. Но иногда ей приходилось и еду выдавать, тогда только в белом фартуке. Волосы всегда были прибраны и покрыты легкой косынкой. Она была строга, на шутки матросов и рыбаков не реагировала, была молчалива и никакого панибратства не допускала.
Семёныч Ларису Павловну уважал. Он всегда ставил ее в пример и даже с капитаном познакомил. Вот, мол, наш передовик в работе. Все успевает, спиртного в рот не берет. Не работник, а золото!

Капитан пожал Ларисе руку и сказал: Так держать!
На шаланде была своя пекарня, небольшое, но просторное помещение, где стояла хлебопечка, стол для замеса и деревянный ларь, где хранилась мука. Хлеб выпекался строго по часам, и его всегда было в достатке, команда голодной не ходила. Кто не доедал, тот жевал хлебные корки, а сухари с чаем были любимым лакомством всех членов экипажа после вахты или перед сном.

Хлеб выпекал специально нанятый на шаланду пекарь, Константин Иванов. Молодой худощавый мужчина был немного замкнут, но довольно вежлив со всеми. Всегда поздоровается, всегда пожмет Семёнычу руку. Но большую часть времени он пропадал в своей пекарне, а в свободное от работы время его часто можно было встретить на палубе. Был он немного нелюдим и предпочитал одиночество. Тесной дружбы ни с кем из команды не заводил.

Поговаривали, что Константин выходец из богатой зажиточной семьи. Имел хорошее воспитание, потом, после революции, семья обеднела и Константин пошел учиться в ФЗУ, фабрично-заводское училище. Там он слегка подорвал свое здоровье в непривычных для жизни условиях. И после окончания учебы работал на местном хлебозаводе.

Врачи посоветовали ему беречь легкие. Работа в хлебопекарне была делом непростым для слабого здоровьем молодого мужчины, но ничего другого Константин делать не умел.
Сердобольный врач дал ему совет:
- Устройтесь на пароход, куда-нибудь в Каспийскую флотилию. Им там нужны пекари, я знаю. А там, на морском воздухе, ваши легкие задышат, глядишь, и поправитесь. Иначе, худо вам придется.

Константин Андреевич задумался. Чувствовал он себя прескверно, ощущал и боли, и кашель. Спасали компрессы, натирания и отвары, которые готовила ему жена Евдокия. Она же приглядывала за двумя их детьми, Галиной и Анатолием.
- Мне врач посоветовал в море пойти, Дуся, - сказал жене Константин. Там я, может быть, и поправлюсь на морском воздухе.

Но жена была против.
- А я тут с двумя малышами останусь? Попробуй за ними присмотри, да накорми, да настирай. Я не семижильная.
Константин отступил. Так уж сложилось в его семье, что все решения принимала Евдокия. Когда они поженились, Константин имел весьма скромные средства к существованию. Но он был от природы красив, с утонченными чертами лицам, в нем сразу просматривалось благородное происхождение. Он был из «обедневших», как их называли в ту пору.

Евдокия была попроще, родители мечтали поскорее выдать ее замуж и для этого умудрились прикопить немного деньжат. Когда молодые люди познакомились, родители Евдокии приняли жениха своей дочери радостно.
- Ну вот и славно. Замуж Дусе давно пора, - без обиняков заявила мать невесты.
Девушка покраснела, а отец со всей прямотой добавил:
- Мы люди нездешние, уезжать собрались. А дочери хотим в кооперативном фонде квартиру приобрести, коли замуж выйдет. Так что долго не тяните. Надо взнос в кооператив делать.

Константин опешил от такой прямолинейности. Но перечить не посмел. Он с Дусей встречался уже почти три месяца. Она была тихая и незлобивая. Умом, правда, не блистала. Но всегда говорила о хозяйстве, семье, да и мечтала лишь о тихом семейном счастье.
- Я тебя, Костенька, ой как любить буду. Заживем дружной семьей, детки у нас пойдут. Ты на работе, я по дому. А мамка с папкой завсегда помогут, ежели нужда приключится.
 
Так и поженились Константин и Евдокия. Родители, как и обещали, справили им жилье, квартиру в новом кооперативном доме. Дом был многосемейный, деревянный и добротный. Квартира большая, с двумя спальнями и просторной залой. Да еще и столовая, совмещенная с кухней, где находилась внушительных размеров печь, беленая, с хорошей вытяжкой.
 
Молодые въехали в новый дом и стали обживаться. Было это в середине двадцатых годов, и жизнь тогда казалась радостной и безоблачной. Пошли детки. Сначала на свет появилась девочка, Галя. А через шесть лет и долгожданный сынок Толенька.
Константин никогда не задумывался о том, любит он свою жену Дусю или нет. Жизнь как бы сама за него все решала. Да и работой своей он не особо гордился, хотя любил свое дело. Он как будто плыл по течению, и все, наверное, сложилось бы в семье Ивановых хорошо, но Константина стало подводить здоровье.

Болел он долго, но все надеялся, что поправится когда-нибудь, пока врач не предостерег его и не посоветовал пойти в море. Когда началась война, Константина на фронт не взяли по состоянию здоровья, что совершенно обескуражило его. Именно тогда он и принял твердое решение последовать совету врача и уйти в море.
Несмотря на то, что Евдокия была против, он все же нашел себе место пекаря на шаланде, оформил все документы и с первой же путиной отправился на Каспий.

*Горечь измен*

Иван Мордовченков готовился отбыть из госпиталя на фронт. Он уже получил новое обмундирование и ждал отправки, но в то же время Иван был под властью своей новой влюбленности. Медсестричка Варя окружила его такой заботой и вниманием, что он поддался-таки ее чарам, и наконец она сама призналась ему в любви.
 
Однажды вечером, за неделю до отъезда Ивана на фронт, они с Варей сидели на скамейке во дворе госпиталя и вели неспешную беседу. Он курил крепкий табак, и слушал ее голос, нежный, застенчивый. И тут-то девушка вдруг сказала:
- Я долго думала, Ваня, о тебе, обо мне. Я уж и не смогу без тебя теперь.
- Так мне же уезжать скоро. Еще неделю - и вперед. А там, на фронте, сама знаешь, стреляют, убивают на каждом шагу. Сейчас вот меня выходили, а второй раз такого счастья может и не выпасть.
 
- Ты не говори так, Ваня. Ты обязательно останешься живой. А на фронт я с тобой вместе пойду, санитаркой. Куда ты, туда и я.
- Еще чего придумала! Да и потом, зачем я тебе сдался? У меня жена, ребенок. Я человек подневольный, какая мне любовь.

Но Варя не желала прислушиваться к здравому смыслу. Она первый раз в жизни была влюблена и ни за что не хотела со своей любовью расставаться.
Когда после выздоровления Иван был признан годным к строевой службе, его снова направили на фронт, Варя подала рапорт и попросилась вместе с ним.

Санитарки на фронте всегда были нужны, поэтому ее просьбу удовлетворили, и преданная медсестра пошла за своим возлюбленным и в огонь, и в воду. Так вместе они и дошли до конца войны, и Варвара стала фактически фронтовой женой Ивана Мордовченкова. Их никто особенно не осуждал, да мало кто знал, что Иван женат.
Но ему было нелегко. Он и сам не понимал, как это могло случиться, что Нина забылась с такой легкостью. А ведь когда-то, очень давно, в той цветущей молодой жизни, он очень любил ее, или ему это только казалось?
 
А Варя? Эта заботливая, исполняющая любые его прихоти женщина, была его настоящей опорой и поддержкой во всем. Между ней и его женой была огромная разница. Нина, начитанная и ухоженная барышня, была прямая противоположность крепкой, как грибок, несгибаемой Варе.
 
Это только на первый взгляд казалось, что она хрупкая и женственная, а на самом деле Иван уже знал и силу ее рук, вытаскивающих солдат с поля битвы, и твердость характера, и бесстрашие, с котором она бросалась под огонь.

Он тогда решил, что эта женщина будет ему твердой опорой на всю оставшуюся жизнь, а Нина слишком уж эфемерна, ненадежна. Да он и забыл про нее уже. Где он, и где она. Живет там себе припеваючи, мадонна с младенцем, а мать выполняет всю домашнюю работу. Иван, конечно же, злился на себя, а не на Нину. Это он оказался предателем, и таковым останется на всю оставшуюся жизнь. Кобель, бросивший жену с ребенком. Такая ведь слава о нем теперь пойдет.

«Ну и пусть думают, что хотят. Зато рядом будет боевая подруга, которая прошла со мной все муки ада. И это на всю жизнь», - так размышлял Иван и твердо решил остаться с Варей.
 
Он написал жене письмо, короткое и все объясняющее.
«…Ты прости меня, Нина. Лихом не поминай, я должен поступить честно. Уже не юноша я, и та молодая любовь улетучилась. А здесь, в огне да в крови, совсем другая любовь, суровая и до конца дней. Я на развод согласный. Иван Мордовченков»
Это был, конечно, шок! Нина хоть и чувствовала неладное, но такого не ожидала. В его последнем письме не было ни слова о сыне, как будто и не существовало его вовсе. Бедной женщине это показалось особенно обидным. Тем не менее, она расценила это письмо, как «заявление на развод», и поняла, что она осталась одна, с ребенком на руках, отец которого их предал и променял на свою «фронтовую подругу».

«Ну что ж, так тому и быть. Не бегать же мне за ним. Пусть уходит, а точнее, не возвращается на порог нашего дома никогда!»
Так решила про себя Нина, пролила несколько скупых слез, да и вычеркнула Ивана из своей жизни. Маленький Гера рос без отца, а Раиса Матвеевна лишь качала головой да приговаривала:
- Как же он ребенка-то бросил? Тебя оставил одну. Это кем же надо быть? Сердце каменное что ли?
Но Нина держалась стойко. Она ничего не отвечала матери на ее риторические вопросы. Да и что тут скажешь? Так, наверное, у нее на роду написано.

