Двое из ларкино

                ДВОЕ     ИЗ    ЛАРКИНО
                (маленькая  повесть)   
               

                «Двое из ларца –
                одинаковы с лица»               
                (из  мультфильма «Вовка
                в тридевятом царстве»)

               
                1. Колька


  Каждое  утро, в семь часов, Коля Трифанов, прозванный односельчанами  белорусом,  то ли за белое лицо и русые волосы, то ли за сходство с  командировочным, приезжавшим  восемнадцать лет назад в их тогда ещё совхоз доукомплектовывать одноимённые комбайны, от которого, по слухам, и нагуляла его мать, выходил на свой, выверенный годами маршрут. Пятнадцать минут по изрытой, не просыхающей даже в засушливые лета, дороге до пересечения с грунтовкой, потом десять - до шоссе, а там, если повезет - автобусом, а нет, так на попутке или на своих двоих. Всего-то и пути от дома до школы  километров восемь, не больше.
          За десять лет Колькино круглое лицо с ярким румянцем во всю щеку изучила вся окрестная шоферня. Случалось, не успевал он выйти к дороге, а подле него уже тормозил дядя Ваня с фургоном «Хлеб» или Петрович с «Молоком». Маленьким Колька с гордостью залезал в высокую кабину, став постарше, предпочитал ездить автобусом. Там он всегда встречал  Машу Зинцову, единственную свою одноклассницу, с которой ему было по пути. Раньше Маша жила в той же деревне, что и он, но два года назад, её матери, медсестре местной поликлиники, дали квартиру в бывшем совхозном посёлке городского типа Новый, и с тех пор Колька и Маша, привыкшие друг к другу с пелёнок, старались так подгадать время, чтобы успеть на один автобус.
Они всегда держались вместе. Водители и кондукторши, годами обслуживавшие один и тот же маршрут, изо дня в день наблюдавшие эту закадычную пару, не упускали случая подшутить над Колькой, вытягивавшим шею задолго до подъезда к Новому: «Смотри-ка, твоя стоит», или: «Твоей что-то не видно». Но Колька не обижался, он вообще был не из обидчивых. «На обиженных воду возят», - это была одна из присказок бабушки, взятая им на вооружение. За десять лет в школе чего только не услышишь: и «ниточка с иголочкой», и «мы с Тамарой ходим парой», и «тили-тили-тесто - жених и невеста». Особенно упражнялся на их счёт школьный  острослов Витька Спицын, окрестивший их «двое из ларца» (их деревня называлась Ларкино). Тому были свои причины. Витька, хоть и сын  директрисы, но отъявленный двоечник и хулиган, с первого класса невзлюбил отличника и «бабушкиного внучка» Кольку, которого мать не уставала ставить ему в пример. Часто, после занятий, разъярённый Витька поджидал его на задворках школы, чтобы проучить, толком и сам не зная, за что, но бдительная Маша, всегда бывшая начеку, бежала за директрисой, и в результате всегда попадало Витьке. Став постарше, Спицын посолиднел, даже подтянул успеваемость, но Кольку по-прежнему презирал и не упускал случая поехидничать по его поводу. Класс, следуя за признанным лидером, Кольку дружно игнорировал, ни за что доставалось и верной Маше. Она расстраивалась, а Колька не обращал внимания. Не до того ему было. В Ларкино, самой отдалённой от школы деревне, из учеников жил он один, и ему надо было думать, как добираться обратно.
Последние годы автобусы ходили плохо. Утром и вечером, собирая народ на работу и с работы, ещё куда ни шло, а днём, стой - не стой на остановке, всё без толку. Да и водители стали какими-то дёргаными, то не останавливались вовсе, то просили двадцатку на бензин. Двадцаток у Кольки не водилось вовек, поэтому он приноровился тут же, на остановке, менять новые кроссовки на старые, и вперёд – пешком, до Ларкино. Переобуваться его научила бабушка, целыми днями ворчавшая из-за маленькой пенсии и никудышных алиментов от его, такой же «никудышней» матери. Колька не обижался и на неё, потому что знал, что этим же летом, продав весь лук и укроп с огорода, она опять потащит его в город, покупать новую одежду. «Чтоб модный был, как все», - говорила она.
  Равняться ей было на кого. В качестве  единственной его опекунши, бабка  посещала все школьные мероприятия, и всегда очень ревниво следила за тем,  чтобы её внук, лучший ученик в классе, был не хуже других. В будущем она видела его доктором, обязательно стоматологом – и профессия уважительная и с деньгами, и все его усилия были направлены на достижение этой цели. «Учись», - говорила бабушка, и он учился, это единственное, что он мог для неё сделать – исполнить её мечту, выучиться на доктора, и вернуть ей былой триумф, порушенный смертью мужа, проступком дочери и перестройкой.
          Когда-то деревня Ларкино была частью передового совхоза «Прогресс», и бабка, тогда ещё Ангелина Семёновна Трифанова, была в нём не последним человеком. Она заведовала совхозной столовой, и всё местное начальство ходило к ней на поклон. Да и дед, начальник механизированной колонны, то есть всей имеющейся в совхозе техники, от директорской «Волги» до проклятых, стоивших ему жизни  комбайнов, был бы постоянным предметом Колькиной гордости, если бы не умер так рано, от разрыва сердца, не пережив позора от непутёвой дочери, не только загулявшей с командировочным на глазах у всей деревни, но и сбежавшей вслед за ним, и испарившейся где-то в пределах бывшего СССР.
  Колька эту историю знал плохо, о матери слышал только энергичные бабкины выражения, из которых «шалава» было самым мягким, да и то раз в месяц, когда она возвращалась с почты с материными алиментами. Бабка, до сих пор помнившая зло, причинённое дочерью, смела с лица земли всё, что могло напомнить внуку о его матери, а своих воспоминаний у него не было. В селе говорили, что бабка забрала его прямо из роддома, да и то не сразу, а только после похорон мужа.
          Единственное изображение матери, которое он видел - была школьная фотография, которую Маша стащила у своей матери ( тётя Валя, училась с матерью Кольки в одном классе). Со снимка на него смотрела темноволосая и темноглазая школьница в белом  фартуке и только что повязанном красном галстуке, с серьёзным взглядом и яркой родинкой над верхней губой. Это маленькое, круглое пятнышко, которого Колька не видел ни у бабки, ни на фотографиях деда,  было единственной памятью, которую оставила ему о себе мать – над его губой темнела точно такая же. Только эта родинка и связывала его с девочкой на фотографии, которая потом выросла, влюбилась в недостойного соблазнителя и умчалась за ним, увлекаемая любовью, куда глаза глядят, как декабристка.
          Колька был прилежным учеником  и помимо основного курса всегда читал дополнительную, рекомендованную учителями литературу. В какой-то из книг он вычитал, что декабристки, последовавшие за мужьями в Сибирь, оставляли своих детей.  Про себя он был твёрдо уверен, что детей оставлять нельзя даже ради декабристов, а уж тем более ради какого-то там белоруса с тракторного завода. Но Колька на мать не сердился. В детстве, бывало, грустил, иногда даже плакал, теребя в руках тайно добытую реликвию, а потом перестал. «Слезами горю не поможешь», - не раз говорила бабушка. Да и чего грустить-то. Он читал, что декабристки родили в ссылке новых детей, и хорошо запомнил, что дети, рождённые  в Сибири, лишались прав на дворянское происхождение, а брошенным первенцам доставались все титулы и наследство. Колька тоже был первенцем, отмеченным материнской родинкой как божьей милостью, и кто здесь выигрывал, а кто проигрывал, было пока неизвестно.



          Дом, в котором жили  Колька с бабушкой, был когда-то одним из самых завидных в  деревне, большой, с широким крыльцом, верандой, газом  и даже водопроводом. Он стоял на самом берегу небольшого озера, прозванного Утиным, и со всех сторон был окружён яблоневыми и вишнёвыми деревьями: дед был хорошим хозяином. Со временем дом обветшал, хозяйственные постройки и вовсе покосились, но и теперь он выглядел лучше, чем другие дома, оставшиеся в Ларкино. 
          За последние годы в их деревне многое изменилось. Поговаривали, что бывшее совхозное начальство под шумок продало землю каким-то жуликам из Москвы, а те в свою очередь - кому-то ещё, потом в их деревню понавезли технику,  люди в кожаных куртках трясли перед деревенскими какими-то бумагами, несколько давно пустующих домов снесли, некоторым, в том числе и Маше с матерью, дали квартиры в Новом, и вокруг озера стали подниматься кирпичные особняки. Деревня заполнилась разноликими и многоязыкими рабочими, а по местным ухабам стали продираться к своим новостройкам невиданной красоты машины.
          Деревенские жители относились к переменам неоднозначно. Кто-то ворчал, недовольный снующими туда-сюда чужаками, кто-то, как мог, получал свою выгоду, многие сдавали жильё, некоторые продавали участки и уезжали в город, местным мужикам было теперь, где подзаработать на водку, а тётки стали объектом пристального внимания заезжих рабочих. Единственная оставшаяся в деревне незамужняя девица Галюня Новикова, не сорвавшаяся в город подобно остальным по причине своей природной хромоты, вышла замуж за бригадира хохлов Мишку и на лето теперь уезжала в Винницу, к родным мужа.
          Колькина бабушка, считавшая себя Ларкинской патриоткой, поначалу возмущавшаяся больше всех, скорее других приспособилась к новой жизни, подрядившись, как когда-то, кормить рабочих. С раннего утра в их доме в больших кастрюлях, прихваченных из разорённой совхозной столовой, готовилась еда, разливалась по судкам, а  затем бабка или Колька, если ему случалось быть дома, разносили еду по строящимся коттеджам.
