Наконец-то 47-й скинув с себя остатки истаявшей зимы, зябко кутаясь в холодное покрывало промозглой весны подошёл к лету, к теплу, к событиям, память о которых жива во мне и сегодня. В то лето, как земля просохла, я открыл для себя способ передвижения на одной ноге, лишь была бы под ней ровная поверхность. Нет, не прыгать кузнечиком, а крутя ступнёй поочерёдно носок-пятка, соответственно переносить вес тела с носка на пятку и обратно на носок, всякий раз переставляя себя без малого на длину стопы. Преодолевать таким образом значительные расстояния было трудно и технически, и физически, но... сидеть на месте было ещё труднее – морально. Словом, сначала освоил комнату, потихоньку, держась за мебель, потом в коридор рискнул выбраться, потом на крыльцо, на двор, благо всё в одном уровне первого этажа. Первый-то он первый, только не без порогов, отдельных ступеней и приступков. Но, как бы там ни было – приспособился, жажда движения(жизни) победила, оказалась "всепроникающей". Когда мама впервые увидела меня в общем коридоре у выхода на крыльцо, боюсь ей плохо стало. Она знала, что я нигде, кроме нашей комнаты, не позволяю себе ползать на коленях, а тут расстояние до нашей двери метров 12-13, и часть по не слишком чистому общему коридору. Увидела, оценила, и… ругать не стала. Очевидная относительность обретённой мною "свободы" была видна всем, кроме меня, а я своей ущербности пока не осознавал, не замечал. Видимо, (дальше пишу, а рука сопротивляется) судьба таким образом хранила меня, хранила от болезненных переживаний. Рука тормозит, останавливается, конфликтует с мозгами. Хранила – беспощадным ножом обречённости выстругивала заготовку без эмоций? Ничего себе "хранила". И вот так восьмой десяток лет, от буйства чувств – к холодной рассудочности. Хотя, даже та урезанная "свобода" и сейчас представляется мне несомненным счастьем – счастьем жить.
Что я тогда, в половине третьего года жизни, мог понимать в счастье? Печку истопили, тепло в комнате – счастье – когда дрова есть. Мама мясной бульон с Тишинки привезла – счастье – будет суп на неделю. Сахарные карточки песком отоварили – сладкое счастье – если молоко будет мама конфеты сварит, а нет, так они и постные хороши. Письмо пришло, отец возвращается – счастье – живой значит. Счастье – какое оно, тогда почему мама плачет? Как во всём этом разобраться?
И вот, наконец-то мама дождалась – вернулся отец. Очень даже живой, с руками и ногами, весёлый, громогласный и – совершенно не знакомый мне дядька. Весь из себя красивый, высокий, совсем не израненный, будто и не с фронта пришёл. Получается, что и такие красавцы воевали, и ордена у них есть? Оказывается, есть и ордена, есть и медали, а ещё три нашивки есть, на груди справа, одна красная и две жёлтых. Правда, всё это я узнал и понял много позже.
Сам день встречи с отцом чем-то особенным мне не запомнился. Увидел я его впервые и естественно дичился, мне тогда мой дядька, дядя Коля, был ближе и роднее. То, что во дворе длинный стол накрыли, так это я уже видел. Через один дом тоже во дворе недавно собирались, там сразу три мужика вернулись и столов там два было. Баба-Варя ходила посмотреть и меня брала, потом мы всем рассказывали. А о нашем дне встречи отца я ранний подъём помню и что тянулся тот день до бесконечности. Народу много было, московскую родню всю известили, даже дядю Саню из Реутова вызвонили. Из двух соседних домов народ был, свои соседи, а продуктов нанесли – гору. Хозяин с семьёй на общий стол расщедрились, родня как-никак. В их семье два маминых племянника, мои братья двоюродные.
Народ собрался, за столом устроился. Как положено первую пили за Победу, это святое. Потом все выпили за отца, за его возвращение домой, после шести лет в сапогах и погонах. Отец в форме, с орденами – красавец, и счастливая мама рядом. А потом… потом выпили стоя, молча, и каждый знал за кого он пьёт и кого поминает. Так огрубевшие за войну, но не озлобившиеся, люди размачивали, размягчали душу.