***
Лёля после первой путины вернулась домой и узнала о Нинином горе.
- Вот ведь как бывает, кто бы мог подумать, - горестно сказала она и обняла сестру. - Ты не переживай, все утрясется.

А у самой Лёли на душе тоже кошки скребли. Она была совсем одна, дочка, по которой она очень скучала, жила в деревне. Но забрать Алю Лариса не могла. Девочке уже шел пятнадцатый год, она училась в школе, не было никакого смысла дергать ее с места и перевозить в город, тем более, что сама Лариса здесь тоже появляется редко, большую часть времени пропадая в море.

В этот тревожный 1942 год фашистские захватчики активизировались на многих русских территориях, изо всех сил пытаясь сломить сопротивление Красной армии на всех фронтах. Их целью было как можно ближе подойти к Москве и захватить столицу в считанные дни.
После этого войну можно было бы считать законченной, но вот беда, не сдавался русский солдат! Он воевал так отчаянно и ожесточенно, что все гитлеровские планы рушились один за другим.
 
После ряда поражений в самом начале войны Красной армии удалось мобилизоваться и с поступлением новой боевой техники, а так же с возросшим чувством патриотизма и волей к победе российская армия встала на защиту своих рубежей с такой мощной силой, что немцы проиграли одну из самых кровавых битв под Сталинградом, а затем и битву за Москву.

Фашистская армия тщетно пыталась захватить Кавказ и устье Волги, чтобы создать себе плацдарм для дальнейшего продвижения к местам нефтяных месторождений. Они боролись ожесточенно, бомбили низовье Волги и Каспий с воздуха, но ни один фашистский корабль так и не проник в воды Каспия. Отряды народного ополчения блокировали все подступы к морю со стороны суши, и в конце концов захватчикам пришлось отступить.

И тем не менее, рыболовецкой флотилии в это тяжелое время было опасно оставаться в верховьях Каспийского моря, но и возвратиться в Астрахань они не могли, не попав под бомбежку. Пришел приказ отойти к югу и добраться до залива Кара-Богаз-Гол. Вместе с флотилией отбыла и шаланда, на которой работала Лёля.

Переход по Каспию был довольно тяжелым. Стояла осень, путина близилась к концу, море было неспокойным, часто штормило. На шаланде почти закончилось продовольствие. Единственное, что было в достатке – это мука. На хлеб оставалась вся надежда, но тут неожиданно проявила инициативу Лариса Павловна.
- Давайте я попробую рыбные пироги печь, да и капусты еще есть немного. Я и капустные могу.
 
Инициативу подхватили на ура, и Лёля с энтузиазмом приступила к своей новой деятельности. Пекарь, Константин Андреевич, помогала Ларисе, чем мог. И тесто замесить на дрожжах, и не передержать его, и раскатать как следует – это была его забота. Лариса Павловна готовила начинку: рыба с картошкой, капуста с луком. Все хорошо прожаривалось на больших противнях, а затем на них же выпекались пироги.
Члены экипажей судов да и их шаланды были в восторге. Пироги действительно удавались на славу, и Лариса с Константином стали самыми популярными членами команды.

Однажды вечером после долгой и утомительной работы пекари остались на камбузе одни и разговорились. Говорили до поздней ночи, рассказывали о себе, о своей жизни, о всех горестях и радостях, о семье, о детях.
Невеселый получился разговор, но было такое чувство, что им обоим надо было выговориться, поделиться с кем-то своими тяжелыми мыслями, рассказать о том, что наболело, и что долгие годы не давало покоя.

Лариса поделилась с Константином своим несчастьем, и даже чуть ли не проклятьем, что она в свои тридцать четыре года уже дважды вдова, что ее дочка растет без нее, правда, с любящей бабушкой, но видятся они редко. Что война разлучила с мужем ее младшую сестру, а мать всю жизнь живет одна, похоронив мужа после Первой мировой.
 
- Да, жизнь у тебя не сахар, - заметил Константин, внимательно выслушав рассказ Лёли. – Но падать духом не надо. Ты все еще молодая, да и красивая вон какая. Я на тебя давно любуюсь, - неосторожно проговорился молодой мужчина.
Но Лариса резко остановила его:
- А чего мною любоваться. Ты ведь женат. Дети-то есть?
- Двое, сын и дочка. А женат я не по любви большой, а так уж сложилось. Моя семья в жизни все потеряла. Мы неплохо жили до революции, но потом все по-новому пошло, по-пролетарски. Ну и нам пришлось подстраиваться.
- Эка беда. Всем пришлось, не только вам. Но не пропали ведь. А вот семья первого мужа моей сестры и вовсе сгинула. Их раскулачили и угнали в Сибирь. Они вот не подстраивались. Так что же лучше? Новая жизнь диктует нам свои новые законы. Надо подчиняться.

Лёля и сама не заметила, как заговорила словами своего мужа Федора. Константин с ней не спорил, он слушал внимательно и поглядывал на Лёлю с интересом. Они уже вышли на палубу и сидели с подветренной стороны, и Лариса, вздрогнув от холода, собралась было уйти, как вдруг почувствовала у себя на плече руку Константина, который обнял ее и прижал к себе.

Она вся напряглась, но не отстранилась. Ей так вдруг захотелось тепла, мужского плеча рядом, что она свернулась в комочек и сама прильнула к сидящему рядом мужчине. Константин гладил ее по волосам, прижимал к себе, но ничего не говорил. Так и просидели они в тишине до тех пор, пока оба не продрогли. А затем разошлись по каютам.

С этого дня отношения Ларисы и Константина изменились. Работали они часто вдвоем, помогали друг другу. Она правда больше на подсобной работе была, только иногда еду подавала, да время от времени пироги пекла. Константин постоянно был занят в пекарне, но зачастую старался помочь Лёле, то воды в ведро на ходу набрать, то помои за борт вылить, ну и с тестом для пирогов.
Она от помощи не отказывалась, но после вахты всегда уходила к себе и старалась ему на глаза не попадаться и не оставаться с ним наедине.
 
Переход к Кара-Богаз-Голу был длинным и нелегким. Редко выпадали спокойные дни, когда море не штормило. Дело шло к зиме, и седой Каспий был зол и неприветлив. До залива дошли с большим трудом, уже шел декабрь, и если море пугало своими штормами, то залив выглядел просто ужасающе. Свинцового цвета вода была настолько соленой, что соль покрывала его берега и обмелевшие участки словно снегом. «Черное горло» или «залив смерти» - так называли это залив-озеро, внушающее ужас всем, кто попадает на его берега впервые.

Экипаж шаланды высадили на берег залива и оттуда пешком они добрались до маленькой туркменской деревушки, где им предстояло передохнуть и двинуться дальше в путь. Команда должна была пешим ходом дойти до ближайшей железнодорожной станции, чтобы оттуда на перекладных доехать до Астрахани в условиях зимней непогоды, простоев поездов, практически без провизии и теплой одежды.

Небольшой поселок Гызылсув, куда направились путники, был перевалочным пунктом, из которого можно было добраться до железнодорожной станции города Красноводска, или Туркменбаши, как называли его местные жители. Путь до поселка лежал не ближний. Путники преодолевали его с трудом. Почти все время шли пешком, но иногда им везло, на дороге попадались обозы, и тогда женщин сажали на телеги, туда же складывали нехитрый груз с провиантом и становилось немного легче.

Лариса заболела в первые же дни путешествия. Одета она была в старую стеганую фуфайку, рваный шерстяной платок кое-как покрывал ее голову, а вместо рукавиц рыбацкие перчатки, наполовину матерчатые, наполовину прорезиненные. На ногах резиновые сапоги с портянками. Зимнюю одежду она с собой из дома не брала, так как после окончания путины рассчитывала вернуться домой, но все обернулось по-другому. Этого никто не ожидал, поэтому пришлось обходиться той одеждой, которую разыскали на шаланде.
 
Холодный ветер пробирал до костей. Мужчины пили спирт, женщинами тоже давали по капле, но Лариса пить его не могла, даже для профилактики, поэтому состояние ее ухудшалось с каждым днем, а медикаментов не было. Константин Иванов не отходил от нее ни на шаг. Он крепко держал женщину под руку и говорил:
- Держись, моя хорошая. Изо всех сил держись. Скоро дойдем до поселения, там я доктора тебе найду.

До поселка Гызылсув дошли за три долгих дня. По пути останавливались иногда в туркменских юртах, попадающихся на пути. Добродушные кочевники кормили путников рисом с бараньим салом, поили горячим козьим молоком, зеленым чаем, и это спасало от нестерпимого голода.
Когда наконец добрались до Гызылсува, Константин сразу же стал искать больницу, которой в поселке попросту не было. Но была амбулаторная станция, совсем крохотная, в которой находилось две койки для больных, была какая-никакая аптека с медикаментами. Старый седой доктор прослушал Ларису через допотопную трубку и покачал головой.
 
- Ну что, скажете? Вы ее сможете вылечить? – нетерпеливо спросил Константин.
- Это простуда, си-и-и-льная простуда, - с растяжкой говорил старик. – Но в путь нельзя-я-я. Пусть здесь спит, я ее лечить буду.
Мужчины уложили Ларису на железную койку, доктор накрыл ее толстой верблюжьей кошмой, и женщину оставили в покое.
- Пусть поспит пока, а я снадобье приготовлю. Потом разотру ее хорошо, напою этим снадобьем, потом поглядим.
- А я можно рядом побуду? Могу и вот тут на лавке поспать, - спросил Константин.
- Оставайся, коли охота. Муж? – спросил старик.
Константин закивал в ответ, боясь, что если он не муж, то ему не разрешат остаться рядом с Ларисой, а сердце у него ныло от тоски и страха за ее здоровье.
Он полюбил эту стойкую женщину сразу и всерьез. Сначала, правда, он этого не понял, после первого их ночного разговора ему показалось, что он нашел себе задушевную собеседницу, с которой ему интересно и о жизни поговорить, и о работе, и о делах насущных.
 
