Би-жутерия свободы 58

      
  Нью-Йорк сентябрь 2006 – апрель 2014
  (Марко-бесие плутовского абсурда 1900 стр.)

 Часть 58
 
      Благодаря деду, подвергнувшему мой речевой аппарат всестороннему развитию (он не опускался до ходульных фраз, а его красноречивость меняла оттенки от розового до фиолетового), я вырос на дереве «Слов», ошибочно думая, что выбор сделан мной самим в жилистых ветвях его узорчатых изречений.
На самом же деле всё произошло в шесть часов утра, когда по радио запустили побудительные позывные и постраничный скиталец-старик передал мне эстафету мудрости, минуя неудачника-отца. Тут до меня дошло, что допустившие ошибки заглаживают промахи раскалённым утюгом, если находят тех кто их спровоцировал, а я думал, что отделаюсь, как печка, кафельными изразцами и перекинусь с дедом парой выхолощенных афоризмов.
Мой обмен мнениями с дедом – человеком тонкой организации и с всплесками хлорофилла – философского стимулятора нервной системы, не состоялся. Старик своевременно умер, цепляясь за корявое древо жизни. Он-везунчик избежал заблуждения и репрессии (разве можно винить пробку за излишнюю притёртость к горлышку?) Всё что он сказал, я и мой дружок Вася Китель взяли на вооружение, обогащая скудный лексикон и опустошая патронТАШ-КЕНТерберийского собора знаний, не подозревая сколько будет морально избитых и духовно раненых.  Вскоре мы обнаружили, что в стране, где должность кладбищенского осведомителя сократили, не столь изящные слова худеют, когда перестают восприниматься в полном смысле и превращаются в тупое изображение-жвачку на забитом рекламой телеэкране.
      Я перестал заниматься математическими построениями и уповать на близость с женщинами с дальним прицелом, хотя меня, не видящего собственных ушей, как бамбуковых листьев, продолжало интересовать – стал бы Зощенко голосовать за Выдающенко или за фитюльку Ультимашенко вовремя сбывающую с рук ненужное, и стоит ли разломить с ней оптовую участь на части, чтобы  повыгодней продать её в розницу.
Помню, исполнилось мне три годика, голова моя ещё не шла кругом, ударяясь о стены, а была занята трёхколёсным увлечением, и я велосипедным голосом велеречиво обещал собачке Тюбику из Актюбинска стать гонщиком по вертикальной стене в папиной черепной коробке. Я разубеждал сверстников в снотворных выступлениях по радио сербских бессеребрянников «Хор ваты и перевязочного материала из  Кроватии» на смену которым к микрофону придут дающие руку на отсечение сицилийские «Маффины».
С детства, ненавидя паблисити и запираясь из духа противоречия в сырокопчёном чулане. Там я до боли в суставах мечтая о зигзагообразной карьере разносчика духов и призраков Я стремился стать  коробейником на Ярмолке Тщеславия, думая, если ботинки просят каши, то почему бы им самим себе не почистить зубы. Тогда  угрожали сухим законом, и народ, свирепея, назло нажитому добру скупал полотенца втридорога. А какой-то малохольный недоносок в пивной интересовался моим возрастом, и я, не смутясь, отвечал, что в зимнее время в Нью-Порке семичасовая разница с заболоченной Мозгвой, трижды окольцованной.
В очень посредственной школе посреди махов меня физкультурно попросили слезть с изнасилованного коня и отправиться за родителями, вот тогда я почувствовал себя деклассированным элементом, глядя на преподавателя, задыхающегося от гнева и напяливающего кислородную маску Арлекина в ромбчатом трико (я и не подозревал, что у него плохо с гемоглобином). В случае неизбежной неудачи я предполагал скрыться и уйти в степь (думал это автоматически сделает меня стипендиатом и там,  в затемнённой тиши, я, изуверившийся в людях, разберусь в себе).
