В сумеречном воздухе висела промозглая сырость. Похолодало. За ночь всё кругом потемнело и набрякло. Двор производил впечатление тёмного распластанного зверя: приземистые дома с тускло мерцающими окнами, низкие облупленные скамьи, мокрые нависшие ветви старых деревьев. Даже звуки, казалось, стремились вниз: шарканье от шагов малочисленных прохожих было коротким, сразу тонуло во влаге почвы и асфальта.
Они с Германом вместе вышли из подъезда щербатой кирпичной трёхэтажки. До того, как разминуться на перекрёстке, шли почти молча: сосредоточенно выбирали дорогу. После ночного ливня это было непросто. Затем, обменявшись поцелуями и кратким: «Давай!», зашагали в разных направлениях: он к Центру, она – на маршрутку.
Может, из-за погоды, Карина испытывала непонятные, в чём-то гнетущие ощущения. Она не могла избавиться от привкуса кладбищенского неуюта. Хотя в то же время уловила тленное очарование нового места – похожее было в Минске в Тракторозаводском посёлке. Только это был не Минск: жить теперь предстояло за тысячи километров от знакомых мест, на отрезанной окраине, в чужом городе среди чужих людей. А встречи с условно своими – приятелями и знакомыми - оказывались той ещё задачей: каждый выезд в город напоминал экспедицию.
«Успокойся, это ведь реально всего на несколько месяцев», - уговаривала себя Карина, - «грубо говоря – полгода; разве это время?». Но это раньше она могла так сказать. Теперь полгода казались ей целой маленькой жизнью.
Именно поэтому она рьяно взялась за поиск работы. Карине казалось, что фриланса недостаточно. Хотелось чувствовать себя при деле и приносить хоть какие-то деньги: своих пока хватало, но количество их отнюдь не росло.
Положение было щекотливым. Устраиваться куда-то и уходить через несколько месяцев она считала непорядочным, работать из дома – тоскливым. Конечно, можно было иногда сорваться в город и засесть в каком-то кафе с ноутбуком и планшетом. Но это отдавало неприкаянностью. У неё и так было ощущение, что будто её вырезали в фотошопе из «родного» кадра и вклеили в какой-то странный чужеродный сеттинг. Но ей отчаянно хотелось вписаться. Поэтому нечеловеческими усилиями она кое-как откопала три проектных вакансии и в первый же рабочий день кинулась в бой – на собеседование.
Наконец, подкатила маршрутка. Карина забралась на место у окна, откинула голову, со вздохом повернула её набок. И вскоре под меланхоличный шведский рок она провожала взглядом билборды, заправки и низкорослые берёзовые рощицы, всё будто пропущенное через грязноватый холодный фильтр.
А Герман в этот момент ругался на чём свет стоит.
- Чёртово дерьмо, чёртовы лужи! – глухо рычал он, оттирая грязь влажными салфетками.
Они теперь постоянно лежали у него в кармане. За неимением денщика Рихтгофен сам старался держать обувь в образцовом порядке. Но уже давно было ясно: в постсоветских странах это не так просто.
Иногда казалось, что многое здесь вообще специально устроено для причинения неудобства – чтоб жизнь мёдом не казалась.
Иначе как было объяснить раскопанные трубы, развороченный тротуар - и вся эта красота напротив входа - и никакой заботы о том, чтоб было удобнее пройти? Хотелось верить, что случилась авария, разрыли только что и пока просто не успели об этом подумать. Вчера они с Кариной видели это безобразие, но не придали значения – а ночью прошёл дождь. На несколько метров влево и вправо валялись кое-как отваленные куски старого асфальта, земля беспорядочно колдобилась – и аккурат под калиткой грязно-коричневым морем разливалась далеко в стороны огромная лужа.
Сначала Рихтгофен понадеялся, что она мелкая и можно пробраться, аккуратно ступая вброд. Но скоро понял ошибку, когда провалился в яму, и вода плеснула поверх кантов, залив носок. Тогда он попытался с места перепрыгнуть на сухое, но сделал ещё хуже, не достав каких-то несколько сантиметров – он смачно приземлился всё в ту же жижу, полетели брызги, и теперь загажены были не только ботинки, но и штаны. Чертыхаясь, он принялся кропотливо отчищать песчаную взвесь – уже что-что, а явиться в первый день неряхой он не мог. Настроение испортилось окончательно. Он и так-то был расстроен, что в первый день не ощущает, просто не может ощутить душевного прилива – после того, как упорно шёл к своей цели, пускай и промежуточной.
Дело в том, что ливень не прошёл для него бесследно. Ночь Рихтгофен ещё кое-как переспал, хотя беспокойно ворочался - не до конца всплывая и не до конца проваливаясь обратно в зыбкий сон. Под утро он проснулся разбитый, с ноющей болью в ранах. Да, то самое, о чём предупреждала Алеся – но от осведомлённости не становилось легче ни душе, ни телу. Он пробрался на кухню и запил водой из-под крана три таблетки анальгина. Потом лёг спать дальше, через пару часов на автопилоте встал, оделся, позавтракал, отметил, что вполне может функционировать, почти не притронулся к омлету, зато проглотил ещё две таблетки. Напоследок прихватил с собой блистер с оставшимися, и вскоре уже шагал по нужному адресу вместе с Кариной. Возле чахоточно-охристой послевоенной двухэтажки с затёртыми стенами они расстались.
С каждым шагом он придирчиво анализировал своё состояние. Эти «дождевые» приступы не имели серьёзных последствий, но были неприятны и возбуждали мнительность. «А что, если я не справлюсь? А что, если я недостаточно здоров для того, чтоб работать?». Впрочем, обычно душевное смятение заглушалось телесным успокоением; беда была в том, что обезболивающие помогали через раз, наудачу – могло обойтись, а могло и накрыть так же жёстко, как тогда в Москве.
Сегодня было ещё терпимо. Что Герман ощущал, так это неприятное тянущее чувство в местах ранений, настырное, злящее. Сейчас оно немного приглушилось, так что он даже нашёл забавным чей-то возглас: «Ох ты ж ёпт!».
Ко входу пробирался молодой человек пижонской наружности: модный лихо зачёсанный чуб, светло-серое двубортное пальто – и изящные штиблеты, которые явно были не приспособлены под здешние условия.
- Эй, товарищ! – крикнул Герман. – Салфетку дать? Я вон тоже весь в грязи!
- Да, спасибо, - вежливо, но с нескрываемой досадой произнёс юноша и зашагал к Рихтгофену.
Он чистил обувь со смесью обречённости и брезгливости.
- Я знал, что в провинции всё плохо, - с попыткой иронии произнёс он, скривившись, - но чтоб так...
Он говорил немного растянуто, с заметным аканьем.
- А ты-то сам откуда?
- Из Москвы.
- А чего там не учишься?
- Ай, - досадливо проворчал новый знакомый, - спутал сроки. Да прямо говоря, профукал. Окей, глупо - мне б лучше во Внуково, конечно. А пришлось сюда переться. А ты откуда?
- Из Минска.
- Белоруссия? Ого, братья-славяне, значит. Ну, привет, братишка. А какими судьбами тут, в Екб?
- Не поверишь, друг, - развёл руками Рихтгофен, - всё галопом по Европам, частные заработки, тусовки там всякие, концерты – люблю я это дело! – ну, и тоже профукал!
Они оба понимающе засмеялись.
- А звать тебя как?
- Герман. А тебя?
- Витя. Они пожали друг другу руки и отправились искать аудиторию, где должен был проходить организационный сбор. В коридоре какой-то темноволосый круглолицый паренёк быстро шёл навстречу и, ещё не поравнявшись с ними, крикнул:
- Извините, вы случайно не знаете, где сто двадцать первая?
- Да вроде вот, - отозвался Витя, разглядев номер на открытой двери.
- А, всё правильно, это я проскочил, - с облегчением выдохнул будущий сокурсник.
Все трое вошли, и обнаружили, что не первые: у одного из столов стоял и аккуратно раскладывал вещи высокий, изящный молодой человек с задумчивым лицом. На носу у него красовались круглые очки. Услышав шаги, он резко поднял голову и слегка отрывисто, смущённо поздоровался. Он несколько официозно представился Геннадием и сообщил, что он из Иркутска. На невольно вырвавшийся вопрос Вити, что со зрением, он отозвался терпеливо и со значением:
- Стёкла тут простые. Это – для образа.
Новый знакомый больше всего напоминал типичного отличника-ботаника. Он, видимо, сознавал это и даже нарочно культивировал этот образ, так странно сочетающийся с избранной специальностью.
Вообще, все курсанты в тот день отнеслись к первой явке с долей пиетета и торжественности - поэтому собрались сильно заранее и пришли один за другим. У них как раз появилась возможность раззнакомиться и выяснить, кто откуда. А люди собрались очень разные и из самых разных мест.
Витя, москвич в четвёртом поколении, был сыном бизнесмена и внуком советского генерала ВВС – из этого бэкграунда проистекать могло многое, как хорошее, так и не очень. Но пока было ясно лишь одно: Екатеринбург у него вызывает недоумение и лёгкое отвращение. Учёбу здесь он воспринимал как наказание – справедливую кару за свою безалаберность, из-за которой не удалось поступить в Москве. У него была одна надежда – на новые интересные знакомства и, возможно, в дальнейшем, - совместные тусовки, потому что он сразу принялся выяснять, «а куда тут можно сходить».
Серёга, хулиганистого вида стриженый парень из Челябинска, одним своим обликом воскрешал в памяти все шутки-прибаутки про свой родной город. Как ни странно, выражался он вполне литературно (быть может, пока что), хотя внешностью напоминал типичного гопника. Но никакой агрессии не излучал, только любопытство и нетерпение: когда уже можно сойтись со всеми на короткую ногу и как следует позубоскалить: а это он любил, судя по неизменной ухмылке.
В этом плане ему не особо уступал Валера – тот самый нетерпеливый из коридора: он тоже был из тех, кого хлебом не корми, дай поострить и подколоть. Прибыл из Саратова; что до Москвы, что до Екатеринбурга расстояние было одинаковое, со всеми формальностями он разобрался загодя – и на закономерный вопрос: «А почему не в столицу?» ответил своеобразно: «В Москве я был, а здесь ещё нет – любопытно!». Валера обожал путешествия и новые впечатления, которыми тут же делился в твиттере: за время собрания он уже успел черкануть две или три записи.
Герман не удержался от замечания:
- Хорошее у тебя имя, товарищ, как у Чкалова – для лётчика самое то!
- Да у тебя тоже... прям такое, специфическое, ага! – подмигнул Валера.
- Чего усмехаешься? – хмыкнул Рихтгофен.
- Да не, ну просто. У тебя лицо ещё такое... нерусское, - Валера по-птичьи склонил голову набок, разглядывая сокурсника. – В общем, ладно, просто был в Люфтваффе один чувак... – И он опять замолчал, будто колеблясь. - Короче, немецкий ас воздушный, Герман Граф – демон, больше двухсот самолётов сбил... Ты, случаем, не граф? – пошутил он.
- Нет, я барон! – парировал Рихтгофен.
- Чудно, ваше благородие! – хихикнул Валера.
К тому времени Герман тоже уже успел рассказать о себе – краткую легенду, в которой упоминал Гродно, Минск, давнюю увлечённость авиацией (здесь он не наврал), родственников в Германии (опять же), без особых подробностей – участие в боевых действиях (для острастки). Все присутствующие увидели в нём занятную белую ворону: приметная внешность, засекреченная биография, очень отдалённая, западная родина - он казался им необычным иностранцем. Ведь все остальные были россиянами и их жизненный опыт опирался на более-менее похожие контексты. Знали бы они правду о Рихтгофене...
На иностранца смахивал и Гена из Иркутска: тот, что раньше всех явился. Хотя волосы у него были русые, разрез глаз напоминал восточный, как у Дзержинского. Выяснилось, что он тоже поляк по происхождению, сын талантливого инженера, в советское время перебравшегося из Бреста на Урал. Он не скрывал, что увлечён японской культурой и мечтает летать из своего родного города в Токио. Почерк у него был каллиграфический, манеры немного скованные, но милые, обращение поначалу очень официозное, голос негромкий и чёткий. У Германа он вызвал покровительственные чувства, как младший брат.
Валера, которому Рихтгофен почему-то понравился, наклонился к нему сзади и зашептал:
- Гера, ну ты видишь, видишь? Генка виабушник (1), я сразу определил!
-Кто-кто? – недоуменно отозвался Герман.
- Ну, японофил, короче! Да он и одет как косплеер, ну, нормальный чел так аккуратненько одеваться не станет...
Рихтгофен лишь беззлобно отмахнулся.
Ещё был Таир из Нижнекамска: рослый, темнобровый, немногословный. Он лишь пожал плечами:
- Не знаю. Может, это приметы, суеверия? Но моё имя по-татарски означает «птица». И всё закономерно. С детства интересовался самолётами, вот и сюда пришёл – хочу летать. Мне всегда эта тема нравилась: авиация, испытания... Когда-то в детстве прочитал про Бахчиванджи, над кроватью его портрет из книжки висел вырезанный...