С Евдокией, своей женой, он задушевных бесед никогда не вел. Все больше о доме, о детях да хозяйстве говорили. Дуся хлопотала по дому, он был у нее под рукой, на подхвате, как она выражалась. И Константин, сколько себя помнил, все норовил из дома ускользнуть. То к соседу подастся, то с большой охотой на рынок пойдет, то во двор с мужиками в домино поиграть. Лишь бы не дома. Почему так случилось, он и сам не знал.

Дети отца любили, всегда льнули к нему, и Галина, тоненькая длинноногая девчушка, и маленький Толик, обнимет его, бывало, за коленки и говорит: папка мой. Константина это трогало до глубины души, поэтому с пустыми руками он никогда домой не возвращался.
Гостинцы да подарки детишкам всегда приносил, а вот про Дусю порой забывал. Но она не обижалась. Казалось, ей было довольно того, что муж у нее есть, дом, хозяйство, дети – все, о чем она мечтала. А о большем эта простоватая женщина и не задумывалась.
 
Лариса полюбилась Константину именно тем, что она была яркой, красивой, трудолюбивой, от нее исходило какое-то особое тепло, несмотря на то, что она была и молчалива, и горда. Но молодой мужчина это тепло, эту ауру, исходящую от нее ощущал почти физически. Его так влекло к ней, что он уже не мог, да и не хотел этому сопротивляться.

Дается же человеку любовь в жизни! Хоть раз, но дается. И это чувство нельзя ни с чем ни сравнить, ни перепутать.
Доктор с Константином выхаживали Ларису несколько дней и ночей. Она часто проваливалась в тяжелый сон, хотя спала неспокойно, металась из стороны в сторону, иногда стонала. Когда просыпалась, старик сразу же давал горячее питье. Затем просил «мужа» сменить ей рубашку, которая была мокрой от пота, затем снова растирал и укладывал под кошму.

- Чем вы ее поите? – спросил Константин, глянув в кружку с бурым маслянистым напитком.
- Это барсучий жир с молоком и полынью. Им же вот и растираю ее. Мы так лечимся, и туркмены, и казахи. Лучшего нету средства. Когда пойдете дальше, я тебе в бутылек налью, только греть надо, холодным поить нельзя.

***
Когда Лариса наконец поправилась и немного пришла в себя, они с Константином двинулись дальше. Остальная команда уже давно ушла, они остались вдвоем к великой радости заботливого Кости.

Лариса никогда не называла его полным именем, так ей было проще, а он считал, что тем самым она выказывает ему свое особое, дружеское расположение. И все-таки, одной дружбы мужчине было недостаточно. Он уже понял окончательно, что жизнь и судьба его решена, он должен совершить очень ответственный шаг, очень тяжелый и очень серьезный.

Он обязан объясниться с Евдокией и дать ей понять, что у них нет будущего, так как он по-настоящему, до глубины своей души полюбил другую. Он никогда не оставит своей заботой и вниманием детей, он всю жизнь будет помогать им, всегда будет рядом. Но жить вместе с Евдокией он не может, не имеет права – без любви, без чувств. На одном лишь сострадании семью не построишь, да и дети, когда подрастут, будут страдать. Лучше уж сейчас разорвать этот круг, чем потом, когда они повзрослеют.

Вот только Ларисе, своей любимой, своей ненаглядной он ничего этого не говорил. Не надо ее тревожить. Она только что после болезни. Да и боялся Константин сказать, откажет ему Лариса, сразу же откажет, даже договорить не даст. Он знал ее непримиримый характер. Она женщина правильная, с принципами. Зачем ей женатый?
Все эти тяжелые мысли мучили Константина во время их долгого пути домой. Ехали в основном на товарных поездах, в теплушках, спали на сене. Добирались долго, с пересадками и проволочками, но наконец добрались.

Когда уже подъезжали к Астрахани товарным поездом из Махачкалы, Константин решился-таки на разговор, который начала Лариса. Она сказала ему совсем неожиданно:
- Костя, ты вот всю дорогу со мной провел, больную не оставил, тебе это все зачем? Тебе же домой, в семью надо.
Он тяжело вздохнул, подумал и решился:
- Да, надо. Но они без меня обошлись пока, а ты бы не обошлась. А зачем мне это надо, так это проще простого. Люблю я тебя, вот и весь сказ.

Лариса даже вздрогнула от его слов. Он посмотрела на него своими огромными серыми глазами, приоткрыла от удивления рот, но ответа не нашла. Его слова поразили ее, как током.
- Ты можешь меня обругать, прогнать, но только это ничего не изменит. Я уже продумал все, я обязан сказать Евдокии, что хочу оставить ее. Она еще не старая женщина и имеет право на счастье. Но не со мной. Мое сердце занято другой, и я ее счастливой уже не сделаю.
- У тебя дети, опомнись, окаянный! – сказала всердцах Лариса. Думаешь, я тебя счастливым сделаю? Я двух мужей похоронила…
- Я буду третьим. Мне без тебя никуда. Только в могилу.
Лариса не стала продолжать этот тяжелый разговор. Она отвернулась от Константина и со словами «не бывать этому никогда» укуталась фуфайкой и попыталась заснуть.

***
Наступила весна 1943 года. Лариса окончательно пришла в себя после болезни, мать с Ниной помогали ей поправиться, а она рвалась в Разночиновку.
- Сердце кровью обливается. Как там Аля, как Мария Ильинична? Поеду я. Все равно мне в море не идти, эту путину пропущу.
- Да и не надо больше тебе туда ходить. Не женское это дело, давай дочь забирай, да устраивайся по-хорошему, - увещевала Лёлю мать.
- Мама, война идет. Голод вон какой, спасу нет. Куда я ее заберу? Пусть там пока, все же огород, да скотина. Молоко свое. А тут вы сами с хлеба на воду перебиваетесь. Гера вон худенький какой, пять лет ребенку, а он все как трехлетний.
 
Нина обиженно всплакнула, прижала сынишку к себе и сказала:
- Он бегает много, за ним не угонишься. А кушает он хорошо. Каша на молоке каждый день, супы мама варит, кости всегда можно с рук купить, да и мясо с них обрезаем. Не совсем уж голодаем мы тут.
- Да ты не сердись, Нина. Я же не со зла. Только Алю сюда не буду привозить. Она там привыкла, лучше уж я к ним уеду опять.

И Лёля стала собираться в Разночиновку. До намеченного отъезда оставалась пара дней, как к ним в дом заявился незваный гость, Константин Андреевич Иванов. Он без труда разыскал Ларисин дом, так как провожал ее больную по приезде, но она его к себе тогда не пригласила, рассталась с ним прямо у порога, и вот он снова здесь, с гулко бьющимся сердцем и с серьезными намерениями.

Его пригласили войти. Выглядел мужчина очень прилично, брюки, ботинки, светлая рубашка, добротное пальто и шелковое кашне смотрелись на нем очень богато по военным меркам. Мужчины больше в фуфайках да кирзовых сапогах ходили по улицам, а тут все прилично, прямо как до войны.

- Я к Ларисе Павловне, меня зовут Константин. Могу я ее повидать? – спросил мужчина у Раисы Матвеевны, и та поспешила за дочерью.
Лёля вышла в коридор и остолбенела. Она была в разобранном виде, в домашнем халате и тапках, волосы кое-как забраны под гребенку. Женщина собирала вещи в дорогу и гостей не ждала.
- О, Господи! – прошептала она. – Этого только не хватало.
- Да вы проходите, не стойте в дверях, - засуетилась Раиса, и Константин, тщательно вытерев ноги о тряпку у порога, прошел в дом.
 
Пока Лариса переодевалась, Нина с мамой накрыли стол к чаю, благо, самовар еще не остыл. Поставили вазочку с колотым сахаром, лепешки, испеченные к завтраку и пригласили гостя присесть.
- Мы вместе с Ларисой Павловной в море ходили.
 
Но здесь вошла Лёля в темном платье с пояском, причесанная и смущенная.
- Ты зачем пришел? Я не пойду в эту путину, пропущу. Мне все еще нездоровится, и у меня больничный отпуск.
- Ну ладно, о делах потом. К столу, - сказала оживленная Раиса Матвеевна, и все чинно расселись по местам, Лариса рядом с Костей, напротив них Раиса и Нина с Герой на руках.

Чай пили молча, хотя Нина пыталась завязать разговор, но ей мешал сынишка, Раиса лишь исподлобья и украдкой разглядывала Константина, а Лёля и вовсе молчала.
После чаепития гость неожиданно поднялся из-за стола и сказал:
- Мне надо бы с Ларисой Павловной наедине поговорить. Вы позволите?
Все согласно закивали и вышли из комнаты, в которой Лёля осталась с Костей один на один.

- Лариса, я пришел тебе сказать, что я все в своей жизни изменил. Ради тебя.
- Чего ты изменил? Детей бросил, жену оставил на произвол судьбы? Ты думаешь, меня это обрадует, и я кинусь в твои объятия?
- Подожди, не горячись ты. У меня ведь это серьезно, Лариса. Я первый раз в жизни полюбил женщину. Ты не отталкивай меня. Давай побудем вместе чуток. Повстречаемся, поговорим, и ты поймешь тогда мое отношение к тебе.
- Я с женатым встречаться не буду. Меня все знакомые проклянут.
- Я уже почти и не женатый. Евдокии я сказал, что разведусь. Я с ней объяснился сразу же, как вернулся. Она согласная.

