Сколько я помню, - ее все звали Галькой. Только в школе, где какое-то время она работала пионервожатой, Галька была Галиной Федоровной, да еще бабушка в минуты, когда была довольна ею, ласково говорила: ГалочкО, произнося первую букву Г на украинский манер, почти как Х, и получалось: Халочко! Бабушка была полькой и самых близких внучек, что постоянно были под рукой, (то есть, ее и меня), называла на польский манер, по-свойски: Светка, Галька. И доставалось нам от нее больше всех, школила нас она по-полной. Для меня отрицательным примером всегда была Галька, для нее – я.
- Что ты все вертишься перед зеркалом, как Галька? Рано еще! И постель в порядок приведи! А то кавардак у тебя, как у Гальки! - это ко мне.
И к Гальке:
- Почему не ешь, перебираешь, как Светка? Хочешь быть, как она: одни кости? И не читай за столом! Хватит, что у той все время нос в книжке!
А мы пропускали мимо ушей почти все ее замечания и добросовестно строили из себя послушных и милых девочек, пока находились в ее поле зрения.
Я любила Гальку. Она была старше меня на пять лет. И если мой первый "заход" в школу (мне едва исполнилось семь) был не совсем удачным: я приносила домой в тетрадках отметки на уровне "2-3", жирно и крупно выведенные синим карандашом, - правда, не помню, чтобы меня это особенно огорчало, - то второй "заход", через полгода, когда я после болезни осталась дома, был более, чем успешным. За это время Галька, играя в учительницу, научила меня бегло читать, писать, - и также, играючи, прошла со мной программу первого, второго, третьего и четвертого классов! И мне было интересно! К весне я уже решала примеры и задачи из учебника математики пятого класса! Книг, - детских, - в то время в доме почти не было, а "взрослые" пока мне трогать запрещалось, поэтому учебники истории и географии, по которым учились мой старший брат Левка и Галька, стали моими первыми прочитанными книгами, а свои "Букварь" и "Родную речь" я знала наизусть. "Учительница" не давала мне спуску, и "ученица" оказалась весьма способной. Словом, когда я на следующий год снова пошла в первый класс, - от скуки на уроках уже читала романы! Я тайком от бабушки прятала их накануне в свою сумку, - брезентовый полевой планшет, что достался мне от Левки. И была отличницей! Так девочка Галька дала мне заряд на всю жизнь. Мне до сей поры все интересно, увлекаюсь, словно та далекая семи-восьмилетняя Светка!
Так вот, - о Гальке, Гале, Галине Федоровне. Уже в свои двенадцать-тринадцать лет она выглядела далеко не гадким утенком. Тоненькая, длинноногая, (мальчишки дали ей прозвище – Галька-Ходуля), с уже заметно проступающей под лифом платья маленькой грудью, сияя голубыми глазами и лукавой белозубой улыбкой, она кружила головы мальчишкам не только нашего двора. И к восемнадцати годам, поре самого расцвета, в ее арсенале уже было немало разбитых сердец, а сама она только дразнила своих ухажеров, насмешничала и вела себя, как в песне: "... ты ж мене пидманула!..."
Училась Галька через пень-колоду, хотя могла бы быть отличницей. Неинтересно было ей, не увлекало . ( А кому интересно учиться в школе? Найдите такого ученика!) И Галька делала отлично только то, что ей нравилось. А нравилось ей затевать в нашем дворе представления, играть в театр. И получалось! И еще – любила петь. Голос у нее был высокий, звонкий и пела она почти все время, чем бы ни занималась. Вот в этом она была в глазах бабушки для меня положительным примером:
- Что ты все молчишь, как немтырь, хоть бы попробовала петь, - укоряла меня бабушка, наблюдая, как я молча, усердно сопя, ползаю с мокрой тряпкой под столом и кроватями, вытирая пол. - Вон Галька! Что бы ни делала, все время поет! Воет и воет!
А Галька порой и на уроке, забываясь, засмотревшись в окно, что-то тихо мурлыкала себе под нос. И, очнувшись, с удивлением смотрела на учительницу, когда та стучала перед ней указкой по парте:
- Галя! Фомина! Хватит петь! Ты в школе!