Я и не подозревал, что такая задача человеку не искушённому зачастую не под силу, ибо требует внимания и памяти, не то забудешь, кого и куда по запарке уложил ты, осознавая, что бесплатным бывает только отсыревший сыр в мышеловке.
Во дворе, играя с Ривочкой Зиготой и Норочкой Флигельсон (девочкой из приличной семьи, объяснившей мне, что фокстрот – это форма коллективного онанизма и через сорок лет описавшей в Париже восстание марсельских мусульман во главе которых стоял благоверный Коран д’Аши). Норочку я полюбил за раскрытие сокровенной тайны: «Когда сонце жарило, а река обомлела, у меня белочка, вставшая во главе борьбы за ядерное разоружение в скорлупе, спряталась в дупле молочного зуба».
Это подслушал Фишка Шкваркин известный всему двору несварением желудочков мозга. Оставаясь (не без его участия) с дважды расквашенной улыбкой, я к собственному удивлению (по нисходящей) и расстройству родителей убедился, что еврейский мальчик должен давать сдачи только мелочью, не завышая самооценку (всё равно покупателей не найдётся).
После, обращаясь к химикалиям в унитазе, на свидание к которому я никогда не опаздывал, я в описании их я добился значительных успехов в доме писательницы Диночки Рубероид побочным бизнесом, которой была продажа тропических шлемов за Полярным Кругом.
Это меня не спасло. Играя в Царь-гору, я долгое время прятался от властей в поле в Неструганной балке, используя коротышки-передышки и совсем, отбился от политрук. Хотя обитых железом мысков ботинок Шкваркина мне избежать не удалось. Это способствовало развитию скорости параноидального мышления, которое бесплатным не назовёшь – он всегда думал на чей-то счёт. Помню, в тот момент я испытал солидарность с толпой, плывущей на спасательном кругу площади в Мекке вокруг Чёрного камня.
Родители срочно вызвали медперсонал, и меня-карапуза отвезли к китайскому ортопеду провинциально-канадского происхождения Соскочи Вань, в кабинете которого висел циничный плакат «Всё идёт холосо, как по маслу, когда на дворе гололёд и люди ломают себе руки и ноги». Соскочи выудил из меня нужные ему средства для строительства плотины на Хуан-Хэ, поставив первый  своей жизни точный диагноз: «Мужичок с ноготок», что никак не переводилось на вразумительный идиш: «Если раздвоение (дуальность) двойственно, то ярко выряженная индивидуальность теряет  смысл, что является примером антипода герою».
Бабушка дипломатично смолчала, зная что сценическая постановка еврейского вопроса в журнале «Алефтина» разрешится, когда раздастся еврейский ответ. Такое взаимоисключалось, так как евреи испокон веков на любой вопрос дипломатично отвечают вопросом позаковыристей, чтобы неповадно было.
Теперь, когда меня причисляют к какому-нибудь наслоению населения – я отслаиваюсь почерневшим ногтем после травмы, и, вновь нарастая протестую, утверждая, что астероиды не сгорают от стыда. Не подозреваю, что моя эмоциональная демонстрация может закончиться игрой первой скрипки на крыше во время второго пришествия, а не как это было у римского императора Нерона, наслаждавшегося пожаром в подотчётном ему Риме.
Доктор Люмбаго – непротивленец пище насилием в пещерных условиях желудка и кишечной непроходимости, носивший накладные волосы цвета пшеничного хлеба и, принимавший меня не за того (у меня не было надлежащей карточки в регистратуре), не привык извлекать уроки истории без наркоза и выгоду из человека в виде желчных и почечных камней, но не отказывался от бриллиантов и словесных перлов, неся несоразмерные потери. Как прищурившийся ящер смотрел он на обречённую жертву, которой почему-то оказалась моя родительница. Глаза её наполнились опрыскивающими слезами и задрожал пока ещё одинарный подбородок.