Но тут Константин лукавил. Его жена согласная не была, скорее наоборот, она горько плакала, рассказала детям, что папка хочет их бросить. Она постоянно устраивала скандалы, и наконец слегла. Нервы не выдержали.
Костя жену жалел, но на попятную не шел. С Галей он поговорил, ей уже пятнадцать исполнилось, взрослая. Она отца не понимала, говорила, что только плохие дядьки бросают свои семьи, что ей жалко маму, но несчастный отец продолжал настаивать на своем.

Когда Евдокия пришла в себя, она собрала всю свою волю в кулак и заявила:
- Ты никуда не уйдешь, а коли уйдешь, сильно пожалеешь. Я тебе жизни все равно не дам. И детей ты боле не увидишь!
Этими угрозами Константин пренебрег. Его любовь к Ларисе была такой сильной и всепоглощающей, что здравому смыслу было просто не пробиться сквозь толщу его чувств и эмоций. И он попросил ее руки.

- Лариса, я документы на развод подал, сейчас мне надо в море собираться, а когда я вернусь по осени, давай поженимся.
Лёля была сражена его упорством и настойчивостью. Пару раз перед отъездом в Разночиновку, который она отложила на неделю, она все же встретилась с Константином. Таких пылких слов, таких нежных объятий и таких горячих чувств она не слышала и не испытывала никогда в жизни! Да, у нее были мужья, которые тоже любили ее, но Константин буквально обволок ее своей любовью, такою сильной, что сопротивляться она была не в состоянии.

Перед самым расставанием она заявила ему:
- Время лучший судья. Ты уходишь в рейс, я уезжаю к дочери. Осенью будет видно. Если это любовь, так тому и быть. Значит, будем вместе. Если нет, то я не ошибусь. Так тебе и скажу, тогда уж не обессудь.
На том и расстались. Крепкие объятья, горячий поцелуй, первый в их жизни и горькое «прощай!». Константин ушел, полный надежд на счастье в будущем, а Лариса старалась побороть в себе все эти сладостные чувства. Ну зачем ей разбивать чужую семью, на чужом несчастье счастья не построишь. Она решила отложить все до осени и больше этими мыслями не терзаться.

Константин, придя домой, твердо заявил жене, что он уходит из семьи. До ухода в рейс еще оставалось несколько дней, но он уже засобирался.
- Я, Дуся, не вернусь. Ты не жди меня. Придут бумаги на развод, ты заполни. Я буду платить на детей. Все, что от меня зависит, я для них сделаю. Не терзай ты их, не отлучай от отца.
 
Евдокия выслушала его тираду молча, а когда за мужем захлопнулась дверь, она упала на пол, заломила руки и горько зарыдала. Ее женская доля на этом закончилась, а растить одной детей, быть брошенкой, знать что муж твой с другой милуется – все это было выше ее сил. К ней подошла Галя, присела рядом и сказала:
- Ты папку не проклинай только. А сама поплачь, отпусти свою обиду. Мы сами проживем, без него.

Но эти слова не подбодрили несчастную Евдокию. Если бы дочь зарыдала вместе с ней, если бы отругала отца, если бы пожалела мать, ей было бы легче. Но в словах дочери она услышала лишь смирение, и это больно кольнуло ее самолюбие, а сердце защемило так, что трудно стало дышать.
- Уйди от меня, - вырвалось у нее. – Защищаешь его, не проклинай, говоришь? А мамку кто защитит? Это он нас всех проклял, на посмешище всего люда одних оставил, вас осиротил. А ты заступаешься?

Евдокия разошлась ни на шутку. Галя забрала плачущего Толика, и они забились в угол за печку, чтобы не мозолить матери глаза. Так и просидели до позднего вечера. Толик уснул, Галя тоже вздремнула, когда их вдруг окликнула мать.
- Детки мои, чего же вы тут-то? Пойдемте, я вас уложу, вы мои соколята. Не серчайте на мамку, она от горя ума чуть не лишилась.
 
Дети послушно встали, попили водички, умылись и улеглись в кроватки. Толик снова уснул почти сразу же, а Галя лежала с открытыми глазами, ей не спалось. Вдруг к ней подошла мама с зажженной свечкой в руке и присела рядышком.

- Ты, доченька, не серчай на мать. Я ой как вас люблю с Толиком, только жизни мне больше нету. Не чую я ног под собой, как будто душу мою он забрал, окаянный, а тело и не слушается меня совсем. Ты уж, коли помру я скоро, за Толиком присмотри, а папка ваш вернется, вас и приласкает, и приголубит. Только про меня, мамку вашу, не забывайте уж.
 
Галя заплакала.
- Не надо, мама. Не говори так. Ты не умрешь, мы папку все вместе дождемся. Он вернется, вот увидишь!
Евдокия поднялась с места, обняла дочь, прошептала ей молитву на ухо, поцеловала сына, перекрестила их обоих, затушила свечу и вышла.

***
Константин стоял у причала, дожидаясь погрузку на шаланду. Он все поглядывал на пристань, он ждал ее, единственную женщину, которая так крепко завладела его душой и сердцем, что даже короткое расставание с ней было ему в тягость.
«Ну хоть бы пришла, хоть бы одним глазком взглянуть на нее перед уходом», - повторял он про себя и ждал.

И тут чудо свершилось. Он увидел Ларису вдалеке, она спешила к пристани в легком светлом платье, и душа его возликовала. Он почувствовал прилив таких сильных и нежных чувств, что не удержался, бросил свои пожитки и побежал ей навстречу.
- Иванов, Константин! – вдруг услышал он зычный голос капитана. – Вернись, милиция тебя ищет!

Мужчина остановился, обернулся назад и действительно увидел двух милиционеров рядом с капитаном. Его сердце разрывалось на части, бежать к Ларисе или вернуться? Недоброе предчувствие овладело им, и он побрел назад.

Известие, которое ему сообщили, прогремело, как гром с ясного неба. Константин почувствовал, как у него подкосились колени, он не удержался и присел на толстый кнехт, тумбу, к которой тросом пришвартовывают суда.
- Ваша жена, Евдокия Иванова, покончила с собой, повесившись позавчера ночью. Тело увезли в морг. Ваше присутствие необходимо для опознания трупа и для дачи показаний. Ну и примите наши соболезнования.

Он еще долго сидел на неудобной покатой тумбе, в глазах стояла пелена, предметы вокруг различались плохо, голоса доносились, как сквозь вату, а рядом с собой он узнавал только одного человека, Ларису, которая взяла его за плечо и говорила в самое ухо:
- Костя, вставай. Надо ехать, я с тобой.
- А вы кем ему, гражданка, приходитесь? – спросил милиционер у Ларисы.
- Я ему… ну мы работаем вместе. Только я в этот рейс не иду, вот пришла со всеми попрощаться.
- Понятно, посторонняя. Вам не положено. Вы не были знакомы с покойной? По факту самоубийства можете что-то сообщить?
- Нет, - растерянно ответила Лариса и быстро отошла в сторону.

Она видела, как увезли на милицейской машине Костю, как капитан забрал его вещи, а к причалу уже подходила знакомая шаланда, и команда поспешила на посадку, громко обсуждая происшедшее.

На следующий день Лариса уехала в Разночиновку. События последних дней, объяснение с Константином, расставание с ним, трагедия в его семье – все это так расстроило ее, что захотелось убежать, куда глаза глядят, спрятаться, исчезнуть, только бы не переживать все это снова и снова. Ей казалось, что приезд в ее родное село, к дочери сможет заглушить ту боль, которая скопилась в ее сердце.
Аля с Марией Ильиничной встретили Лёлю с дорогой душой. Особенно радовалась Алечка, она показывала маме свои тетради, рассказывала о школе, читала стихи Маяковского, которые помнила наизусть. Она очень подросла и хотя была еще совсем девчонкой, но старалась выглядеть по-взрослому. Волосы были обрезаны до плеч и перевязаны шелковой лентой. Серые, красивые глаза смотрели внимательно и с любопытством. Она разглядывала мать и задавала ей массу вопросов о ее работе, о бабушке Рае, тете Нине и маленьком Гере.
 
Разговаривали женщины до поздней ночи, пока совсем не утомились и не собрались спать. Мария Ильинична поведала своей невестке историю их земляка Васи Галкина. Он ушел на фронт из Разночиновки в составе 28-й армии и воевал, как доблестный солдат.

- Он даже ранение получил где-то в Калмыцкой степи. Они подступы к Астрахани защищали от фашиста. Но потом их направили куда-то к Днепру. Они с товарищами приказ командования выполняли, связь налаживали через Днепр. И там он отличился, а многие, говорят, погибли. Наградили его орденом Красной Звезды. И матери сообщили. Нам в сельсовете о его подвигах рассказывали. Вот герой какой в нашей Разночиновке вырос!

Лариса помнила Галкина Василия, был он статным вихрастым парнем, и вот надо же, герой! 
«Хоть бы только не погиб парнишка», - подумала про себя Лариса.
Но Галкин не погиб, он прошел всю войну, дошел до Берлина и был награжден медалью «За боевые заслуги».

*Испытание*

Прошло несколько дней, и Лёля немного отошла от своих тяжелых мыслей, забылась. Но за Костю она все равно волновалась. Марье Ильиничне она не стала рассказывать всю эту страшную историю. Да и как расскажешь? Сказать, что ее женатый мужчина замуж позвал, а его жена из-за этого руки на себя наложила? Нет, об этом рассказывать было нельзя, и Лёля хранила эту тяжесть в своей душе, все еще переживала, но старалась об этом не думать.

Неделю спустя на пороге неожиданно появилась Раиса Матвеевна. Выражение ее лица не предвещало ничего хорошего. Даже радостно подбежавшая к ней Аля приостановилась слегка и спросила:
- Баба Рая, что-нибудь случилось?
Раиса приобняла внучку, поцеловала ее в щеку и ответила скорбно:
- Случилось, Алюша. Случилось.

