Седовласый московский писатель Савелий Петрович Неважный порядком устал. Сегодня в пятницу он обошел с утра чуть ли не все «незлачные» места: Госкомпечати, пару центральных библиотек, посетил конкурсную комиссию Союза писателей и, наконец, ближе к 17 часам решил заглянуть в Центральный Дом Литераторов, или ЦДЛ, как принято называть в обиходе место тусовки модных литераторов и их респектабельных почитателей.
Но писатель Неважный вполне оправдывал свою фамилию и неважно чувствовал себя в шумном сообществе. Доброхоты предлагали ему взять какой-нибудь зычный псевдоним, типа Бедный, Голодный, Горький, но он только кривился, определенно зная, что времена таких писателей прошли, и сегодня, чем скромнее, тем лучше для собственного самочувствия. В конце концов есть же литератор Безымянный, и ничего: сводит концы с концами, и даже известен в Интернете.
Сменный охранник при входе в Дом литераторов как-то подозрительно посмотрел на непритязательного и невзрачного посетителя. Писатель поинтересовался, можно ли перекусить в буфете. Тот ответил, что буфет не работает, зато вскоре откроется ресторан.
Савелий Петрович прошел внутрь, поднялся на несколько ступенек в холле и толкнул высокие двери помпезного ресторанного зала.
К нему бросился угодливый старший кулинар, предлагая выбрать по желанию столик у окна или поближе к месту, где музыканты настраивали свои инструменты. Вручив клиенту буклет меню, служитель удалился.
Сказать, что цены кусались, ничего не сказать: они по понятиям Савелия Петровича зашкаливали. Для него сегодня и сейчас речь шла всего лишь о том, чтобы подкрепиться перед тем, как «пилить» в подземном метро в свое Владыкино на Алтуфьевское шоссе, где он жил и творил последнее время в двухкомнатной квартире, обставленной шкафами и стеллажами для книг маститых и дорогих его вкусу литераторов.
Увы, Пегас-вдохновитель хотя регулярно и посещает воображение писателя, но, к сожалению, от удара его копыт не появляются ни золотые гульдены, ни госбанковские купюры. Очевидно, наш писатель не рожден, чтобы сказку сделать былью, а мифами сыт не будешь.
Сегодня с утра Савелий Петрович Неважный внес в кассу типографии Московской организации Союза писателей России остатки своих сбережений – 80 тысяч рублей за печать одной тысячи экземпляров нового романа «Гремящие дали», получил 20 рассылочных образцов книги, и вот теперь осознал, что ему не на что пообедать по-барски.
Конечно, был вариант тут же отдать пачку книг на реализацию в киоске Дома литераторов, но для этого надо внести задаток продавщице, поскольку может так получиться, что реализации не будет, а у киоскерши имеются свои затраты, например, на ежедневный обед в ресторане Дома литераторов.
Впрочем, это можно было бы сделать в ближайший понедельник, когда ему предстоит забрать многокилограммовый тираж книг. Тоже проблема! Раньше ему помогал с транспортом брат жены. Но с тех пор, как умерла жена от сердечной аритмии, ему неудобно просить слабо родственного человека по столь тягостному вопросу, – это при том, что стоимость бензина неуклонно возрастает, и уже кажется пора выводить на улицы индийские рикши и бирманские кули.
В сущности Пегас сыграл с ним злую шутку, когда преподнес ему вдохновение написать новый роман, не сообразуясь со вкусами современной читающей публики. Да, писал он с большим удовольствием и художественные достоинства книги для него очевидны, но…
Писатель сгорбившись покинул фешенебельный богемный ресторан, прошел под уничижительным взглядом швейцара-охранника через ту же парадную дверь Дома литераторов.
Оказавшись на улице, Савелий Петрович Неважный завернул за угол и вышел на параллельную улицу.
Наверное, так себя чувствует загнанная лошадь. Что предпринять, где бросить кости, было совершенно непонятно. И смех и грех.
Между тем, ноги сами собой несли тело в направлении густых запахов снеди итальянской кухни.
Поравнявшись с парадным входом пиццерии «Траттория», он смог мельком прочитать перечень предлагавшихся блюд: Пицца с ветчиной, перепелиными яйцами и сливочным соусом; Карпаччо из говядины с каперсами и тапенадой; Медальоны из говядины на овощном постаменте. Десерт: персики с шоколадом и амаретти. Свежие продукты. Насыщенные вина.
Савелий Петрович отлично знал, что долгое время пицца была основным блюдом итальянской бедноты.