- О, так это что, лётчик-испытатель, значит? – почесал в затылке Серёга.
- Ну да, конечно. Ты разве не знал о нём?
- Тут улица такая есть недалеко, это да. А я вообще думал, это какой-то поэт местный...
- Нет. Но авиация – это и есть поэзия, - серьёзно отозвался Таир.
Герману уже начинал внушать симпатию этот сумрачный татарин.
Наконец, был Саня из Самары – он, наоборот, так и лучился и провоцировал на именной каламбур с английским словом «sunny». У него была типично есенинская внешность: волнистая золотая шевелюра, веснушки, детская улыбка. В речи у него постоянно мелькали выражения вроде «слава Богу», «упаси Господь» и так далее – хотя было неясно, он верующий или просто слов таких набрался. Казалось, он и радуется, и грустит одинаково сильно и искренне, и что-то в нём ощущалось чистое, подкупающее своей наивностью и простотой. Рихтгофену он внешне напомнил Эриха Хартманна.
И знакомство, и оживлённая беседа прошли очень душевно. Вскоре пришёл методист. Занятия начинались со среды. Сейчас же курсанты занялись оформлением необходимых бумаг.
Домой Герман возвращался довольный. Он был полон надежд, да и товарищи ему импонировали, каждый по-своему. Начинался новый этап. То, что с утра раздражало, сейчас казалось странно красивым. Рихтгофен ступал неторопливо, скользил глазами по всем неприглядным деталям окружающей обстановки – он понял, что это ему напоминает: фронт. Он сознавал, что никогда не соприкасался с суровой реальностью так же, как пехотинцы, но общий дух всё равно улавливал.
«А ведь можно и так сказать, люди живут во фронтовых условиях и буквально сражаются за существование в этих странах», - подумал он, - «и это ненормально. Не то в Германии и вообще в Европе, там очевидно мирная жизнь. Но такая странная... И что лучше? Вот были бы здешние немцы злее, а здешние славяне благополучнее – авось, и было бы хорошо. А каково сейчас в моём родном мире? Опять Алесю спрашивать, что да как...». Обрывки мыслей метались в голове, не хотелось даже додумывать их до конца, хотелось оставить лишь смутные импульсы – и просто скупо вздыхать, глядя в пасмурное небо.
И звонить «Лаврентию Палычу» тоже не хотелось. У неё, очевидно, были свои заботы, похожие на его в двадцать втором году: вербовка и подготовка новых кадров. Она мельком обмолвилась об этом, отвечая на его сообщение восьмидневной давности. Тем более, Герману не нравилось жаловаться. Знакомясь с сокурсниками, он забыл о боли, но на обратном пути она снова напомнила о себе, до того, что Рихтгофен даже начал прихрамывать. Но он почему-то не потянулся за таблетками, чтобы всухую можно было жахнуть анальгина, вместо этого прислонился к потёртой двухэтажке на пути домой. Чёрная щёгольская кожа прижалась к болезненной жёлтой штукатурке, Герман прильнул к стене дома, закуривая сигарету. Тучи проплывали по серой глади луж. С неба снова посыпалась бисерная морось. Впрочем, огонёк всё так же тлел. Не хотелось никуда идти. Хотелось слушать Земфиру.
Рихтгофен оказался тем ещё меломаном, и сейчас включил песни из фильма «Последняя сказка Риты», который когда-то посоветовала Алеся. В разрушении и тоске ему виделась красота, в боли – жизнь, в смерти – воскресение. Неожиданно стало грустно и светло, хотелось дождаться здесь Карину – потом устремиться ей навстречу, обнять, поцеловать её худенькую нежную щёку... Но у неё были свои дела. Герман затушил сигарету о стену и бросил окурок в урну у подъезда. Под накрапывающим дождём он побрёл домой, чтобы выпить чаю с мятой, улечься на диван и забыться смутной дрёмой на какой-то час.
Карина вернулась под вечер. С ней обещали связаться, но по всему было видно, что от места откажут. Кадровичка и начальница уж очень туманно переглядывались напоследок. Зато параллельно пришло другое письмо: её приглашали преподавать немецкий на курсах. Карина ощущала растерянность и неуверенность. Репетиторский опыт у неё был, но на преподавание замахиваться она пока не смела.
Чтоб заглушить это замешательство и как-то оправдать «экспедицию» в город, она – хоть и не было в том нужды - отправилась в магазин IKEA. Вполне ожидаемо он напоминал громадный ангар на отшибе, в голом поле среди автомобильных развязок, под слепым хмурым небом - хотя транспорт ходил исправно. Там Карина долго бродила среди стеллажей, в итоге чётко, «официально» объявила себе, что настроена на непрактичные траты - и купила плюшевую акулу. Ей она по приезду кинула в Германа со словами: «Это ты!»; акула поселилась на спинке дивана. До этого Карина держала смешную пушистую рыбу в обнимку сидя в транспорте – всё так же слушая Kent и прижимаясь виском к грязноватому окну.
Екатеринбург на них обоих оказывал странное влияние – заставлял истово, едва ли не сладострастно, грустить.
Потом это настроение своеобразно отражалось на их отношениях. Иногда Герман и Карина неподвижно замирали в обнимку в полумраке спальни, и ничего больше, в сущности, не хотели – разве что превратиться в деревья и впасть в спячку. Но иногда они, наоборот, пускались в особенно бурные, пылкие ласки, очевидно, ища друг в друге поддержку и радость среди серости и холода.
Причём последнее означало не только осеннюю хандру, но и вполне прозаичные физические ощущения. Топили в авиагородке скупо, а рамы в квартире были древние и рассохшиеся. Карине пришлось припомнить все ухищрения, к которым прибегали её бабушка и дедушка с приходом холодов – и потом посвящать барона в столь деликатную, до боли знакомую многим постсоветским гражданам процедуру, как заклеивание окон. Но это Герману с его горячей кровью и крепким сложением было всё нипочём, тоненькой деликатной Карине часто было очень зябко. Поэтому она куталась в свитера, а когда Рихтгофен приходил с учёбы, тут же бежала к нему обниматься и любила иногда цитировать Маршака: «Нет у нас подушки, нет и одеяла – жмёмся мы друг к дружке, чтоб теплее стало».
Конечно же, одеяло было, и на удивление хорошее, пуховое – а ещё был леопардовый плед. Карина таскала его на плечах наподобие плаща и частенько являлась в таком виде к Герману на кухню, где он рассказывал ей про учёбу, а она показывала новые рисунки и оформление всяких заказов.
За учёбу Рихтгофен принялся с азартом. Материал был непростой, но как раз это и доставляло ему удовольствие. Сложность и детальность лишь импонировала: она показывала уровень развития дела, которому Герман в прошлом посвятил всю свою жизнь.
Теперь у него захватывало дух от понимания, что он в совершенно буквальном смысле оказался в будущем, где его самые безумные мечты стали реальностью. Это ничем не напоминало его пионерство, интуицию, отчаянность и... порой – отчаяние, потому что в его время до авиации на войне мало кому из высших чинов было дело. А в одиночку, пусть даже со всеми своими связями и средствами, возможности барона были сильно ограничены.
Иногда даже мурашки бежали от осознания, что он перемахнул сто лет – определённо, это перечёркивало и беды прошлой жизни, и проблемы нынешней. Однажды из разговора курсантов Рихтгофен выцепил фразу о том, что лётчики-истребители чаще всего потом становятся пилотами пассажирских воздушных судов. У него этот сценарий соблюдался в точности, с одной пикантной особенностью: по сути, он пересаживался на огромный Airbus с красного «альбатроса». Впрочем, в последние годы войны Рихтгофен летал на совершенно другой машине – а она превосходила самолёты Антанты на голову.
Однажды за завтраком он на волне новых впечатлений пустился в рассуждения.
- Смотрю на нынешние самолёты, и вроде радостно, а вроде грустно... Да, у меня всегда желания были непомерные, но я над темой не первый день размышляю, - задумчиво произнёс барон. - И я уверен, у нашей авиации был потенциал развития в военные годы, а реализован он был не полностью... Ну, я-то что, я делал всё, что мог. Но я-то человек маленький. И тем более, один в поле не воин. А что наши генералы? Тьфу, да этим дедам прусским вообще на перспективу развития нового рода войск наплевать было! Я прямо кипел, когда они там свою кавалерию сраную обсуждали, ага, кавалерия, бл**ь, вы ещё лучников выставьте! Как вспомню, аж бесит. Но всё-таки, несмотря на это, - смягчился Рихтгофен, и в голосе его зазвучала гордость с тёплыми нотками самодовольства, - под конец войны немецкие ВВС объективно были лучшими в мире. Антанта пыталась брать количеством, а мы – качеством! Вот если взять мои последние бои, - мечтательно произнёс он, - я чётко понимал, что с превосходящими силами противника спокойно справлюсь...
- ...и потому за тем британцем в пекло увязался, - не удержалась Карина.
- Ой, ты опять за старое! Вот уцепилась же, - проворчал Герман. – Я, честно говоря, просто сдохнуть тогда хотел, ну, полетел и сдох, чего бубнить-то? И всё равно если б чаехлёбы на меня вшестером не накинулись тогда, хрен бы они меня сбили! – стукнул он кулаком по столу.
- Тише ты, – укоризненно сказала Карина, - а то у тебя, по ходу, неприязнь не только к «чаехлёбам», но и к чаю – вон, чуть не расплескал всё!
- Ну, у меня-то нет, я ж не кайзер!
- А он что?
- А он всё британское настолько ненавидел, что во время войны даже от чая отказался, один кофе пил! Но я не о том. Я о прогрессе думаю. Нет, ну ты представляешь, смотрю и вижу – многое из того, что я предполагал, на деле сбылось! – ликующе воскликнул Герман. – Во-первых, ВВС – главная ударная сила в боевых действиях. Во-вторых, вот взять бы и нашему кайзеру машину времени подарить – посмотрел бы он, как в двадцать первом веке истребители выглядят! Ну, не доверяешь ты гипотезам, ну, я с тем докладом погорячился – впечатлить хотел, в итоге взбесил только – но какого хрена выволочку делать при всех и обесценивать всё вот прям с порога, это капец, Карина, я ж тогда и до середины доклада не дошёл, Его Величество как увидел чертежи, так давай орать сразу... У, сука! Хорошо, что я язык за зубами держал и снами своими не делился, там вообще был полный трэш... Был в моде спиритизм, столоверчение и мистические откровения – слава Тебе, Господи, что я имел силы заткнуться и не поделиться своими видениями.
Рихтгофен агрессивно проглотил остатки чая, обжёгся и снова выругался.
- Боже, ну ты и завёлся, - с лёгкой опаской пробормотала Карина. – Что ж там за история с гипотезами такая? И что за чертежи? И что за мистическая ерунда со снами?
- Да реально мистика! А гипотезы наши... Я тебе как-нибудь подробно расскажу – ты извини, сейчас уж некогда, - ответил Герман, - но суть в чём? Говоря литературным языком, в двадцать третьем году я собрал вокруг себя лучшие умы современности – конструкторов, там, физиков, математиков, инженеров... Да я тогда и вылетов боевых почти не совершал, носился, как ужаленный, с дипломатическими визитами – знакомства заводил, среди прочего, - да у меня тогда львиную долю всякое «прочее» занимало – ну, хотя после ранения из меня и вояка был не тот, что раньше... Ладно, не суть! Суть в том, что мы попытались предположить – конечно, пока очень условно, - как может выглядеть самолёт будущего и в каком направлении двигаться... Дай карандаш.
Карина протянула остро заточенный карандаш – они теперь и в этой квартире лежали везде, в том числе на кухне. Рихтгофен схематично нарисовал на салфетке самолёт, напоминающий очертаниями «мессершмитт».
- Ну, вот мы и изобразили какую-то такую штуковину.
- Очуметь... – распахнула глаза Карина. – И это вы реально до такого в двадцать третьем году додумались?!
- А почему бы и нет! – проворчал Герман. – Герберту Уэллсу можно помечтать, а мне нельзя?! Вот коллективным разумом, всей командой и додумались. Это хорошо, что я насчёт сновидений не сморозил в припадке вдохновения. А ведь я мог. Я... понимаешь, я тогда прямо с юных лет очень любил его, нашего государя, в смысле... По огромной дурости, как у вас девчонки влюбляются в певцов, кумиром своим считал, родственной душой, а он был псина – и со мной обращался соответственно, хотя я бы портрет этой псины даже сейчас на стенку бы повесил. Это как-то сложно, не за завтраком же психологией заниматься. Может, я когда-то и разберусь, но не перед сегодняшними парами. А насчёт сна того и самолётов... Там вообще жесть была. Мне приснился аэродром в какой-то степи, и знаешь, какие там машины стояли? Вот, давай вторую салфетку, все их загажу, но мысль донесу...
Ещё более резкими, скупыми движениями он набросал треугольные очертания чего-то, поразительно похожего на современный Eurofighter Typhoon.