Учебу она оставила после восьмого класса, - время было трудное, послевоенное, тетя Нина, мать Гальки, получала нищенскую зарплату в школе, где была деловодом (секретарем). А дочь взрослела и ее надо было не только кормить, но и одевать, и одевать хотелось хорошо, что стоило немалых денег. Галька "фасонила": платья ей шили только у модной портнихи, с детского возраста. Тетя Нина тянулась из последних сил, порой в доме нечего было есть и тогда их подкармливала бабушка, что жила с нами, с моей мамой, моим старшим братом и со мной. У нас тоже работала только мама, бабушка вела хозяйство. И одевались мы по возможности: я ходила в платьях, перешитых из старых маминых, бабушка всегда была в неизменной широкой черной юбке и безукоризненно чистой цветной блузке. Обновки покупались редко, в основном брату, так как ему не за кем было донашивать, - отец наш после войны ушел в другую семью. У тети Нины раз в два-три месяца появлялось новое платье для Гальки. Тогда очень модным был шифон и моя сестра щеголяла в шикарных шифоновых платьях с высокими подставными плечами. Тетя Нина донашивала за дочерью.
Гальке после восьмого класса было уже почти семнадцать, (война помешала ей вовремя начать учебу),- тетя Нина устроила ее в свою школу пионервожатой. Школа была семилетней и большую часть учащихся в ней составляли дети из местного детского дома, - "детдомовцы". Многие из них были ровесниками Гальки, - теперь уже Галины Федоровны. Директором детского дома был фронтовик, бывший офицер Красной Армии, Борис Абрамович Бергин. Он часто наведывался в школу, подолгу беседовал с Семеном Анисимовичем Лисовским, в прошлом учителем словесности местной гимназии, а ныне директором школы и преподавателем русского языка и литературы.
Там, в кабинете директора, и познакомились Галина и Борис Абрамович, Борис. Теперь он искал в школе ее. Расспрашивал о своих воспитанниках: как учатся, чем интересуются? Но очень быстро понял, что интересует его прежде всего она, Галина. А ей только исполнилось восемнадцать. Борис был ровно вдвое старше, перешагнул уже за тридцать шесть.
В нашем районном городке он появился в сорок восьмом году, вместе с детским домом. (Я в том году пошла в первый класс и в школе услыхала слово «детдомовцы»). Борис был киевлянином. Там прошло его полусиротское детство: сколько себя помнил, - жил с бабушкой, матерью отца. Дед погиб в гражданскую, а бабушка, Мария Самуиловна, работала в школе, - преподавала немецкий язык, – и воспитывала внука. Родителей он помнил только по фотографии, где мать была в белом свадебном платье, а отец в строгом черном костюме и с бабочкой. Они работали где-то очень далеко, на крайнем Севере, где детям быть не положено, - так обьясняла ему бабушка. Два-три раза в году, в день его рождения и под Новый год или в праздник Первого Мая в их квартире появлялся очень шумный человек, дядя Сеня, с подарками от родителей. А в шестнадцать лет, уже в десятом классе, Боря узнал, что родители его погибли. Бабушка получила письмо с множеством печатей, где сообщалось об их трагической смерти: был взрыв и пожар в лаборатории, где они работали. А потом появился дядя Сеня, - молчаливый, почерневший и постаревший. Теперь он часто бывал у них. Подолгу молча сидел вечерами с бабушкой на кухне. Пили чай. И молчали. Борис пробовал расспрашивать его об отце, о матери, на что дядя Сеня, глядя ему в глаза, твердо сказал:
- Ни о чем не спрашивай. Придет время, сам все узнаешь. В анкетах пиши: родители были служащими... Погибли...
И Борис так и писал, - когда поступал в университет, и когда, закончив его, уезжал по направлению работать в Харьков. Из Харькова в первые дни войны ушел добровольцем на фронт. К этому времени у него уже были жена Роза и годовалая дочь Лия. Он успел посадить их в один из последних, до отказа заполненных солдатами и женщинами с детьми, эшелонов, уходящих из города на восток...
Войну прошел почти от первого и до последнего дня. Были и ранения, и контузия. И от первого и до последнего дня войны ни единой весточки от родных... Писал и дяде Сене, который в это время со своей организацией был в Саратове, но тот тоже ничего не знал и не мог их найти. Сообщил только, что бабушка оставалась в Киеве, он не успел ее забрать с собой, - да и не смог бы, - с его-то работой...
