Герман, конечно, ничего толком не рассказал. Сначала заговаривал зубы, потом извернулся-таки в гранинских объятиях, а после этого не смог сказать уже ни слова, потому что поймал убитый и жалкий гранинский взгляд, и так впечатлился, что бросился то ли заглаживать свою вину, то ли самому искать утешения. Пётр Яковлевич сразу потерялся в ощущениях: мягких германовых волос под пальцами, влажного и жадного вездесущего касания губ, щекотки чужого дыхания на шее, прохладных узких ладоней на спине под одеждой, плёнки холодного воздуха, которая льнула к покрытой испариной коже, и грубого плетения ткани, которая жёстко тёрлась о голое тело с каждым страстным германовым движением. Розен обрушился на него всем своим ураганным темпераментом и разнёс сознание в щепки, которые ещё долго покачивались на волнах омывающего гранинское тело умиротворения.
Герман явно был доволен таким результатом. Уложив Петра Яковлевича на себя, он позволил ему лежать так, сколько лежится. Любые попытки заговорить он настойчиво зацеловывал, и Гранин забыл, что хотел сказать и что собирался спросить. Всё это больше не имело никакого значения. Кроме Германа всё уже давно стало неважно.
Когда они попали домой, возможностей отвлечь Петра Яковлевича от разговоров появилось у Германа ещё больше, поэтому только утром (да какое там «утром»! – ближе к полудню) Гранин сумел, наконец, сидя в одиночестве на кухне над чашкой чая, запустить в мозгу мыслительный процесс, припоминая всё, что услышал вчера от Германа. Из всех уклончивых фраз, которыми тот оплетал его накануне, ясно стало одно, что в Конторе есть человек, который спровоцировал ту самую тролльскую атаку, от которой пострадали десятки, если не сотни, находящихся под конторской защитой людей. Герман уверял, что провокация была невольной, но Пётр Яковлевич в этом сомневался. Да и в непричастности самого Розена к этой провокации он был не уверен. Однако открытие это Гранина отнюдь не смутило. «Любишь – доверяй!» – было написано золотыми буквами на его умозрительном гербовом щите. А Пётр Яковлевич давно решил для себя, что любит, поэтому вопрос – доверять или нет – перед ним вовсе и не стоял. И когда Герман – счастливый и ласковый – впорхнул через пару часов в кухню, Гранин ни словом не обмолвился о вчерашнем. Он накормил Розена, послушал его легкомысленное щебетанье и только после этого, накручивая на палец светлые германовы волосы, задал самый нейтральный на данный момент вопрос:
– Герман, а зачем нам Вера Павловна?
Розен удивлялся недолго – секунд пять, после чего загадочно хмыкнул:
– Сходи, поговори с ней и сам всё поймёшь. – И снова опустил голову Гранину на плечо.
***
День был тихий, снежок пушистый – беленький и мягкий, как заячья шубка. Казалось, что и грел он, как шубка. Во всяком случае, в пальто было жарко. Пётр Яковлевич расстегнулся, ослабил, отдуваясь, шарф. Под ногами был асфальт, но Гранин, периодически забываясь, видел старую булыжную мостовую, которая вела в Головной офис раньше. Раньше… Эх, раньше не замечал он жизни, ведь они с Германом делали великое дело! Когда тут жить-то? Теперь, похоже, маятник качнулся в другую сторону. Теперь не до работы – преступно тратить время на неё, когда рядом человек, с которым хочется проживать со вкусом каждую секунду. И не отвлекаться на имитацию жизни, которой, по большому счёту, является работа. Которая, по сути, игра. Люди назначают себе роли, намечают цели и вбухивают в них все свои жизненные силы. Служат науке, государству, производству, которые спасибо им за это не скажут, потому что и наука, и государство это абстракции – нету их, нет в них живого человеческого сердца, нету сознания и радости нет.
Пётр Яковлевич вовремя заметил, что занесло его на крутом повороте, как это часто случается с неопытными исследователями, у которых каждый новый шаг отрицает предыдущий. Ведь кому-то и этот тренажёр необходим, чтобы распробовать, что значит служить бескорыстно, забывать о себе, концентрировать своё внимание на далёком, на внешнем, на недостижимом. Гранин иногда спрашивал себя, не предоставил ли Герман ему самого себя в качестве такого тренажёра? И тут же гнал от себя эту мысль. Если это было и так, он НЕ ХОТЕЛ этого знать. Потому что это было бы слишком, слишком, слишком больно. Не выдержал бы Пётр Яковлевич такого открытия – умер бы в ту же секунду. Хотя нет – не в ту же. Чтобы умереть от болевого шока, нужно хорошенько прочувствовать боль, а на это нужно время. Так что смерть его была бы быстрой, но не мгновенной. И очень, очень, очень мучительной. И вряд ли после этого он смог бы кому-то доверять и кого-то любить. В ближайшую тысячу лет точно. Герман не мог с ним так поступить. Это было бы слишком жестоко даже для Германа. Или нет?
Стеклянная башня в этот раз, укутанная заячьим мехом, выглядела живей и уютней. Если не думать, что мягонький снег обнимает всё то же ломкое, острое, опасное и ненадёжное стекло, можно и расслабиться. А в лифте Пётр Яковлевич просто закрыл глаза и ждал, пока тот не звякнет и не дёрнется, замирая на нужном этаже.