          Уважая бабку, мужики Кольку всячески оберегали. При нём старались не материться и похабных анекдотов не травить. Да и как-то само собой получалось, что как только на горизонте появлялась его долговязая фигура,  все, включая самых молодых, принимали по отношению к нему отечески - ласковый, осторожный тон. Словно к ним вдруг то ли забрело невинное дитя, то ли неожиданно нагрянуло начальство.
          Кольке перемены нравились. В деревне он был единственным парнем школьного возраста, не считая Алёшки, великовозрастного дурачка.         С началом строительства всё изменилось. Хохлацкие, молдавские и армянские бригады, прочно обосновавшиеся в деревне, кочевали от коттеджа к коттеджу  практически одним и тем же составом, и со временем Колька знал почти всех в лицо и по именам. Постоянно крутясь меж  ними, он даже научился различать их национальные особенности, хохлов считал весёлыми, армян – серьёзными, молдаван - бесшабашными. Время от времени у него образовывались среди них приятели. То он  сдружился с молдаванином Гошей, увлекавшимся фотографией и снимавшим всё подряд, от пейзажей до женщин, но бабушка, бдительно относившаяся ко всем  знакомствам внука, на эту дружбу наложила вето; Гоша как пьющий и заглядывающийся на баб, доверия у неё не вызывал. Зато она всячески поощряла его приятельские отношения с Гариком, студентом Ереванского медицинского института, приехавшим вместе с отцом, каменщиком  Арменаком, чтобы подзаработать на собственную свадьбу. Известная на весь бывший совхоз своими деловыми качествами, она даже пригласила их на постой, не забыв, правда, предварительно обговорить с ними сумму за проживание. Гарик должен был поднатаскать Кольку по биологии, а Арменак, бывший когда-то специалистом по истории средних веков, а с точки зрения бабушки, просто культурным человеком, также мог оказать посильную помощь в  деле поступления её внука в медицинский институт.
          Колька был счастлив. Вечера, прежде невыносимо скучные, заполненные бесконечными телевизионными новостями, без устали поглощаемыми бабушкой, теперь можно было проводить,  слушая  долгие рассуждения Арменака о политике и о прекрасной жизни в когда-то могучей стране СССР (в этом они были с бабушкой солидарны), или болтая с Гариком, почти его одногодком, удивляясь его постоянному желанию говорить о своей невесте. И всё это так было непривычно и так ново – мужское присутствие в доме.
          Бабушка мужчин не жаловала. Она и теперь ещё нередко сокрушалась, что дед, тогда начальник мехколонны, сам притащил командировочного белоруса к ним в дом. Ненависть ко всем без исключения белорусам она сохранила до сих пор. Единственная бригада, которую она никогда и ни под каким видом не кормила – была белорусская. Колька, перенявший бабкину неприязнь, тоже старался держаться от них подальше. Это было тем более странно, что коттедж, который строили белорусы, находился как раз за домом бабушки, их разделял один только забор. Дружелюбные ребята, наслышанные от других о хлебосольной бабке и её выдающемся внуке, завидев его, фланирующего вдоль забора, приветливо махали ему руками.
           Но Колька  суеверно шарахался от них. А вдруг среди них его брат, или дядя, или просто человек, который знал его отца. Он давно вычислил, скрупулезно рассматривая семейный альбом, что ни дед, ни бабка, и никто из их родни не обладал такой яркой, как он, белокуростью. Отца Колька ненавидел, никогда о нём не говорил, и, казалось, никогда о нём не думал. Но соседи-белорусы странно беспокоили его. Время от времени он подходил к заветному забору и просто молча глядел на них. Замирая от страха, он ждал, что вот-вот услышит: «Эй, парень, а я тебя знаю, я тебя раньше видел». Но вместо этого он слышал: «Эй, парень, иди к нам, столбняк, что ли, на тебя нашёл?»
         Колька пугался и уходил. От греха подальше.



          Сегодня у Кольки Трифанова был необычный день. Он вышел из дома поздно, почти  к вечеру, и шёл по знакомой дороге медленно, тщательно выбирая место, куда ступить, стараясь не запачкаться и сохранить во всём блеске свой новый облик. Он шёл на  выпускной бал. Поначалу идти туда он не собирался, не было подходящей одежды, а вводить бабушку в расходы он не хотел. Но директриса, не увидев его фамилии в списке учеников, сдавших деньги на торжество, забила тревогу, вызвала бабку, клятвенно заверила её, что Колька как лучший ученик школы может обойтись без денежного взноса, и та, довольная, взяла Кольку в оборот. 
          Покрасоваться вместе с внуком и лишний раз похвастаться им – такого случая она упустить не могла. Тем более, что получал он не просто аттестат, а золотую медаль, первую за всю историю школы. Бабка засуетилась, закудахтала, даже слезу пустила, так как времени на покупку одежды уже не оставалось, и Кольку собирали на вечер всем недостроенным  коттеджным посёлком. У молдаванина Гоши нашлись ботинки, у Гарика позаимствовали его новенький жениховский костюм, хохол  Мишка отвёз его в парикмахерскую, где девушки, охая и ахая над его кудрями, сделали ему стрижку, сверяя её с причёской какого-то вылощенного блондина в журнале, отчего он сделался точь-в-точь таким же, как  парень на картинке. Мишка готов был отвезти его и в школу, но Колька  категорически отказался, от чего все мужики дружно и понимающе загоготали, и Мишка повёз на вечер гордую, принарядившуюся бабушку, сразу вновь превратившуюся в Ангелину Семёновну, и ещё зачем-то Арменака с Гариком и с Гошиным фотоаппаратом.
          Маша ждала на автобусной остановке. Ещё издали Колька, стоявший подле водительской кабины, увидел её невысокую, но ладную фигуру. Ладная – было не его слово, так назвала её бабушка, всегда находившая эпитет по отношению к любому человеку или явлению. Она так и сказала: «Маша некрасивая, но ладная». Колька Машу некрасивой не считал, но и какие бывают красивые, тоже не знал. В их классе красавицей считалась Гуля Борисова, мать у неё была казашка, а отец  русский, но  Гуля была похожа на мать – высокая, тонкая, с чёрными гладкими волосами и большими раскосыми глазами. Витька Спицын по ней с ума сходил, но Гуля готовилась в модели, и одноклассники её не прельщали. В их классе она появилась всего год назад, приехав с родителями  из Казахстана, чтобы быть поближе к столице, и с тех пор Маша потеряла покой, она буквально умирала от ревности, не упуская из виду ни одного шага своей  вероятной  соперницы. 
          Время от времени она обращалась к Кольке за советом: «Ну, скажи, во мне есть что-нибудь, могу я понравиться?» Колька пожимал плечами, в таких вопросах он разбирался меньше всего.
          Маша злилась: «Да ну тебя, блаженный!». Она называла его так вслед за учительницей начальных классов, подметившей  в нём особенное свойство  - неожиданно уходить в себя в любое время и в любом месте, даже на уроках. Колька за собой ничего такого не замечал, ему  казалось, что он просто задумывается на минутку, но Маша говорила, что вовсе не на минутку, а если его не потрясти, то и десять минут просидит дурак-дураком, ничего вокруг себя не видя и не слыша.
          Однажды, чтобы хоть как-то её утешить, он ей сказал: «Ты ладная», опустив первую часть бабушкиной характеристики. «Ладная?» - удивилась она, – сам придумал или вычитал где-нибудь?» Но слово ей, видимо, понравилось. Она потом часто повторяла, улыбаясь: «Надо же, ладная».
         Маша влезла в автобус,  высоко подбирая  длинную юбку какого-то неземного, небесно-голубого платья. Вместо пышного хвоста, в который обычно были убраны её пепельно-русые волосы, взялись  откуда-то короткие кудри, а открытые плечи были посыпаны блёстками, словно   от ёлочной мишуры. От неожиданности Колька  зажмурился.  Знакомый водитель ахнул, а кондукторша зааплодировала. Пассажиры, по  большей части  незнакомые дачники, купившие дома в окрестных деревнях, стали напряжённо оборачиваться, ничего не понимая. Но, увидев нарядных  юношу и девушку, ностальгически заулыбались – выпускники.
          -  Ну, что молчишь? – сразу начала сердиться Маша.
          Колька молчал, поражённый.
          - Обалдеть! – закричал в динамик водитель, давно симпатизировавший Маше.
          Маша ещё больше рассердилась и поджала губы.
         До самой школы она не проронила ни слова. Лишь в фойе, перед большим зеркалом, оглядывая себя и Кольку, одобрительно закивала:
          -  Ты прямо, как Брэд Питт, если его завить.
          -   Брэд Питт? – удивился Колька.
          Маша увлекалась Голливудскими фильмами, и в американских актёрах разбиралась лучше, чем в жителях окрестных деревень.
          Выпускной вечер Кольке  неожиданно понравился. Золотую  медаль в школу доставил районный чиновник, и Кольку чествовали, как героя. Бабушку  вызвали на трибуну, директриса лично поблагодарила её за воспитание внука и вручила ей грамоту и букет цветов.
          Мишка и Гарик  носились с Гошиным фотоаппаратом по всему залу и снимали Кольку поочерёдно: с учителями,  бабушкой,  Машей  и даже  с чиновником.