Вспоминая лихолетье – пили, мечтая о светлом завтра – пили, плакали с горя – пили, пели на радостях – пили, вспоминая тех, кто уже никогда за общий стол не сядет – пили опять. Потом плясали, со злостью забивая каблуками в землю только что пролитые слёзы и… снова пили и плакали. Я тогда впервые увидел, как за русским столом на одном конце поют, на другом плачут, а посередине какой-то горемыка молча напивается. Не потому, что водки залейся, а потому, что… плакать уже нечем, слёзы насухо выплаканы и не текут больше, а петь… разве только что-то матерное, тоску и злость разогнать. Не поются у человека приличные песни, когда он один на всём свете остался.
А застолье праздновало Победу, радовалось теплу и мирной жизни, этому сборищу и не бедному столу. Баба-Варя сидела на крыльце, а я у неё на коленях. Мы наблюдали за шумным сборищем и каждый думая о завтрашнем дне. – Что-то будет завтра?
У бабы-Вари ни завтра, ни потом каких-то изменений в жизни не ожидалось. Ещё в 45-м вернулся Мирон, сын. Целый пришёл, не покалеченный, да ещё и… партийный. А до войны в нашем доме партийных не было, баба-Варя знает, она ещё настоящего хозяина помнит – Василия.
Уж по постановлению ли партийной организации Миронова завода, или само как-то случилось, но по осени – родился у бабки третий внук, точнее внучка. Сейчас Наташка уже пошла, правда тока-тока и за руку. Так что у бабы-Вари всё нормально, новостей не ожидается, а вот со мной что будет? Мне каких новостей ждать?
Таким житейским раздумьям предавался я, не допущенный к столу малой и убогий ребёнок войны, внимательный созерцатель. Да и разумно всё, детям за столом не место. Компания шумная, ненароком толкнуть могут, зашибить. Вот о чём действительно сожалел, так это о том, что не мог слышать разговоров застольных, а они бывают очень интересные и познавательные, да и привыкнуть к ним я уже успел. Женщины сплетничают, товаркам и мужикам кости перемывают – и я где-то рядом копошусь, фильтрую сказанное, полочки памяти загружаю. Мужики выпивают, войну вспоминают, спорят до хрипоты – и я неподалёку, впитываю, для будущего разбора информацию складываю. Меня не гнали, не замечали наверно, хотя… скорее просто жалели, стеснялись обидеть. Слишком много горя перед глазами этих спорщиков прошло.
А тем для обсуждения не много было, пересчитать, так и разуваться не надо, пальцев одной руки хватит. У мужиков главные темы звучали – "кого" и "где", а у женщин – "с кем" и "когда". Только… как же легко обмануться с реакцией на такое знакомое, такое незамысловатое звучание этих слов. Едва ли кто-то высчитает каким количеством слёз эти слова омыты и сколько горя за ними таится. Там не только горе, там страсти человеческие бушевали, там повести и романы незаписанными в небытие ушли. Вот бы ещё тогда мне начать понимать связь времён и событий, ещё тогда всё услышанное запомнить. Запомнить откровения, вольным или невольным слушателем которых я был. Конечно, запомнить всё невозможно, а помнить, пусть что-то – должно.
Я зря беспокоился, с приездом отца в моей жизни мало что изменилось, а если и изменилось, то к лучшему. Разве только… раньше мама иногда брала меня к себе на ночь, а теперь всё, ночью подкормиться больше не удавалось. Зато к нам стали чаще приходить гости, а ведь гость без гостинца не приходит, да ещё в дом, где трое детей.
В это лето я узнал, что конфеты – это совсем не то, что мама из сахара варила, это ещё и хрустящая фольга, и красивые фантики, которые можно собирать. Для фантиков нужна коробочка, и уж конечно не менее красивая, чем сами фантики. Красивую коробку абы как, и абы где, не бросишь, коробку надо в чём-то хранить. Для этого разные вещи подходят. Это может быть большая коробка, желательно с крышкой, старый саквояж или чемодан. У меня был военный ящик с крышкой и с двумя защёлками. Он служил мне до 13-и лет, пока на новую квартиру не переехали. И это всё должно где-то храниться, желательно не на виду и в секретном месте.
У меня такое место было, даже два. У окна, вплотную к подоконнику, стоял стол, старинный и здоровенный. Устроен он был так, что изнутри, по всем четырём сторонам, были как будто полочки почти в книгу шириной. Туда много чего положить было можно, главное не забыть вытащить спрятанное, если гости ночевать оставались. Тогда стол переворачивали к окну и клали матрас между ножек, а секретное место переставало быть секретным. Правда, жили мы тесно, и гости ночевали у нас очень редко.