– Неисповедимы пути Господни, – утешил себя писатель-неудачник.
Усилием воли непризнанный господин Неважный заставил себя пройти мимо броской рекламы кушаний: «У нас Вы испытаете сытость», «Сытому – все нипочем», «Вам пора есть!»
От пренебрежения к личному чревоугодию Савелию Петровичу стало горестно на душе и тоскливо на сердце.
Однако, когда он отошел на несколько шагов, кто-то его догнал и тронул за рукав.
– Еще не хватало, чтобы ко мне обратился какой-нибудь попрошайка, – промелькнуло у писателя в мыслях.
– Вы литератор?
– Да! А как Вы догадались?
– Вы сегодня обедали? – вопросом ответил на вопрос учтивый человек.
– Нет, я не ел, – признался писатель Неважный.
– Извините, я старший кулинар этого заведения: предлагаю вам пройти за мной, – учтиво проговорил упитанный мужчина, указывая в сторону пищевого заведения.
Вместе они прошли в ворота складского двора, вошли в тамбур, откуда попали в небольшое помещение, служившее, видимо, закусочной для персонала то ли пиццерии, то ли траттории.
Внутреннее помещение содержало широкий дубовый стол, несколько стульев и узкий вспомогательный стол вдоль стены справа от входа. С левой стороны от входа под самым потолком находилось узкое окно, выходившее во внутренний двор. Ограниченный вид на голое небо создавал ощущение монастырской трапезной.
На противоположной от входа стене вместо ковра висел тяжелый гобелен, изображавшей картину Иеронима Босха «Чревоугодие».
И то верно, грехов земных немного, но грешат все.
Писатель увидел за столом трех человек. Его посадили рядом с ними на свободное место. Пачку своих книг он пристроил сбоку на вспомогательный стол с дальнего края от входа.
Кулинар-распорядитель удалился.
Четверо мужчин обменялись короткими приветствиями. Савелий Петрович представился; представились и другие.
Оказалось, что это были такие же безденежные неудачники, но, что характерно, все литераторы: прозаик, драматург, поэт и критик.
Определенно ожидая какого-нибудь подвоха, Савелий Петрович поинтересовался, сколько будет стоить обед?
Сидевшие за столом недоуменно посмотрели на новичка.
– Вы здесь впервые? – спросил драматург.
– Да, а что?
– Странно, просто мы давно уже пользуемся милостью, предоставляемой хозяином этой траттории-своеобразного чудо-ресторана с музыкальным сопровождением – Романом Шапировым, – пояснил критик. – Правда, только сегодня подобрался такой своеобразный квартет, представляющий практически все жанры литературного творчества.
Вернулся старший кулинар, постелил скатерть, установил хлебницу с нарезанными ломтиками белого и черного хлеба, разложил десертные тарелочки, шанцевый инструмент, ушел и вернулся с подносом, на котором были четыре суповые чашки.
Савелий Петрович Неважный не выдержал и спросил:
– В чем причина такой щедрости вашего заведения, и почему вдруг собрались одни литераторы?
– Хозяин этой столичной траттории требует от нас, чтобы до начала вечернего застолья состоятельных посетителей, мы обслужили бесплатно нескольких клиентов, испытывающих материальные затруднения, а поскольку наше заведение находится в непосредственной близости от Дома литераторов, то здесь, зачастую, оказываются труженики пера.
– И то верно, – заметил драматург, – успешные литераторы обедают, что называется, среди себе равных, в ресторане Дома литераторов, а неуспешные в это время суток бродят вокруг да около, сокрушаясь по поводу неприбыльного литературного труда.
– Но что мешает бедствующим литераторам заняться каким-либо доходным делом, например, открыть закусочную или чайную? – философски поддержал разговор поэт. – При потере интереса к стихосложению, я непременно открыл бы какую-нибудь ресторанную забегаловку – все польза людям.
– Вы правильно мыслите, – откликнулся старший кулинар. – Наш хозяин при первых же признаках своего литературного провала и оскудения как раз и открыл настоящее заведение под привлекательными брендами «Сытно кормим» и «Кормим красиво».
– Но не так просто творить, когда приходится содержать такое смачное заведение, – заметил критик, – всерьез остерегаясь нарушения второй библейской заповеди, касающейся одного из видов идолопоклонства, Так как чревоугодники возвышают чувственное удовольствие, то, по слову апостола Павла: «их бог – чрево» (см. Флп. 3:19), т.е. чрево – их кумир, идол.