Карина была очень далека от авиации и от техники в принципе. Но какими-то урывками, всплесками она пыталась нащупать нить между собой и Германом, ей хотелось хоть как-то быть причастной к тому, чему он предан всей душой. И даже дедушке сейчас чаще звонила и слегка стеснительно выспрашивала разные штуки, за которые ей было неловко, что она не прояснила их в детстве. Ей хотелось быть на высоте. Для сразу двух родных людей, да и не только. Поэтому она обрадовалась и удивилась, когда определила модель по рисунку. Но это было не таким большим достижением. Недавно она гуглила про ВВС Германии. И заодно порадовалась, что они до сих пор называются «Люфтваффе», хотя название это прочно ассоциируется со второй мировой – но почему бы и нет, если это благозвучно и славно?
- Да, Гера, ну, ты даёшь, конечно.
- И это ещё только сугубо личное. А тот прототип, что мы вроде как разработали? Кайзер как увидел, так как начал на меня гнать! Что я и такой-сякой, и офигевший, и не тем занимаюсь, и вместо того, чтоб воевать, х*и пинаю – да знаете, что?! Все бы так х*и пинали, Германия уже б галактической империей со звёздными колониями была!
- А ты Дартом Вейдером, - поддела Карина. – Смотри, опоздаешь, ситх!
- Да я так разозлился, что сейчас скакану в гиперпространство! Всё, до вечера, я полетел!
Рихтгофен вскочил, кинулся в прихожую, на ходу хватая свою сумку на ремне, напоминающую офицерский планшет – и вот уже Карина выглядывала в окно и наблюдала, как он звериными скачками несётся по двору, перепрыгивая с одного сухого островка на другой.
Этот навык очень пригодился ему в ближайшую неделю. Дожди шли почти не переставая, и лужа на входе в Центр мельче не становилась. Мостки положить никто почему-то не пытался; точнее, сначала положили, но кто-то их стащил. Кому и зачем понадобились грязные доски, сколоченные кое-как, для Германа было загадкой. А в равной степени - как люди ходят сюда на учёбу и на работу и почему никто не возмущается.
Он пока не мог приспособиться к здешнему климату: вставать по утрам было чаще всего тяжело, расхаживаться приходилось долго – поэтому он успевал ровно к началу занятий, и разбираться, какие ещё могут быть варианты, оказывалось некогда (а после пар – не очень-то хотелось).
У Рихтгофена вообще была своеобразная логика. Когда-то во время войны его кабинет находился на первом этаже, и окно выходило на лётное поле. Тогда барон прославился своей эксцентричной манерой покидать здание: перемахивая через подоконник – вместо того, чтобы пройти по коридору, выйти через дверь, спуститься с крыльца и свернуть за угол. Он считал, что слишком много телодвижений. Новоприбывшие офицеры сначала озадаченно спрашивали у старослужащих, частенько – у Лёрцера:
- А ваш командир, он, эээ... всегда вот так вот в окно выходит?..
- Ну да, - с ухмылкой кратко отвечал Бруно - и любовался озадаченным лицом очередного собеседника.
Но после первого изумления все начинали считать диковинную привычку Германа своего рода изюминкой.
Что-то подобное случилось и в Екатеринбурге: обходить территорию кругом и искать другой вход Рихтгофену было некогда, постоянно отчищать ботинки лень, и он перескакивал лужу с разбегу. С его гренадерским ростом и фигурой это выглядело весьма эпично.
Товарищи не могли это не подметить - началось с того, как свидетелями зрелищного прыжка стали Саня и Валера.
- Ну ни фига себе! Вот это полёт шмеля! Всё, в следующий раз спорим на сотку: долетит или не долетит, - заявил Валера.
- Чё, согласен, - хихикнул Саня.
На следующий день они стояли у дверей и уже поджидали Германа; когда тот ускорил шаг, переходя на трусцу, то начали скандировать:
- Гера, давай! Ты сможешь! Мы в тебя верим!
Тогда он отшутился, но эти двое стали встречать его таким образом каждый день. Причём дали понять, что держат пари, и теперь с наглыми ухмылками у него на глазах вручали друг другу заветную бумажку. Впрочем, не всегда – иногда у самарца не оказывалось налички, и шутка насчёт «Саня, верни сотку» становилась донельзя актуальной. Вскоре Герману это надоело - тем более, после особенно сильных ливней пару раз он всё-таки не допрыгнул и вляпался. В очередной раз оттирая берцы, он не выдержал:
- Ребят, ну хватит уже, в самом деле! Подсказали б лучше, как зайти нормально – вы-то чистенькие ходите! И не видел я что-то ни разу, как вы через это озеро шлёпаете!
Друзья переглянулись, посерьёзнели и клятвенно пообещали Рихтгофену показать чистый проход к Центру. После занятий они все втроём вышли, оживлённо беседуя, и какое-то время просто слонялись по территории. Наконец Герман спохватился:
- Так, вы меня совсем заболтали! Давайте показывайте, где там ваш тайный портал.
- Да мы вон почти пришли!
Они подвели его к забору, и Валера торжественно протянул обе руки:
- Вот! Прошу!
«Порталом» оказалась дырка, где отсутствовал металлический прут; Валера живо шагнул к ней и, извернувшись, выбрался наружу, за ним с хитрым смешком просочился Саня.
- Ну чё, теперь ты! – обернулся он к Герману с улыбкой до ушей.
Тот плюнул с досады и всплеснул руками:
- Нет, пацаны, вы издеваетесь?! Водили меня тут по двору, как козу, и привели к дырке, куда я заведомо не пролезу!
Два товарища довольно хохотнули – как говорится, «шалость удалась».
- Да тьфу на вас на обоих! Я только одно не понимаю, ну чего вы юркие такие, как вы сюда пролезаете?! Вы что, коты? Ай, нет, вы не коты, вы пи**расы!
Тут уже Саня с Валерой заржали в голос.
- Ух, доберусь до вас, молитесь! Хорошо смеётся тот, кто смеётся последним, во прикол будет, когда сессию не сдадите!
Они обменялись ещё какими-то шуточными колкостями и разошлись. На этот раз Герман решил, что хватит лениться, и обошёл территорию по периметру – в итоге он обнаружил калитку и выезд со шлагбаумом. Они находились в довольно неудобном месте, зато можно было аккуратно пройти; но через пару дней и злополучную лужу напротив входа засыпали гравием, так что развлечение в виде пролетающего над ней Рихтгофена для Сани и Валеры закончилось.
Вообще, конечно, такие моменты были нередки, тем более что компания на курсах подобралась весёлая, но учёба ничем не напоминала развлечение, и все были настроены серьёзно.
Кое-что Герман рассказывал Карине. Их первыми предметами стали воздушное право и аэронавигация. Она задавала вопросы, слушала с большим интересом и затаённой, немножко стыдливой завистью.
Дело в том, что ей очень хотелось причастности, понимания, чем сейчас он дышит – но одновременно хотелось быть самостоятельной, а не просто играть роль «музы».
Для Германа проблемы не существовало; у него, видно, сохранялись какие-то черты человека старой формации, образца столетней давности – а может, он и вообще не задумывался над ситуацией. Но у Карины были свои принципы.
У неё всю жизнь было стремление к независимости – и корнем служило не отчуждение, а благодарность. Она, например, считала, что родители очень много ей дали – и загорелась мыслью, что нужно как можно скорее научиться давать себе необходимое самой, обеспечивать себя, заботиться о себе – а потом помогать и родным. В ней почему-то довольно рано зародилась мысль о том, что никто ей ничего не должен.
Сначала очень часто это приводило к паническому страху потерять опоры, оказаться зависимой, слабой. Тогда её благородные стремления обретали нездоровые формы: Карина попросту работала на износ и гробила здоровье. Потому и Германа не очень-то шпыняла за любовь к энергетикам и кофе – сама прошла период сильного пристрастия, да и сейчас порой не брезговала, причём регулярно.
Иногда к ней приходили озарения насчёт прошлой жизни, и приходилось сопоставлять с нынешней.
Когда здоровье у Карины, тогдашней Карин фон Рихтгофен, пошатнулось, ей действительно пришлось оставить службу в качестве фронтовой медсестры и обрести статус «личного секретаря» самого влиятельного человека немецких ВВС. Это звучало неоднозначно. Но она целиком и полностью занималась изданием его литературных произведений и учебника для лётных училищ, порой вместо него встречалась с промышленниками, конструкторами, учёными, если разговор не требовал специальных знаний, а касался чисто деловых вопросов, в которых тогда она научилась разбираться.
Повода для косых взоров не оставляло и её следование специфической традиции, которая была весьма сильна в Германии, Швеции, Великом княжестве Литовском и Великобритании. Особенно преданная жена военного делала своим повседневным нарядом костюм, напоминающий мундир супруга: скроенный под женскую фигуру китель без погон и прочих знаков различия (лишь обозначающий род войск) и длинную юбку, как для верховой езды.
Странным образом и в нынешних условиях Карина будто бы подстроилась под Германа: в её гардеробе появились вещи камуфляжной расцветки, тяжёлые ботинки и кожаные куртки.
Какое-то время Карина привыкла считать себя томной романтической барышней – возможно, и этих черт у неё было не отнять, но одновременно за годы она превратилась в амбициозного и самолюбивого профессионала.
Поэтому ей было не так просто найти на новом месте работу. Где-то её откровенно не устраивала зарплата, где-то сфера деятельности компании: она действительно перебирала харчами и ощущала, что конкретный продукт или услуга совсем не вызывают у неё вдохновения – а вследствие того она и сгенерировать нужное дизайнерское решение не сможет.
Конечно, у неё оставался фриланс. Но заказов последнее время стало меньше. К тому же, это отдавало несолидностью и неустроенностью. Карина никогда не верила в то, что её жизнь может превратиться в гламурную историю о «фрилансере, живущем на Бали». Она никогда не делала ставку на эти подработки и очень огорчилась, когда её не взяли ни в один из заранее проработанных проектов. Кто-то вообще не озвучил причину, как в первой фирме, кому-то не понравился её стиль – в рекламном агентстве ей сказали, что он «слишком книжный», в издательстве – что «слишком плакатный».
«Вам не угодишь», - угрюмо думала она.
Герман попытался её утешить, но Карина посмотрела на него таким выразительным взглядом, что он проворчал: «Ой, всё», - и начал сосредоточенно размешивать сметану в борще. А она повернулась и ушла в зал, и ей было ничуть не стыдно за проявление дурного настроения.
В какой-то степени она действительно жалела себя, хотя умом понимала: если она так здорово устроилась в Минске, не факт, что так же чудесно будет в Екатеринбурге – и дело не в ней, не в городах, не в работодателях как таковых – дело в ожиданиях и их несовпадении. Не везёт. Банально, но факт.
Но было обидно. И настало такое состояние, когда попытки преодоления вызывают глухой протест – а делать хочется лишь то, что «для души». Раньше такое уже бывало пару раз. Однажды она попыталась переломить себя, но получила лишь растерзанные нервы и сизифов труд. В другой раз поплыла по течению, грызла себя за распущенность, но худо-бедно оправилась и с удивлением обнаружила, что такой период был необходим для восстановления. Поэтому сейчас она, как тогда в «Икее» официально дала себе право «на глупые траты», сейчас дала себе право «на капризы и тунеядство».
Ситуация здесь сложилась своеобразная, и Карине, вообще-то, не стоило так сильно себя винить - с учётом того, за что именно она взялась.
У каждого художника в сети есть не только свой стиль, но и своё амплуа. Такой-то рисует арты по «Вселенной Стивена», такая-то обожает исторический слэш, такая-то без ума от коммунистов и от грузин, ну, а к каким артам это может привести, догадайтесь сами. Имели успех и оригинальные концепции, как тот же американский комикс о котах-гангстерах – Lackadaisy Cats.
Карина, соответственно, была известна как художница, рисующая лихого немецкого авиатора начала 20 века, в чертах которого угадывался собирательный образ всех тогдашних мечтателей, заболевших небом, и лётчиков-истребителей вообще. Кто-то видел в персонаже Манфреда фон Рихтгофена, а кто-то Валерия Чкалова, а кто-то действительно считал, что прототипом мог бы быть и Георгий Жуков, если б был не кавалеристом, а пилотом.
За последние полгода численность поклонников разрослась, и очень ощутимо. Всё больше людей заказывали портреты, просили комиксы. Заметили, насколько лучше стала её рисовка. Это напоминало манию, но она действительно постоянно рисовала Германа, даже опираясь на книгу, подаренную Алесей.
Некоторых тем она не смела глубоко касаться: английского плена и издевательств, ранения и мучений в госпитале, морфиновой зависимости и борьбы с нею. Хотя при этом странным образом ей не претила тема кокаина. Даже в относительно ранних артах она поднималась пару раз. Карине было известно об этой декадентской порочной моде начала двадцатого века, которая сначала, до осознания страшных последствий, считалась элегантной. Возможно, повлияло то, что до сих пор, спустя столетие, кокаин был овеян романтизмом, налётом элитарности и считался крутым образ миллионера, снюхивающего дорожки, похожие на инверсионный след в небе. И это притом что в начале их знакомства от рассказов Германа об употреблении ей стало не по себе.