          По окончании  торжественной части, когда заплаканная директриса попросила родителей и гостей покинуть зал, вышел небольшой конфуз. Бабка наотрез отказывалась оставлять внука одного, «так как он не привычный к спиртному, и мало ли что может случиться». Директриса пообещала ей лично присмотреть за Колькой и не дать его в обиду подгулявшим парням.
          Выпускников  усадили  за  стол. Колька, чувствовавший себя чуть ли не  именинником, оказался между Машей и Гулей Борисовой. Несмотря  на  данную бабушке клятву не пить, он  поддался-таки на уговоры девушек, выпил шампанского, повеселел и, увлекаемый  Гулей, пошёл  танцевать.
          «Ты сегодня супер!» - шепнула ему Гуля в разгар медленного танца.
          Он обрадовался, но что с этим делать, не знал. Где-то  фоном проплывали перед ним Маша в небесно-голубом платье, обеспокоенная директриса, взбешённый Витька, рвавшийся в бой и даже приглашавший его выйти. Но Колька на его провокации не поддавался, всю  ночь он  танцевал с Гулей, и ему было хорошо. 
          Обратно они  с Машей  шли пешком. Утро было раннее,  сырое, и он дал Маше свой, вернее, Гариков пиджак. Он  видел в старых фильмах, которые по сто раз смотрела его бабушка, как выпускники гуляли по Красной площади, и девушки, все как одна, были в пиджаках ребят. У  него слегка  кружилась голова, и он был счастлив.
          - А ты предатель, - вдруг сказала ему Маша.
          Колька удивился, но улыбаться не перестал. На Машу он не обиделся.
          - Весь вечер с этой дурой Борисовой танцевал, мог бы и со мной потанцевать.
          Колька ещё больше  удивился, даже остановился.
          - Но ты же меня не приглашала!
          Маша засмеялась.
          - Точно, блаженный! Парень должен приглашать девушку! С Луны ты свалился, что ли? Или прикидываешься? – озаботилась она.
          Он в недоумении пожал плечами.
          -  Я  как-то не подумал.
          -  Так тебя Гулька сама, что ли, пригласила?
          -  Да, - продолжая недоумевать, сказал он.
          Маша засмеялась:
          -  Да ладно, что с тебя взять, на дураков не обижаются. Знаешь такую поговорку?
          -  Знаю, - заулыбался вслед за ней Колька, радуясь, что инцидент исчерпан.
          Когда дошли до Машиного дома, было уже совсем светло, но в её окнах  горел свет.
          -  Мать ждёт? – спросил Колька.
          Маша недовольно поморщилась, но его вопрос проигнорировала.
          -  Хочешь, зайди, - предложила она.
          Колька покачал головой:
          -  Бабушка ждёт.
          -  Бабушка ждёт, - передразнила Маша, - так и будешь всю жизнь за её юбку держаться?
          Колька опять удивился:
          -  Ты чего сегодня такая злая?
          -  Да не знаю, домой идти не хочется, надоела мать со своим нытьём.
          -  Мать надоела? –  удивлению Кольки не было предела, он глядел на Машу так, словно видел её впервые.
          -  Вот, ты, куда  после школы? – всё больше заводилась Маша, но почему, на что, Колька не понимал.
          -  В медицинский, - по привычке ответил он.
          - Правда, блаженный, - словно обрадовалась Маша. – Какой медицинский! Ты,  что, не знаешь, сколько туда денег надо? Или блат, преподавателей своих!
          -  Ну, бабушка же узнавала, - недоумевал Колька, – у меня медаль, и с Гариком я занимаюсь, и потом, я сирота.
          - Сирота, - усмехнулась Маша, – молчал бы уж лучше, не позорился, не маленький уже.
          Удивлённый, он молча смотрел на Машу, чуть не метавшей искры от злости. То, что её настроение менялось, как погода в марте, ему было хорошо известно, но с такой бурей он сталкивался впервые.
          Посмотрев на него, Маша неожиданно смягчилась.
          - Ладно, не обижайся, - примирительно сказала она, - просто повторяешь всё за своей бабкой, как попугай, словно ты глупей её. Она вбила себе в голову, что ты должен стать врачом, а у тебя будто своей головы нет.
           Колька совсем растерялся, он всё ещё пребывал в прекрасном расположении духа, и ему никак не хотелось расставаться с состоянием, где благоухающая  Гуля, нет-нет, да и проплывала вновь перед его глазами.
          -  Ты чего, Маш, обиделась на меня? – как можно мягче спросил он.
          -  Да ничего, зло берёт! – отрезала она, – ты-то, может, и поступишь, дуракам везёт. И бабка у тебя пробивная, она тебя, куда хочешь, пробьёт. А моя мать только и может, что ныть. И к отцу не пускает, и сама ничего не делает.
          Колька сочувственно промолчал. История про Машиного отца, водителя-дальнобойщика, пившего беспробудно при тёте Вале, а после развода и второго брака, вдруг остепенившегося и начавшего зарабатывать на зависть всем, была известна всей округе.
           -  Уеду я, - вдруг сказала Маша, вздыхая.
           -  Как уедешь? - перспектива остаться без единственной подруги испугала Кольку.
           -  Не знаю, может к отцу, а может, в Москву, к материной сестре, она на оптовом рынке работает, зовёт, говорит, работы много.
           -  А как же институт? – ужаснулся Колька. - У тебя с английским хорошо.
           - Коль, ну ты серьёзно или нет? Какой английский! Ты хоть понимаешь, какие бабки там нужны! – Маша потянулась вверх и постучала пальцем по его лбу. - Это ты у нас - и ума палата, и сирота, и бабка у тебя  «коня на скаку остановит, в горящую избу войдёт». Да и сам собой – ничего, - добавила она, сверкнув глазами.
           Она двинулась к открытым дверям подъезда, но вдруг остановилась, выгнулась в  театральной позе, приподняв платье одной рукой, а другую - картинно изогнув над головой.
           -  А я? – крикнула она Кольке. – А я красивая?
           Колька чуть не задохнулся, так потрясающе она в этот момент выглядела.
           -  Да, красивая, - быстро согласился он, не успев придти в себя.
           -  Красивее Гульки? – не отставала она.
           -  Красивее, - послушно кивнул Колька.
           -  Ну, и дурак, - совершенно неожиданно заключила Маша и, смеясь, скрылась в дверях.         
           Колька тоже рассмеялся и пошёл домой. Шесть километров по пустой дороге, прохладным сухим утром – это для него был не путь.



           Проснулся Колька поздно. Обычно он вставал с гимном. Была у бабушки такая странность – никогда не выключать радио. Несколько раз в своей жизни она оказывалась свидетельницей судьбоносных сообщений исторического масштаба – объявления войны и мира, развенчания культа личности, запуска человека в космос - и искренне считала, что только по радио и можно узнать правду, а по телевизору – одно враньё, кино, да и только.  Из динамика в углу комнаты, служившей и столовой, и спальней, раздавался унылый бубнёж  нескольких мужских голосов, из чего Колька сделал вывод, что идёт парламентский час и, стало быть, времени часов двенадцать, не меньше.
           Бабки в доме не было, постояльцев, квартировавших на утеплённой ими же веранде, тоже не было слышно.
           Под утро ему, то ли снились, то ли грезились Гуля Борисова в блестящем чёрном платье и Маша в небесно-голубом, они сидели рядом, кормили его черешней, а потом он танцевал с ними, не разом, а с каждой по отдельности, но получалось так, что вроде бы и разом, и никто не обижался, и всем было весело.
           Он потянулся на своей кушетке, ставшей ему короткой ещё в тринадцать лет. Разглагольствования депутатов сменились новостями. Колька, которому бабка с малолетства запрещала долго залёживаться в постели, поднялся. На столе, бывшим одновременно и кухонным, и обеденным, стоял завтрак, накрытый полотенцем. В записке, написанной неуверенным карандашом  на клочке клетчатой бумаги из его тетради, бабка сообщала, что поехала на автостанцию – продавать излишки редиски, и вернётся не раньше вечера. Колька, воспринимавший постоянные бабкины  коммерческие отлучки как данность, наибольший интерес проявил к содержимому под полотенцем. После вчерашних фруктов и конфет есть хотелось страшно. Бабка, как всегда,  приготовила для него полный съестной набор – нарезанный хлеб, колбасу, подтаявшее масло в изрядно побитой маслёнке  и два термоса - с чаем, и едой. 
           Колька устроился за столом, налил себе чаю из любимого им расписного термоса с кнопочкой, и уже приловчился было достать из другого термоса, что пошире и пониже, жареную картошку, как вдруг увидел остановившуюся  напротив их дома приземистую ярко-красную, сверкавшую на солнце машину.
           Он удивился. И не то, чтобы такие машины были для него невидалью. С тех пор, как в деревне началось строительство, разнообразие  проезжавших мимо иномарок могло поспорить с любым московским автосалоном, но то, что машина остановилась именно перед их калиткой, было действительно странно. Колька отодвинул занавеску, ожидая, что же будет дальше.
           Дверца роскошного автомобиля открылась, и из салона высунулись две длинные мужские ноги в светлых, почти белых джинсах и блестящих, невиданной чистоты чёрных ботинках. Ступни осторожно, почти брезгливо, нащупывали на поросшей травой пыльной обочине подходящее место, куда можно было опереться без потерь для блеска. Из машины нехотя вылез очень высокий, тонкий молодой человек, весь утянутый в светлую одежду, в тёмных очках, с мобильным телефоном на поясе и с прозрачной папочкой подмышкой. «Высокий блондин в чёрных ботинках», как  сразу окрестил его про себя Колька, огляделся кругом и, сверившись со своей папочкой, уверенно двинулся к их калитке.  Колька на всякий случай выскочил на крыльцо.