После демобилизации, уже в августе сорок пятого, поехал в Харьков. Там от соседки узнал, что эшелон, в котором уехали его жена и дочь, сразу же за Харьковом разбомбили, - когда Борис еще был в городе... А у соседки, когда он уже отбыл со своей ротой на фронт, вскоре появилась ее сестра, Даша, ехавшая с маленьким сыном в этом же поезде. И Борис вспомнил: тогда, в сутолоке, впихнув в переполненный вагон Розу с Лией, он помог и Даше, подсадив ее с сыном на подножку вагона. С Дашей они до войны работали в одной школе...
Вечером к сестре пришла Даша. Увидела Бориса, молча обняла его, прижалась щекой к плечу.
- Нету больше Розы... И Лиечки нету... - прошептала. - И моего Ванечки!
Прерываясь всхлипами, рассказывала.
Фашистские самолеты налетели почти сразу, - только выехали из пригорода в поля, к редким лесопосадкам. Бомбы рвались справа и слева. Когда поезд замедлил ход и остановился, все из вагонов бросились в поле, к молодым деревцам. Даша с Розой выскочили последними, - обе с малышами на руках. А потом... Даша очнулась в какой-то канаве, Ванечку крепко прижимала к себе. Самолетов уже не было.
- Было много раненых и... убитых. Солдаты и санитары подбирали раненых и куда-то уносили. Я не видела, куда... И Розу я тоже не видела. Я пошла вдоль рельсов, назад, в город. А Ванечка... - она тяжело, с подвывом, вздохнула. - Ванечка уже был мертвым... Его осколком...
Так, с мертвым ребенком на руках, она и пришла к сестре...
Той же ночью Борис уезжал поездом в Киев, - надеялся хоть что-то узнать о бабушке, хотя был уже почти уверен: Марии Самуиловны нет в живых, - Бабий Яр... Слухи и рассказы уже дошли и до него.
На месте их с бабушкой дома увидел поросший высоким бурьяном пустырь с торчащими из него безобразными развалинами. В школе, где до войны работала бабушка, его встретила завуч, Елена Николаевна, Леночка, рано постаревшая, с седым пучком жидких волос на затылке и грустными глазами, - Борис помнил ее розовощекой, звонко хохочущей, с темными, блестящими локонами, которые дрожали, когда она смеялась, и словно струились вдоль белой нежной шеи, - такой он видел ее на последнем дне рождения бабушки. Леночка, постоянно сморкаясь и пряча в рукав аккуратно заштопанной жакетки мятый платочек, рассказывала, как по счастливой случайности Марии Самуиловны не оказалось дома, когда в него попала бомба. И Леночка забрала ее к себе. Уезжать из города уже было поздно да и не на чем, Уходить, - и подавно. Надеялись пережить весь этот кошмар вместе, - Леночка жила с маленьким сыном в крохотной квартирке на Подоле, муж уже воевал на фронте. Соседям Леночка сказала, что это ее тетя. А потом, очень скоро, в Киев вошли немцы и рано утром, уже осенью, в их квартиру постучали. Открыв дверь, Леночка увидела двух полицаев. В одном из них узнала своего бывшего ученика, Василия Стручко, отличника, активного комсомольца.
- Где тут твоя жидовка? – глядя в упор, спросил он и, не спуская с нее глаз, махнул в сторону рукой. – Отойди!
- Какая жидовка? Ты о чем, Вася? У меня никого нет...
- Лучше молчи, а то и тебя с твоим вы****ком!... - прошипел Вася.
А в дверях спальни уже стояла бабушка. В руках она держала узелок:
- Леночка, иди к сыну. Я готова, Вася! Пойдем!
Их вели длинной колонной по улицам залитого осенним солнцем Киева. Через гробовое молчание города...
В Киеве Борис встретился с дядей Сеней, который, как и до войны, работал в своей (печально известной) организации. Дядя Сеня предложил прогуляться по парку, подышать свежим воздухом. И здесь, на скамейке, под еле слышимый шорох падающих листьев, рассказал племяннику, кем были на самом деле его родители.
А были они оба, как гордо сказали бы тогда, - советскими разведчиками и долгие годы (почти все детские годы Бориса!) жили в Берлине, под чужими именами и чужим гражданством. Там и погибли. Так получилось... Дядя Сеня не сказал племяннику, что их ликвидировали свои, заметая следы.
- Только запомни: никому и никогда! - предупредил.
(Продолжение следует).