Карина любой ценой продолжала прославлять его, хотя понимала, что здесь не та вселенная, не те контексты. В другом мире его давно считали героем, и там было много посвящённых ему не только артов, но и традиционных произведений искусства, в том числе кисти прославленных мастеров.
Альфонс Муха изобразил немецкого аса вальяжно откинувшимся в новомодном кресле текучих очертаний в стиле модерн: Герман залихватски закинул ногу на ногу, а левой рукой, на которой виднелся фамильный перстень, ласкал шею гепарда, вставшего передними лапами на подлокотник. И он, и Киса были до невозможности кокетливы и дерзки – тем и подкупала работа чешского мастера; по секрету Алеся как-то сказала Карине, что тот портрет на запрос «Альфонс Муха» при поиске выскакивает в первых позициях наряду с очаровательными барышнями.
Ещё был Густав Климт: он изобразил Германа бледным, сосредоточенным, задумчивым, прижимающим руку к сердцу – и к наградам, которыми была к тому времени усеяна его грудь: но суровость почти иконописного лица отвлекала от богатства оклада. Между тем, картина называлась «Золотые крылья», и австрийский мастер обратился к уже знакомой аллегории, когда художники вручали Рихтгофену меч и изображали крылатым.
Но здесь, в этом мире? Карина изначально ощущала себя словно под властью цензуры, но всё равно уповала: пусть узнают о нём хоть как о вымышленном персонаже, хоть так. Однако вскоре фанаты предположили, что у Красного Барона из альтернативной вселенной есть реальный прототип. Недаром говорят, что интернет – это большая деревня, поэтому протекало всё по стандартному сценарию. Кто-то наткнулся на инстаграм Германа и воскликнул в комментариях: «Ой, да это же вылитый Рихтгофен!» - и пошло-поехало. Карина никаких комментариев и пояснений не давала, Германа попросила также хранить молчание, и эта закрытость только подогрела всеобщий интерес.
Поэтому сейчас, в Екатеринбурге, Карина самым бесстыдным образом набрала множество заказов на Рихтгофена и корпела над рисунками то дома, то в каком-то городском кафе.
Настроение медленно, но верно улучшалось, и она стала подумывать о том, что неплохо бы подработать и репетиторством. Единственное, Карина переживала, достаточно ли хорошо её произношение.
Она попросила Германа почаще разговаривать с ней не по-русски, а на немецком или шведском. Он аж засиял, когда услышал её предложение. Его голос в трубке сразу стал на два тона нежнее, его волновали переживания прошлой жизни, и любые аналогии казались тёплыми, будоражащими. В это время его имидж оригинала ещё более закрепился среди курсантов: это была та ещё картина – когда Герман разговаривал на родном языке, то просто преображался, и как-то раз Валера не удержался:
- Блин, Соколов, ну ты и шпрехаешь! В натуре выглядишь, как этот...
- Кто?
- Немецко-фашистский захватчик!
- Ой, да иди ты в пень, - ласково отозвался Герман, - нет, Кариночка, это я не тебе... Не-не-не, ты никуда не иди, я тебе сегодня расскажу, по каким правилам самолёты в России летают...
Каждый вечер он делился чем-то интересным, и польза была обоим: Рихтгофен закреплял материал, а Карина узнавала новое.
Порой открытия для неё были довольно неожиданными. Например, однажды Герман рассказывал о маршрутах, и Карина удивилась, когда узнала, что самолёты отнюдь не всегда летают по прямой.
- Ничего себе, так странно, - озадаченно произнесла она. – Никогда об этом не задумывалась, но мне казалось, что прямо, и это само собой так.
- Ну, ты одновременно и права, и не права, - многозначительно заметил Герман.
- Это как? – заинтригованно переспросила Карина, и Рихтгофен принялся объяснять:
- Это в тысяча девятьсот пятнадцатом мы летали, как Бог на душу положит – а сейчас фигушки, всё по установленным маршрутам. Например, самолёты наводятся на радиовышки. Это ориентиры в пространстве. Когда диспетчер говорит воздушному судну, как лететь, он называет определённую вышку, радиостанцию - там поворотная точка. Пилоту так и говорят: «От этой теперь лети к следующей». В итоге самолёт летит ломаной загогулиной - от одного поворотного пункта к другому.
- А для чего это?
- Чтоб не было сомнений в координатах на разных самолётах с разными приборами. Вообще-то, новейшее навигационное оборудование позволяет вместо ломаной линии лететь напрямую. Но такое ведь есть не у всех, поэтому радиовышки ещё долго будут использовать. Так, теперь переходим к классам воздушного пространства: их три – A,C и G...
Карина оторвалась от рисования и с лёгкой улыбкой посмотрела на Рихтгофена: он рассказывал с удовольствием и солидностью заправского лектора.
- На самом верху схемы находится класс А, - продолжал он,- Там чаще всего обретаются большие мощные самолёты, в основном пассажирские суда. Летают тут только по приборам и с поддержкой диспетчера. Без них туда соваться нельзя. В классе А принцип безопасности исходит из того, что пилот смотрит только в приборы и не в курсе ситуации относительно других самолётов - это видит только диспетчер.
- Обалдеть, то есть не смотришь по сторонам от слова совсем? – покачала головой Карина.
- Да я тоже прифигел, когда нам это сказали, - пожал плечами Герман. – Но ты же вспомни, кто я таков и откуда. Непривычно, конечно, я-то так никогда не летал вообще. А препод нам сказал, что на высоте свет так шарашит, что ослепнуть можно. Серьёзно, рассказывал даже про одного лётчика, который нахрен всё газетами закрывал, чтоб вообще не смотреть.
- Очуметь.
- Ага. По этой же причине здесь есть обязательное эшелонирование – самолёты разводят друг относительно друга и по высоте, и вдоль, и вообще следят за сохранением дистанции. Ну, что там ещё... – почесал в затылке Герман. -В пространстве класса А нет ограничения по скорости. Радиосвязь с органами управления воздушным движением обязательна. Вот. Для того чтобы летать в А, нужно разрешение.
- А как его получают? – спросила Карина. О рисунке она уже забыла.
- А для этого подают план полёта, в котором прописано, по какому маршруту он проходить будет, какие будут поворотные точки, сколько времени это займёт. Его по нынешней англо-пиндосской моде чаще «флайтплан» называют, - не удержался от шпильки Рихтгофен. - Ну, он и отправляется в соответствующую организацию. А там смотрят: а имеет ли право товарищ такой-то и сякой-то вообще лететь туда, куда он хочет? А можно ли в данный момент там летать? А нет ли там каких-то ограничений? Если всё нормально, пилоту говорят: «Да, парень, лети». При изменении времени вылета меняется и план полётов. Как-то так. Уй, бл**ь, - резко вспомнив что-то, хлопнул себя по лбу Герман, - ты б знала, как Генка наш всем мозг вынес своими вопросами про этот чёртов флайтплан! Сначала до Таира доколупался, потом до Серёги, потом за преподов взялся.
- Ну так они ж и должны отвечать на вопросы, - пожала плечами Карина. – А судя по твоим рассказам, этот Гена – парень дотошный...
- От слова «до тошноты», - проворчал Герман. - Вот есть нормальные люди, а есть как в том ужасно-прекрасном фильме про русскую свадьбу: «А где жених и невеста сидеть будут? А где конкурсы проводить будем? А сколько закусок? А как столы ставить будем? Я ничего не понимаю!». Вот и этот туда же.
И он рассказал о том, как курсант Геннадий Бусловский всю неделю методично донимал преподавательский состав. Как только он услышал про план полёта, у него немедленно всплыли и другие вопросы. Шёпотом рассуждая вслух, Гена с тревожной интонацией обратился к сидящему рядом сосредоточенному Таиру:
- А почему он дальше не рассказывает? Это же нелогично! Нет, сказал «А» - говори «Б», какие правила подачи, какой срок действия...
- Расскажет в своё время, - флегматично отозвался татарин.
- Почему б не сейчас?
- Гена, угомонись.
Но как раз этого делать он не собирался и сразу после пары подошёл к преподавателю навигации Кондратьеву - в прошлом пилоту-инструктору Ан-2, командиру лётного отряда.
- Николай Андреевич, у меня тут пару вопросов уточняющих...
Ответ на них последовал обескураживающий:
- Чего?! Бусловский, зачем тебе флайтплан?! Тебе до этого как до Луны! Ты разберись, где у НЛ-ки (2) зад, где перед, а потом остальное! Вы все, может, сессию завалите и пойдёте на ж/д шпалы тягать, ну, ты для этого худосочный – ты будешь проводником чаи разносить, - забиваешь ещё тут голову, понимаешь...
Гена покраснел, как школьница, но не успокоился:
- И всё-таки хотелось бы выяснить, - с извиняющейся интонацией повторил он, - может, у кого-то другого уточнить можно?
- Ладно, если так уже зудит, найди или Кузнецова, или Никитина, скажешь, что от меня. Вот им плешь и проедай.
Обнадёженный Бусловский пустился на поиски. Сначала он отправился к преподавателю аэродинамики Никитину, пилоту-инструктору «Цессны». Гена представился и задал сакраментальный вопрос:
- Имеет ли срок действия флайтплан, который экипаж перед полетом подаёт?
Никитин нахмурился, задумался, глядя в пространство, после долгого молчания взъерошил свою жёсткую тёмную шевелюру и произнёс:
- Чё-то не пойму, чё ты спрашиваешь.
- Ну, если вылет по вынужденным причинам задержан, - терпеливо объяснил Гена, - ф.п. надо переделывать и заново подавать или как?
- Это если погода поменялась там, или литерные рейсы там, или еще чё... – забормотал Никитин, - ну, тогда, наверное, да... надо, наверное, заново.
- А срок действия какой?
С каждой секундой беседы надежды у Бусловского оставалось всё меньше.
- Ну, сутки, наверное действует... – пожал плечами Никитин и утратил к Гене интерес.
«Да что ж такое-то», - с нарастающей досадой и беспокойством подумал тот. Но решил идти до конца и пошёл вылавливать по коридорам и аудиториям инструктора Кузнецова - он оказался высоким поджарым мужчиной лет сорока. Гена в очередной раз представился и повторил:
- Скажите, а при регулярных пассажирских авиаперевозках, флайтплан, который подает экипаж, имеет срок действия?
- Какой флайтплан?
- Ну там точки, трассы...
- ШБЖ что ли? – переспросил Кузнецов.
- Ну его вроде сейчас флайтплан называют, - робко уточнил Гена.
- А, ну да, РПП - рабочий план полета, - спохватился тот. - Ага.
- Какой у него срок действия?
- А зачем ему срок действия?
«О боже», - с отчаянием подумал Бусловский.
- Ну, если вовремя не вылетел, то переделывать же надо? – упавшим голосом спросил он.
- Это если ветер поменялся. Ну, в крайнем случае, ты и в полете можешь все пересчитать, - пожал плечами инструктор - совершенно так же, как до этого его коллега.
Остальные курсанты наблюдали за мытарствами Бусловского с любопытством и лёгким злорадством – и даже каждый день участливо интересовались, добыл он информацию или нет. Гене пришлось огорчённо признаться, что все попытки выспросить окончились ничем – кто смолчал с усмешкой, а кто и хохотнул в голос.
- Но это же кошмар, товарищи! – возмутился Гена. – Это же что ж такое-то, и это преподавательский состав!
- Не ссы в муку, не делай пыли, - чисто по-челябински припечатал Серёга.
- И не беги впереди паровоза, - добавил вошедший Кондратьев. – А ещё помни, что один из основных видов подготовки курсанта - самостоятельная. Так, парни, хватит болтать, начинаем занятие...
Неоднозначные эмоции у Гены вызывала и ранее упомянутая Кондратьевым навигационная линейка – и не у него одного. А преподаватель уже предвосхитил все возможные вопросы и сразу же, что называется, пошёл в атаку:
- Это то, что у вас должно от зубов отскакивать! Это основа основ, парни! Это святое! Система наведения может отказать, а НЛ-ка не откажет никогда. Вот почему сейчас дети такие дураки? Потому что не умеют в столбик считать, калькуляторами пользуются – и привет, мозгов уж нет, и логарифмической линейкой их пользоваться не учат, а раньше каждый не очень тупой школьник это умел. Ну ладно, школьники, будем вас сейчас учить – допустим, что и вы не совсем тупые...
После пары Витя недовольно пробурчал:
- Но это ж такая древняя херня, я вообще не ожидал, что у нас этому до сих пор учат...
- Древняя, но верная! – возразил Серёга. – А мне по приколу, если честно.
- Конечно, у тебя вон батя – штурман, он-то научил, небось, заранее, - протянул Витя.
- Ну, чё, везение, оно разное бывает, - хулигански подмигнул Серёга, - когда-то круче батя-нефтяник, а когда-то – батя-штурман!