           Войдя во двор, молодой человек столкнулся с другой непредвиденной  трудностью – мирно бродящими курами и петухом во главе. Заметив Кольку, он закричал ему, словно тот стоял от него за три девять земель.
           -  Трифонова  Ангелина Семёновна здесь живёт?
           -  Трифанова, - поправил Колька, - только её сейчас нет.
           Парень поник.
           - А она вообще  придёт? - спросил он, не переставая напряжённо следить за петухом, гордо расхаживающим поблизости.
           -  Придёт, конечно, - уверил его Колька и, указывая глазами на петуха, добавил, - да вы не бойтесь, это же куры.
         Парень с недовольством взглянул на Кольку и опять обратился к своей папочке.
          -  А вы, случайно, не её внук?
          -  Да, внук, - ещё больше удивился Колька.
          -  Трифо… Трифанов Николай Николаевич?
          -   Да.
          Молодой человек заметно расслабился, но всё же  уточнил:
          -  Несовершеннолетний?
          -  Что?
          -   Я говорю, восемнадцати лет нет? – пояснил парень.
          Колька растерялся:
          -   Если вы из военкомата, то уже приходили, бабушка все бумаги собрала, ну там, что у неё инвалидность.
          -   Нет, нет! – замахал руками молодой человек, видимо, не меньше Кольки напуганный словом «военкомат». – Я из агентства недвижимости, - он опять вытащил из подмышки свою папочку и, достав из неё четырёхугольную картонную карточку, показал Кольке, - я - менеджер по продаже недвижимости, Владислав Ильин, я к вам по поручению от вашего соседа,  – парень неопределённо указал рукой в сторону забора, – Реваза Шалвовича Ревадзе, у него к вам деловое предложение.
          -   Ко мне? – настороженно переспросил Колька.
          -   К тебе и к бабушке.
          -   Да вы проходите в дом, - спохватился Колька.
          Парень облегчённо вздохнул, и осторожно, высоко поднимая длинные ноги, отчего сам стал похож на петуха, двинулся в сторону крыльца. Войдя в дом, он зачем-то отряхнул и без того безукоризненно чистые джинсы.
          Усевшись на  стул, на котором прежде сидел Колька, он вальяжно откинулся и внимательно оглядел комнату. Кольке  тут же мучительно захотелось выйти обратно во двор, к  курам. Всё, к чему привык его взгляд с самого детства, показалось ему сейчас нестерпимо убогим: и эти потускневшие иконы в углу, и старый телевизор, прикрытый вышитой салфеткой, и деревянные стулья из былых времён, и стёртые ковровые дорожки.
          -  А что за имя такое – Ангелина? – вдруг совершенно не к месту спросил молодой человек, выведя Кольку из оцепенения. – Прямо Анжелика какая-то?
          - Это её в честь Паши Ангелиной назвали, была такая ударница коммунистического труда, стахановка, трактористка, мне бабушка рассказывала.
           -  А- а, - заулыбался парень, – а я думал в честь Анжелики – маркизы ангелов.
           Колька тоже улыбнулся. Шутка парня ему понравилась, в отличие от злобных колкостей Спицына, он не уловил в ней ничего, кроме добродушной иронии.
           - Чаю хотите? – предложил он, вдохновлённый.
           -  Ну, давай, - милостиво согласился менеджер.
           Колька опрометью бросился к буфету и достал оттуда бабушкину гордость, тонкие фарфоровые чашки  в цветочек, купленные ещё до его рождения, во время экскурсии в Ленинград. Аккуратно, стараясь не пролить ни капли, он выложил из стеклянной банки в розетку признанный бабкин хит – прошлогоднее вишнёвое варенье.
           Прихлёбывая чай из раритетной чашки, парень морщился, то ли оттого, что чай был слишком горячим, то ли от чего-то ещё.
           -  Значит, здесь ты живёшь со своей стахановкой? – спросил  он.
           Вопрос Кольке не понравился, но он вежливо промолчал.
           - Ну, ты понял про Реваза Шалвовича? – продолжал настойчивый менеджер.
           Колька покачал головой.
           -  Его коттедж находится как раз за вашим домом.
           -  Это, который белорусы строили? – сообразил Колька.
           Настал черёд удивляться молодому человеку.
           - Какие белорусы?  Ах да, белорусы, впрочем, какая разница, кто строил? Суть в том, что Реваз Шалвович хочет, чтобы из его дома был прямой выход к озеру. Он  предлагает купить  взамен вашего дома квартиру в Новом, или, если хотите, в райцентре, или договориться о сходной цене. Ну, как? - спросил он Кольку, явно довольный.
           Колька испугался и загорелся одновременно. Его давно уже угнетала жизнь в заброшенной деревне, где остались одни недееспособные старухи и спившиеся мужики. Присутствие молодого человека из другого мира в сверкающих ботинках и одежде без единой складочки особенно задевало его самолюбие.       
           Молодой человек, опустошивший к тому времени всю вазочку с вареньем и совершенно расслабившийся, дружелюбно поглядывал на приунывшего Кольку.
           - А у самого-то какие планы? Я вижу, школу закончил, - он взял в руки  лежавший тут же, на столе, аттестат. - Ого! - вдруг воскликнул он, даже приподнявшись на стуле, под аттестатом лежала красная коробочка с медалью. – Медаль! Золотая! Ну, ты даёшь! Прямо Ломоносов!
            К удивлению Кольки, парень смотрел на него всё с большим  интересом.   
            - Скажу тебе по секрету, - даже понизил голос менеджер, – но это так, информация к размышлению. Реваз Шалвович так завёлся – что «торг здесь уместен», можно даже что-нибудь поближе к Москве.
           Кольку так смутил натиск парня, что он уже не мог дождаться, когда же придёт бабушка.
           Но парень уже взял инициативу в свои руки:
           -  А чего с бабкой-то? Родители где?
           -  Нет родителей, - закашлялся от неожиданности Колька.
           - Так тебе сам бог велел, в Москву. Бабка-то - немолодая, - он заглянул в свою папочку, – вот, 63 года. И что ты здесь, в этой деревне делать будешь? Кур, что ли пасти?
           Упоминание про кур совсем добило Кольку. Долгое время его единственной обязанностью по хозяйству было - загонять кур в курятник.   
          - Да и поверь мне, - всё больше заводился менеджер, – не будет скоро  вашей деревни. Так или иначе, выживут вас отсюда коттеджники.
           Исчерпав, по-видимому, все лимиты своего времени и красноречия, молодой человек поднялся:
           - Ну, ладно, не могу больше ждать, передашь всё бабушке, а я завтра, в крайнем случае,  послезавтра опять  подъеду. Вот здесь все мои координаты, - сказал он, кладя на стол, рядом с медалью, свою визитку. – Проводи  меня, Ломоносов.
           Миновав кур, на которых молодой человек не переставал опасливо озираться, они подошли к его машине. Машина так сверкала на солнце, что Колька, не удержавшись, провёл ладонью по её блестящей гладкой поверхности.
           -   Нравится? –  с гордостью спросил парень. – Не очень новая, но смотрится. Ничего, и у тебя такая  же будет, ты только не задерживайся, чеши отсюда, пока не поздно.               
           -  А я  собираюсь. В Москву. В медицинский, - почти с вызовом ответил Колька, очевидно, обидевшись, несмотря на все свои усилия.
           -  А знаешь, - вдруг добавил парень, садясь в машину, – я ведь тоже не москвич, и даже не из Подмосковья, как ты, а из такой Тьму-Таракани, что ты, небось, и не знаешь. Впрочем, ты же отличник, географию учил. Коми-Пермяцкий округ, слышал?
           Колька поспешно закивал. Неожиданная откровенность парня примирила его и с ним, и с самим собой.
           - Ну, ладно, пока, - махнул ему рукой парень, - спасибо за чай, варенье классное, моя мама такое варила.
           Машина рванула с места, подняв клубы пыли. Колька остался в раздумьях. Он собрался уже было идти искать бабушку, чтобы поделиться с ней ошеломляющей новостью, как в дом ввалился Мишка-хохол, в перепачканной краской и цементом одежде, заскорузлых рабочих ботинках и совершенно неуместным ярко-жёлтым бумажным конвертом в грязных руках.
           -  Вот, держи, фотографии принёс. Слушай, а это кто на фотках, в голубом? 
           -  Так это же Маша, - удивился Колька.
           -  Машка? Вальки Зинцовой дочка, что ли? Не узнал. Выросла. Я, на всякий случай, там, где она, в двух экземплярах сделал. Передашь ей? Хочешь, отвезу? Вечерком, а?
           Колька пребывал в задумчивости.  Не обратив внимания на Мишкину прыть, он ответил:
           -  Нет, я сам. А ты, случайно, бабушку не видел?
             -  Не видел. Пацаны у неё обед уже забрали.
           - Увидишь, передай, что я к Маше поехал, - решился, наконец, Колька.
           -  К Маше? – не к месту загигикал Мишка. – Хороша Маша, да не наша.
           Колька пожал плечами. Намёки Мишки не произвели на него никакого впечатления. Ему не терпелось поговорить о своей неожиданной удаче. Вряд ли кто-нибудь, кроме Маши, смог бы  понять и оценить его радость.