Тем временем повар принес на подносе четыре вторых блюда, а также компот на десерт, поставил на вспомогательный стол и вышел.
– Такое впечатление, – откровенно пояснил старший кулинар, видимо, сам пробавляющийся литературным сочинительством, – что мой хозяин потворствует чревобесию и способствует гортанобесию состоятельных горожан от своего бессилия вернуться на стезю творчества, понуждая нас называть сие заведение «Стойлом Пегаса».
И сокрушенно добавил:
– Он не раз порывался закрыть тратторию, передав все дела своей старшей непутевой дочери.
– Хозяин пытается продолжать заниматься литературным трудом? – поинтересовался Савелий Петрович.
– Да, но как только Шапирова начинает подпирать материальная нужда, он вновь берет бразды правления «Стойлом Пегаса» в свои руки, забрасывая незавершенные рукописи на полку.
Разоткровенничавшийся кулинар подошел к противоположной стене и отдернул красочный гобелен «Чревоугодие».
Открылось подобие домашней библиотеки в виде стеллажа. Верхняя полка изобиловала фолиантами с переплетами в золотом тиснении. Но две центральные полки были беспорядочно завалены рукописями. Складывалось впечатление, что хозяин этого тайника сколь неожиданно обращался к этим рукописям, столь же поспешно прерывал свое занятие – попытку вернуться к литературному труду.
В правом верхнем углу книжной стены висела Икона Святителя Иоанна Златоуста с надписью старославянской вязью: «Пост тела – пища для души». Симметрично слева был расположен такого же размера живописный портрет молодого человека приятной наружности.
– Вы не позволите нам продолжить пользоваться гостеприимством вашего заведения, совмещая приятное с полезным? – проговорили почти хором литераторы, отодвигая от себя пустые суповые чаши.
– Пожалуйста! – откликнулся старший кулинар, расставляя перед гостями заведения вторые блюда. – Хозяин утверждает, что наше «Стойло Пегаса» помогает творческим людям пережить жизненные невзгоды, оставаясь верными своему призванию и способными живо себе представлять волнение Пегаса, когда мифический конь, испытывая восторг и умиление, кружит по мыслимому пространству в творческой атмосфере созидания и воплощения духовных поисков литературного процесса.
Литераторы с удивлением переглянулись, придвигая к себе плоские тарелочки, на которых находилась мясная котлета, гречневая каша и горсть слабо квашеной капусты.
– Несколько раз мой хозяин предлагал своим гостям-литераторам воспользоваться этим помещением, чтобы заниматься литературным творчеством, – пояснил старший кулинар, – с тем, чтобы время от времени воссоздать здесь атмосферу не конюшни, а подобие Эдема. Но никто еще не смог пройти подобного испытания. Как только в большом зале траттории начинает звучать музыка оркестра, раздаются тосты и здравицы посетителей, разгоряченных дорогими винами, желанный гость не выдерживает и… покидает предлагаемое место творчества. Само собой, каждый такой побег наш хозяин воспринимает, как оправдание своей творческой немощи и лени. В раздражении он начинает меня называть не старший кулинар, а старший конюший.
– А можно позвать хозяина вашего заведения Романа Шапирова? – спросил писатель Неважный.
Старший кулинар задернул занавес с гобеленом на тему второго завета и пошел за хозяином.
Вошел немолодой, среднего роста, очень полный, малоподвижный человек.
– Мы хотели бы Вас отблагодарить, попросив извинения, что доставляем Вам лишние хлопоты при нашей неустроенности, – велеречиво высказался поэт.
– Не стоит извиняться. Это я бы должен был перед вами извиняться, что предал профессию и изменил творчеству, – хрипловатым голом ответил потомок Гаргантюа, страдающий одышкой.
– Вы – литератор? – попытался уточнить Савелий Петрович.
– И да, и нет, – ответил владелец заведения. – Будь моя воля, я бы назвал свой ресторан «Стойло Пегаса». Дело в том, что я несколько раз пытался вернуться к писательскому труду. Но Пегас надо мной не парит и не воспаряет. Я почти осязаю его дух, я чувствую его дыхание, когда захожу на кухню, но не ощущаю его присутствия, когда сажусь за письменный стол. Как ни горестно признать, но он никак не хочет покидать свое стойло, где ему, а вместе с ним и мне, сытно и благостно.
– Какой бы сюжет я не взял, – продолжал литератор-ресторатор, – не складывается интрига, не всплывает многокрасочная палитра слов, нет ни восхитительных аллюзий, ни очаровательных ассоциаций.