Послышалось одобрительное хмыканье других кусрантов.
- А вот я солидарен с Витьком, - вклинился Саня, - такое ощущение, что нас счётами учат пользоваться, когда давным-давно калькулятор изобрели...
- Ну, ты сравнил божий дар с яичницей! – возмутился Герман.
Он не мог забыть, как был счастлив, когда в двадцать втором году первая навигационная линейка была создана его соотечественником, конструктором Людвигом Байером, - а Рихтгофен любой, даже малейший, успех или неуспех германской авиации принимал очень близко к сердцу. Поэтому и сейчас не мог допустить столь неуважительных речей.
- Саня, ты просто не понимаешь, что для таких прекрасных вещей срока давности нету! Вот тот же хвалёный калькулятор возьмём, и представь, что ты считаешь истинную скорость. Минимум за сколько ты это сделаешь?
- Рублей?
- Движений! Сколько раз тебе придётся пальцем нажать?
Саня задумался и прикинул.
- Раз семь? Восемь? Ну, типа того.
- Вот! – торжествующе воскликнул Герман. – А на НЛ-ке взял, совместил две рисочки – одно движение, и готов расчёт! А на калькуляторе сиди, тыкай... Честно? Лень и западло. Верно всё Николай Андреич сказал: НЛ-ка проста и гениальна, для практических вычислений точности хватает – большинство задач решается. А ещё она может использоваться как оружие ближнего боя – защищайтесь, с-сударь С-саня! – Заняв стойку, он выбросил руку с линейкой в сторону самарца.
- Сами защищайтесь, герр Герман! – отозвался Саня, и вот они уже под смешки и фырканье товарищей изображали фехтовальщиков, как два пятиклассника.
Это продолжалось недолго - неожиданно Рихтгофен извернулся, метнулся – и вот уже Санина линейка была у него в руке.
- Эх ты, воробьишка! – насмешливо бросил он обезоруженному «противнику». – Вот у людей всегда это заблуждение, видят меня и думают: раз здоровый, то неповоротливый. Ага, щас! Иногда суть предметов не такова, как внешне кажется! И с НЛ-кой так же. Держите, сударь, и берегите как зеницу ока.
Рихтгофен пока не знал, что скоро снова придётся демонстрировать ловкость и физическую подготовку, но уже без всяких шуток.
Карина тем временем осмелела и взялась натаскивать двоих гимназистов на сдачу ЕГЭ - по английскому и по немецкому. Объявления изучала долго и придирчиво, зато учеников подобрала так, чтоб работалось в удовольствие. Оба неплохо справились с тестовым заданием, жили в квартале друг от друга, а главное – близко к центру. Добираться далеко, но очень удобно. Так Карина попыталась решить для себя проблему тоски, что одолела её после переезда. В позднюю осеннюю пору Екатеринбург в любом случае не внушал радужного настроя, но выбираться поближе к цивилизации всяко было приятней, чем безвылазно торчать на грязной окраине.
И такие мысли не ей одной приходили в голову.
Как-то после пятничных занятий Витя вышел первым из аудитории, потянулся, расправляя плечи, и от души зевнул. Дождавшись товарищей, стоя посреди коридора, он громко обратился ко всем:
- Эй, народ! У меня предложение.
- Какое? – раздалось в ответ сразу несколько голосов.
- Затусить! – решительно объявил он.
- И по какому поводу? – осведомился Гена.
- Да по такому, что скучища! – досадливо воскликнул Витя. – Одна учёба, только тут и видимся, погода отстой, район отстой, кругом говно – так бы хоть собрались где-то, посидели душевно. Давайте прямо сейчас в центр махнём? А? Кто со мной?
- Я! – моментально отозвался Герман: его вообще уговаривать не надо было.
- Круто, я за! Но в другой раз, сорян: сегодня на концерт иду в клубешник, - похвастался Серёга.
Другие призадумались: у всех были свои планы. В итоге вперёд вдруг неторопливо выступил Таир:
- А, знаете, пожалуй, и я. Точно ведь, серость какая-то. Что погода, что настроение. Поехали!
Все курсанты обосновались более-менее рядом, недалеко от Центра. Только Витя отличился: он снимал квартиру в сталинке на улице Грибоедова, поблизости от Уралхиммаша, а на учёбу ездил на арендованном авто. Там район был поживее, но ощущение отрезанности никуда не девалось - особенно если учесть, к каким условиям жизни привык молодой москвич. И сейчас, вечером пятницы, он остро ощущал желание сменить обстановку – и вот, его предложение нашло отклик.
- Куда едем? – полюбопытствовал Герман.
- Да тупо в самый центр, - решительно заявил Витя, - там эти пабы на каждом шагу. Хотя нет, дайте-ка я погуглю, а то здесь же эти расстояния кошмарные – это в Москве можно наугад по центру идти... Вот сейчас выберем что-то приличное, да и сядем там.
Они остановились на месте под названием «Брюгге», и уже через час попивали светлое пиво с арденнскими мидиями и не спеша беседовали. Этот бельгийский паб оказался очень уютным, и всем троим здесь нравилось.
Их компания выглядела разношерстной, но у них было больше общего, чем казалось на первый взгляд. Всем троим была близка тема первой мировой – для Рихтгофена по негласной, конечно, причине, и это само собой разумелось, а для его товарищей это было по зову сердца.
Естественно, обсуждали авиацию той поры. Тут, конечно, Герман был царь и бог, его слушали с открытым ртом.
Оказалось, что его товарищи больше увлечены английскими и французскими ВВС – Витя, например, был просто фанатом эскадрильи «Лафайет» и одноимённого фильма. А Рихтгофен вдохновенно делился историческими анекдотами из жизни германских асов, и ему было всё равно, что к данной вселенной эти памятные ему курьёзы и детали не относятся. Ему просто было хорошо и хотелось поболтать. И он для вида ссылался на эксклюзивность материала: мол, на русский такое просто ещё перевести не успели.
- А ты переведи! – горячо подхватил Витя. – Ну, ты ж у нас главный немец, давай, серьёзно, у меня есть связи в Москве в издательствах!
Барон лишь с улыбкой возразил:
- Ай, мне лень - давай не сейчас? Мне б хоть отучиться...
Таир и Витя переключились на ВВС второй мировой - тут уже Рихтгофен больше слушал, только изредка вставляя замечания. Но когда тема зашла о Люфтваффе, не удержался:
- Ребята, это просто грустно, ну как так было можно? Начать за здравие, а кончить за упокой! Серьёзно, я б главнокомандующему морду набил, и это самое меньшее! Ещё тёзка, бл**ь...Вот почему всё просрал он, а стыдно мне?!
Товарищам оставалось лишь риторически посочувствовать.
Когда они дошли до нужной кондиции вдохновения и летучести, то принялись рассказывать о себе. Герман всё излагал стандартно, одни детали опускал, другие заменял на «корректные». Замок превращался в дачу, деревенский староста в знакомого мужика Петровича, но друг – юный техник и планёр, упавший в озеро, оставались теми же, и его сокурсники смеялись от души.
Оказалось, Таир лишь выглядел мрачноватым и нелюдимым; стало ясно, что если его разговорить, то видна и начитанность, и живость, и искренность. Витя тоже в хорошем настроении был исключительно приятным собеседником – когда он всем был доволен, с него слетало столичное высокомерие.
И это несмотря на то, что он не мог выкинуть свою любимую столицу из разговора и вечно вставлял её тут и там, как пять копеек, но оказалось, что это не просто чванство, а искренняя и глубокая любовь: он очень хорошо знал историю города и любил художников, изображавших старую Москву. Под настроение Витя показал на телефоне несколько работ из семейной коллекции, которые у Таира вызвали любопытство, а у Германа – вообще полный восторг.
Потом они какое-то время бродили по центру, вышли к Исети, сделали несколько селфи. Говорили о многом, в том числе о музыке - оказалось, что Таир, как и Герман, любит что потяжелее. И тут уж не могло обойтись без обсуждения Rammstein. Витя от этого был далёк: ему нравился русский рэп и что-то клубное, и он просто шёл рядом, копаясь в инстаграме. На волне весёлого настроя Рихтгофен запел песню Radio, затем увидел, что Таир как-то уж очень широко ухмыляется – оказалось, Витя заснял увлечённое пение Германа и сейчас пытался выложить ролик на Ютуб с подписью «Лютый нацист орёт».
Рихтгофен вскипел:
- Бл*, да как же вы достали! Чуть язык немецкий, чуть Rammstein – всё, давай про нацизм задвигать! Серьёзно, ребят, не бесите, я недавно из-за этого подрался даже.
- С кем это?! – изумился Витя.
- С коммунистами московскими.
Товарищи расхохотались, и он, поняв оплошность, подчеркнул:
- Я им в морду дал не за то, что они из КПРФ, а за то, что придурки! - И вкратце рассказал об инциденте.
Это несколько меняло дело. Таир солидно заметил:
- Ну, это правильно. А то знаем мы таких, которые до***ться любят.
- Вот! – горячо подхватил Рихтгофен. – Даже не уверен, что их реально можно коммунистами назвать. Они что, труды Маркса штудировали? За идеалы какие-то стоят? Да фиг там. Ну, нахватались чего-то по верхам и обзываться научились – и всё. В том числе по национальному признаку. По приколу сходили на митинг, там клюкнули, пошли приключения искать – пожалуйста, я обеспечил.
Таир одобрительно хмыкнул, а Витя примирительно произнёс:
- Ну да, всё верно. Ты, это, извини – я чушь спорол, больше не буду.
- Ладно, братан, расслабься.
Какое-то время они шли молча, глядя на холодные цветные отблески реки.
Было около десяти вечера, и товарищи вскоре направились к остановке. Там как раз ходил нужный автобус – но он, как назло, всё никак не показывался. Витя и Герман начали возмущаться, а Таир предложил:
- Слушайте, ну, чего мы на этой «единице» зациклились? Вдруг ещё на чём-то доедем?
После усиленного лазанья в телефонах они начали вылавливать нужные номера. Первая маршрутка была забита под завязку и проехала мимо. Вторая на Витину отмашку начала тормозить, и он радостно заявил:
- О, да это наша! Я её у себя на районе видел!
- Точно? – переспросил Герман.
- Вроде точно, - пожал плечами тот.
«Ох уж этот русский язык», - подумал Рихтгофен и, кивая на маршрутку, крикнул ковыляющей мимо бабке:
- Не знаете, на Грибоедова идёт?
- Конечно, идёт! – уверенно воскликнула пенсионерка. – У метро Чкаловская налево, дальше по Щербакова...
- Спасибо! – прокричал он, уже вскакивая на подножку.
Сначала они усердно вытрясали из карманов мелочь, потом просто какое-то время ехали спокойно, но путь был подозрительно прямым.
- Так, мне это не нравится, - заявил Герман, - мы давно должны были свернуть! Витёк, это точно та маршрутка? Вдруг ты одну цифру спутал, и мы к чёрту на рога сейчас заедем?
- Да та, та! Ну, она по-любому куда-то туда идёт.
- Вить, ты сейчас говоришь не как лётчик, а как долбан, потому что у маршрута «куда-то туда» может быть только один синоним – «на х*й», - возмутился Герман.
Таир от смеха зафыркал, как конь, а Витя обиженно цыкнул зубом.
Все трое заспорили, что лучше сделать: выходить скорее или ехать до конечной и просто возвращаться обратно, чтобы потом пересесть на что-то другое. Но вариант номер два скоро отбросили: для этого города он являлся непозволительной роскошью, а добираться домой глухой ночью не хотел никто.
- Мне Катя мозг вынесет, - мрачно объявил Витя. По приезду в Екатеринбург у него немедленно появилась пассия, и, несмотря на краткий срок этой связи, он порой мечтал перевезти её потом за собой в Москву.
У Таира сейчас не было никого, но он вздохнул:
- Ну, и спать же когда-то надо. А завтра опять занятия. Революция, даты, вот это вот всё... сначала выходной, а теперь отрабатываем...
Герман знал, что у них с Кариной полный суверенитет, но почему-то чертовски не хотелось вызывать вопросы и беспокоить её, даже своим поздним прибытием и вознёй в прихожей.
Разгоняя фарами антрацитную темноту, маршрутка притормозила у остановки – на удивление опрятной, что внушало надежду.
- Нам надо отсюда попасть на Щербакова! – объявил Герман.
- Да давайте такси вызовем, - предложил Витя, - чего мы так сначала не сделали? Я с вами на общественном транспорте ехать только по глупости согласился.
Таир и Герман в тот день оказались безалаберны, и денег у них после «заседания» в пабе было в обрез. А делать долги не любили оба - так что татарин воскликнул:
- Ой, подумаешь! Идти ж недалеко. Ну, прогуляемся, нормально же... – В тот день погода на самом деле была на удивление приятной – по крайней мере, мокрый холодный ветер не бил в лицо. – Выпей завтра кофе - всё пройдёт.
