Говорят, легкой смерти не бывает, но смерть моего брата оказалась сущим мучением…
Да и сам он был человеком упертым и бедовым, будто таким и родился: по словам бедной моей матери, как только он появился на свет, сразу же вступил в сражение со всем миром, никак не удавалось его унять, брату ничего не приходилось по душе, всё должно было быть только так, только тогда и именно столько, как он этого хотел, в противном случае он житья никому не давал; в младенчестве всё это еще как-то можно было терпеть, мол, ребенок, несмышлёныш, но даже когда он подрос и мог вполне соображать, норов его не поубавился, наоборот, стал еще нестерпимее – когда я только-только начал что-то осознавать, брат уже воевал со всем миром, никого и слышать не хотел, не давал ни себе, ни другим покоя до тех пор, пока не урывал своё. В ту пору у нас не было надежды на отцовскую строгость, после того, как он неожиданно покинул бренный мир, брат пуще прежнего озлобился на весь белый свет и принялся мстить в открытую.
Но жизнь пока что жалела моего брата. Мама рассказывала, что когда тому не было и двух лет, она в один из летних дней уложила его спать в качалке, растянутой на ветках тутового дерева в нашем дворе, а в это время, оказывается, из кустов выползла змея, заползла на дерево, свернулась на груди брата и так и заснула; мама рассказывала: «когда я пришла его проведать и увидела змею, от ужаса застыла, как вкопанная, не могла шевельнуться, потеряла дар речи, не знаю, сколько я так простояла, но отчетливо почувствовала, что поседела и постарела на целую жизнь: правда, уже в том возрасте он успел полностью меня вымотать, но материнское сердце – дело другое, этого словами не объяснишь. Я пришла в себя только тогда, когда наш пес сорвался с цепи, рванулся молнией, схватил зубами змею и швырнул ее наземь, а спасшаяся от собачьей пасти змея заползла в кусты, спасая свою шкуру. Кому только я не рассказывала об этом случае – никому не верилось, да и ты, наверно, не веришь, но ни змея не причинила вреда твоему брату, ни пес змее, видать, так Богу было угодно». Я нисколько не сомневался в маминых словах, так как она очень любила нашу собаку и ухаживала за ней так же как за родными детьми, и я никак не мог переварить безразличного, даже заносчивого отношения брата – давно уже не малыша – к своему спасителю. Когда у мамы лопалась чаша терпения от проделок брата, она проклинала его следующими словами: «Пусть змея тебя ужалит! Даже гад ядовитый тебя не тронул, и пес не стал его убивать, а ты только и делаешь, что жалишь всех и каждого!». Все эти слова нисколько не действовали на брата, наоборот, в такие моменты он не робел ни перед взрослыми, и ни боялся Бога с дьяволом, считал себя чуть ли не властелином вселенной; в такие моменты мне казалось, что ни черт, ни сам дьявол не посмеют приблизиться к брату, он им такое устроит, что эти создания, сбивающие с пути благочестивых людей, сами собьются со своего пути.
Брат никакого интереса не проявил и к учебе: у него имелась лишь одна книжка и одна тетрадь, которые он с вызывающим видом засовывал за ремень и так и ходил в школу, вдобавок, для него школа значила совсем другое: там находилось много людей, с которыми можно было устроить грызню, а шанса довести их до белого каления он никак не мог упустить. Не было недели, чтобы он не возвращался домой с порванной формой, с ушибами и ссадинами, синяком под глазами, но такие вещи не удручали его, а наоборот, делали более упертым, более драчливым, более воинственным. Уже все учителя, все взрослые махнули на него рукой, знали, что ничего не смогут добиться взбучкой, наказаниями, поэтому старались уговорить, как-нибудь поладить, а не добившись и этого, ограничивались угрозами и проклятиями.