           Друзей у него не было. Бабка, потерявшая разом и дочку, и мужа, ухватилась за маленького внука, как за последний шанс своей жизни. Она несла его перед собой, словно переходящее красное знамя за ударный труд. Весь район знал, что бабка Трифаниха  кладёт свою жизнь на воспитание мальчишки, и не было в округе человека, который бы не восхищался её  подвигом. Она не отпускала его от себя ни на шаг, вся бывшая столовая нянчила его между сменами, даже в школу она водила его за руку до пятого класса, пока, наконец, учительница не предупредила её, что она растит оранжерейный цветок. Бабка, всю жизнь безоговорочно доверявшая учителям и врачам, отступилась, но передала его Маше. Та, приученная с ранних лет к самостоятельности, восприняла поручение бабушки очень серьёзно.
           Маленькая девочка, командовавшая длинным, худым подростком – так приблизительно выглядела их пара, вызывавшая улыбку и у его недругов, и у доброжелателей.


 
             Посёлок Новый вовсе не был новым. Ныне почивший совхоз «Прогресс» отгрохал в пору своего рассвета, 70-е годы, несколько кирпичных домов с клубом, магазином и поликлиникой. Квартиры в нём давали передовикам производства, техническим работникам и, как говорила бабушка, всяким блатным. Посёлок за тридцать лет обветшал, клуб и поликлиника закрылись, но в сравнении с окружавшими его сельскими постройками, выглядел неплохо, и среди местных - жить в нём до сих пор считалось престижным. Колька чёрной завистью завидовал Маше, два года назад переселившейся из развалюхи на развилке дорог без газа и воды в современную двухкомнатную квартиру.
            Жили Зинцовы в типовом трёхэтажном доме из белого кирпича, окружённом самостийными заборчиками со стихийными огородами – бывшие деревенские жители с трудом представляли свою жизнь без клочка земли. Под окнами Машиной квартиры на первом этаже тоже был участок, но Маша, рьяная ненавистница сельской жизни, разводила на своей земле только цветы.
            Колька промчался мимо её благоухающих пионов, с надеждой заглядывая в раскрытые настежь окна. Он застал Машу танцующей перед зеркалом под грохочущую из музыкального центра музыку. Отец Маши,  хоть и не жил с ними чуть ли не с самого рождения дочери, регулярно ей помогал, выполняя все её капризы.
            Недовольная тётя Валя, придерживая одной рукой халат на груди, а другой запахивая подол, пропустила Кольку в комнату.
              -  Видишь, не занимается ни черта, хоть бы ты ей сказал, что ли? – проворчала она.
            Маша увидела его в зеркале и убавила  звук. Мать же встретила негодующим возгласом:
              -  Для того, чтобы клизмы ставить, можно и не заниматься!
              -  Не занимайся, тебе жить, - заключила тётя Валя прежде, чем закрыть дверь.
            -   Хочет, чтобы я в медицинское училище шла, - объяснила Маша смущённому Кольке, – делать нечего – горшки выносить. А ты чего пришёл-то, - спохватилась она, – наверно, рак на горе свистнет.
            -  Вот, фотографии принёс, - Колька протянул ей жёлтый конверт, рассказывать  сейчас про менеджера и его предложение показалось ему неуместным.
            Маша быстро  выхватила  конверт из его рук.
            -   А я ничего! Вот здесь не очень. А ты вообще! Слушай, тебе так костюм идёт! А эта-то, эта! Жердь! – возликовала она, разглядев на заднем плане одного из снимков Борисову. - Что ты в ней нашёл только!
            Колька пожал плечами. У Маши было прекрасное настроение, она веселилась.
           -  Чаю хочешь? А вина? У нас вино есть, материн хахаль, молдаванин этот оставил.
           -  Какой молдаванин?
           Разговор уходил всё дальше от темы, которую хотел бы поднять Колька, но и то, что сказала ему Маша, неожиданно его заинтересовало.
           -  Да Гоша этот, друг твой бывший.
           -  Гоша? – поразился он. – А разве он тётю Валю знает?
           -  Привет! А кто нам ремонт делал? Они уже год вместе.
           Колька недоумевал:
           - У него же дети есть.
           - Ну, ты совсем, честное слово, - Маша, смеясь, подкрутила пальцем на своём виске, даже присвистнула от удовольствия, – при чём тут дети? Алёшка и тот, наверное, умней тебя.               
           Хоть Колька и считал себя не обидчивым, но сравнение с дурачком Алёшкой показалось ему несправедливым.
           - Что ты со вчерашнего дня на меня взъелась? – осторожно спросил он.
           -  Ничего не взъелась!
           Маша откинула фотографии и, встав перед Колькой, опять начала пританцовывать.
           -  А может, и взъелась! А нечего было с этой жердью! Я думала, ты и танцевать-то не умеешь!
           Она опять закрутилась перед ним, покачивая бёдрами и пристукивая каблуками, словно испанская танцовщица. Кольке вспомнилось, как она вчера выгнулась перед ним в немыслимой позе, но это воспоминание почему-то смутило его, и он опять схватился за спасительные фотографии.
           -  Потанцевал бы со мной, что ли! – почему-то засмеялась Маша и вырвала фотографии из его рук.
           -  Как, здесь? – испугался он.
           -  А что, и здесь.
           -  А музыки нет, - как мог, сопротивлялся он.
           -  Музыку сделаем.
           Маша скакнула к музыкальному центру, перевернула кассету, прибавила громкость, и из динамиков зазвучала модная песенка. Тут же Маша подскочила к Кольке, вжавшемуся на всякий случай в спинку стула, и потянула его за руки.
           -  Не дрейфь.
           -  А тётя Валя войдёт?
           -  Ну и войдёт, ну и что? Они с Гошей тут такое вытворяют! Не дрейфь, - повторила она властно.
           Колька очень старался, но всё его существо было направлено на дверь. Танцевать среди бела дня, посреди комнаты, в которую в любой момент могла войти тётя Валя, казалось ему глупым, но возражать Маше он не решился. Он всегда слушался её.
           -  Коль, - вдруг вскинула  голову Маша, – а ты, что, правда такой или прикидываешься?
           -   Какой? – удивился Колька.
           -   Ну, такой. Ты хоть знаешь, как дети делаются? Или это вопрос на засыпку? – засмеялась она.
           Колька зачем-то засмеялся вместе с ней.
           Вопрос, действительно, был на засыпку. Конечно, он знал. Готовясь чуть ли не с начальной школы к поприщу врача, биологию он учил особенно усердно. Он знал многое про размножение различных видов, про спаривание млекопитающих, про гаметы и семенники.  Но и не знал одновременно. Когда по телевизору, по недосмотру бабушки, вдруг мелькали любовные сцены, она громогласно провозглашала: «Срам», и быстро переключала канал. Будучи сельским жителем, Колька много раз видел, как спариваются собаки, корова с быком, те же куры, и так привык к этому зрелищу, что оно стало для него фоном  деревенской жизни, хоть и не очень приглядным, но необходимым. От собак рождались потом забавные щенята, от кур – получались яйца или цыплята, приносившие бабушке доход, и это было нормально, но к Машиному вопросу никакого отношения не имело.
           - Ну, ладно, ладно, - вдруг сказала ему Маша, уловив перемену в его настроении, – с тобой каши не сваришь. Давай лучше фотографии смотреть.
           Колька и впрямь погрустнел. Он шёл домой, озадаченный, и так и не поделившийся с Машей своей новостью.
           «Чего она от меня хотела, почему со мной каши не сваришь?» - спрашивал он себя, будто бы в недоумении, потому что на самом деле  давно понимал, в чём дело, и это понимание ранило его почти смертельно.
           Он не такой, как все, он «белорус». Перед его глазами никогда не было матери и отца, прильнувших друг к другу, как родители Гули Борисовой  на выпускном вечере. У него не было даже просто родительских свадебных фотографий в рамочке, как у Маши. Он родился от отца-проходимца и от матери-шалавы. И вроде бы они были где-то, а он считался сиротой. «Бедолага ты мой, - часто причитала бабушка, - никому-то ты не нужен». И это подразумевало: «Нужен только мне». И это было самое страшное.
          Отец – наплевал, мать – бросила, дед – умер, а вдруг умрёт и бабка. На что намекал блестящий менеджер по недвижимости. Бабка старая, невечная? И что тогда? Куда он пойдёт? Как будет жить? Бабушка талдычила: «Учись, учись, выучишься – станешь доктором».  И он учился, он хотел стать врачом, чтобы лечить её, чтобы продлить ей жизнь, но разве это сделает её вечной. Что там вещала директриса на выпускном вечере? «Жизнь продолжается, десять лет назад вас привели сюда ваши папы и мамы, и вы приведёте сюда своих детей». Получается, что он должен жениться, и у него должны родиться дети с белыми кудрями и румянцем во всю щёку? Дети «белоруса»? Он интересовался генетикой и, как семечки, щёлкал задачки по наследственным признакам, но какие бы дополнительные условия он не вводил, всегда выходило, что и эти волосы, и этот румянец  будут выскакивать в каждом последующем поколении, обеспечивая  вечную жизнь чёртовому белорусскому «проезжему молодцу». Единственная возможность прервать эту цепь – никогда не иметь детей, никогда не жениться. Так и постановил себе Колька несколько лет назад - истребить в себе «белоруса» на веки вечные. Но судя по тому, что вещала директриса, это значило - «не жить».
           Колька загоревал. С ним такое случалось иногда. В детстве особенно часто. В такие моменты он, по-видимому, и уходил в себя, иногда на минуты, иногда на часы.