Это предложение вполне ожидаемо вызвало недовольный бубнёж, и Таир принялся напевать попсовую песню: «Остановите, остановите – Вите... Вите надо выйти...» - Герман засмеялся и составил ему дуэт. Их товарищу оставалось лишь обречённо вздохнуть, закатив глаза, и подождать, когда это безобразие кончится. Тем временем, они перешли дорогу, трамвайные пути, а потом свернули направо. Настроение у Германа было приподнятое, и он заметил:
- Улица так себе, а название романтическое – Эскадронная! Мы эскадрон гусар летучих...
- Е**чих, - передразнил Витя, - меня не радует освещение, если что. Это реально грязнющий город, вечно вступишь куда-то...
- А нечего в штиблетах щеголять. Мы во фронтовой обстановке, привыкай!
Фонари на улице и в самом деле находились на почтительном расстоянии друг от друга. Фотоэлементы срабатывали с большим опозданием, а где-то лампы просто были неисправны. Пробираться по мокрому асфальту мимо серой длинной хрущёвки приходилось почти вслепую.
Чавкала под ногами осенняя слякоть. Скупо мерцали оранжевые окна. Сквозь топорный узор тюля на первых этажах порой рисовались типично советские растения –длинные щучьи хвосты, традесканции и пыльные фикусы. Но, вообще, довольно мало где горел свет – было впечатление, что люди здесь в основном пожилые и спать ложатся рано.
Хотя ощущение оказалось обманчивым: очевидно, были и те, кто бодрствует долго – это обеспечивалось надписью «Круглосуточно» на неказистом, обшитом белым сайдингом, магазине. «Наташа и К» - гласила вывеска, составленная из закруглённых букв старорежимного, советского стиля. Зеркально и льдисто отсвечивали окна, но никто пока не выходил.
Зато от стоящего напротив киоска отделилась тень, а за ней вторая, потом ещё две – они будто бы отлипали от стены и приближались вразвалочку. В отличие от курсантов, здешние никуда не спешили. Их движения были наполнены уверенностью и ленивой дерзостью.
- Чё, приветос, пацаны. Закурить не найдётся?
Трое товарищей переглянулись.
- На, держи, - сдержанно сказал Таир, протягивая зажигалку.
После щелчка вспыхнула дешёвая цигарка, высветился на миг наморщенный низкий лоб, волосы ёжиком, курносый нос, серовато-мутные глаза.
Местный вернул зажигалку и теперь обратился к Герману:
- А мне бы позвонить. На МТС. Дашь?
Рихтгофену никак не могла быть близка дворовая культура. Но ему хватало интуиции. А кроме чутья сказывалась и собственная хулиганская природа. И он понимал, что вручать аборигену золотой айфон – идея плохая. Явно худшая, чем двинуть ему в морду. Впрочем, пока было не до конца ясно, дойдёт до этого или нет.
- Извини, зарядки мало, - отозвался он, – нам бы карту посмотреть, сориентироваться.
- А вы с какого района ваще? – насмешливо переспросил парень.
- С авиагородка, - хмуро отозвался Таир.
- А тут чё делаете?
- Не на тот транспорт сели, домой идём.
- Лошары! Вот и валите отсюда!
- Да мы свалим, вы чего пройти не даёте?
Подошёл пятый. Они хищно обступили курсантов и оценивающе разглядывали.
Витя не вызывал у них особых опасений: он побледнел и сжал кулаки, но холёная внешность выдавала мажора, а не бойца. Плечистый, коренастый Таир выглядел серьёзнее, мрачный взгляд исподлобья был решительным.
- А тебе, видно, обойти западло, чурка? - медленно произнёс местный и харкнул ему под ноги.
- Оборзел? – угрожающе произнёс Герман и шагнул вперёд. – Тоже мне, расовая элита нашлась!
Гопник осклабился и переглянулся с дружками. Рихтгофен выглядел внушительно, но явно провоцировал азарт - накинуться сообща и «сбить спесь».
- Чё, дерзкий такой? – ухмыльнулся местный.
- Я-то нормальный, вот тебя б манерам поучить...
В следующий же миг Герман двинул парню в нос – драка была неизбежна, а начинать первым он не стеснялся. Раздался сдавленный ор, брызнула обильно кровь – рука у Германа была тяжёлая.
Таир метнулся по-звериному, саданул ближнему, пригнулся, уклонился; Витя кинулся ему на подмогу, был сбит с ног и скорчился от удара в живот - но обидчику тут же досталось от Таира в челюсть.
Рихтгофен использовал проверенную тактику: с разгону увесисто впечатал местного в пластиковую стену ларька, другой попытался повиснуть у него на шее, но был сброшен и с матом врезался в ближайшую урну.
Герман во время драки не ругался, но глухо рычал и напоминал медведя; люто биться одному против нескольких ему было в кайф, и в воздухе тоже - из-за чего пилоты Антанты считали его «выскочкой», «сумасшедшим» и «той ещё скотиной».
Безумцем он, может, и был, но обстановку всегда оценивал верно; только сейчас это помогало слабо – из темноты донеслись новые голоса:
- Ё**ный рот!
- Мочи лохов! Н-на те, падла!
Откуда-то налетело ещё трое, с разбегу один врезал Герману по рёбрам, другой по лицу, он рухнул под весом двух человек, из скулы брызнула кровь - а её вообще становилось всё больше: Таир со сдавленным криком отпрянул, прижав ладонь к плечу. Между пальцев показались тёмные струйки.
- Ах вы мрази... – выдохнул Витя и побелел ещё больше: в руке у местного блеснуло лезвие.
Тут он сделал то, что от него никто не ждал: схватив из урны мимоходом замеченную бутылку, расколотил об стену и кинулся на аборигенов.
Эффект был чисто психологический: «розочку» из его рук выбили скоро, зато парочку типов отвлеклись от Рихтгофена – и он отомстил одному, зарядив ботинком в лицо. Такая внезапная прыть просто взбесила нападавших – один, сбитый с ног, метнулся, не вставая во весь рост, и Герман взревел:
- А, сука!
Местный быстро получил своё и снова полетел наземь – тут подскочил Таир, с разбегу наступил на его руку с окровавленным ножом и тревожно крикнул:
- Гера, ты как?!
- Ааааа! – орали одновременно и Герман, и его противник.
Темноту прорезал яркий луч фар и вой сирены.
- Шухер, пацаны! – хрипло выкрикнул один из хулиганов.
Герман вслед за ним гаркнул:
- Фараоны - валим! – и бросился куда-то в сторону, в тень, то ли от шока, то ли ещё отчего; но местные кинулись врассыпную, и Рихтгофен тоже с неожиданной скоростью помчался куда-то в глубину дворов – Вите и Таиру оставалось только припустить за ним.
В те секунды они не думали ни о чём, но скоро накрыла волна недоумения: почему их товарищ так резко среагировал?
- Стоять, немчура! Ошалел или что?! – крикнул ему в спину Таир.
Они еле нагнали его у каких-то ржавых гаражей и зарослей.
Но Герман уже и так начал замедляться, задыхаться и всё больше припадать на правую ногу. Через каких-то четыре довольно беспомощных, неубедительных скачка он глухо, с досадой застонал и согнулся, хрипя. Стремительный рывок он сделать мог, но длинные забеги явно были ему не по зубам. Поэтому, всё так же загнанно, запалено отдыхиваясь и постанывая, он сполз по стене гаража, отполз к кусту и еле выдохнул:
- Ah, Schei;e...
- Чего ты ломанулся так? Дурной, что ли? – недовольно отдувался Витя.
- Заткнись... – хрипя, велел ему Рихтгофен.
- Да не это главное, - раздражённо поддакнул Таир. – Как ты? Сильно тебя пырнули?
- Приятного мало... А тебя?
- Хрен его знает, вроде не особо. Смотреть надо.
Темнота стояла почти кромешная, лишь в отдалении энергосберегающие фонари лили на пятачки у подъездов мертвенно-белый свет. Было тихо, только перелаивались где-то собаки. Полицейские тоже явно уже не собирались никого разыскивать – наверняка, при виде разбегающейся толпы решили, что инцидент исчерпан. Для трёх товарищей основные заботы сейчас тоже были другие.
Как оказалось, Таира ткнули не очень сильно, лезвие прошло больше по касательной – вот у Германа проблемы были серьёзнее.
- У, Гера, прям кровища, - обеспокоенно заметил Таир, подсвечивая телефоном штанину Рихтгофена, на которой влажно расползалось тёмное, лаково поблёскивающее пятно. –
Может, скорую вызвать?
- Да какая там скорая, тебе надо, ты себе и вызывай! - ожесточённо, сквозь зубы прошипел Герман. Он не скрывал своей досады: из троих ему досталось больше всего. – Не хочу я вообще с этим связываться! Завтра у нас занятия, б**ть!
- И ты на них собрался?! Обалдеть ты красавец, конечно!
- А что мне ещё остаётся делать?! – в отчаянии простонал Герман. – Ты понимаешь, что выбора нет?! Только своими силами, тихо – иначе это конец учёбе, конец всему! Я вас обоих грохну, если вы хоть кому-то, хоть каким намёком, хоть словом обмолвитесь...
- Да молчим мы, молчим! – перебил Витя. – Мы помочь хотим! Давай хоть реально на такси и в травмпункт...
Таир выразительно ткнул Витю под локоть:
- А врачи там ментов вызовут, а тут человек их недолюбливает явно – да, Гер?
- Вот именно, не хочу я светиться нигде, - проворчал Рихтгофен. - Ещё кровищей всё замажу, и что, красиво?
- А что у тебя за тёрки с полицией, серьёзно? – переспросил Таир.
- Да ничего тяжкого, просто воспоминания гадкие: пошёл как-то на митинг, а там в итоге такое мясо началось, менты вообще озверели, стрелять начали...
- Ого! А чё за митинг? Ты у нас, выходит, «политический»?
- Да какой «политический»! – отмахнулся Герман. – Я чисто по приколу поорать пошёл, лозунги, там революционные , за другана вписался – а оно вон как вышло, я и получил, хоть и не сильно. Вообще, у меня отношение к людям из органов неоднозначное, но есть один друг – вот на него весь расчёт...
Конечно же, зашла речь о Стамбровской. Иначе и быть не могло.
- ...так вот, он по-любому знает, как привести человека в норму быстро и тайно. Я не знаю, что конкретно эти комитетчики используют в таких случаях, но они там ребята продвинутые. Я зуб даю. Мой товарищ меня уже не раз выручал! Ну... кхм, были у меня кое-какие травмы, и что? Ну, иногда из-за климата и перепадов давления чувствительность некоторая, ну, приму иногда таблетку какую, но вообще ведь всё в порядке! А то как бы я, по-вашему, медкомиссию для поступления прошёл?
Рихтгофен вещал так убедительно, что его товарищи переглянулись, и Витя заявил:
- Значит, делаем так: вызываем мотор, отвозим тебя домой, там ты вызываешь своего гэбиста и решаешь вопрос, идёт?
- Идёт!
Это был самый разумный сценарий. Но оказалось, не всё так просто. Витя зашарил по карманам и замер с растерянным, несчастным лицом – кошелька там не было. Очевидно, выпал в драке. Искать его ночью в таком районе и при таком освещении было бесполезно. Хотя когда курсанты вернулись-таки к магазину, то для очистки совести порыскали там и сям – безрезультатно. Оставался вариант самый противный, но теперь единственный: добираться обычным транспортом.
Перспектива прийти завтра на пары разбитыми и вымотанными не радовала. Хотя Витя и Таир уже настроились философски и больше беспокоились за Германа: дойдёт или не дойдёт. Но, всё ещё сидя на земле у гаража, он объявил:
- Ребята, только спокойствие. У меня есть план Б. На честном слове и одном крыле, но домой доберёмся.
Он выудил из куртки две помятых облатки таблеток, они смутно блеснули серебром.
- Таир, держи, остальное мне. Так максимум доза за сутки вроде восемь – ну, по**й, сожру шесть. Через полчаса всё будет огонь. Витя, не смотри так, во-первых, не развезёт, во-вторых, всегда можно блевануть, в-третьих, ты сравни себя и меня по комплекции, в-четвёртых, можно подумать, что ты никогда ничем не закидывался. Ай, да что ты такую ливерную морду строишь, обижается ещё! Знаем мы золотую молодёжь... О, Таир, это что там, колонка?! А вдруг работает? Так, помоги встать, пошли запьём.
Колонка, на удачу, была рабочей. Вода в ней на вкус оказалась мерзкой и сильно отдавала железом.
- Блин, - обречённо вздохнул Таир. – Слушай, Гер, а юшка-то течёт. Всю эту красоту по-любому сейчас перевязать надо.
- Ага, - невесело отозвался Рихтгофен.
Очевидно, он тоже представил себе всю процедуру в деталях. Но делать было нечего.
Хотелось покончить со всем побыстрее - они оба сбросили куртки, стащили рубашки и принялись их рвать на лоскуты.