Затем она сердечно поздоровалась со сватьей, спросила о ее здоровье. Та ответила «не жалуюсь», но с расспросами к Раисе не приставала.
- Мне бы с Ларисой поговорить наедине, не обессудь уж, сватьюшка, - произнесла Раиса Матвеевна скорбным голосом.
- А вот и поговорите, а мы с Алей во дворе редиску прополем. Заросли грядки совсем. Вы тут пока чайку попейте, а потом и пообедаем.
- Мама, что такое опять? На тебе лица нет! – буквально выкрикнула Лёля, когда дочь со свекровью вышли из дома.

- Константин твой заявился. Тебя ищет. Осунулся весь, страшнее смерти.
- И что? Для этого надо было сюда ехать?
- Ты голос не повышай, у тебя дела-то серьезные. Дети сиротами остались, а ему в море идти.
Лёля так и села. От удивления она ни слова вымолвить не могла, только смотрела на мать изумленным взглядом и пыталась понять, какое к ней это все имеет отношение.

- Ехать надо, Лёля. Натворили вы делов, теперь надо отвечать за все.
- Никаких делов мы не натворили. Он меня замуж позвал, я отказалась… - начала было Лёля.
- Ой ли, отказалась. А на развод он пошто подал? Не с твоей ли легкой руки?
Лёля не выдержала и заплакала.
- Мама, он подал на развод, а потом только сделал мне предложение, но я согласия не давала, я тебе клянусь! Мы все до осени оставили, я ему так и сказала, вернется после путины, будем решать.
- Нет, моя хорошая. Решать надо сейчас. Это безбожно, детей на произвол судьбы оставлять.
- У них бабушки с дедушками есть.
- Мать ее с сердцем мучается, так орала, так голосила на похоронах, говорят, что бесчувственную увезли на неотложке. Муж ее за ней ходит. А уж Константина твоего родители я и не знаю, где да что.

Лариса была вне себя. Ей было и стыдно, и страшно, и обидно. Почему все свалилось на ее голову? Константин не смог семью уберечь, она его вразумляла, как могла. Он пошел всем наперекор, натворил дел, а ей теперь за него отдуваться?
Но тут вдруг Лёля остановила себя. Негоже злиться на человека, который пострадал, пусть и по своей вине. Ей вдруг стало жаль Константина.
 
«Надо поехать, поговорить с ним, и пусть он со своей родней договаривается. Нужна им будет моя помощь, я помогу, но детей брать под свою опеку я не буду», - так решила Лёля, и они с матерью уехали в город.
Марье Ильиничне с Алей они сказали, что съездить надо ненадолго. Дела, мол, неотложные.

По приезде домой Лёля удивилась, что ее дожидается какая-то незнакомая женщина, которая разговаривала с Ниной и держала Геру на коленях.
- Ой, приехали. Ну слава Богу, - воскликнула она, когда Раиса с Лёлей появились на пороге. – Я тетя Ася, Костя мой племянник. Пришла вот познакомиться.
От женщины исходило какое-то тепло, была она очень приветливой и открытой, как будто они знали друг друга сто лет.

- Пойдем-ка, дочка, мне поговорить с тобой надо.
Они вышли и сели на крыльце. Тетя Ася достала пачку Беломорканала и смачно закурила.
- Это у меня с фронта привычка. Скоро вот опять идти, в военкомат заявление написала, чтобы взяли на передовую.
Лёля удивилась, женщина, просится на фронт, да еще на передовую. Но тете Асе она своих мыслей не высказывала, сидела молча и приготовилась слушать, что та ей скажет.

- Сегодня Костя придет. Он после похорон жены совсем помрачнел, исхудал. Но сдается мне, что по тебе он тоскует. Ты пойми, Лариса Павловна, любит он тебя. А на Евдокии, царство ей небесное, женился так, по сговору. Мне ли не знать? Он никому не говорил, а со мной делился. Я хоть и тетка ему, а годами-то чуть старше. Так вот, не любил он Дусю. Хорошая она была женщина, но простовата для Кости, не то воспитание.
- Хорошая женщина детей сиротами на оставит, прости Господи мою душу грешную, - высказалась Лёля.
- Ну чего уж теперь. Что случилось, то случилось. А ты, Лариса, не бери грех на душу. Повинись, и ее не гневи, и деток пригрей. Ты с Костей нашим не пропадешь. Он уж коли полюбил, то на всю жизнь. Так он мне про тебя говаривал.

- Повиниться-то за что? Я его от этой Дуси не уводила. А раз уж полюбил, как вы говорите, то должен был ответственность за жену да за детей чувствовать в первую очередь. Как я сейчас в его дом войду? Как меня дети воспримут? Да всю жизнь ненавидеть будут!
- Не будут. Они хорошие детки. А чтобы легче тебе было, ты и свою дочку привези. Галя-то твоей ровесница, подружатся они.
- Откуда вы все знаете? – удивилась Лёля.
- Говорю же тебе, ты у Кости с языка не сходила.

Проговорили они долго, потом пришли домой, и к разговору присоединились Раиса Матвеевна с Ниной. Семейный совет решил, что выхода у Лёли нет, нужно ей присмотреть за детьми, хотя бы до осени, пока Костя в море.
- Мне со дня на день снова на фронт, - закончила разговор тетя Ася, - а так бы какой разговор, забрала бы я их.

***
Дети тихонечко сидели на табуретках и взирали на Ларису испуганно и с недоверием. Рядом с ней стоял Константин, их отец, которому предстояло познакомить детей с Ларисой Павловной, которая будет присматривать за ними, пока он в море.
Накануне вечером у Ларисы с ним состоялся тяжелый и долгий разговор. Выглядел мужчина мрачно, глаза красные, руки трясутся.
 
- Я никак не ждал такого. Она нас всех решила горем заморить. Сама, мол, уйду, а вы тут мучайтесь.
- Не надо, Костя, - сказала Лёля, - ты такого не ждал, а я тем более. Мне теперь в ее дом идти жить, каково, а? Ну ладно, дети малые, как-то приноровлюсь. А соседи? Там же полный двор народу, и все на их глазах случилось, и будто из-за меня. Да они меня…

Лёля не договорила, спазм в горле мешал, а из глаз непроизвольно хлынули слезы.
Константин обнял ее, слегка погладил и сказал:
- Соседи знают, что да как. Они тоже люди, и Евдокию осуждают за ее поступок. Ты не бойся, Лёля. Я с вами еще день-другой побуду, потом надо ехать, судно на Каспий пойдет и меня заберут.
- Ну а не ехать ты не можешь?! У тебя такое случилось, а ты со своей работой!
- Не могу. Сама знаешь, сейчас все по законам военного времени. А за уклонение от своих прямых обязанностей и судить могут. Меня на фронт не взяли по состоянию здоровья, но помогать фронту я обязан. Там целая флотилия, рыба на консервы нужна, консервы фронту. Чего я тебе все это объясняю, сама все знаешь не хуже меня.
 
Как Лёля ни старалась, но все выходила так, что она должна идти в дом Ивановых и оставаться там с детьми, пока их отец в море.
И вот она здесь, а напротив сидят ребятишки. Галя-то большенькая уже, ей пятнадцать, но выглядит младше. А Толику почти десять. Он смешной, с веснушками, глазенки круглые, испуганные.
- Вот, знакомьтесь, это тетя Лариса. Она останется с вами, пока меня не будет, а вы слушайтесь ее, сами не ругайтесь. Галя, ты помогай по дому.
 
Знакомство состоялось, и с этой самой минуты Лариса вошла в эту семью и как хозяйка, и как мать, и как жена. Правда поженились они с Константином позже, но прожили долгую и счастливую жизнь.
 
Это действительно была любовь. Константин ее не обманул. Он сделал все для того, чтобы его любимая Лёля была счастлива. А эта мужественная женщина, у которой хватило и зрелости, и мудрости, чтобы полюбить чужих детей, стать им настоящей матерью, не испугаться ни молвы людской, ни проклятий, ни зависти, прошла через все жизненные трудности и невзгоды и создала в этом доме покой, уют и настоящее семейное тепло.

*После войны*
И вот пришла победа! 9 Мая 1945 года завершилась Великая Отечественная война советского народа против фашистской Германии. Это был триумф героизма наших солдат, защитивших не только свою страну, но и освободивших почти всю Европу от нацистского насилия.
 
День победы до сих пор остается самым значительным и величественным праздником для всех людей нашей страны, для всех тех, кто пережил эту войну и для тех, кто чтит память о мужественных советских людях, сделавших невозможное для того, чтобы победить и навсегда уничтожить фашизм на планете!

В каждом городе, в каждой деревне ждали возвращения родных с фронта. И не было, пожалуй, большего счастья для матери, дождавшейся сына, большей радости для жены, встретившей мужа с войны. Но везло не всем. Многие семьи осиротели, не дождавшись своих близких, тех, кто сложил головы на полях сражений, войдя в историю, как герои, доблестные защитники отечества.

Но были и такие, кто не вернулся домой по разным другим причинам. Кто-то попал в плен и был угнан из страны, кто-то пропал без вести и так и не был найден, а кто-то и вовсе обрел свое счастье на стороне, бросив свою семью на произвол судьбы. Таких были, пожалуй, единицы, и про них говорили, что разметала их война по стране. Осуждать трудно, но и простить нелегко.

Горькая участь выпала на долю Нины, для нее война обернулась огромной потерей. Хотя конечно, всеобщее настроение и радость людей вокруг передались и ей. Конец войны не оставил равнодушным никого, но горькая заноза обиды сидела в ее сердце, и поэтому все положительные эмоции притуплялись, ей все время хотелось плакать. Да и сыночка было жалко, он остался без отца, который бросил, да и попросту предал его.

Нина не стала обманывать Геру и говорить ему, что отец погиб. Она просто сказала, что он не вернулся с войны, и ждать они его не будут. Примерно через пару лет молодая женщина оформила развод, сославшись на его письмо с фронта со словами «я на развод согласный» и вздохнула спокойно. В ее очередном неудачном замужестве была поставлена точка.

