Почти три года после демобилизации Борис прожил в Харькове, в рабочем общежитии, - комната в коммуналке, где они до войны жили с Розой, была занята другой семьей. Он не стал претендовать, согласился на общежитие. Работал в школе, на прежнем месте. И все это время искал жену и дочь, писал, - куда только можно было писать. И все напрасно. Будто их и не было... Город, в котором они были счастливы с Розой до войны, теперь казался мрачным, каким-то серым, даже враждебным. Город давил. И Борис охотно согласился стать директором детского дома, перевозимого из Сибири, из Красноярска, на Украину, в районный городок.
Их было шестьдесят шесть, детей от семи до шестнадцати лет, ослабленных голодом, холодом, беспризорщиной. Чье-то доброе сердце и сильная воля заставили власти собрать из нескольких детских домов Сибири детей с больными легкими, почками, сердцем и отправить в украинский городок, где и климат теплее и природа щедрее. Ехали в общем вагоне в сопровождении Бориса, двух молодых женщин-медсестер и двух милиционеров. Дорога была длинной, больше недели. Кормили на больших станциях: заранее, по телефону, сообщали о прибытии и работники станций, в основном санитары медслужб и милиционеры, доставляли в вагон уже готовую еду. Было хлопотно, порой сложно, но... зацепило: Борис впервые за последние годы почувствовал интерес к жизни, как бы ее вкус, - было для чего и для кого жить.
Детский дом разместили в старой помещичьей усадьбе, чудом уцелевшей в годы гражданской войны и фашистской оккупации. Всем начальникам хотелось отличиться перед властью и, поэтому, денег не жалели. Спешно белили и красили, завозили столы и кровати, белье и посуду! Набирали персонал: воспитателей, врача, повара... Словом, первые года три Борису, как говорится, некогда было и вверх посмотреть («вгору глянуть» - укр.). И всех детей направили в классы (от первого до последнего – седьмого) в школу, куда спустя три года пришла работать пионервожатой Галька, Галина Федоровна.
Нелегко ей было, - девчонка, ни образования соответствующего, ни опыта. А надо было ладить с детьми,- большая половина которых были вчерашними беспризорниками, узнавшими изнанку жизни и не лучшую сторону человеческих отношений, - все прибывающими и прибывающими под заботливое крыло Бориса Абрамовича. Галька ведь тоже росла не «в цветах и перьях» и своим, еще почти детским сердцем, понимала их. И очень скоро отношение к ней воспитанников детдома стало доверительным, как бывает только у детей, хотя панибратства Галька не допускала и с первого дня была для них Галиной Федоровной (как сказали бы – «в авторитете»), ее слушались! И Борис невольно стал присматриваться к этой еще вчерашней школьнице с русыми тугими косичками, завернутыми аккуратной «корзинкой» на затылке, в строгой, тщательно отглаженной, белой ситцевой блузочке с отложным воротничком, под которым алым треугольничком был повязан пионерский галстук. У нее было чему поучиться! Правда, он пока не знал и не видел, как она порой плакала в своем закутке, в пионерской комнате: от обиды, от бессилия, - не всегда все шло гладко, - хотя во многом помогал директор школы, Лисовский, повидавший много на своем веку. Как-то зашел к ней, в пионерскую комнату:
- Я, конечно, не Макаренко, но вот, почитай, - положил на стол перед ней «Педагогическую поэму».
- Я чита-ала... - всхлипнула Галька.
- Ну, и молодец! Учись. И поговори с Борисом Абрамовичем, он хоть и молодой, но мудрый, посоветует.
- Хм... Молодой! Какой же он молодой? Ему скоро сорок! - хмыкнула Галька. – Он уже старый...
- Это для тебя он – старый, а для меня - совсем молодой, мальчишка, хоть и войну прошел.
А Галька, вернее,- Галина Федоровна, - к тому времени уже давно обратила внимание на директора детского дома, - он так походил на героев ее любимых книг! Высокий, темноволосый, с проступающей сединой на висках и внимательным взглядом черных, как угли, глаз. А чего стоили его легкая хромота и блестящая черная палка-трость! При встрече с ним она ощущала, как ноги ее становились ватными и словно прирастали к полу, а руки были совершенно лишними и она не знала, куда их девать, так же, как и не знала, как скрыть свое смущение и спрятать пылающие щеки! И пугалась: «Что со мной? Кто я для него? Девчонка! Он - такой взрослый, такой умный! А я? Восемь классов? И те кое-как! Он и говорить со мной не захочет.»
Но ведь бывает так: он, «…такой взрослый, такой умный!», и сам не заметил, как и когда поселилась в его сердце эта девочка. Он не был аскетом, - были в его фронтовой и уже в мирной жизни женщины, были случайные встречи, - природа требовала свое, - но сердце оставалось глухим, там до последнего времени жила боль о жене, о дочери. И сейчас эта боль не ушла, не исчезла, - она словно превратилась в тугой ком, что горечью осел в душе. Но совершенно неожиданно там появилась и радость. Теперь каждым утром он просыпался с этой радостью: есть, живет здесь, рядом, странное, голубоглазое существо, - такое нежное и беззащитное, такое невероятно родное и близкое, что хотелось сию же минуту увидеть, обхватить ее всю руками, прижать к себе, укрыть, уберечь от жестокого, скупого на простые человеческие радости, мира... И он, так же, как и она, пугался самого себя: « Кто я для нее? Потрепанный войной, контуженный, хромой старик?»
И случилось все, как случилось... На новогоднем вечере в школе, когда уже и напелись, и наплясались, и умолк детдомовский духовой оркестр, он подошел к ней:
- Устали?
Она подняла к нему раскрасневшееся лицо:
- Нет! Что вы? Так весело! – глаза ее сияли. - Никогда еще не было так хорошо! Правда? А вам понравилось? Мне кажется, ребятам всем понравилось, вон, даже малыши танцевали! – она засмеялась.
И вдруг смутилась под его взглядом, опустила глаза, прижала к груди маленькие кулачки:
- Я... вы... Простите! Я не могу так больше! Я не могу жить без вас! - закрыла лицо руками.
Он отнял обе ее руки от глаз, сжал их в своих ладонях:
- Я провожу вас сегодня?
Она кивнула, не поднимая головы. Тихо прошептала:
- Я только малышей соберу, отправлю по домам со старшими...
- Я буду ждать, - он отпустил ее руки.
И ни он, ни она не заметили, как весь вечер за ними внимательно наблюдали две пары глаз...
(Продолжение следует).