           Он и не заметил, как прошёл мимо своего дома, зашёл с другой стороны на задворки и сел под вишней, единственным местом в их огороде, не засаженном никакой зеленью. Здесь стоял сарай, построенный ещё дедом, и сколько Колька себя помнил, он всегда прятался в узкий зазор между сараем и забором. Это было его укромное местечко. Теперь, вместо дощатого бабушкиного забора, сосед, как выяснилось, Реваз Шалвович Ревадзе,  выстроил каменную ограду с узорчатой кладкой на манер кремлёвской стены.
           Постепенно смеркалось. Колька сидел под вишней, никто ему не мешал и никто его не звал. Ему было, о чём подумать, но почему-то не думалось. Он долго разглядывал изгибы кирпичной кладки, потом недозрелые, розово-красные вишенки на ветках. Когда совсем стемнело, внимание его переключилось на звёзды, ещё немного, и он начал бы их считать, как дурачок Алёшка. Но зачем-то вспомнилась строка из недавно пройденной программы: «Если звёзды зажигают, значит, это кому-нибудь нужно?»  Директриса, она же учительница литературы, утверждала, что это стихи о любви. Колька про себя был уверен, что любовь – понятие исключительно литературное и выдуманное поэтами. Поэты и писатели раздражали Кольку – насочиняют, бог знает чего, а потом ломай голову, думай, что там написать в сочинении на десять страниц. Из всех предметов в школе литература давалась ему труднее всего, и если бы не директриса, да ещё его великолепная память, не видать бы ему золотой медали, как своих ушей.
           Он уже собрался уходить, как вдруг услышал музыку. Случалось, в деревне кто-то заводил старые пластинки или приглашал на праздник гармониста, бывало, кто-то из строителей врубал магнитофон, и по деревне разносился залихватский  «русский шансон», но из-за кирпичной стены звучала совсем другая музыка. Колька не раз слышал эти мелодии по радио, у него был хороший слух, и он легко мог определить, что это были  вальсы Шопена. Про Шопена он знал, что тот был влюблён в  писательницу, которая изменяла ему с другим писателем, и бедный музыкант умер у неё на руках, на чужбине, хоть и завещал похоронить его на родине. Колька, как завороженный, слушал музыку, сочинённую композитором, умершим от любви и тоски по родине, дивясь тому, что обыкновенный смертный человек мог извлечь из своей души такие звуки.
           Ему вдруг мучительно захотелось посмотреть, кто же находится за белой занавеской. Подойдя вплотную к стене, он соорудил подпорку из старого деревянного ящика, и влез на него, пытаясь заглянуть в прорезь кирпичного узора. Он увидел освещённое в первом этаже коттеджа раскрытое настежь окно с белой кружевной занавеской, именно оттуда лилась музыка, словно кто-то играл на пианино.
           «Что за пианистка такая?» - думал он, практически машинально перемахивая через ограду. Он  спрыгнул  с другой стороны стены, ловко приземлившись на мягкий газон. Никаких угрызений совести он не испытывал. В его сознании всё вокруг него пока ещё принадлежало ему. Чужими были только окно и музыка. Но и влекли они его неимоверно.
          Его поразили перемены на открывшемся ему отрезке двора. Он увидел ухоженную лужайку,  выложенный плиткой бортик бассейна, качели в виде кресла, белый пластмассовый столик, два стула, шезлонг – ещё несколькими неделями раньше, до того, как он углубился в подготовку к выпускным экзаменам, здесь вкалывали загорелые белорусы, везде  валялись кирпичи, инструменты, бассейн был в состоянии вырытой ямы, и трудно было представить, что через какой-нибудь месяц здесь будет рай, подобный тому, какой он видел в бабушкиных сериалах. 
          Музыка на мгновение стихла, потом возобновилась снова. Что-то тревожно-сладкое шевельнулось в душе, когда он, подбираясь к стене дома, увидел выдуваемую ветром занавеску. Колька поднялся на узкий приступок на стене дома и осторожно приник к оконной раме.
          Внутри он увидел женщину. Взрослую, может быть, такую, как директриса или мать Маши, только директриса была толстая, а тётя Валя худая и какая-то встрёпанная, но эта не была ни толстой, ни худой, и встрёпанной её назвать было нельзя, хоть она и была в халате, белом и мохнатом, как полотенце. У неё были чёрные, очень коротко стриженые волосы и длинные, ярко-красные ногти. Такую женщину невозможно было представить играющей на пианино. Да и пианино Колька нигде не увидел. В комнате вообще не было ничего, кроме большого яркого ковра, дивана, на котором она  сидела, и одиноко горящей лампы с цветным стеклянным абажуром. Музыка звучала из колонок, которые стояли тут же, на подоконнике. Именно из-за них и выглядывал Колька.
          Женщина не шевелилась. В руке у неё был бокал с тёмно-красной жидкостью, видимо, вином, потому что початая бутылка стояла  подле дивана. Колька отметил только, что  пальцы женщины нервно постукивали в такт мелодии по ножке бокала. Когда музыка смолкла, она допила вино, высоко запрокинув голову, поставила бокал рядом с бутылкой и легла. И всё было бы ничего, если бы  Кольку не насторожила её рука, лёгшая поверх халата. Пальцы этой руки были как-то неспокойны, забеспокоился и Колька, сам не зная отчего. Не отрываясь, он следил за рукой. Рука мгновенно, словно решившись на что-то, нырнула под полу халата, женщина выгнулась,  халат распахнулся, открыв две сведённые ноги и руку, в них потерявшуюся, и Колька, в одно мгновение вдруг осознав, что происходит, свалился с приступка.
           Ночью Колька спал плохо. Злясь на самого себя, он крутился на своём коротком диванчике, пытаясь отогнать от себя навязчивое видение – две  загорелые ноги  и трепещущую  руку с красными ногтями. Иногда он вскакивал, выбегал во двор, настороженно вглядывался в сторону кирпичной стены, словно ожидая, что оттуда появится женщина в белом халате, грозящая ему пальцем с ярко накрашенным ногтём. Но никто не появлялся, не было слышно никаких звуков, кроме лая собак и писка комаров. Он заснул под утро, измученный ночным бдением и беспокойством, источник которого он никак не мог установить, а потому не мог с ним справиться.



           На следующий день, с самого утра, бабка взяла его в оборот. Со словами  «нечего штанами трясти», и это было самое мягкое, что она могла сказать по поводу его вчерашнего бездельничанья, она потащила его по инстанциям. О деловых способностях бабки Трифанихи, как её звали на бывшем совхозном пространстве, ходили легенды. То, на что другие угробили бы несколько дней, она смогла уладить за пару часов. Справки из поликлиники, собеса и военкомата, оказывались в её руках, словно по волшебству, стоило ей открыть двери кабинетов. То же самое случилось и в институте, куда они приехали через час благодаря шустрому Мишке и  его машине, чтобы подать заявление в приёмную комиссию.
          Рекогносцировка  была проведена бабушкой заранее. В результате ею был выбран Третий Мед, то есть Московский Стоматологический институт, как расположенный наиболее близко к трём вокзалам.
          Секретарша председателя приёмной комиссии напрасно пыталась преградить путь странной компании, состоящей из высокого юноши с фигурой бегуна на длинные дистанции и лицом барышни из прошлого века, плохо одетой  старухи и загорелого работяги с золотыми зубами. Бабка одержимо прорывалась вперёд, к тяжёлой полированной двери, глядя сквозь испуганную девушку, словно её не было вовсе. Председатель комиссии, сначала бурно приглашавший всех выйти, в конце концов, сдался и включил Кольку  в  льготный список.
          Гордая собой бабка, потащила всех  в Мак-Доналдс - праздновать практически решённое поступление внука.
          «Вот, видишь, сынок, я всё сделала, теперь дело за тобой».
          Язвительный Мишка попытался добавить ложку дёгтя в бабкину бочку мёда: «Да что там – врач, копейки зарабатывать, надо было на юридический, я вот когда Галюнькин дом переоформлял, знаешь, сколько денег отвалил нотариусам этим».
          Но бабка была несгибаема: «А зубы таким, как ты, делать, золотые».
          Мишка, подмигивая Кольке, развёл руками. Бабке Трифанихе  возражать было трудно.
          Колька был индифферентен. Большая котлета с булочкой, когда-то составлявшая счастье его детства, сегодня оставила его равнодушным. Мысли его постоянно уносились к  загадочной  женщине из коттеджа. Отдалённо маячили в его голове Маша, прижавшаяся к нему в откровенном танце, и молодой человек из бюро недвижимости с его потрясающей машиной,  как потерявшие первостепенную остроту и новизну. Ему не терпелось поскорее вернуться домой, чтобы вновь приникнуть к кирпичной стене.
         Он мысленно подгонял Мишку, который бережно вёл свой новый, только что с конвейера, «Москвич», и разглагольствовал о преимуществах жизни в столице.
          Когда Мишка, наконец, съехал с шоссе на грунтовку, Колька вздохнул с облегчением. Даже на Алёшку, как всегда болтавшегося у дороги, он поглядел с удовольствием.
          -  Вот те на! – провозгласил Мишка, выруливая на их улицу.
          Колька  увидел перед своим домом машину давешнего менеджера. Он расстроился. Разговоры про квартиру, переезд и могущественного Реваза Шалвовича не входили сейчас в его планы, к тому же его  сильно тревожило, что за прошедший день он так и не нашёл возможности выполнить его поручение.
          Колька густо покраснел, будто пойманный с поличным.
