Только правда. И ничего кроме правды

    

       В моём детстве было много казусов, когда я подставляла своих родных.


       Однажды мы всей семьёй приехали в Кировскую глубинку к родне отца. У папы, увлекающегося человека, было много хобби в том числе и фотография.


       Сбежалась вся деревня фотографироваться (там все были роднёй друг другу или сватами).Натянули и прибили одеяло во дворе и всё население по очереди садилось на стул, а уже измучившийся к вечеру папа(действо началось с утра) на фоне этого одеяла  фотографировал.

       Наконец очередь дошла до какого то невзрачного мелкого мужичишки. Вначале он сел на стул, сделал постное, застывшее лицо, как того требовало деревенское приличие, но вдруг, спохватившись, вскочил со стула и обратился к моему папе:
    
       -Дядя  Алексей, дай ка мне твой пиНджак, я в нем снимусь.
Одев оный, он пошевелил плечами и сказал:
       -Да пиНджак то мне почти как раз.(Видимо, намекая на подарок. Ха-ха, мой папа был в полтора раза  выше и плотнее его.)      

     Я, не долго думая, выдала на гора:
    
     -Дураку да вору вся одёжка в  пору!
     Конечно, получилось некрасиво, но мне было  тогда года четыре и у меня была любимая няня, с которой я проводила всё время, потому что родители были плотно заняты на работе. 
    
     Отличительной чертой няни были бесконечные заунывные песни с разным содержанием, но всегда на один мотив. Когда она не пела, то говорила разными прибаутками, которые я впитывала как губка, и вот одну из них и выпалила, как мне показалось к месту.

      Мог бы случится скандал, но Александр, действительно приходился моему отцу племянником, и поэтому милостливо простил меня.

      Некоторое время спустя мы куда то поехали, я, стоя у автобуса и заглядывая внутрь, уже мысленно выбрала себе местечко у окна. Но вдруг какой то дядька, расталкивая всех, залез в автобус и сел на "моё" место.
    -А у тебя губа не дура!- Громко сказала проходя мимо. Дядька оказался начальником и родители долго извинялись.

 
     Временами моя няня болела, а так как в садик меня не водили, и оставлять одну было чревато, потому что в попе у меня было шило,  то в такие дни искали добрых людей, согласных приютить меня в рабочее время.
    
   
    Таким вот образом, однажды я попала в семью, дочь которых звали Аля, остальных имён не помню. Тогда мне уже было пять лет.

    Подошло время обеда. Хозяйка вытащила из печи ухватом дымящийся чугунок, пахнущий блаженством.Затем   разлила по тарелкам наваристые щи и положила в каждую тарелку по такому огромному куску мяса,разделив который,  хватило бы на каждого из шести человек в нашем семействе.

    Я съела всё! (Когда ещё привалит такое счастье!) Но самое потрясающее было после: К чаю выставили на стол большую салатницу, доверху наполненную кусочками сахара. Все пили чай, а я сидела с открытым от изумления ртом.
   

    -Надя, а почему ты не пьёшь чай, не берешь сахар? Бери сколько хочешь.
    -А можно? Осторожно спросила я.
    -Конечно, можно. Раз выставили, бери и ешь.

    Я съела целых два кусочка. Дома к чаю у нас папа выдавал по одному. Не просто клал кусочек рядом с чайным блюдцем, а именно выдавал, торжественно как медаль или премию. И когда он протягивал этот маленький кубик через стол, достав его из синенького пакетика ,обвязанного рыжей бечёвкой, приходилось привставать со своего
 места и протягивать навстречу руку.
 

     И мне стало так обидно за свою семью, за то что у нас нет такого изобилия, (это был год смерти Сталина),что чуть встав  из-за стола, и пробормотав довольно невнятно: " Спасибо". Я вдруг приосанилась и громко объявила:
    
    -Да у нас такого сахара- завались. Уж не знаем куда и девать. У нас даже в шифоньере внизу в ящике из под обуви сахар!
      
     Наступила зловещая пауза. Я поняла, что сказала неладное. Но что сказано, то сказано. По посёлку пошли слухи.

     Родители уже ждали, что вызовут для объяснений или придут с обыском. Слава Богу (в данном исключительно случае, слава
Богу) няня ещё не выздоровела  и меня опять отвели к другим добрым людям, но уже со своим сухим пайком, наказав не садить за общий стол.