Сразу же после войны вся семья воссоединилась. Лёля, выйдя замуж за Константина Андреевича Иванова забрала в дом Алю, которая закончила школу в Разночиновке. На конец войны ей было семнадцать лет, девушка расцвела, повзрослела и задумалась о дальнейшей учебе.

Надо сказать, что с Галей, своей сводной сестрой, она сразу подружилась. Галя характером была в мать, спокойная и незлобивая девушка. Она, в силу своего возраста, понимала, что к чему.
- Наверное папа не любил мою маму. А мне так жалко ее, - говорила Галя. – Но на твою маму я не обижаюсь, ты не думай. Она хорошая, только вот Толик не слушается.
Толик действительно был плаксивым и раздражительным первое время. Он совершенно не слушался Ларису, невзлюбил Алю, когда был зол, швырял в нее разные предметы и ни с кем, кроме Гали, не разговаривал. Видно, что мальчику было нелегко смириться с потерей матери, он все время звал ее, когда плакал навзрыд, а у Лёли сердце кровью обливалось.

Прошло не менее полугода, прежде, чем она нашла подход к нему. Он наверное просто устал от своего детского горя и понял, что потеря его невосполнима, Галя объясняла, как могла, что мама не вернется. И наконец мальчик притих, стал выходить к столу, когда его звали, он больше не рыдал и не плакал по пустякам, как бывало до этого. И однажды дал себя обнять.

- Толик, иди ко мне, - сказала как-то Лёля, когда они были одни.
Тот подошел с опущенной головой, шмыгая носом и не глядя, на Лёлю. Она притянула его к себе, обняла и сказала:
- Маму тебе никто не заменит, но я теперь за вас с Галей отвечаю. И вы мне такие же дорогие, как и Аля. Вы все трое теперь мои дети. Скоро папа закончит плавать, будем жить все вместе.
Толик обнял ее своими ручонками и сказал:
- А мама правда на небе? Она нас видит?
- Видит, Толик, видит. И если вам хорошо, то и ей там хорошо, ее душа спокойна.
 
Мальчик долго смотрел на небо через окно, потом повернулся и ушел в комнату. С этого момента он очень изменился. Особо ласковым он, правда, не был, но стал послушным и общительным с сестрами. Они вовлекали его во всякие игры, брали с собой на улицу гулять, и постепенно он привык к своей новой семье.

Галя и Анатолий стали называть Ларису мамой с тех пор, как вернулся из рейса отец, и они с Лёлей поженились. Семья жила дружно, хоть и не очень богато.
После войны Константин сразу же списался на берег. Многие заводы и фабрики уже восстанавливались, и хлебопекарня в Астрахани тоже подверглась модернизации. Все оборудование отремонтировали, цеха обновили, им требовались новые работники и специалисты.

Константин Андреевич подал документы, но когда его заставили проходить медкомиссию, он заволновался. Легкие свои он не проверял уже давно, не до этого было: путина за путиной, война, семейные проблемы. Он и забыл о своем недуге.
Но счастью его не было предела, когда он получил заключение врачей: «Совершенно здоров. К работе в пекарне годен».

Он долго кружил Лёлю по комнате, пел песни, он торжествовал.
- Это ты не дала мне зачахнуть! Любовь творит чудеса, Лёлька! – говорил он жене нараспев, а она хохотала и отвечала лукаво:
- Да ладно тебе, все на любовь-то списывать. Здоров и слава Богу!

***
Сводные сестры, Галина и Алевтина, были очень разными, и внешне, и по характеру. Но это не мешало им стать подружками, а позднее и просто сестрами. Таковыми они и считали себя всю жизнь.

Однажды Галя посвятила свою сводную сестру в страшную тайну.
- Хочешь, я тебе что-то покажу? – спросила она заговорщицким тоном.
Аля удивилась, но не отказалась.
- Пойдем со мной, - сказала Галя и подвела ее к тяжелому кованому сундуку.
Она приоткрыла крышку и показала Але одежду, платья, кофты и черные высокие ботиночки из кожи, они были маленькие и изящные, со шнурками и на невысоком каблучке.
- Это мамины, - сказала Галя. – Папка говорит, носи, а я боюсь. Мне страшно почему-то.

Ботиночки навели страх и на Алю. Они как будто были только что сняты с ног и аккуратно положены в сундук.
Девушки быстро захлопнули крышку, и Аля сказала:
- Не надо носить. Это память мамы твоей. Храни свято. Наверное, это все, что от нее осталось?
- Да. Вот эта одежда и обувь. Даже фотографии нет. А я еще в сарай боюсь ходить одна.
- Почему? – удивилась Аля. Ее часто посылали за дровами в сарай, и она вспомнила, что Галя под любым предлогом отказывалась ходить туда, поэтому бегала Аля.
Сарай находился в конце большого двора. Он был темным и мрачным, но Аля не боялась до тех пор, пока Галя не привела ее туда и не сказала:
- Вот здесь, на этой перекладине мама повесилась. Я видела ее, - и девушка горько заплакала.

Аля обняла сестру и сказала:
- Ну и не ходи сюда. Пусть мамочка твоя не видится тебе такой. Вспоминай ее живой, так легче наверное.
Галя немного успокоилась, но в сарай и правда больше никогда не ходила. Она умела прекрасно рисовать. Долгими вечерами сидела под лампой с альбомом и карандашами. Рисовала картинки, немудреные пейзажи и людей. Получалось у нее красиво. Даже люди выходили хорошо, и пропорции она умела соблюдать, и лица им вырисовывала. Но тем не менее, профессию надо было выбирать для жизни, и девушки задумались, куда пойти учиться.

Аля, правда, уже решила про себя пойти по стопам своей тети Нины и стать учительницей. За год до окончания войны, когда Гера подрос и пошел в школу, Нина восстановилась в пединститут. Ей пришлось вновь сдать экзамены, пройти переподготовку, и ее приняли сразу на второй курс.
Она всегда с таким увлечением рассказывала про книги, которые читала запоем, про литературу, что Але невольно передалось ее настроение и пристрастие. Нина снабжала племянницу книгами, которые с удовольствием читала и Лёля, она рассказывала ей о новинках, о современных русских и зарубежных писателях и всегда говорила:
- Современный человек – это грамотный человек. Нужно любить читать, уметь грамотно писать и выражать свои мысли. Только тогда ты настоящий созидатель нашего светлого будущего. Неграмотных людей быть вообще не должно, поэтому я буду учителем, а точнее, педагогом. Педагог не только учит, он еще и воспитывает подрастающую молодежь!

Она говорил возвышенно, почти лозунгами. Так их наверное в институте учили, но Нина свято верила в свои слова и поэтому произносила их уверенно и с гордостью.
Аля очень уважала Нину и по ее примеру тоже решила стать учительницей. Но в институт поступать не решалась. После деревенской школы она чувствовала себя очень неуверенно и страшно, до дрожи, боялась экзаменов.

- Ничего, - авторитетно заявила Нина. – Поступай в педагогическое училище, оно здесь же, при институте. А когда закончишь его, поступишь и в институт по программе непрерывного обучения. Я тебе помогу.
Аля решилась. Действительно, стать учителем – это достойно. Хорошая, востребованная профессия, интересно и увлекательно, вон Нина в каком восторге! И они стали готовиться к поступлению.

В училище Алю приняли, она поступила на курс «Учитель начальных классов», но с углубленным изучением русского языка и литературы. Лучшего для девушки и желать нельзя!
Галя тоже поступила в училище, но учительницей быть она не хотела, решила приобрести рабочую специальность. Это всегда надежно, когда профессия в руках. Кто его знает, как жизнь сложится, а рабочие и мастера везде нужны и всегда в чести.

*Неожиданная встреча*

Наступила мирная жизнь, молодежь расцвела и пустила ростки надежды на счастливое светлое завтра. Энтузиазм, вера в себя, в свои силы и подъем инициативы советских людей привели к бурному росту и развитию нашей страны в первые послевоенные годы. Было нелегко, не хватало рабочих рук на стройках, заводах и фабриках, сколько молодых жизней унесла война!

Но тем не менее, народ не сдавался. На подъем народного хозяйства поднялась вся молодежь страны Советов и те, кто выстоял в тяжелых боях, вернулся с фронтов, все те, кто мог принести хоть какую-то пользу в общем деле восстановления любимой Родины.

Поднимали все с руин, отстраивали города, восстанавливали деревни и сельское хозяйство. Народ работал, учился, народ строил новую жизнь, которую теперь у него никто и никогда не отнимет.
 
Вновь открывались школы, музеи, кинотеатры. Жизнь кипела и бурлила. Люди искренне верили в это самое светлое будущее, которое называлось громогласным и многозначительным словом «Коммунизм».

Нина Павловна была одной из энтузиасток, верящей в светлое завтра. Она с увлечением заканчивала институт, была одной из первых на курсе и заражала своей энергией домочадцев. Она была уже в зрелом возрасте, но со своими передовыми взглядами на жизнь не отставала от молодых сокурсниц, и всегда была для них примером.
 
В 1948 году, учась на последнем курсе, Нина буквально не покидала институт до самого позднего вечера. Она часами просиживала в библиотеке после занятий, посещала лектории и различные общественные мероприятия, часто выступала на студенческих собраниях и диспутах, вела очень активный образ жизни.

В этот вечер она задержалась немного дольше обычного. Идя по длинному коридору в сторону раздевалки девушка невольно вздрогнула и слегка поежилась. Было очень холодно, за окном дул ветер, раскачивая голые ветви деревьев, накрапывал дождь и выходить на улицу совсем не хотелось. А в институте резко похолодало. Совсем недавно им провели центральное отопление, но еще как следует не отладили, нет-нет, да и происходили сбои.
 