          -  Это менеджер из бюро недвижимости, он предлагает продать наш дом, - только и успел сказать он.
          Бабка ахнула:
          - То-то я смотрю, вишнёвое варенье на столе стояло.
          Молодой человек, на сей раз затянутый в голубой джинсовый костюм, вылез из своей приземистой машины. Подмигнув Кольке по- приятельски, отчего тот покраснел ещё больше, он тут же, не заходя во двор, начал разъяснять бабушке суть предложения соседа Ревадзе. Договорившись с ней о встрече с покупателем, молодой человек, уехал, вновь весело подмигнув Кольке.
          Бабка собрала экстренное совещание. Помимо Кольки и уже имевшегося Мишки, она вызвала Арменака, как наиболее заслуживавшего её доверие, и Гарика, всегда находившегося при  отце. К вящему удивлению Кольки, на его стороне оказался один лишь Гарик. И бабка, и Арменак, и даже предатель Мишка вдруг засомневались, задались вопросами «как жить» и «на что жить», и ответы на них повисли в воздухе. Все, как один, склонялись к выводу, что ни в посёлке, ни, тем более, в городе, бабка не найдёт такого верного источника дохода, как огород и собственный дом. Гарик в качестве главного эксперта в студенческих делах  горячился, доказывая, что современные общежития – это не то место, где сможет жить избалованный и не приспособленный к самостоятельности подросток.
         Кольку,  слушавшего поначалу его с благодарностью, передёрнуло два раза: из-за  подростка и несамостоятельности. Неожиданно обидевшись, он вновь замкнулся, спорить с взрослыми  не решился, а выяснять отношения с Гариком не захотел. Мысли его были далеко.
         Он успел уже сбегать к своему закутку между сараем и забором, и, еле сдерживая дрожь нетерпения, заглянуть в прорезь кирпича. Но двор был пуст, окна закрыты и безжизненны, словно ему привиделись и женщина в белом халате, и звучавшая кругом музыка.
         Ближе к вечеру, когда спор поутих и плавно перешёл в застолье с невесть откуда взявшейся  водкой, на пороге вдруг показалась Маша.
          - О! Какие люди! – тут же завопил обрадованный Мишка, бесцеремонно сгоняя с места сидевшего рядом с ним Гарика.
          - Угомонись! – строго предупредила его бабушка, когда он, схватившись за бутылку, собрался  налить водки вновь прибывшей.
          -   У вас тут военный совет в Филях, что ли? – спросила Маша Кольку, не обращая внимания на суету, устроенную Мишкой.
          -  Точно! – быстро ответил Мишка, не собиравшийся сдаваться, – ты садись, садись.
          -  Да, садись, дочка, - подтвердила бабка, подвигая ей стул подле себя.
          -  Нет, спасибо, я на минутку, мне Коля нужен.
          Колька послушно встал и, подходя к Маше, услышал бабкино назидание:
          -  Не задерживайся.
          Когда они вышли во двор, Маша спросила:
          -  Ты, случайно, не приходил, а то я с самого утра у папки, в
городе?
            Колька молча покачал головой.
          Свернули на грунтовку. Алёшка-дурачок был, как всегда, там. Знавший их с самого детства и воспринимавший как своих друзей, он потащился вслед за ними, как это часто бывало, когда он их встречал и провожал в школу и из школы. Когда-то, совсем маленьким, Колька за неимением других приятелей мальчишек часто присоединялся к Алёшке, просто сидел с ним подле дороги или бродил по деревне, пока бабушка однажды не положила конец этой странной дружбе.
           «Что ты с ним валандаешься? – с раздражением выговаривала она внуку, – он до твоего рождения был дурак, дураком и останется».
          Колька тогда удивился, даже расстроился, ему нравилось болтаться с Алёшкой. Но бабушку  ослушаться не посмел.
          -  Счастливчик, - сказала Маша, указывая на Алёшку, – ни учиться ему не надо, ни работать. Ходи себе по деревне – радуйся жизни.
          -  Разве счастливчик? – возразил Колька, у которого до сих пор болела душа, что он несправедливо поступил с другом детства.
          -  Я смотрю, ты недалеко от него ушёл,  - заключила Маша, посмотрев на него с сожалением. – Что в тебе только Гулька нашла?
          -  Гулька? – с сомнением переспросил он. – Борисова?
          -  Ага, я на рынке её встретила. Хвалила тебя. Говорит, супер. Привет тебе передавала. Когда ты только успел ей голову задурить? – Маша вдруг нервно засмеялась. – Слушай. А может, ты и не блаженный вовсе? Может, ты с ней уже закрутил?
          Колька на всякий случай промолчал, припоминая, чем закончился такой же разговор после выпускного вечера. 
          - Машина! Машина! - радостно закричал Алёшка, приветствуя большой чёрный джип, мчавшийся им навстречу.
          Колька и Маша шустро отскочили на обочину.
          -  Вот это да! – Маша провожала глазами быстро удаляющийся и поднимающий за собой клубы пыли автомобиль. - Вот это тачка! А тётку за рулём видел? Высший класс!
          - Тётка за рулём? -  насторожился Колька.
          Он проследил взглядом за джипом, резво свернувшим в сторону их деревни.
          -  Ага, - подтвердила она, – такая, знаешь, вся из себя. В какой-нибудь коттедж едет. Это ж сколько денег надо! И коттедж, и тачка крутая, и сама из себя! Вот бы мне такого мужика!
          -  Какого мужика? При чём тут мужик? – встрепенулся Колька, думая о своём.
          -  А кто платит-то? Мужик, конечно!
          Колька пожал плечами и двинулся дальше. Маша шла рядом, иногда забегая вперёд и заглядывая в его лицо.
          -  Слушай, а этот Гарик ничего. Чёрненький такой, глаза горят.
          Колька с осуждением взглянул на неё.
          - Маш, ты чего? У него невеста есть, свадьба скоро.
          - Вот так всегда, - почему-то захихикала она, - только кто-то понравится, а его уже другая заграбастала. Зато Мишка чуть язык не проглотил, так вылупился на меня!
          Колька растерялся:
          -  Он же на Галюне женат.
          -  А ну и что! - продолжала смеяться Маша. - Жена не стенка –  можно подвинуть!
                -  Маш, что с тобой сегодня? - взмолился Колька.
                -  А ничего, - огрызнулась она.
          - Машина! Машина! - вновь завопил Алёшка, указывая на приближающийся  «Москвич».
          Мишка затормозил возле них и резво открыл дверцу.
          - Садись, подвезу, -  обратился он к Маше.
          -  Лёгок  на помине, - усмехнулась она. 
          Она уже занесла ногу, чтобы сесть в автомобиль, но Колька, то ли, догадавшись, наконец, что происходит, то ли поддавшись минутному порыву, успел ухватить её за руку.
          -  Постой, Маш, пойдём вместе, я тебя провожу.
          -  Нет уж, ты домой иди, а то бабка твоя меня живьём сожрёт.
          -   Это точно! – засмеялся Мишка.
          -  Маш, ну не обижайся, - не терял надежды Колька, – пойдём пешком.
          -  Да ну тебя, -  Маша выхватила из его рук свою руку и захлопнула за собой дверцу, - знаешь, - она вдруг высунулась в окошко и проговорила, оглядывая его с нескрываемым презрением, – мне иногда  кажется, если бы мы оказались на необитаемом острове, ты бы и там меня не замечал.
          Мишка резко газанул, обдав Кольку и Алёшку пылью.
          - Уехала. Маша. Уехала. - Алёшка указал  на удаляющийся «Москвич».
          -   Да, уехала, - кивнул Колька, – ладно, пошли по домам.
          Алёшка счастливо заулыбался и чуть ли не вприпрыжку побежал вслед за бывшим другом.
          Колька был озадачен. Что стряслось с Машей, умудрившейся поссориться с ним три раза за три дня? Прочитавший изрядное количество книг, он сообразил, что таким образом она  вела речь о любви и ревности, но кто в кого был влюблён, и кто к кому ревновал, для него пока было неясно. Мелькали, правда, кое-какие догадки, но они казались ему столь невероятными, что он сам же их и отвергал, смущаясь и злясь  одновременно.
          Можно было бы, конечно, посоветоваться с Гариком, которого ввиду его роли влюблённого жениха, Колька считал непревзойдённым знатоком  женских сердец, но затаивший на него глубокую обиду за «подростка», он решил не разговаривать с ним до тех пор, пока тот сам не пойдёт на примирение.
          Колька добрался до дома, когда совсем стемнело. Застолье закончилось. Арменак с Гариком спали в пристройке. Бабка мыла посуду.
          -   Проводил? - спросила она.
          -   Проводил, - скупо ответил он.
          -   Глаз, что ли, она на тебя положила? – бабка обернулась и пытливо посмотрела на внука.
          Колька, как мог, продемонстрировал ей своё непонимание.
          -  Не твоего полёта она птица, - продолжала бабка, – ветер у неё в голове, а тебе учиться надо. Ты студент почти, будущий врач. А она кто? Что из неё получится? Продавщица, да и только. Да и мать у неё с Гошкой этим – стыд один.
          Кольке ничего не оставалось делать, как улыбнуться.
          -   Ба, ты чего? Сговорились вы, что ли?
          Он знал, что бабка сейчас расплывётся в ответной улыбке.  Улыбка всегда была его оружием. Он редко им пользовался, но ему совершенно не хотелось сейчас, когда всеми мыслями он стремился к кирпичной стене, затевать с бабкой долгие препирательства. 