Зрелище было ещё то: Таир и Герман, мутно светящие в темноте незагорелыми голыми торсами и шипящие от промозглого холода - Герману повезло ещё меньше, ведь ему нужно было снимать и брюки. Было в этом ощущение какой-то стыдной беззащитности, и Витя пробурчал себе под нос: «Да на вас и смотреть холодно...» - и отвернулся в сторону, а пострадавшие отступили ближе к проходу между гаражами. Шипеть им пришлось и от жжения в ранах – ткань уже начинала кое-где присыхать, отделять её было удовольствием сомнительным.
Таир кивнул на колонку:
- Ну что? Рискнём этой гадостью промыть? Или стрёмно?
- Стрёмно, - покачал головой Герман.
- А мы это пили...
- Ну, пить и несварение заработать – одно, а заражение – другое. Тут – ничего лучше ссанины!
Вскоре они принимали ещё одну специфическую меру: промывали раны мочой.
- Ну вот, бл*, не зря пиво пили, как чувствовали! – мрачновато пошутил Герман. – Витёк, а ты зря в другую сторону смотришь – учись, студент, пока я жив!
- Да вообще, чё ты там встал и тупишь, иди помогай, посвети хотя бы! – с ноткой раздражения позвал Таир.
Когда они с Рихтгофеном, наконец, привели себя в относительный порядок, то самочувствие всё равно было поганое. Обезболивающее пока не спешило действовать, а в куртках на голое тело оба ощущали себя по-дурацки. Как раз поднялся несильный, но то и дело бьющий сырыми порывами холодный ветер - он так и норовил задуть в зазор между одеждой и телом.
Медленно, кое-как трое курсантов выбрались к ближайшей остановке.
Следующий час с лишним прошёл малоприятно: тряска на задних сиденьях сначала полупризрачного трамвая с исцарапанными стёклами, потом пересадка (Рихтгофен особенно тяжко вздохнул), потом пустой автобус, тусклый свет, созерцание мутной коричневой жижи на полу, которая перекатывалась едва заметными волнами в такт движению.
От нечего делать и до сих пор под впечатлением, товарищи то и дело обменивались обрывочными репликами:
- Да, ребят, мы все маху дали, - объявил Таир. – Но теперь точно знаем: легенды о Вторчермете не преувеличение. Хотя я лично в шоке. Гера, это ж надо, как тебе этот гад засадил! А ведь гопари – они ж такой народ, им натурального криминала не надо, они больше моральный прессинг любят.
- Да психанул он просто, – вяло пожал плечами Рихтгофен. - Зато Витёк как психанул... Сам как заправский хулиган. Не ожидал я от тебя. Думал, ты только портфелем в школе драться можешь. Хотя подождите... вот была б у каждого линейка, мы б точно всех положили, отвечаю, – пошутил он.
Друзья фыркнули, вспомнив его недавнюю шутку об «оружии ближнего боя».
Герман выглядел сначала довольно бодро, хотя лицо его было бледно, брови сдвинуты, а глаза блестели лихорадочно. Порой он сдержанно, чуть слышно, постанывал и вздыхал. Но интонации, хоть отдавали напряжённостью, звучали в целом спокойно.
Как он скажет Карине о происшествии, Рихтгофен не придумал – но складывалось ощущение, что на это просто не остаётся сил. И всё-таки: разбитую скулу и губу было не скрыть, но о ране хотелось сообщать меньше всего.
«Чёрт, ну вот и в самом деле – опять майора напрягать...» - подумал он.
Они с Алесей давненько не общались. И почему-то теперешняя необходимость просить о помощи вызывала смешанные чувства. Рихтгофену было немного неловко за них – неужели их с Алесей дружбу могла испортить дурацкая гордость? Или это было всё-таки чувство собственного достоинства?
Он уж очень глубоко задумался, прикрыв глаза и прислонившись виском к холодному окну: мысли уже мешались, кружились, как в медленной водяной воронке, по лицу ровным, тонким слоем начинал разливаться лихорадочный жар, сердцебиение отдавалось пульсирующей болью в ноге...
- Эй, Гера, ты как? – обеспокоенно спросил Витя и осторожно потеребил его за плечо.
- Нормально... Ничего, прорвёмся, - ровным тоном выговорил Герман.
Он сознавал, что в ближайшее время это должно стать его девизом.
Шевелиться ужасно не хотелось. Но, сосчитав до тридцати, он усилием воли открыл глаза, потянулся в карман за телефоном и отыскал Алесин номер – однако позу сохранил прежнюю.
После первых учтивых фраз Алеся резко посерьёзнела и заметила:
- Что-то у тебя тон какой-то усталый. Я б сказала, меланхолический. Рассказывай, что случилось!
Интонации барона звучали, как у человека в первые дни гриппа – но было абсолютно ясно: грустить ему поводов нет, а из-за пустячной инфекции он бы беспокоить не стал. И Алеся сразу внутренне собралась. Без лишних эмоций она выслушала рассказ о происшествии – хотя пару раз позволила себе крепкие словечки, а лицо её постепенно становилось угрюмей тучи. Но после уточняющих вопросов она решительно заявила:
- Всё, через полчаса буду!
Алеся предпочла, чтоб в этот момент возле неё в коридоре не торчал с озабоченным видом полковник Курлович. Он сообразил, что творится что-то неладное, и встревоженно спросил:
- Что там? Рихтгофен?
- Он самый! Подвергся нападению, применил самооборону, получил колотое ножевое ранение...
- О боже!
- ...в ногу...
- Ах, так...
- ...в общем, ничего серьёзного, пан полковник, но задача – обеспечить нормальную жизнь, дальнейшую учёбу, и чтоб никто ничего не обнаружил! – отчеканила Стамбровская, и в ту же секунду чуть не возненавидела себя за то, насколько идеально – и подобострастно – это прозвучало.
- Так это и есть задачи всего проекта! Действуйте! – потребовал полковник и, резко развернувшись, направился дальше по своим делам.
Алеся фыркнула. Она словно в чём-то провинилась перед Курловичем и должна была исправиться - но она же, хоть и будучи «куратором», не могла постоянно контролировать Германа! «Это ведь живой человек! В его жизни что, не может быть случайностей?!». Даже постоянно наблюдать за ним хотелось уже не так, как раньше, - и не только потому, что на неё повесили груз новых поручений и обязанностей.
Одновременно она торопливо прикидывала, какие из средств могли бы пригодиться. Если прочие раны Рихтгофена были связаны с факторами мистического рода и алгоритм был отработан, то свежая... «Может, я всё усложняю?» - подумала Алеся и вздохнула. Она стремительно влетела в свой кабинет и отперла шкаф с аккуратными ячейками, который служил ей и аптечкой, и хранилищем ингредиентов. Постояла перед ним секунд десять, достала несколько пакетиков из серой бумаги и побросала их в сумку.
После этого она повернулась, одёрнула тёмно-синий китель и с разбегу прыгнула... в зеркало.
Гладкая поверхность расплескалась перед ней, как вода, обдала серебряным холодом и, поглотив, сомкнулась за спиной. Через секунду носки туфель коснулись ворса ковровой дорожки - и вот уже Алеся стояла в тёплой темноте старого коридора. Там пахло разогретым овощным супом и свежим хлебом – но всё это явно было оставлено в тёмной кухне: голоса доносились из мягко освещённой гостиной – один был утомлённым и раздосадованным, а в другом смешивались испуг, жалость, злость, расстройство, целая гамма эмоций.
- Герман, ну вот какого чёрта вечно с тобой одно и то же, а?!
Карина была одета в строгое чёрное платье с белым воротничком - она ходила так сегодня к ученикам, но сейчас больше напоминала сестру милосердия.
Рихтгофен был бледен, и на его лице ещё сильней выделялись тёмные корки двух ссадин. Он полулежал в кресле в распахнутой кожанке на голое тело и с приспущенными брюками, а Карина стояла рядом и отмачивала на ране лоскут рубашки – который представлял собой малоприятное зрелище. Герман изначально разодрал ткань, что называется, с мясом – с рваными лохмотьями, а теперь она ещё насквозь пропиталась кровью и присохла, покрывшись зловещими разводами винного, желтоватого и буро-бордового цвета.
Карина однообразными движениями лила на круглые ватки прозрачную жидкость из бутылочки, прикладывала к ране, а потом скидывала их прямо на пол – он уже был просто усеян бело-розовыми кровянистыми кругляшками – и, возможно, чтоб как-то смягчить свой шок, сосредоточенно ругала Рихтгофена на чём свет стоит:
- Господи!.. Вот про некоторых говорят, что всегда они норовят вступить то в говно, то в партию – и ты из той породы! Вечно куда-то вляпываешься, ну вот почему с другими, хотя б со мной, такое не происходит?
- Потому что ты – это ты, а я – это я, - устало отозвался Герман. - Вот Алеся бы тут была, она б сказала, что у нас разная энергетика, разные, я не знаю... сюжеты...
- Во-первых, я уже здесь, - сообщила Стамбровская, входя в комнату, - во-вторых, так бы я и сказала.
- Ох, Леся...
- Привет! Так, чем отмачиваете, перекисью? – деловито уточнила Алеся.
- Нет, хлоргексидином.
- О, это хорошо, а то перекись сушит – снова всё залипнет. Так, ты пока снимай, а я подготовлюсь...
Карина начала медленно – казалось, даже затаив дыхание – отделять ткань от раны. Рихтгофен слегка вздохнул, когда повязка отошла, обнажив алые, слегка вывернутые края и чуть более тёмную сердцевину – оттуда немедленно показалась тонкая струйка. Карина подхватила её ваткой, быстро вытерла с кожи засохшие разводы, затем ловко скрутила марлевый тампон, чуть смочила в растворе и аккуратно прижала к ране. Герман снова вздохнул и благодарно погладил Карину по руке.
Та действовала по наитию – казалось, вспоминала свои сестринские фронтовые навыки. Алеся наблюдала за ней и невольно досадовала: вот если б Карина обладала магическим даром и силой – бы !..
- Эхе-хе, я мастер спецслужб, вообще-то, - вздохнула Алеся, - но зельями мне тоже заниматься нравится... Так, два стакана. Из левого не пей, козлёночком станешь, а из правого через две минуты выпьешь, - велела Алеся и, достав из сумки небольшой холодно поблёскивающий предмет, объявила: - А сейчас самое неприятное – диагностика. Карина, выйди, пожалуйста.
- Что ты собираешься делать? – побледнев, опасливо спросила Карина.
- Зондировать, - коротко ответила Алеся.
- Да ладно тебе... – успокоил Рихтгофен. – Я нормально так таблеток бахнул, мне сейчас вообще на всё плевать... Давай, майор, жги.
Карина отняла от раны побагровевший тампон и нехотя отошла в сторону. А Герман не подозревал, насколько его последние слова окажутся пророческими. В руке у Алеси оказался не зонд, а небольшое серебряное зеркальце в старинной оправе – Стамбровская опустилась на одно колено перед бароном, навела зеркальце на рану – и из стекла вырвался тонкий золотой луч, нырнув в глубь красной плоти.
- Ай! – вскричали одновременно Герман и Карина: он от боли, она от страха.
Впрочем, ощущения Рихтгофена были необычайно странные, и их нельзя было в полном смысле назвать болью – к ней примешивалось... острое наслаждение, и это было так дико и так сильно, что когда через несколько мгновений луч погас, Герман со стоном откинулся в кресле, закусив губу; его била мелкая дрожь.
- Извини, товарищ, - пробормотала Алеся и, сев на диван, принялась вглядываться в стекло своего зеркальца: на нём проступили и загорелись золотистые символы.
Она сосредоточенно вычитывала эти письмена, а свободной рукой шарила в сумке.
- Видите, какие у нас технологии... Для всяких, как я, «не медиков», а в оперативной работе травматизма хватает, а тут тебе и анализ, и рекомендации... Вот блин! – ругнулась она. – У меня нет, по крайней мере, трёх необходимых вещей! Ребята, держитесь, я мигом!
И она стремительно вышла из комнаты. Она снова перенеслась в свой кабинет и открыла шкаф с ингредиентами. Когда же Алеся вернулась, то увидела странноватую картину: встревоженная ничего не понимающая Карина пыталась усадить обратно в кресло Рихтгофена, тот порывался встать и выкрикивал:
- Ты чего, я в порядке! Я завтра на занятия точно пойду! Да я хоть сейчас пойду!
Кровь из раны так и струилась ручьём, а Карина кричала:
- Да что с тобой такое, буйный! Уймись! Алеся, я ничего не понимаю! Что с ним?!
- Да я тоже ни хрена, но мне за***сь! Слышь, майор, а это нормально, что у меня язык онемел?..
Алеся схватилась за голову:
- Ты что наделал, придурок?! Ты что выпил?! Гера, блюй немедленно!
После недолгой борьбы они вдвоём повалили Рихтгофена в кресло, тот внезапно обмяк, но кое-как согнулся, обхватив себя руками, и выпитое зелье оказалось на полу, смешавшись с лужей крови.
- Ну ладно, чего вы... – заплетающимся языком проговорил Герман, обессиленно откинулся и закрыл глаза. Он тяжело дышал, но блаженно улыбался, на лбу росой выступил пот.