А ещё под подоконником была ниша в стене, с дверцей. Пользоваться ею, под столом-то, было неудобно, и она досталась мне в безраздельное владение. Ящик там помещался свободно, и ещё место оставалось, там сосед Колька прятал от матери автоматный диск почти полный гильзами. Про Кольку я расскажу дальше.
С приездом отца мы и сами стали ходить в гости, из армии много народу вернулось, и все не виделись давно. Нашу родню, война тоже не обошла стороной, но по сравнению с другими семьями слёз было не так много, нас удача не оставила. Круглых сирот в родне вообще не было, а где отцы погибли, дети были уже большие. Только тётя Шура осталась с двумя пацанами, где младший Сергей был на три года старше меня. Он родился летом сорок первого, а дядю Митю к этому времени уже мобилизовали и сына он так и не увидел. Мы с Сергеем были близки всю жизнь.
Сколь тесны были отношения, сколь часты и душевны были встречи в нашей Большой семье до войны, я наблюдать не мог, а вот послевоенные встречи наблюдал лично и почти всегда. На имевших место семейных торжествах, после определённой мною точки отсчёта, я присутствовал с родителями. В определённом смысле это промысел божий – быть чему-то свидетелем, хранителем памяти.
Как какой-то праздник или семейное что-то, куда меня было девать? Таня уже девушка взрослая почти, ей эти посиделки не интересны, у неё техникум и другие дела. Катя ещё девчонка конечно, но и ей интереснее с подругами, чем меня охранять, вот мама меня с собой и таскала. Родня ко мне привыкла, беспокойства я не доставлял и меня как бы перестали замечать. Разговаривающих я не специально слушал, просто в силу обстоятельств многое слышал, не желая того. Так и получалось, что оказался самым информированным в нашем большом и дружном семействе.
А семейство действительно большим было. После войны у бабушки, вместе с мамой, семь человек детей осталось из девяти, это мои родные дядья и тётки. У каждого свои семьи и дети, мои двоюродные сёстры и братья. Три двоюродных брата даже повоевать успели, а один погиб, Шурик, мой крёстный. Есть семейные двоюродные, их детям уже я дядя, в три-то года – смех.
А ещё, правда не часто, двоюродные дядья-тётки появлялись, бывало и с детьми-внуками, разве всех упомнишь. Таким образом, когда повод достойный, а поводы ведь разные бывают, могло собраться значительное собрание. Единственной и больной проблемой было – где собраться, пресловутый "квартирный вопрос".
Уважаемым главой рода была тётя Катя, старейшая из детей бабушки Матрёны. Их семеро осталось после войны. По счастью проблема жилой площади тётю Катю не беспокоила, поэтому семейные собрания проходили у неё дома. Её муж, первый из двух, был купец и имел скобяную торговлю. У них был одноэтажный жилой дом, подворье со службами, доходный двухэтажный дом, лавка со складом и сад не малого размера. Накрывший и всё разметавший ветер перемен от всего добра оставил им только половину жилого дома и небольшой палисадник. Судьба оказалась к тётушке благосклонна, "уплотнили" её семьёй брата Мити, а потом к ним и ещё один брат присоединился, Иван. Таким образом, глава рода Екатерина Александровна организовала целое фамильное гнездо, к которому естественно тяготела вся большая семья. В семье эти полдома с палисадником, этот осколок былой жизни, по старой памяти и всю оставшуюся жизнь, называли по фамилии хозяев, бывшего купца и моей тётушки. Собственно, в "мирное" время, вся усадьба так и называлась. Я же в дальнейшем буду использовать, естественно не без иронии, менее конкретное "усадьба" и "поместье".
Добрейшая тётя Катя и – купчиха, чудно;. Её первого мужа я не видел, он умер задолго до войны, умер без эксцессов, своей смертью. Тогда же, очень давно, умерла и их единственная дочь. Оставшись одна, тётушка посвятила себя заботам о матери и многочисленной родне. Второй раз замуж она всё же вышла, перед войной, но о детях речь уже не шла. Тётушка была не молода, а Николай Иванович ещё старше, его даже на фронт не взяли, и он так и продолжал всю войну работать бухгалтером техникума. Кого там учили во время войны, не знаю, а вот в сорок шестом туда поступила моя сестра Татьяна. Она на тринадцать лет старше меня и в каких-то жизненных ситуациях даже маму мне заменяла.