Вот и сегодня все кутались в шерстяные платки, на занятиях сидели чуть ли не в пальто, а на Нине была толстая вязанка, которую она связала сама. Днем было тепло, но к вечеру воздух в помещении так остыл, что вязанка не спасала.
«Скорей бы прийти домой и согреться», - думала Нина, спеша по коридору, и вдруг увидела мужчину в рабочей спецовке, который сидел у батареи центрального отопления и пытался что-то завинтить гаечным ключом.

- Надеюсь, к завтрашнему утру вы устраните неполадку, - проговорила Нина издалека и собралась пройти мимо, даже не взглянув на сантехника.
И вдруг она услышала свое имя, произнесенное таким знакомым голосом, что сердце у женщины екнуло.
- Нина?! – позвал ее мужчина.
Она остановилась, резко обернулась и встретилась глазами с тем, о ком уже и думать, и вспоминать забыла. Перед ней на корточках, с гаечным ключом в руке сидел Иван Смирнов, Иван Романович, ее первый муж.
- Боже мой, Ваня! – выдохнула Нина и робко, все еще не веря своим глазам, подошла к нему.

Мужчина встал, вытер руки о спецовку и неловко протянул правую для приветствия. Нина пожала руку одними пальчиками, и он заметил:
- Пальцы прямо ледяные, неужели так холодно?
- Еще бы. Целый день не топлено, а на дворе не лето.
Они смотрели друг на друга и не могли отвести глаз. С минуту помолчали, потом нашлась Нина.
- Ты как здесь? Вы вернулись? Давно?
- Да нет, вернулся я один. В 1947 нас реабилитировали, но родители не дожили.

Решено было, что Нина оденется и подождет, пока Иван закончит работу, чтобы вместе пойти домой.
По дороге они разговаривали, бродили по улицам очень долго, до самого поздна. Иван рассказал Нине, что в Сибири почти всю войну проработал на военном заводе токарем, на фронт раскулаченных не отправляли, хотя он просился. Но врагам народа не доверяли родину защищать, учитывая их неблагонадежность. Поэтому сначала они с отцом валили лес, потом отец состарился совсем, а Ивана с его рабочей профессией и квалификацией отправили на завод.

- Ну а ты как живешь? Я уж таить не буду, я справки о тебе навел. Сказали, что ты замуж вышла, сын у вас.
Нина горестно вздохнула, настал ее черед рассказывать о своей женской доле. Не стала она ничего скрывать и рассказала все, как есть.
- Ты ведь совсем не писал мне, Ваня. Найти тебя не было никакой возможности, да и не могла я. Как сбежала я тогда, так года три все опасалась, что за мной придут и угонят по этапу.
 
Иван промолчал. Ему горько было вспоминать, как он в один миг потерял жену, которая просто исчезла, растворилась в толпе, даже слова ему не сказав. Но эту обиду он давно простил. Попав на поселение, он понял, как тяжко было бы здесь его молодой жене. Им тоже пришлось нелегко, но Нина вряд ли бы вынесла все эти тяготы.

- Потом я вышла замуж, опять же, чтобы фамилию сменить, да забыть о прошлом навсегда. Но тебя я не забывала. Поначалу ждала весточки, а уж года через два решила, что нашел ты кого-нибудь там. Мне все твердили, что на поселении молодые мужчины нарасхват. Обзаводятся новыми семьями, вдвоем-то легче.
- Глупости это все, - ответил Иван. – Я и не смотрел ни на кого. Мне обида да горечь расставания еще долго душу жгла, как каленым прутом. Но я зла не держал на тебя никогда. А уж как узнал, что замуж вышла, так и перечеркнул наше с тобой прошлое. Ты хоть счастлива?
- Да какой там! Муж мой с войны не вернулся. Лгать тебе не буду, не погиб он, а женился на другой, на своей «боевой подруге». Она его после тяжелого ранения выхаживала, а потом всю войну с ним прошла до самого конца. Как тут осуждать будешь?
- А сын как же? Сколько ему?
- Герману десять уже, школьник.
 
На этом разговор закончился, подошли к Нининому дому, и она крепко пожала Ивану руку.
- Я рада, что мы встретились.
Он задержал ее руку в своей и сказал тихо:
- Я один, Нина. Никого у меня не было и нет. Однолюб, наверное. До свидания, но я не прощаюсь.
 
Иван повернулся и ушел. А появился он на ее пороге лишь спустя несколько месяцев. Цвела сирень, сливы и вишни утопали в белоснежном весеннем наряде, сияло солнце, а на душе было радостно и легко. Нина только что получила Диплом об окончании института и получила работу в школе.
Дома был накрыт большой стол, вся семья собралась отметить это событие, как в дверь постучали.

Нина побежала открывать. Красивая, в голубом платье цвета неба, с высокой прической и в босоножках она распахнула дверь и увидела его. Иван Романович в белых холщовых брюках и в белой в полоску шелковистой рубашке стоял на пороге с букетом пионов и широко улыбался.
- Здравствуй, Ниночка. Вот, пришел тебя поздравить, ну и повидать заодно. Скучаю я по тебе.
К порогу вышли Раиса Матвеевна с Лёлей и радостно воскликнули:
- Иван Романович, голубчик вы наш. Проходите, дорогим гостем будете. Радость-то какая.

Нина рассказывала матери и сестре о встрече с Иваном. Те переживали эту новость долго, но в конце концов решили, если придет, не гнать его со двора. Как уж у них там с Ниной сложится, время покажет, это им решать. А Иван перед ними ни в чем не виноват. Придет, гостем будем, и в их дом будет вхож всегда.
Праздник удался на славу. Иван смотрел на Алю, которая выросла и даже повзрослела, он помнил ее совсем девчушкой. Сказал, что Раиса Матвеевна мало изменилась.

- Я бы вас сразу узнал, если бы на улице встретил. Но вот не доводилось.
Гера получил в подарок пистолет, у которого был действующий курок и внушительная тяжелая рукоятка. Видно, что игрушка была дорогая, упакованная в коробку, и мальчик сначала подумал, что это настоящий «пистик», как он его назвал, но Нина тут же поправила сына:
- Пистолет, а не «пистик». Говорить нужно правильно, Гера. Ты уже не маленький.
Иван долго рассматривал Лёлю и наконец сказал, что она прямо счастьем светится, и что Нина на нее очень похожа.
 
Разговор был оживленным, всем было, что вспомнить, все радовались жизни, смеялись, крутили на патефоне пластинки и даже танцевали.
К вечеру Нина пошла с Иваном прогуляться. Он вывел ее на набережную Волги. Стояла теплая весенняя погода, праздно прохаживались вдоль берега нарядно одетые люди, все дышало весной и пахло свежей речной водой.

- Я долго думал о нас с тобой, Ниночка. Наверное, не зря нас судьба опять свела, как ты думаешь?
- Ты фаталист? – в упор спросила Нина.
- Не знаю, а это что такое?
- Ну ты веришь в судьбу? Сам же сказал, что судьба нас свела.
- Я верю только в себя. И раз я снова повстречал тебя на своем пути, то значит это для чего-то нужно. Я ведь не искал тебя, думал, что ты замужем, не хотел тревожить. А смотри как получилось, мы все равно встретились. Значит, так судьбе угодно.

- Не знаю, - загадочно проговорила Нина и посмотрела на реку. – Знаешь, как говорят: в одну реку дважды не войдешь. Вот смотри, река течет, и время течет, прошлое уходит. Разве можем мы его вернуть?
- А мы не будем его возвращать. Прошлое осталось там, далеко. А мы начнем все сначала. Я на завод устроился, меня токарем высоко разряда взяли. И вот-вот перееду в новую квартиру, почти в самом центре, недалеко от Кремля. Улица Бабушкина, знаешь где это?
- Ух ты! Здорово, - удивилась Нина.
- Давай восстановим наш союз, вместе переедем, семью создадим. Я не переставал любить тебя, никогда не переставал. Даже, когда поставил на наших отношениях точку, узнав, что ты замуж вышла.

- Ой, Иван Романович, да ты мне предложение что ли делаешь? – усмехнулась Нина.
- Делаю. Я не мальчик, и решение мое серьезное. Соглашайся.
Нина взяла время подумать, но к осени они расписались. Переезд в новый дом, светлый и чистый, работа в школе недалеко от дома, куда пошел и Гера – все как-то сразу образовалось, сложилось в Нининой жизни, и она долго благодарила судьбу за то, что она вернула все на круги своя и не дала им с Ваней растеряться по жизни, как это случилось со многими несчастными женщинами, потерявшими своих мужчин раз и навсегда.


*Новый жизненный виток*

Раиса Матвеевна осталась одна в их старом, ветхом доме. Она тихо радовалась за своих дочерей, но оставшись в одиночестве, вдруг четко осознала, что жизнь ее подходит к концу. Ей уже за шестьдесят. Она прожила очень трудную, если не сказать суровую жизнь. А теперь куда? Это чувство ненужности и потерянности стало с неотступной силой овладевать ею, но все изменилось в одночасье.

Прошло чуть больше года после того, как Нина вновь вышла замуж за Ивана. Стояла зима, теплая астраханская зима, когда сильные морозы еще не наступили, но снежок уже припорошил дорожки, а голые ветви деревьев покрылись кружевным инеем. Раиса Матвеевна растопила печь, присела поближе к огоньку и принялась за вязание, как скрипнула калитка, и она услышала торопливые шаги.

«Нина», - сразу же узнала Раиса, она узнавала дочерей по шагам, они частенько навещали ее.
Дверь распахнулась, и на пороге появилась младшая дочь, розовощекая, улыбающаяся, в добротном пальто с каракулевым воротником и теплых рукавичках.
- Заходи, дочка, да дверь закрой скорее, тепло выветривается. Ты чего такая радостная?
Нина подбежала к маме, обняла ее, расцеловала в обе щеки и торжественно объявила:
- У нас с Ваней будет ребеночек, мама!