- Что это было?! – вскрикнула Карина.
- Средство наружного применения! Если его внутрь, то эффект е**йший! Примерно как от бутирата – ну или какую гадость там ещё через рот употребляют...
- Жить-то будет?!
- Куда он денется! - проворчала Алеся, готовя иглу и нить. – Но лучше б ему в сознании остаться, тогда легче всё перенесётся. В общем, поговори с воякой, а я шить буду...
Кровь несколько унялась, и Стамбровская проколола кожу Рихтгофена, начав зашивать рану – тот даже не шевельнулся, словно ничего не происходило. Карине же не составляло труда выполнить Алесину просьбу, её переполняли эмоции, и хотелось выговориться хоть как-то.
- Господи, - простонала Карина, - ну вот что за дебил?! Даже лекарство нормально выпить не может!
- Ну, тут и стресс, и кровопотеря, и анальгин, - пожала плечами Алеся.
- Всё с приключениями, и притом в один вечер! – воскликнула Карина.
- Ну, приключения – наше всё... – пробормотал Рихтгофен, растягивая слова.
- Ещё атмосфера дичи и насилия – твоё всё! - воскликнула Карина.
- Да?.. Может, потому что это моя специализация? Ну, типа... я же офицер, я на фронте воевал...
- Да ты что! Есть масса офицеров адекватнее тебя! Которых не носит вечно непонятно где и не тянет искать приключения на свою жопу!..
- Но-но-но... Где бедро, а где жопа... вечно вам надо всё опошлить... передёрнуть...
- Ещё и накиданный пришёл!
- Так если б я не закинулся, я б не дошёл... Знаешь, как больно?.. А обидно как... За сорок евро штаны...
Было неважно, что говорить, поэтому пока Алеся зашивала рану и накладывала повязку с гемостатиком, то не раз фыркнула про себя от этого странного диалога. «Уникальный человек», - подумала Стамбровская, - «талант к дурацким шуткам - даже в полубессознательном состоянии...». Затем она потеребила Рихтгофена за плечо и громко произнесла:
- Рота, подъём!
Как ни странно, он сразу открыл глаза и вскинулся. После некоторых препирательств он с трудом поднялся, с обеих сторон поддерживаемый девушками, и, сделав несколько шагов, рухнул на диван – и практически в тот же миг заснул.
- Ладно, пусть спит, - вздохнула Алеся, - лекарства сама ему дашь. Это – противовоспалительное, это – для кроветворения... – показывала она пузырьки. – Тут немного, но я ещё принесу.
Карина укрыла Рихтгофена пледом. Потом они устало поплелись на кухню, и Карина, достав из холодильника початую бутылку совиньона, спросила:
- Так что всё-таки это за дрянь, которой он сейчас только что чуть не траванулся?
- Это обезболивающее зелья. Но я ж сказала, что его не пьют - с ним повязки и компрессы делают. Оно мощное, и против воспаления тоже действует. Но внутрь его – ни-ни, я не знаю, что за умник его впервые выпить попытался. В моём мире его изготовление строго контролируется, используется оно в основном вояками и нами, инквизиторами, но иногда попадает на чёрный рынок, и дело в том, что... кхм... очень уж оно напоминает разные нехорошие вещества, - многозначительно подняла брови Стамбровская.
- Мда, это уже понятно... – вздохнула Карина. – Вот уж реально, две жизни, прошлая и настоящая, а темы те же...
И она пустилась в воспоминания об итальянском турне Рихтгофена. Кроме экстравагантных выступлений и светских раутов, апогеем пропагандистского визита стало его участие в фашистском марше.
Карина была категорически против, но когда барона хоть что-нибудь останавливало? Обстановка в Риме была накалённая, но атмосфера опасности лишь подстёгивала Германа.
Он каким-то образом тогда заговорил Карине зубы, и она была свято уверена, что он снова отправился на встречу с Д’Аннунцио.
А на самом деле под сенью знамён и транспарантов он - в своей чёрной лётной кожанке, высоких ботинках, фуражке и со своим любимым украшением - пулемётной лентой через плечо - вышагивал во главе колонны по правую руку от Муссолини.
Король считал фашистов врагами: они казались ему опасными смутьянами, популистами и жестокими безумцами. Кроме того, они были настроены откровенно прогермански, тогда как Виктор-Эммануил считал: вступать в войну на стороне кайзера было большой ошибкой - и вёл переговоры о переходе на сторону Антанты.
Тем временем, до короля дошли слухи о том, что фашисты готовят переворот. Сведений было много, и весьма пугающих. Притом осведомители называли как раз ту дату, когда проводилось шествие. Монарх и так был крайне нервирован усилившейся активностью чернорубашечников. Участились случаи столкновений партийцев с полицией – зато в армии фашистские идеи пользовались бешеной популярностью, так что, казалось, трон под Виктором-Эммануилом зашатался. Его уверенность в себе падала с каждым днём, а тревога достигла такой степени, что он был убеждён: стоит Муссолини сказать слово – и солдаты последуют за ним.
И тут ему донесли, что фашистский вожак вышел на марш и объявил о своём желании обратиться «ко всему итальянскому народу» «с судьбоносным заявлением», причём угрожал, что если ему не дадут выступить на центральной радиостанции, то фашисты возьмут её штурмом.
Действительно, шествие нельзя было назвать мирным: началось с речей и пения, а перешло к воинственным выкрикам, угрозам, выстрелам в воздух и хулиганству – чернорубашечники разошлись вовсю (в общем, всё было как раз во вкусе Рихтгофена).
- Нет, это просто стая диких животных! – воскликнул монарх и приказал немедленно отправить наперерез фашистам отряды карабинеров с приказом немедленно разойтись, причём велел особенно не церемониться.
Поэтому, когда пешие и конные карабинеры поравнялись с колонной, их командир передал приказ короля в жёсткой и ультимативной форме. Муссолини и его соратники не могли отреагировать ничем, кроме дерзкого и категоричного отказа.
Полицейские и митингующие подошли вплотную друг к другу и началась словесная перепалка, которая скоро переросла и в физические стычки. Кто начал первым, было неизвестно, но сначала карабинеры достали дубинки – а фашисты были не настроены отступать, и тут же в ход пошли камни, палки, факелы и даже железные пруты.
Рихтгофен, будучи в первых рядах, и в бой кинулся одним из первых. Он отнял у кого-то из полицейских дубинку и теперь орудовал ею, стараясь по возможности укрыть дуче за своей широкой спиной – хотя тот не воспринял это благородное стремление Германа и всё равно лез в драку.
Стрелять в воздух первыми начали карабинеры, а вот полицейского ранил из пистолета кто-то из митингующих. После этого началась неразбериха и безумный хаос, наполненный пальбой, выкриками, беготнёй, свалкой и стонами раненых: полиция начала стрелять в колонну, по ногам: известно ведь, что лучшее успокоительное – это простреленное колено.
На Рихтгофена тогда нашёл столь характерный для раж: ярость, резкость, моментальные реакции и дикость – как после хорошей понюшки кокаина. Потому в какой-то миг он увидел, что в него целятся – и тотчас бросился наземь. Затем он уверял, что виделось всё, как в замедлении... Но это ощущение оказалось обманчиво: когда Герман рухнул на булыжники мостовой, тотчас ощутил жжение у левого колена, с внешней стороны – задели!
Тут барон среагировал мигом – и хотя пока не сознавал шока, но воспользовался именно его эффектом: резко перекатившись на спину, подскочил и, петляя зигзагами, кинулся бежать.
Он вырвался из толпы митингующих и помчался по кривым ближним улочкам.
В ушах стучала кровь, Рихтгофен начал выбиваться из сил, а боль в ране постепенно нарастала. Тут ему повезло: у дерева стоял привязанным гнедой конь – может, его оставил там какой-то кавалерист, решивший пропустить стаканчик вина в ближайшей траттории. Не извиняясь даже мысленно, Герман отвязал коня, вскочил в седло и погнал в район Кампо-Марцио, где они остановились с Кариной.
Он взбежал на второй этаж, ворвался в квартиру задыхающимся, истекающим и потом, и кровью, захлопнул дверь и хрипло выкрикнул:
- Ни о чём не спрашивай!
После этого он рухнул на стул в прихожей и, жадно хватая воздух, пытался отдышаться.
Сказать, что Карина была в ужасе – не сказать ничего.
Но ей потребовалось всего полминуты, чтобы сообразить, ведь о марше фашистов она знала, как и о натуре своего мужа – а сопоставить факты было нетрудно.
Крику тогда было очень много – как и заботы, и объятий, и ворчания.
- Короче, Гера как был придурком, так и остался, - вздохнула Карина.
Часы показывали три, но она вдруг ощутила сильный голод и предложила Алесе:
- Омлет с сыром будешь? Я как раз хлеб купила классный, с семечками.
- Конечно, буду! – с довольным видом согласилась Стамбровская.
Карина тут же встала к плите и, спохватившись, попросила:
- Лесь, а ты б не могла сходить проверить, как он там?
- Да, без проблем. Я надеюсь, - с улыбкой прибавила Алеся.
Она осторожно ступила в полутёмный зал, где лишь свет уличного фонаря отбрасывал на стену квадрат синеватого света, прочерченный тенями ветвей. Она на цыпочках подошла к лежащему на диване Рихтгофену, немного склонилась и прислушалась к его дыханию. Оно было немного неровным, но глубоким. Алеся постояла так какое-то время и, распрямившись, развернулась обратно в сторону коридора. Она на пару мгновений замешкалась и неожиданно вздрогнула, почувствовав лёгкое прикосновение к бедру.
- Лесь, я не сплю... – прошептал Герман. – А иди сюда...
Он неожиданно схватил её, приподнявшись на диване, и притянул к себе – она не сопротивлялась: не успела отреагировать, а ещё боялась сделать ему больно каким-то резким движением.
- Ты чего, Гера?! - ошарашено зашептала Алеся. – Что ты делаешь, с ума сошёл?!
- Спокойно, просто посиди со мной... Да не сошёл, но мечты безумные...
- О чём? – потрясённо прошипела Алеся.
- Мне... мне нравится, что ты со мной делаешь, все эти манипуляции, ты снимаешь боль... Но можешь и дарить, и... почему «дарить»? Иногда она часть удовольствия... – томно шептал Герман.
Его руки нежно скользили по Алесиным бёдрам. Потом было стыдно признаться, но в тот момент ей не хотелось убирать их – она невольно, может, машинально, от растерянности положила свои руки сверху – а у него оказалась такая девичьи деликатная, бархатистая кожа... и ей нравилось в те секунды вглядываться сквозь темноту в бледное, болезненное лицо Германа.
– А самое прекрасное – это контраст боли и наслаждения... Люблю острые ощущения, о да... Ты знаешь, какой рай мне сегодня подарила?.. Эта ядовитая штука, Лесь, там же есть безопасная доза? Ну, просто чтоб было приятно?.. Леся, знаешь, а я хочу, чтоб ты мне ещё делала больно... а потом давала что-то такое... мощное, восхитительное... такие качели чтобы... я хочу попробовать это с тобой вместе... ты же пробовала, да?.. но это смесь... а чистое... знаешь, интересно, опасно так или нет – но есть же ещё один способ...
Стамбровская сидела в полнейшем шоке и оцепенении. Наконец, она нашла в себе силы произнести:
- Заткнись, Гера, немедленно! Ты что несёшь?! Мазохист чёртов и... о Боже... Никакой тебе «штуки», обломись! Это мерзкая хрень, и ты от неё не отошёл! Она мозги тебе отшибла?! Что за поток сознания?! Не хочу верить, что это реально где-то у тебя в голове гнездится...
- Лесь, ну ты хоть сделаешь, что я хочу?.. – глубоко вздохнул Герман, шевельнувшись на своём ложе.
- Что?!
- Ну, тронь то место... где порезали... хорошо так тронь, чувствительно – и одновременно целуй меня...
Тут Алеся вскочила и зашипела:
- П***дец ты мерзкий! Фиг тебе! Во всём!
Выбежав в коридор, она не могла прийти в себя и надеялась, что завтра Рихтгофен не вспомнит ничего из этого бессвязного, сумасшедшего бреда – да ей и самой не хотелось помнить.
«Вот это наклонности... Сказать Карине, не сказать? И ведь без «штуки» не обойтись с таким раскладом, и одновременно вот это вот всё...»
- Эй, Лесь, ты долго что-то! Всё там с ним в порядке или как? – донёсся обеспокоенный голос Карины.
- Да ни беды. Проснулся просто и сквозь сон ерунду всякую нёс – успокаивать пришлось.
- А, ну ладно...
Алеся пока решила ничего не говорить. Оставалось наблюдать.
___________________
1) Виабу (сленг) - японофил - человек, который не имеет отношения к Японии, но интересуется этой страной и получает удовольствие от всего японского, возможно, даже хочет быть японцем.
2) НЛ-ка – разговорное: НЛ-10 – навигационная линейка (прим.авт.)