43. Prelude and Fugue No.19 in A major, BWV.888 из романа "Перекрёстки детства"
«Если вы хотите лучше узнать человека – присмотритесь к тем поступкам, что он совершает спонтанно. Узнаете много интересного»
Доктор Роберт Лэнгдон.
...Зачёты по трудовой практике учащиеся Питерки сдавали ранней осенью и поздней весной. Весенняя отработка обрушивалась на нас сразу по завершении учебного года. Нам поручали уничтожение бурьяна, прополку неуверенных и боязливых ростков. Часов в восемь утра мои приятели, не выспавшиеся, зевающие, стекались к котельной, где скапливалась толпа всклокоченно-поёживающихся «труженичков», галдящих, смеющихся, ожидающих команды. Классные руководители выстраивали своих подопечных в колонну, пересчитывали, проверяли, кто явился, кто отлынивает, и жужжащая нестройная разудалая беззаботная банда махновцев маршировала по ул. Леонова, сворачивала с неё на Мартовскую. Пока шли, обсуждали волнующие темы.
— А в Венеции сегодня рок–фестиваль открылся… — знатоком цедил Панчо. Раззадоривал, каналья!
— Эх! Живут, ведь, на разлагающемся Западе! «В театры ходют, в билб… в биб…лыотэки!» А мы? Рабыни Изауры, ёлы…— и я разочарованно и зло сплёвывал на бетонные плиты, цеплял Гошу носком кроссовки. – «Билли, заряжай!»
– Ту-ту-ту, ту-ту, ту-ту! – Гоша, перехватив поудобнее инструмент, изображал вступительные аккорды «Дыма над водой».
–Овсянка, сэр! – отзывался Банан и хлопал его по хребтине баулом. – Иго-го, Жануария! Нооо, кобылка! Я твой Леонсио!
– «Вы видали, как дают…», – фальцетом голосил Бызя ариозо из «Сектора Газа», и умолкал, примечая устремлённый на него гневный начальнический взор Ольги Геннадьевны.
Солнце слепило, теребило вихры, жгло затылки, подрумянивало шеи. Вдали серебрилась деревенька Черёмушки, а по шоссе зачастили «МТЗэхи» и «ЗИЛы». «Тени несозданных созданий…»
На часах – половина девятого.
Очутившись на месте, мы мечтали быстрее расправиться с навязанной тягомотиной, перекусить и нестись, сломя башку, на рыбалку, на пляж, уткнуться в книжку Майн Рида, заняться иными, более значимыми делишками. В сарае тосковал велосипед, а по телевизору обещали заключительную серию «В поисках капитана Гранта».
Норма выработки, 6-8 рядков, тянувшихся перпендикулярно грунтовке метров на двести пятьдесят, выполнялась, обычно, часа за четыре, если не валандаться и не травить пошлые анекдоты. Впрочем, чесать языком дураков находилось мало, освободиться старались до пекла, до обеда.
В первый же день школьного десанта большинство заполучало саднящие мозоли. О перчатках нас, конечно, предупреждали, да разве мальчишки слушают старших? Зато назавтра рукавицами обзавёлся едва ли не каждый. Лишь самые отмороженные и упрямые продолжали, фрондируя, сжимать тяпки голыми руками.
Мой окучник, в отличие от Гошиного, лёгкого и ухватистого, оказался несподручным. Его деревянная, отполированная частым использованием рукоятка, натирала на ладонях жгучие волдыри, а тяжёлый, плохо приколоченный и болтающийся наконечник в конце смены еле отрывался от земли. Намаявшись с ним, я вечером с рычанием рылся в нагромождении лопат, граблей и вил, сваленных на задней веранде у запасного выхода в огород, и подбирал орудие получше.
Выполнив план, мы со скрежетом разгибались, косились на соседей, ковыляли к Ольге Геннадьевне, морщась, отирая кепками солёный пот и подсмеиваясь над девчонками. Те чистили посадки от травы тщательно и аккуратно, отчего справлялись позже раздолбаев–пацанов. Ольга Геннадьевна осматривала плоды нашего труда, вздыхала и произносила:
— Ну… неплохо, и… ребята… Сергей, Алексей, помогите, пожалуйста… — и называла, кого именно необходимо взять на буксир.
Однажды она приставила меня к Мильсон. Я аж взмок от волнения, и жара была в этом совершенно не виновата. Исполнив роль взбесившегося скоростного робота, дублёра Электроника, я распрямил ноющую спину, опёрся о палку, и выдохнул:
– Харэ!
Мильсон посмотрела на меня с уважительной благодарностью, улыбнулась, наклонила разгорячённое личико:
— Спасибо огромное, Сергей. Без тебя я бы долго копалась, — и провокационно заправила под косынку прядку русых волос, прилипшую ко лбу.
— А, ерунда! — наигранно буркнул я, разгоняя назойливую мошку. Мне хотелось петь и плясать, я б перед ней до заката махал мотыгой! Но ко мне подвалили Панчо с Гошей и Бананом:
— Чё, Штирлиц, топнули? — поторопили они. Я отвёл взгляд от удаляющейся манящей фигурки Мильсон, которая неторопливо перебирала обтянутыми трико ножками, и сделал вид, что слежу совсем не за игрой её ягодиц. «Душа тебе быть верной не устала…»
Отозвался тоскливо:
— Топнули, заразы...
– Скупнёмся, Серый?
– Где?
– В роще.
– На фиг! В роще камни, стёкол битых навалом. Напороться – два пальца об асфальт…
– Греби к нам в лягушатник…
– У вас в лягушатнике детсадовцы плещутся, им и то по пояс…
– Аха-ха-ха! Да ты, Серый, Панчо говорит, плавать не умеешь.
– Сам он не умеет! А мне в полпятого мать встречать, она молока, сметаны, сырков купит… Тяжело…
– Но-но, «встречать»! Пацики, тут такая фишка… Кароч, Штирлиц к Мильсон неровно дышит!
– Кто? Я? А за базар ответить? Больно она нужна! Я те, Банан, щас втащу!
– А чё покраснел? Эй, эй, крапивное семя, убери палицу! Шутка! Держите припадочного!
Из пропылившей «Волги» донеслось:
«…а любовь как сон, а любовь как сон
а любовь как сон, стороной прошла…»
– Ста-ра-ной пра-ашла! – тонким голоском заблажил Банан и нырнул в кювет, по-клоунски дрыгнув кедами.
Мы упивались свободой, спорили, перебивали собеседников, а у ближайшей колонки жадно набросились на студёную сладковатую воду, поливая друг друга, хохоча до икоты, вспархивая очумевшими воробушками от ора какого–нибудь прохожего, ответственного и экономного пенсионера с коромыслом.
При установившемся вёдре участок добивали за декаду. «Из каменных трещин торчат проросшие мхи…»