Такие вот, почти деревенские связи, пронизывали район московской окраины, где проходило моё раннее детство. С рождения я жил в доме, который построил свёкор моей тётки. Часть жильцов дома работали на заводе, с которого муж и сын тётки, будучи ломовыми извозчиками, возили продукцию. Продукцию вырабатывали выпускники заводского техникума, в котором бухгалтером работал муж другой моей тётки, и в который поступила учиться моя сестра. Так вот судьба вышивает свой рисунок на полотне человеческой жизни.
Реперный год шёл своим чередом. Отшумела встреча отца, а других громких событий вроде не случилось. Впрочем, если не считать громким событием смену соседей. Если честно сказать, то некоторый шум имел место, чего уж скрывать.
То, что считалось нашей квартирой, было помещение из двух комнат и общего коридора, он же кухня с общей печкой, с отдельным входом уже из общего коридора. В этом коридоре-кухне проходила немалая часть нашей жизни. Там кипятили воду себе для чая, и поросёнку для поила. Там готовили еду, мыли посуду, стирали-кипятили-сушили бельё. Там мыли детей, а бывало и взрослые мылись, справляли малую нужду, а дети порой и большую. Там по утрам умывались и делали ещё множество мелких дел одновременно. Правда, если погода не позволяла чем-то из этого заниматься на улице или в предназначенном для этого месте. Роль коридора была в жизни столь значительна, что просто обязывала его пользователей сосуществовать в мире и согласии. А вот с этим-то проблема и была.
В одной комнате жили мы, а в другой мамин брат дядя Коля с женой тётей Леной и Тамарой, моей двоюродной сестрой. Дядя Коля был тихий, с утра до вечера на работе. Работал он поваром на фабрике-кухне, бывало, угощал чем-нибудь вкусненьким. А вот тётя Лена запомнилась мне очень злой и горластой, всегда недовольной кем-то или чем-то. Её крик не замолкал в квартире весь день, а там ведь четверо детей. Шумела она и в общем коридоре, но других соседей задевать опасалась.
Напротив, жила молочница тётя Нюра, женщина крупная и крепкая. Не одна жила, со свекровью и с двумя детьми, а как муж с фронта вернулся, так детей трое стало. Он, правда, партийный был, Мирон-то, на заводе весь день, только явись нужда, улучит момент под бок кулаком двинуть если что. Вот тётя Лена на моей маме да на детях свою злость и шлифовала, пока отец не вернулся. Она и свою дочь не щадила, что потом на Тамаре отозвалось и что родня всю жизнь наблюдала. Дядя Коля и дочь защитить не сумел и сам с женой всю жизнь мучился.
В причинах вечного соседского шума я на тот момент не разбирался. Пугался его, это было, а каких-то действий агрессивных к себе не помню, врать не стану. Вот слов разных в мой адрес много звучало, только смысла я ведь не понимал. Мама понимала, девочки понимали, соседи понимали, и что – не драться же с ней? А дядя Коля слабак, всё терпел и авторитетом для неё не был. Так время и шло, все молчали, и бушевал в доме только один голос.
Как быстро по приезде отец вскрыл этот нарыв, не скажу, свидетелем этого эпохального события, увы, не был. Я даже не знаю, в какое время суток всё произошло, похоже, проспал я самое интересное. А вот комментариев и пересказов потом я во множестве наслушался, как отец с большим эмалированным тазом в руках гонялся по двору за тёткой Леной. Он периодически бил её тазом по голове, по спине, по заду и приговаривал, что вольница её и власть закончились. Упаси бог. увечий или каких-то существенных ран он ей не нанёс, а надо бы, но их-то она перенесла бы легче, чем прилюдно её посрамление. Буквально в течении месяца они подыскали вариант обмена жилья и съехали. Правда не далеко, Тамара продолжала заходить к сёстрам. С дядей Колей виделись на сходках в усадьбе, а вот тётю Лену я только через несколько лет увидел, на похоронах бабушки Матрёны. К тому времени я хоть и не бегал, но ходил уже вполне уверенно и подолгу. А в освободившуюся комнату вселилась тётя Шура с Колькой.