– А что, если Вы прочитаете нам что-либо из своих писательских набросков, – предложил драматург.
– Это идея, – произнес Шапиров, неуклюже боком выходя из помещения благотворительной столовой. – Старший по конюшне – займи гостей!
– Зря Вы его попросили, – с укором произнес старший кулинар. – Вот видите, он не в духе и найдет какую-нибудь причину, чтобы отговориться на сегодня от общения на литературные темы.
И действительно, минут через пять появился официант и сказал, что дела траттории не позволяют хозяину расслабиться и посибаритствовать с достопочтенными гостями-литераторами.
– Прощайте, господа, – скороговоркой произнес официант и удалился вглубь заведения.
– Какой чудный сюжет для поэмы в стихах, – проговорил поэт.
– Мне же видится сюжет драмы человека, призванного творить, но сорвавшегося с небесного облака на землю под тяжестью своего веса и бытовых обязанностей, – заметил драматург.
– Я как критик, – откликнулся третий участник благотворительного застолья в «Стойле Пегаса», – могу лишь констатировать, что имеет место профессиональное выгорание, когда творческие способности погасли, а ресторанный бизнес не стал почвой для вдохновения трудом ресторатора, возделывающим остроту восприятия и свежесть чувств общения с интересными людьми, раскрывающимися в обстановке чревоугодия и гортанобесия.
– Странно, – подумал про себя Савелий Петрович, подбирая пачку своих книг, полученных в типографии, – неужели его с невольными приятелями можно назвать сибаритами? Похоже, что Шапиров не только утратил способность к литературному труду, но и потерял представление об общеупотребительном значении слов и выражений русского языка.
С этого момента старший кулинар принял отчужденный вид и холодным неучтивым тоном заявил, что обед окончен, добавки не будет и случайным посетителям «пора и честь знать».
Все четверо «заморивших червячка» литератора толпой покинули помещение «Стойла Пегаса», оказавшись на задворках Поварской улицы.
Конечно, можно было бы по случаю сбора такой чудесной компании расположиться на лавочке в каком-нибудь дворе жилых домов и «раздавить», что называется, пол-литра водки на четверых, но Савелий Петрович определенно заторопился.
Надо было возвращаться в «родные пенаты».
Стать зависимым от компании неудачников-собутыльников ему никак не улыбалось. Когда он работает за письменным столом, он не думает о неурядицах и бытовой неустроенности. Порой писательская фантазия так разыграется, что Савелий Петрович забывает разморозить кусок пиццы на обед или ужин, и тогда приходится опускать свежезамороженное кулинарное изделие на время в кружку горячего чая, чтобы не сломать зубы о привлекательную на вид льдышку.
В который раз Неважный убедился, что быть в ладу с самим собой дорогого стоит. Удачи и неудачи, жизненные взлеты и падения – это всего лишь форма существования человеческого духа, считай, творческого вдохновения.
Роман Шапиров еще как-то может помочь ему в преодолении жизненных перипетий, например, попотчевать бесплатным обедом в период безденежья.
Но он – Савелий – не может поспособствовать Роману Шапирову ничем похожим, разве что предложить свежий оригинальный сюжет рассказа или повести. Но проблема в том, что, как правило, сюжет оказывается лишь хитроумной упаковкой содержимого души; того содержимого, которое не один день, если не целый год может, что называется, бултыхаться в сознании писателя, а то и под коркой бессознательного в форме хаотичных наваждений и сновидений.
Казалось бы, вдохновение можно перелить из одного душевного сосуда в другой; принять, что называется, душевное участие в другом. Но что, если второй сосуд худой, дырявый и дурно пахнущий?
У творческой личности душа переполнена, чувства обострены, эмоции на пределе, – у ленивого человека душа пересохшая, заскорузлая.
Иной раз концовка произведения получается такая, что слеза прошибает: то ли от восторга подвигами художественных героев, то ли от жалости к своей несчастной писательской судьбе.
И как, спрашивается, этому научить другого?
Научить плакаться – без проблем, научить восхищаться историями – еще проще. Но как сделать, чтобы другой чувствовал тоже что и ты, воспринимая события реальной или вымышленной жизни?
Казалось бы странный вопрос: ведь писатель по отношению к читателю только этим и занимается.
Однако для этого читатель должен довериться писателю, должен увидеть в нем единомышленника, если не соратника, должен почувствовать созвучное родство душ.
Родство душ с владельцем ресторана? Это, очевидно, возможно на уровне предпринимателей. Но тогда – это уже профессиональное исследование, анализ, а то и классическая калькуляция в сфере общепитовского бизнеса.