Видимо надвигается землетрясение, подумал доктор, для которого проблема неискажённой информации была решена отоларингическим путём «В одно ухо влетает из другого вылетает». В корыстном порыве наигранного житейского практицизма Люмбаго пытался побороть привязанности к холодильнику, стульчаку, жене, и профработе с её замыслами и краткосрочными задачами.
После тщательного (дюйм за дюймом) обследования восемнадцатилетней дюймовочки-мамы и, преодоления  натянутости, возникших между ними отношений, что сродни царившим тенденциям в тандеме страна-индивидуум, перепуганный врач Исидор Вакцина вежливо посоветовал: «Глупо в наш просвещённый век, уходя на затянувшуюся войну напяливать на себя пояс целомудрия. Предлагаю вмонтировать туда счётчик».
Мамка, по молодости, зажиточно не послушала его, а зря, легко могла бы подвести повзрослевшего человека под черту и расстрелять глазами серны, во времена, когда международная торговля государственными сплетнями обещала принести приличные дивиденды акушерам, живущим на плаценты. Потом смотровой врач Митя Оролог II (от него исходили терпкие запахи чищеного чеснока, уксусной квинтэссенции и частной инициативы) все свои силы инвестировал в любовь (инфаркт был не за Карпатами). Он спохватился, было, за грудь, а это прелюдия к  дразнящему подвоху с его стороны – жест непозволительный стоявший выше личной обиды на полголовы. По незасеянному полю его  воображения, где аж розмарин разморило. бродили неприкаянные бурёнки, а в ушах отдавалась их протяжная «перемычка».
Врач неосмотрительно вслух поделился с помощниками и ассистентами, приобретённым за гроши времени опытом, что говорило об оптическом обмане на уровне прицела возмездия за мамкино непослушание: «А в общем, в вашем подклассе, я бы сказал, у вас цветущий вид на лиман. Но учтите, что при-дырчивый компостер времени пробивает безжалостно всё подряд. Вы же не какая-то там безлотошная символическая проститутка, уписывающая за обе щеки – ходкий товар от угла до угла, разносящий заразу».
Нелюдимую мамку, не желавшую ломаться на каторжных домашних работах и поэтому проходившую школу жизни под конвоем репетиторов, сломило. Голос её осёкся, и она погрузилась в бонбоньерку раздумий в убыток собственному любопытству в гостях у соседей, где на первое подавали «Раскольник», а на десерт потогонное малиновое варенье в электрических розетках. Спасло её от шока и сдачи на волю убедителю то, что в конце коридора, сложив ноги, сидели «скелеты» пьющие из коленных чашечек:
      1. Яркий представитель мужского сброда Иван Белило – борец за подноготную правду «Унесённых фетром божьих одуванчиков» со скрытым плодом воображения у беременной Галки Пивень, в брюхотени которой после обедов в ресторане «Кутящий кутёнок» он любил загорать, догадывался что Белый Свет – это натуральный рассеиватель ночи. Делал он это, вытянувшись на пляже в потоке неуместных излияний, не переставая повторять одно и тоже: «А как люди доледникового периода обходились без холодильника?»
      2. И пятый год старавшаяся забеременеть всеми доступными ей способами бывшая труженица зела сластоежка Развалюша Трюмо в сопровождении неряшливого вида Грачика Топчана известного на Садово-Спасской под кличкой Фильтрующийся вирус.
Так что, если серьёзно омрачаться можно придти к непроизвольному выводу, что муравейное стадо заложников за воротник разумней петушащейся шоблы, распевающей: «Нас гидра встречает прохладой...», а гардеробщик – изощрённый садист (узник панСиона) устроился дровосеком. Но деревья его невзлюбили и он опубликовал откровения «Капакулы и жажда наживки в гардеробе», продолжая выдавать номерки, и заботясь о долголетии пальто и шуб через повешения, вынашивая при этом сокровенную мечту тайных расстрелов носителей мехов и выделанной кожи. 

(см. продолжение "Би-жутерия свободы" #59)