Тогда мне казалось, что брат из-за своего упрямства погибнет в драке…
Но он оставил школу в восьмом классе, увлекся всякими железяками, стал водиться с шоферами, благодаря им научился курить, пить, ходить к женщинам, в конце концов раздобыл откуда-то документы и влился в их ряды. Но надо быть справедливым – научился он не только этому, стал хорошо разбираться в тракторах, в машинах; честно говоря, золотые у него были руки, под его руками оживала вся мертвая техника, и по этой причине уже с подросткового возраста у него денег куры не клевали, но я ни разу не видел, чтобы он дал хоть немного денег матери, которая в одиночку несла груз всей нашей семьи, весь свой заработок он обязательно спускал если и не в день получки, то на следующий уж точно. О пирушках, которые он закатывал в сторонке, уже ходили легенды, но вместе с тем он не стеснялся время от времени утруждать маму, то брал у нее мяса, то брал ее домашних птиц – индюка, гуся или курицу, собирал вокруг себя друзей и товарищей, и все вместе они предавались долгим возлияниям; в такие моменты я точно знал, что спустя всего полчаса брат начнет распевать песни, горланить стихи. Я всегда изумлялся, как такой человек, не выказывавший никакого интереса к урокам, книгам, чтению и письму, смог запомнить все эти стихи. А то, что он после каждого тоста причмокивал губами и восклицал «Мушш! Мушш!» – отдельная история: я до сих пор ни разу ни от кого не слышал столь своеобразной вариации выражения «Нуш олсун» , это была фирменная особенность только моего брата. Но самым ужасным было то, что он садился пьяным за руль; если при такой ситуации кто-нибудь пытался его образумить, встать поперек дороги, уговорить, он упирался как бык, и с еще большей горячностью исполнял задуманное.
Тогда я весь трясся от страха, опасаясь потерять брата в аварии…
Но он ни разу не совершил аварии, для меня всегда оставалось непостижимым чудом то, как он в дупель пьяным проезжал по деревенским дорогам, целым-невредимым загонял машину и себя в ней во двор. Конечно, очнувшись от пьяного угара, он и сам не мог всего этого вспомнить, он выкуривал натощак сигарету, без всякой закуски опрокидывал стакан портвейна и отправлялся по своим делам. Мы уже давно ко всему этому привыкли, потому никто и не пытался дать ему советов и наставлений.
Армейский период в жизни брата должен был стать для нас временной передышкой, но и этого не произошло: мы постоянно тревожились – не натворит ли он и там чего непутевого, но всё же надеялись надышаться два года вволю. Мы жили с надеждой, что он «исправится»; однако наши опасения воплотились всего через три месяца: какой-то его друг прислал телеграмму, где сообщалось, что брат попал в переделку, срочно нужны деньги, чтобы замять дело. Наши сердца обливались кровью, но делать было нечего, пришлось кое-что распродать, взять еще в долг, мы выслали деньги и инцидент замяли; но дело на том не кончилось, мы разорились в пух и прах от того, что на каждые праздники отправляли посылки его командирам, и деньги ему самому. А брат принимал все эти подношения с благоволением, присущим королям, и даже письма нам не писал – будто вовсе не он являлся виновником наших бед, изредка присылал открытки и тем самым ставил в известность, что пока жив-здоров.
Тогда я боялся, что брат попадет в тюрьму или дисбат, и сгинет бесследно…
Но он вернулся из армии целым и невредимым. Неотесанности в нем чуть поубавилось, но претензии и заносчивость зашкаливали пуще прежнего; пару месяцев он ходил в обновках, что мы ему купили, тратил, что мы давали, отоспался, наелся-нагулялся, и в один из не очень прекрасных дней мы услышали, что он умыкнул девушку. Конечно, это был безжалостный удар – зажать нас в угол в такой неудобной ситуации, но сказать «наша хата с краю» мы ведь тоже не могли, не позориться же перед всем честным народом. Мы крепче стиснули зубы и справились с очередной напастью, по мере сил и возможностей обелили и обустроили брата, выделили молодым одну из комнат дома. Мы надеялись, что он наконец всё поймет, начнет зарабатывать и твердо встанет на ноги, да и нам поможет подняться; но выходило так, что он решил не обращать внимания на такие «мелочи» жизни, решил жить, веселясь и пируя. Нет, он работал и зарабатывал, но ни его семье, ни нам от этого никакой пользы не было; вдобавок, наша невестка походила на своего мужа, нисколько не задумывалась о завтрашнем дне, муж проматывал деньги в