И дело не в том, что это ресторан, а не гранильная мастерская или машинотракторная станция.
Суть в том, что творчество требует явственно осознаваемого состояния души – благостного или возмущенного, когда литератор хотя бы на некоторое достаточно длительное время не думает о прибытках и убытках, зато погружается в среду, насыщенную интеллектуальными ростками и литературными находками.
Очевидно, сидя за письменным столом, помести в подобную среду красную нить сюжета, и сразу же начнет на нее нанизываться художественный образ, который может стать привлекательным, обаятельным и правдивым отныне и вовеки.
Художественный образ, изначально переливающийся различными эмоциями и цветами чувств, например, бликами на поверхности морской воды вдоль песчаной береговой отмели, способен запечатлеться вполне определенным образом в форме стихотворения или прозы посредством знаков письма на бумаге или нетленном пергаменте.
Вообще-то не стоит обольщаться: рукописи горят, да еще как; но можно прибегнуть к их тиражированию, и тогда множество людей смогут оценить, а то и насладиться образом, запечатленным некогда, но сохранившим свежесть чувств и эмоций, которые были, есть и будут.
Однако, не все так просто, когда дело касается одномоментного снимка состояния души, поскольку каждой эмоции, каждому душевному движению, каждой чувственной прихоти надо своевременно найти словесное выражение, оформление, отражение. Стоит исказить исторический момент и фальшь непременно обнаружится, как гниль, поражающая плоды чудесных фруктов при их вскрытии.
Порой слова настолько отдают трюизмом, что приходится обходиться междометиями и осколками маловыразительных слов, составляя из элементарных слогов красочные обороты и словесные паутинки, многослойно пеленая ими сокровенные чувства и нахлынувшие эмоции.
В этом смысле, так называемый соцреализм, представляется подобием товарного поезда, перевозящего идеологически проверенное вещество из точки с фамилией А в точку с именем Б, четко по расписанию от одного советского человека к другому в соответствии с требуемой номенклатурой и сортностью, сообразно с его социально-политическим статусом.
Между тем, всякие измы, направления и приемы писательства со временем превращаются в штамп и не способны улавливать чувства и эмоции новоявленных современников, поскольку те постоянно находятся в изменчивом историческом состоянии и приходится непрерывно совершенствовать литературный стиль, чтобы воспроизвести новые грани сиюминутных чувств, бессознательно испытываемых людьми сменяющих друг друга поколений.
Поведать о своих сокровенных чувствах можно только превосходным качеством описания при использовании уму непостижимых литературных средств.
Сколько не повторяй слово «халва», во рту слаще не будет; сколько не повторяй слово «ужас» – страшно не будет.
– Как быть? – спрашивает несведующий.
– Ищи грани слов, пробуй их ставить в разной последовательности, чтобы в своей совокупности они были способны подлинно передать испытанное или придуманное тобой, – отвечает ведающий
– Не можешь – не берись. Говорят же – Бог не дал таланта.
Рассуждая подобным образом, Савелий Петрович Неважный в подземной части метро чуть было не проехал свою станцию, вовремя подхватив пачку книг, выданных ему в типографии.
Машинально, на автомате, он сел в нужный автобус и приехал в жилой район своей обители.
Войдя в квартиру, он помыл руки и лицо водопроводной водой, поставил на кухне чайник на газовую плиту, прошел к себе в писательский кабинет, сел за стол, взял в руки шариковую ручку, занес ее над пачкой листов чистой писчей бумаги и… почувствовал, что ему в затылок дышит Пегас. Очевидно, он покинул свое стойло в траттории Шапирова.
«Мужчины не должны изменять делу…» выводила правая рука слова на бумаге.
Это было начало нового рассказа о счастье и злосчастье творческого человека, который пытается вырваться из стойла обыденной жизни, благодаря дружбе с Пегасом.
Где-то на середине пятой страницы мифический Пегас уже наяривал над теменем писателя воздушные круги со свистом.
Савелий Петрович Неважный торопился. Он явственно осознал, что в этой жизни нельзя упускать творческого вдохновения. И только когда в воздухе запахло гарью эмалевой краски, писатель понял, что опять сгорел чайник со свистком. Хочешь-не хочешь на сегодня надо было прерваться, иначе ему предстояло лечь спать, не попив чаю с бутербродом из холодильника, что чревато беспокойным сном и сумбурными сновидениями, не предполагающими счастливого конца задуманного рассказа ранним утром.