Он жег газеты в камине и писал рассказы.
«Моя высокая блондинка на белом мерседесе...» Начало каждого из них сводилось к этому яркому образу, не дававшему покоя уже более тридцати лет. Как много раз этот идеал был примерян манекенами, много длинных ног и много красивых глаз вживляло душу в это каменный незыблемый образ, признанный, утвержденный и обожествленный им, как единственная цель бытия. Ах, множество рук, когда-то ласкавших его, и губ, шепчущих лепестками роз, было отвергнуто, изгнано и забыто, как грязное, пошлое, не соответствующее идеалу: моей высокой блондинке на белом мерседесе...
Вечером, когда он оставался в полном одиночестве, то жег газеты в камине и писал рассказы, не имеющие конца, как и бесплодные поиски главной героини. Недописанные рассказы складывались в стопку и служили приютом сумасшедшей музы, мучившей его и заставлявшей брать перо в руки.
Вот ему уже за сорок. Комнатушка, забитая наполовину высокими стопками белой исписанной бумаги, свидетельствует о необратимом прогрессе, разрастании и паразитизме его упрямого собственного Я. И явно попусту потраченных денег на столь необходимые для существования вещи — бумагу, чернила, перо.
Она отказывалась «оживать». А ведь он уже постарел, ссутулился, пьет лекарства от сердца, часами дремлет у камина и настойчиво начинает с чистого листа до боли знакомой фразой.
И лежа на больничной койке в отдельной палате, окруженный множеством трубок и приборов, он с неистребимой надеждой смотрел на белую дверь и ждал, как преданный пес свою желанную.
За окном шумел город, шелестели листья на деревьях, легкая паутинка витала в теплом вечернем воздухе. Машина тихо припарковалась у больничного корпуса, под окном палаты. «Иномарка» - констатировал он про себя, вслушиваясь в звук мотора. Открылась дверь , и вошла она, одетая в длинное платье. Он взволновался, глядя на красивое лицо. Капюшон прятал волосы. «Вот и я — твоя высокая блондинка на белом мерседесе» - прожурчал голос, как щебет соловья. Она сняла капюшон и замахнулась косой.
1999 г