Раиса Матвеевна снова села на стул и тихо, беззвучно заплакала.
- Это я от счастья, не сердись, - сказала она смущенной Нине. – Радость-то какая. Раздевайся, давай к столу. И как скоро, доченька?
- Ой, мама, не знаю точно. В конце июля или в начале августа.
Трудно передать ту материнскую радость, которая охватывает любую женщину, когда она видит, что ее дети счастливы. И Лёля обрела семью, они с Константином как будто созданы друг для друга. И Нина снова ожила, почувствовала вкус к жизни, видно, как они с Иваном тоже любят друг друга. Да еще и ребеночка ждут.

Раиса Матвеевна никак не могла сдержать слез, время от времени набегавших на глаза.
- Мамочка, ты только не плачь. Все хорошо, я была у врача. Здорова я. Сказали, выношу, хоть и не молоденькая. А тебя мы с Ваней хотим к себе забрать. Наш домишко ветхий совсем стал. Холодно тебе здесь. Да и далеко. Вот к новому году и перебирайся. Грузовик Ваня на работе закажет, все твои пожитки перевезем. У нас тепло, места много. А скоро и за внуком или внучкой ухаживать будешь. Ну как, согласна?

Раиса Матвеевна долго не думала. Еще бы, она не согласная была. Она и так, то у Лёли в семье поживет, поможет по хозяйству, то у Нины за Герой присмотрит, пока все на работе. Вот и бегает туда-сюда. А как уж переедет к Нине совсем, так и осядет на одном месте.
Да и дочери подмога будет. Готовить-то Нина готовит, да некогда ей с обедами и ужинами. Тетради пачками домой на проверку приносит и сидит с ними допоздна. Поэтому, если суп сварит или жаркое сготовит, то это и едят несколько дней. Гера часто всухомятку ест после школы, так как керосинку или примус ему включать пока не разрешали.
 
К новому году долгожданный переезд состоялся. Раиса Матвеевна вновь почувствовала себя нужной, семейной и хозяйственной. Она с удовольствием управлялась по дому, помогала Нине во всем. А когда та ушла в декретный отпуск, они приобрели швейную машинку, на которой можно было и шить, и вышивать. С огромным увлечением шились пеленки, распашонки, одеяльца и прочие принадлежности для младенца.

Нина быстро освоила технику вышивки ришелье на машинке, и в доме появились красивые скатерти, занавесочки, вышитые салфетки и полотенца. Раиса Матвеевна так же научила ее вязать крючком. Это увлекательное рукоделие так и осталось любимым занятием Нины на всю жизнь.
 
Красоте вывязанных Раисой и Ниной кружев и кружевных изделий можно было позавидовать. Ими восхищались все, кто получал их в подарок или видел в доме Смирновых.

К этому мастерству с удовольствием приобщилась и Лёля. Откуда-то взялся у этих трех женщин талант вышивальщиц и кружевниц, который они не утратили до конца дней своих. Наверное, любовь к своему дому, его красоте и уюту была одной из главных их черт, так как в их домах всегда царила атмосфера тепла, добра и гармонии.
2 августа 1951 года у Нины Павловны и Ивана Романовича Смирновых родился мальчик. Это был чудесный кудрявый карапуз, с длинными ресничками, пухлыми щечками. Его назвали Олежкой и стали дружно растить и воспитывать всем своим семейством.
Бабушка с мамой не отходили от него ни на минуту, а отец взирал на своего сына с любовью и говорил гордо:
- Ну вот, Олег Иванович Смирнов. Наконец и я дождался!

***
Пятидесятые года двадцатого столетия. Время огромных перемен, время надежд и послевоенного процветания. Люди жили на подъеме, с энтузиазмом и верой в завтрашний день. Они рожали детей, учились и работали, они поднимали страну, возводили города и гордились тем, что они люди великой и могучей страны!
 
И это не простые слова. Мне тоже довелось, правда уже в следующем десятилетии, прочувствовать этот энтузиазм и гордость за великую державу. А если подумать, то сколько же пришлось пережить нашему народу, чтобы, пройдя все войны и лишения, дожить до пятидесятых и начать все сначала. Эти поколение поистине героев, созидателей, творцов. Поколение несгибаемых.

Я очень горжусь своей семьей, о которой я рассказала в этой повести. История не закончилась, она имеет свое продолжение в нас, наших детях и наших внуках. И я очень надеюсь на то, что со временем мне удастся рассказать все до конца. Рассказать и о моих замечательных родителях, о нашей большой семье и о том, что семейные узы – это не путы и оковы, а ценный дар, который дается людям для того, чтобы они продолжали, улучшали и совершенствовали этот мир, опираясь на огромный опыт предыдущих поколений, на тот пласт, который, как гранит, устойчиво держит нас на этой земле.

Эпилог. Немного о героях этой трилогии.

Еленька — это моя прапрабабушка. Ее жизнь достойна внимания, и я счастлива, что знаю о ней достаточно из уст моих бабушки и мамы, чтобы описать ее удивительную жизнь в середине девятнадцатого — начале двадцатого веков. История ее жизни, любви и переживаний до сих пор у нас на устах, и я хочу, чтобы наши потомки всегда помнили о ней.

Раечка — эта моя прабабушка, Раиса Матвеевна Суслова, дочь Еленьки. Ее история уже более близка мне, так как я знала этого замечательного человека лично. Она была членом нашей большой семьи, уважаемой старушкой, бабушкой моей мамы, Алевтины Федоровны. Она умерла в глубокой старости, оставив после себя неизгладимый след в наших воспоминаниях, как сильная личность, прекрасная женщина. Ее жизнь тоже окутана тайнами и легендами несмотря на то, что жила она уже в нашем веке и даже в наши дни.

Лёля и Нина — дочери Раисы Матвеевны. Лёля, или Лариса Павловна, это моя бабушка, мать моей мамы. Женщина, сильная духом, очень мудрая. Стойко перенеся все жизненные невзгоды, она тоже прожила довольно долгую жизнь и всегда была уважаема и почитаема и ее близкими, и родными, и добрыми знакомыми. Ее сестра Нина тоже была очень уважаемым человеком в нашей семье, мастерица, кулинарка и добрейшей души человек.

Аля — Алевтина Федоровна, моя мама, дочь Ларисы Павловны, внучка Раисы Матвеевны и правнучка Еленьки. Унаследовав все черты предыдущих поколений женщин нашей семьи, она имела сильный характер, передовые взгляды на жизнь, но в то же время была женственной и очень привлекательной. Имела большую семью и любящего мужа, с которым достойно воспитала троих дочерей (меня и двух моих замечательных сестер). Она всегда останется в нашей памяти мамой, любящей бабушкой наших детей. И мы все храним светлую память о ней, совсем недавно ушедшей от нас.

Константин Андреевич Иванов — третий и последний муж моей бабушки Ларисы Павловны, или бабы Лёли, как мы всегда называли ее. Деда Костя был любимчиком всех нас, детворы, его внучат, а нас у него было девять человек. Со всеми он был ласковым, приветливым. Старался нас баловать, а мы этим пользовались. Всю жизнь он любил нашу бабушку, и они вместе прожили долгую и счастливую жизнь.

Это не просто имена, это реальные люди, которых уже нет с нами. Это наша семья, наши предки. Это люди, которые прожили свои жизни ради того, чтобы мы тоже появились на свет и стали продолжателями замечательных семейных традиций.
Я написала эту книгу для того, чтобы наши потомки помнили и знали, откуда они родом, и какова жизнь и судьба была у тех, кто являлся основателями нашей семьи, и чтобы мы, продолжатели нашего рода, чтили память своих предков и помнили о них через века.

Остальные герои моей книги — это тоже не вымышленные персонажи. У них есть вполне реальные прототипы. Мне пришлось проделать очень большую работу, чтобы как можно больше узнать о них и описать их жизнь так, как она могла бы быть на самом деле. Я немного изменила фамилии этих персонажей, чтобы не возникало споров о том, происходило то или иное событие в их жизни на самом деле, или нет. Я считаю, что это не столь важно. Важны лишь основные факты их биографии, которые в моем повествовании учтены. Но главное, я старалась передать дух той эпохи, вспомнить имена тех людей, которые жили в то замечательное и далекое от нас время и воздать должное их духу, силе воли и их человеческой красоте. Они достойны того, чтобы мы помнили о них.

Мария и Михаил Шелестовы — Мария, красавица-дочь Михаила Акимовича Шелехова, астраханского купца-рыбопромышленника. Он был личностью незаурядной, трудяга, работяга. Крепко стоял на своих ногах, имел прекрасный дом на реке Кутум, который существует и поныне. История этой семьи до сих пор не оставляет равнодушными тех, кто интересуется тайнами ушедших лет и старается раскрыть легенды и мифы, которыми они окутаны.

Мария и Александр Шмиты — это чета еще одного астраханского промышленника, очень хорошо известного тем астраханцам, кто интересуется историей нашего города. Фамилия Шмидт, немного измененная в моем повествовании (так же, как и его имя), запомнилась мне с детства. Она всегда была на слуху, и мне хорошо знакома могила Марии Шмидт, ее великолепный памятник, воздвигнутый ее мужем Густавом Адольфовичем Шмидтом. Об этом памятнике до сих пор слагают легенды, и он является одним из шедевров города Астрахани. Много таинственных историй, связанных с этим памятником и с этой семьей, мы наслушались за свою жизнь. Они не оставили меня равнодушной, и я решила написать об этих людях, Марии Михайловне и Густаве Адольфовиче Шмидт, дав им немного другие имена, так как моя повесть не претендует на историческую точность описываемых событий, хотя большинство из них абсолютно достоверны. Но что я старалась соблюсти — это время, даты их жизни и годы, в которые происходили те или иные, известные мне события.