     Но я и тут умудрилась наврать. Рассказывая их няне, как я ходила с папой в лес, я увлеклась, и дополнила действительность домыслом:
   
     -А мне надоело гулять по лесу с папой, я от папы убежала, познакомилась с медведем и он катал меня на своей широкой спине, пока мне   снова не захотелось к папе.
   
    -А папа тебя искал?
    -Немножко поискал, а потом немножко поспал, а тут и я вернулась.
Эта моя вторая ложь в течение  двух дней спасла ситуацию. И посёлок и родители успокоились.
   
    Но оказалось, что я рано радовалась. Устроив  между собой " совет в Филях"   родители решили начисто выкорчевать из меня враньё.

    Нет, меня не били, но за каждую фантазию ставили в угол, который со временем стал постоянным местом моего обитания. Я уже пошла в школу, но и тут родители не оставляли меня своим вниманием.

    Отец был учителем в старших классах, но постоянно узнавал у моей учительницы не соврала ли я. В конце концов они победили с разгромным счётом: даже, если я, во имя спасения своей шкуры, хотела соврать, то стоило мне лишь открыть рот, как из него извергалась правда и только правда.


      Как то зимой, мне было уже лет девять, докторши из больницы поехали за обновами в город.(Моя мама была главным врачом). Я увязалась с ними. Зайдя в нужный магазин и взяв  платья, дамы разошлись по примерочным. Первой вышла Надежда Герасимовна. Она была медсестрой, но женой хирурга, поэтому тоже входила в круг избранных.
      
     -Ну, как Надя? Хороша я ?- Я сделала над собой неимоверное усилие, чтоб не сказать всей правды и ответила(Не забывайте, что я стала донельзя правдивой)
     - Да, Надежда Герасимовна, конечно, но вот если б не Ваша спина...
Шопинг был испорчен, так ничего и не купив, все сели в больничную машину и поехали домой.
    
      Дома, не дав пообедать, родители ругали меня в два голоса. Наконец устав, поставили в угол. Я простояла там до вечера.

                Но тут к нам вошел муж горбуньи- Сергеев Владимир  Михайлович-
молодой хирург, подающий блестящие надежды, недавно переведенный из сельской больнички.

        История его такова: окончив мед. институт, он попал в колхозную сельскую больничку, где кроме него были одна медсестра и одна санитарка. Из интеллигенции в деревне были ещё председатель колхоза и главбух.

       В те времена голубизна была ещё не в моде, а  деревенские девушки были или замужем или уехали в город. А наглая медсестра нахрапом лезла к новому доктору в штаны. Дело молодое, гормоны играют и хирург не устоял. Медсестра сразу забеременела и родила. А так как хирург был порядочен, да ещё коммунист, то оставалось только жениться.

               
     Когда через полтора года работы в колхозе, хирурга перевели в райбольницу, он, посмотрев на работающих там женщин: врачей и медсестер и сравнив их со своей половиной, ужаснулся:

    Жена длинная, нескладная, с кривыми ногами и такой сутулой спиной, что казалась горбатой ( лицо с длинным носом соответствовало общей внешности),   была к тому же ревнивой и склочной. Прибавьте чуть-чуть годочков, будет чистая баба яга. Надежда  Герасимовна не отходила от законного мужа ни на шаг. Вместе в отделение, вместе на приём. Она держала его крепко под руку, при этом голова её возвышалась над головой мужа и вертелась во все стороны как радар, выискивая потенциальных  неприятельниц. Но их не было. Никто даже в мыслях не держал сразиться с горбуньей, так звали её за глаза.


      Владимир Михайлович страдал молча и долго. И эти страдания заполнили всё его нутро, не оставив места никаким другим чувствам. Если бы  он  был простым мужиком, то мог бы поколачивать время от времени свою половину, облегчая на время свои страдания. Или бы напивался с собутыльниками и вместе с ними дружно костерил свою жену. Но он был интеллигент и коммунист и держал всё в себе, но это сдерживание рано или поздно должно было взорваться как пар из разогреваемого, но запаянного котла.