Он впервые постоял-огляделся в приёмной, которая оказалась просто маленьким холлом, куда выходили две двери – того самого аквариума, где он неоднократно уже бывал, и таинственного убежища Веры Павловны. Постучав и получив разрешение войти, Пётр Яковлевич шагнул внутрь, да так и застыл истуканом. Потому что не понял, как такое может быть. Ведь должна быть та же стеклянная офисная банка, и вдруг – цветные витражи. Пётр Яковлевич глазел на них неприлично долго, даже не пытаясь понять, как это сделано. Только потом перевёл взгляд на множество вьющихся и цветущих растений, от которых пахло – невероятная роскошь для зимы! – дождём и землёй. И даже лёгким цветочным ароматом повеяло – кажется, так пахнут лилии.
– Здравствуйте, Вера Павловна. Как тут у вас хорошо! – искренне восхитился Гранин. – А нельзя ли и соседнюю комнату с таким вкусом обжить?
– Герман Львович запретил. Ему нравится много света, пустого пространства и воздуха, – понимающе улыбнулась Вера Павловна. – Но вы всегда можете прийти сюда. Хотите чаю?
Пётр Яковлевич охотно согласился на это любезное предложение. Присев на диван, он с интересом присматривался к коллеге. Обычно она одевалась старомодно и чопорно, но в этот раз на ней было какое-то совсем уж несовременное платье – вроде, простое, но одновременно вычурное, в этническом стиле, что-то средневековое или кельтское, может быть. Пётр Яковлевич был не слишком большой знаток трендов и стилей, но вот эти вот тонкие косички от висков, сплетённые на затылке, и распущенные волосы (впервые он видел Веру Павловну почти простоволосой!) отсылали вообще к фантазийным мирам. Впервые Гранин подумал про себя, что Вера Павловна странная. Зато стало понятно, почему Герман взял её к себе.
– Герман Львович звонил и предупредил о вашем приходе, – разливая по глиняным чашкам чай, сообщила Вера Павловна. – Попросил рассказать вам о том, чем я занимаюсь.
А Герман, оказывается заботливый начальник! Пётр Яковлевич отметил это про себя. Приятно.
– Да. Я, признаться, немного в растерянности. По сравнению с моими прежними обязанностями нынешние кажутся мне несерьёзными. Буду рад, если вы меня переубедите. – Гранин с благодарностью принял из рук коллеги чашку и, совершенно очарованный ароматом – что-то с розовыми лепестками и сладкими ягодами – втянул носом пар, блаженно прикрывая глаза. Вкус чая также его не разочаровал.
– Обязанности? – удивилась Вера Павловна. – Я думала, мы все здесь потому, что нам это нравится.
– Нравится что? – уцепился за её обмолвку Гранин.
– Нравится любить этот мир, – как само собой разумеющееся произнесла Вера Павловна. – Любить, восхищаться им. Ведь делать это совсем некому.
– Вы… уверены? – осторожно уточнил Пётр Яковлевич. – А как же поэты, художники, путешественники… не знаю… булочники, старушки, которые выращивают цветы, энтузиасты, которые чистят пляжи от мусора, танцоры, которые влюблены в человеческое тело? – Он растерянно взмахивал руками, не зная, что добавить к этому перечню ещё.
Вера Павловна посмотрела на него снисходительно.
– Да, людям нравится жить. Они ценят красоту и чувственные удовольствия. Они любят этот мир за невероятные телесные ощущения, которые ни с чем нельзя сравнить. Они готовы даже страдать и рисковать ради того, чтобы пережить их снова. Но они никогда, за редкими исключениями, не думают об этом мире, как о живом существе, которое великодушно даёт им всё это. Из чьей плоти они лепят своё счастье? Они не знают. А чтобы знать, нужно иметь тонкие чувства. Чтобы видеть сквозь формы, нужно иметь другое зрение. Герман Львович считает, что чем больше людей смогут так видеть, тем меньше они станут терзать плоть этого мира, который давно уже хочет покоя, и которому не хватает любви. А если эта любовь истощится, что будет отдавать он тем, кто приходит сюда?.. Вы спрашивали, чем я занимаюсь? Я рисую.
Вера Павловна скрылась за шёлковой ширмой и вернулась с большой розовой папкой.
– Я рисую тех, кто слышит тот самый голос и пытается донести этот зов до остальных. Герман Львович хочет собрать все эти реплики в единое послание – как мозаику из кусочков. Пусть все знают.
Пётр Яковлевич со смутным опасением открыл папку и тут же впал в прострацию.
– Это я? – жалобно спросил он. – Почему… так? – Он хотел сказать «почему один», но подавился этими словами – Вера Павловна могла быть не в курсе его душевных метаний. И даже должна быть не в курсе.
На рисунке был странник. С посохом. Он готовился переступить незримую границу. Это читалось и в той значительности, с которой он замер, и в той туманности, в которую он готовился шагнуть. Пейзаж вокруг словно бы поглощал его – фигурка терялась в этих холмах, лесах и травах. И как Пётр Яковлевич разглядел сходство с собой, ему самому было непонятно.
– Вы были стражем порога, – самым обыденным тоном пояснила Вера Павловна. – Но вы путешественник по разным мирам. И проводник – для тех, кто там, и тех, кто здесь. Видите? Они там просвечивают – другие миры.
Миры и правда – просвечивали. Пытаясь разглядеть их приметы, Пётр Яковлевич заметил затерянный в холмах домик, и возликовал – ему есть, куда возвращаться! Потому что там его ждут! В окне светилась лампа, из трубы курился прозрачный дым. Но на всякий случай он уточнил:
– Это мой дом?
– Ваш, – охотно подтвердила Вера Павловна – чудесная женщина! – Ваш и Германа Львовича. Я точно знаю, что он там – внутри.