сторонке, а уцелевшие крохи – жена дома, удержу никакого не знали. Мы от этого всего устали и отошли в сторонку, больше не вмешивались в их семейные дела, но когда у них один за другим родились дети, хлопот стало невпроворот – скандалы участились. Даже в этой ситуации брат не задумался о том, чтобы купить клочок земли, построить худо-бедно дом и зажить по-человечески, мы еле-еле его уговорили построить двухкомнатный домишко во дворе. Всё это ни на йоту его не изменило, наоборот, став окончательно самостоятельным, он принялся всё чаще закатывать пирушки, и даже не задумался о том, что надо хоть чем-то помочь матери, братьям и сестрам. Проходили годы, дети подрастали, забот становилось больше, но семейный уклад брата никак не менялся. Как бы мы не старались закрывать глаза – не выходило, мать давала его детям припрятанное на черный день, я делился сбережениями, а из дома брата частенько раздавались звуки песен. Порой я задумывался, как он физически выносит все это и диву давался. По ночам я искал этого беспутного человека на путях-дорогах, находил пьяным и волок домой чуть ли не на своей спине. В ту пору мне казалось, что сердце брата не выдержит этого… Но оно оказалось вполне себе здоровым, а вот мозг не выдюжил. Весть об этом не удивила меня, мне просто стало жаль человека, который из-за какого-то непонятного упрямства, бросил себя в лапы смерти. Когда с криком «Дядя, скорей!» прибежал его младший сын, я даже представить не мог, что ситуация настолько критична: перед моими глазами находилось вызывающее острую жалость существо с парализованной левой частью тела, искривленным ртом, не способное произнести ни единого слова, существо, у которого вместо губ безмолвно говорили глаза, короче говоря, тот, кто пал в битве с миром. Врачу тут делать было уже нечего, никакие лекарства и операции не исправили бы сложившуюся ситуацию, свою жизнь, пущенную на ветер, как и заработанные деньги, брат упер в неизвестный тупик, после этого даже сам Бог был бессилен вернуть его к прежней жизни.
С тех пор я настолько привык к словам «Дядя, скорей!», что дал себе полушутливое-полусерьёзное прозвище «Дядя-скорей». Меня звали, и я шел, смотреть в лицо брату не мог, при необходимости вызывал врача, помогал, а сердце кровью обливалось, от беспомощности я был на грани безумия. Никто, кроме Бога, не ведал, сколько продлится это ужасное положение. «Полгода или несколько лет, – неопределенно говорил врач. Сердце у него здоровое, может, долго потянет». Бедная моя мама зачахла от горя. За пару лет она растаяла как свеча. Меня доводило до белого каления то, что брат не узнал о ее смерти, как минимум, оказался не в силах подставить плечо под ее гроб и тем самым смыть часть своих прегрешений. Тогда я подумал, что если сам окажусь в подобной ситуации, соглашусь на свою смерть, не стану есть, или прирежу себя не вполне отсохшей правой рукой, чтобы не мучиться. Однако врач, услышав эти мои слова, не поверил: «Жажда к жизни столь сильна, – сказал он, – что даже на смертном одре человек цепляется за нее, как утопающий за соломинку». Не знаю, может, всё так и есть.
Когда я в последний раз услышал крик «Дядя, скорей!», всё было кончено. После этого надо было думать о том, как справиться с погребением и поминками. Тяжесть лет и ярость на человека, не пощадившего ни себя, ни других оказались столь сильны, что я разрыдался, и будто вместе с рыданьем излил всю накопившуюся боль и горечь, а немного придя в себя, стал думать о хлопотах, ожидающих меня впереди.
Я не смог подставить плечо под гроб брата, как ни заставлял себя. Конечно, в этом моем поступке никакого злого умысла не было, просто ныли плечи, натертые от многолетнего ношения груза. Дорога, ведущая на кладбище, тоже оказалась длиной в целую жизнь, всё тянулась и тянулась. Вдобавок, у моллы, едва он начал читать заупокойную молитву, запершило в горле, голос осекся и захрипел, он аж посинел. Придя в себя спустя какое-то время он продолжил молитву, но и тут его голос заглушил рёв пролетавшего над кладбищем вертолета. В эту минуту я глядел на растерянное лицо моллы, на его, словно, беззвучно шевелящиеся губы и думал: слышит ли душа брата заупокойную по себе?! Когда рёв остался позади, тело уже опускали в свежевырытую могилу.
А потом пошел ливень, будто пытаясь поскорее смыть с лица земли грехи моего брата.
Я стоял под дождем и смотрел на маленький земляной холмик – всё, что от него осталось…
Январь, 2017 год