 
      Извините, немножко отвлеклась. Так вот,  к нам в дом вошёл тридцатилетний красавец хирург, после того как, приехавшая без покупок, супруга устроила ему истерику с битьём посуды и послала его истребить меня, стереть с лица земли за неподобающее к ней обращение.

      Взвинченный истерикой жены и клокочущим в нём самом чувством обиды на жизнь, он, не глядя в глаза моим родителям, чтобы не выдать своего бешенства, испросил разрешения поговорить со мной наедине на улице. И родители спокойно приказали мне одеться и выйти для разговора.

      Прошло уже " сто" лет. Монолога истязателя доподлинно я уже не помню. Но ощущения от него ещё живы. Всё своё горе и обиды он, переиначив, вывалил на меня. Оказалось, что я ,никчёмная девчонка, не достойная жить на земле,- приношу всем только горе. Что он никогда не видел более подлого и злого существа. Мы с ним " гуляли" по проезжей части дороги, машин не было, не было и привычного лая злых собак из подворотен.

   
      Видимо, даже собаки поджали хвосты на своих местах, почуяв своим нутром, исходившую от почти визжащего человека жуткую нечеловеческую энергию-энергию угрозы, от которой волосы на моей голове становились дыбом.

      Да, он, этот красавец хирург, а в тот момент мой палач,  был страшен. Лицо его перекосилось и мне казалось, что вот сейчас он превратится в волка и разорвёт меня на части. И я, как могла, молила Бога, чтоб это случилось побыстрее.

     Было полнолунее, над головой висела огромная жёлтая луна.  Небо было бездонное, яркое чёрно-синее, драгоценными каменьями сияли крупные звёзды, под ногами благодушно и умиротворяюще поскрипывал снежок.

     И диссонансом к природному благолепию надо мной нависало злое, страшное, искаженное лицо.  Мы "гуляли" часа два. Наконец, ноги мои стали подкашиваться и я несколько раз сваливалась на дорогу мешком.


                К этому времени моему мучителю заметно полегчало, он ведь  выпустил пар, скорее  огонь, сжигающий его изнутри,  и, довёдя меня до нашего дома, он, с чувством выполненного долга, ушёл восвояси.
                Я тихонько вошла, родители сделали вид, что не замечают меня. А как же иначе - ведь я попортила им  так  лелеемый ими безупречный авторитет. Никто не предложил мне поесть. Но мне этого и не было нужно. Меня мутило, голова кружилась. Не проронив ни слова и не вылив ни одной слезинки, я легла на своё место. Я онемела от потрясения.

               
       Ночью меня мучили кошмары, я кричала и только одна няня успокаивала меня.

       Утром я встала другим человеком. Пропала моя природная жизнерадостность, непоседливость, весёлость. Я стала угрюмой и послушной как робот.

       А ещё я стала часто вздрагивать и краснеть. И бояться что то сделать не так. С девяти лет с того памятного позднего вечера до пятидесяти я краснела по поводу и без.

      Это было такое мучительное чувство стыда и неловкости, что понять меня может только человек, сам прошедший через этот ад.

      В перерыве написания этого рассказа,  из интернета я узнала, что эта болезнь называется эритрофобия. Годам к пятидесяти, в связи с возрастной перестройкой организма и изношенностью сердца, вынужденного без конца работать с перегрузками- подгонять кровь со всего организма к лицу, краснеть я перестала. Вот такая грустная история.
 
 
Р.S.      Через пару лет работы  в районной больнице, обозначенный хирург перевёлся в Казанский мед. институт. Там он защитил вначале кандидатскую, а потом докторскую диссертацию. Стал профессором. Не дожив до пятидесяти лет, умер. Мне сказали:"-Что то с шеей".    
 

    Что? То ли заклинило, когда наконец решил посмотреть на других баб, то ли довела собственная  половина, так и не оставившая его до конца жизни.


 Но мне было уже всё фиолетово. Вот, если б его разорвало тогда, когда он был волком, был бы смысл радоваться...


 Р.S.S.
    Сломана в детстве, сломана напрочь.
    Мир в моих окнах уронен навзничь.
    Тело в порядке, душа то без крыл.
    Господи! Помилуй, кто так натворил?
    Вздроги от крика, от топота ног.
    Маленькая девочка, кто так смог?
    Вбить в твою голову, в твои мозги,
    Что ты - ничто, да и толку ни зги!      



,