          - Я это к тому говорю, чтобы ты головой думал, - губы бабушки подрагивали, но она намеренно хмурилась и даже отводила взгляд, что в другое время было бы для Кольки тревожным знаком, – головой, а не одним местом.
          «Каким местом?» - машинально переспросил себя Колька,  выходя из дома.
          Соседний двор был пуст, только у глухих железных ворот стояла  чёрная машина. В окнах второго этажа горел свет. Колька лихо перелез через ограду, подкрался под окна, заглянул вовнутрь, но как ни старался,  ничего не увидел.


          Зато на другой день он был вознаграждён сполна. Наскоро позавтракав и захватив для отвода глаз толстенный учебник биологии, он рванул к  своему заветному месту между сараем и забором.
          В соседнем дворе на шезлонге возле бассейна загорала женщина. Хоть на ней и не было вчерашнего халата, а ногти из красных превратились в белые, по причёске и профилю он признал в ней прежнюю, позавчерашнюю. На пластмассовом столике лежали стопкой журналы, стояла бутылка воды и стакан.
          День был солнечный, жаркий. Время от времени женщина поднималась, подходила к бассейну, быстро в него окуналась и возвращалась на свой шезлонг. Всякий раз, когда она поворачивалась, меняла позу или поднимала руку или ногу, чтобы посмотреть, как ложится загар, Колька вздрагивал, готовый немедленно отвернуться или закрыть глаза. Но ничего странного не происходило, словно это была другая женщина, и  Колька напрасно трепетал в тревожном ожидании.
          Он решил, что она очень красива. Короткие чёрные волосы, прямой нос, яркие  губы, смуглая кожа, на первый взгляд в ней не было ничего особенного, но Колька не мог отвести глаз. Всё в ней казалось ему необыкновенным – и чёрный, в жёлтый цветочек, купальник, и переливающаяся золотая цепочка с крестиком на шее, и крохотные часики на запястье, и аккуратные ступни с накрашенными в тот же белый цвет, что и руки, ногтями. Ни в их деревне, ни в посёлке, ни даже в городе никто не выглядел так, как эта женщина. Разве что Гуля, но Гуле легко было так выглядеть, и высокая, и стройная, и молодая, а эта – и не молодая, и красавицей не назовёшь, а глаз не оторвёшь, и сердце дрожит, и руки мокнут.
          Когда на столике вдруг громко и заливисто запел телефон, Колька вздрогнул, до такой степени чужим показался ему этот звонок, ворвавшийся в его созерцательное бездействие. Женщина взяла в руки маленькую трубку, лежавшую тут же, на столике, и ответила. Колька не слышал слов, но голос, низкий и мягкий, тоже понравился ему. «Интересно, кто она?» - спрашивал он себя, но мысль, высказанную Машей, отгонял.
          Продолжая разговаривать, женщина  направилась к дому. Воспользовавшись передышкой, Колька побежал  домой, чтобы показаться на глаза бабушке.
          -   Где пропадаешь? – недовольно пробурчала она, как только он вошёл в комнату.
          -  Занимаюсь.
          Соврав чуть ли не в первый раз в жизни, Колька с непривычки покраснел. На его счастье бабка, поглощённая закручиванием пирожков, в его сторону не смотрела.
          -  Загнёшься  не жрамши.
          -  А я как раз поесть пришёл, - спохватился он.
          Счастливая бабушка усадила его за стол.
          Быстро управившись с борщом, Колька помчался обратно.
          Солнце неожиданно скрылось, начал накрапывать дождь.  Женщина не появлялась. Колька мужественно высиживал в своём укромном местечке, ожидая чуда. Журналы мокли вместе с ним, и он мучительно боролся с желанием  кинуться на их спасение.
          Он уже представлял себе, как, перемахнув через забор, он постучится в стеклянную дверь. «Вы кто?» – спросит женщина. Он молча протянет ей её журналы. Затем должно было последовать обязательное: «Проходите, вы весь вымокли, вам надо согреться».  Но дальше двери его фантазии почему-то  не простирались.
          Дождь прекратился ближе к вечеру. Теперь надо было ждать темноты. Он вернулся в дом, на самом деле вымокший и продрогший.
          Бабушка смотрела свой сериал.
          -  Менеджер твой опять приходил, петух петухом, - сообщила ему она, как только началась реклама.
          К этому моменту Колька уже успел переодеться и вытереть волосы.
          -  Почему мой? - переспросил он с интересом.
          -  Тебя спрашивал, привет передавал. Завтра с этим Ревадзе придёт. Чтоб дома был!
          -  Кто? – не понял Колька.
          -  Ты, кто же ещё! Чтоб не шастал, не знаю, где ты там шастаешь.
          -  А я и не шастаю, - поспешно ответил он и вновь предательски покраснел.
          Едва лишь стемнело, Колька вновь пробрался к своему наблюдательному пункту. Совершенно были забыты им и желание поговорить с Гариком, и намёки Маши, и даже  красавица Гуля. Его волновало только, кончился ли дождь, достаточно ли темно на улице, и в каком этаже коттеджа горит свет.
           К его огорчению, свет опять горел в окнах второго этажа. По голубому мерцанию он понял, что там находится телевизор, и женщина смотрит какой-нибудь фильм, скорей всего, видео. Так ему почему-то казалось. Он ещё некоторое время побродил по безлюдному двору, зачем-то подошёл к машине, осторожно её потрогал, но очень скоро замёрз, так как был в футболке с коротким рукавом, а надеть что-нибудь потеплее не догадался.  Разочарованный, он пошёл домой.
          
             

          Не успел Колька продрать глаза, как услышал  со стороны двора зычный мужской  голос с сильным грузинским акцентом. Он быстро оделся и, наскоро причесавшись, выскочил за порог.
          Сосед  Ревадзе  оказался очень крупным, солидным человеком  в возрасте, приближающимся к шестидесяти, с заметной сединой в поредевших  волосах, в тёмных очках и массивном золотом перстне на толстом мизинце. Рядом с ним  тонкий, светловолосый, хоть и по-прежнему вылощенный, менеджер выглядел почти потерявшимся.
           Бабушка стояла на крыльце, важно подбоченившись, грузин мерил двор мощными шагами, менеджер расположился поодаль, за опорой крыльца, нервно поглядывая в сторону курятника, откуда доносилось настойчивое кудахтанье засидевшихся взаперти кур.
           -  Значит, ти нэ хочешь прадават мнэ дом? – спрашивал сосед, останавливая на только что появившемся Кольке любопытствующий взгляд.
           Бабка промолчала, не шелохнувшись.
           - Ни за какие дэньги? – уточнил тот.            
           - Часть двора, - скупо проронила бабушка.
           -  Да, часть двора, - быстро подтвердил менеджер, показываясь из-за своего укрытия и обращаясь к соседу Ревадзе, – и тогда вы сможете беспрепятственно выходить к озеру.
           -  Но мнэ нэ нужна часть двора! – возмутился сосед, не отрывая от Кольки  заинтересованного взгляда.
           -  А мне нужен мой дом.
           -  А малчик учиться  пойдёт? – Ревадзе указал на Кольку, словно знал его много лет.
           -  Ничего, как-нибудь, - спокойно ответила бабушка, – раньше жили и дальше проживём.
           -  Да ти нэ знаешь своего счастья, бабулия! – на свою погибель произнёс сосед.
           Бабка рассвирепела.
           -   Я тебе не бабуля! Сам, небось, не моложе меня! Я Ангелина Семёновна, и ты мне не тычь!
           -  Да, Ангелина Семёновна, - поспешно подхватил менеджер.
           Сосед остановился перед крыльцом и миролюбиво развёл руками:
           -   Ну, ладно, ладно. А что ви хотите?
           -  Я вчера парнишке вашему всё сказала: или часть земли продам, или вы покупаете моему внуку Коле однокомнатную квартиру в Москве, а мне  какой-никакой домик, можно и здесь, в Ларкино.
           - Но это нэ – воз – мож – но, - по слогам произнёс Ревадзе, – ваш дом  столко нэ стоит. Подумайте ещё, пока я добрый!
           Сосед круто развернулся  и с грозным видом пошёл к калитке.
           -  Нечего мне думать, я всё сказала, - прокричала ему вслед бабка.
           Молодой человек выскочил из–за деревянной опоры, уже собираясь было бежать за соседом, но отчего-то вдруг остановился, качая головой:
           - Зря вы, зря, Ангелина Семёновна. Я же вам говорил, есть разумные цены, а то, чего хотите вы, выходит за рамки разумного. Хоть бы ты объяснил своей бабушке, что ли, - обратился он уже к Кольке.
           -   А ты парня не трогай, он ещё меньше моего понимает!
           -  Но ведь ему жить, Ангелина Семёновна, как он отсюда в институт ездить будет? Что же вы такого умного и одарённого парня всю жизнь в деревне держать будете? Вы не понимаете своей выгоды.
          -  Я-то как раз свою понимаю, - не сдавалась бабушка, – а вы с этим Ревадзе - свою понимаете.
          -  Ангелина Семёновна…
          От многократного повторения  имени, которое, как знал Колька, бабушка обожала, лицо её, наконец, прояснилось, и даже оставшуюся часть нотации молодого менеджера она выслушала  с лёгкой улыбкой.
          -  Поверьте мне, Ангелина Семёновна, чем дольше вы будете тянуть, тем ниже будет  опускаться цена. Реваз Шалвович человек не бедный, он просто скупит все дома вокруг озера, и вы останетесь со своим огородом одна, посередине. Подумайте, много будет стоить тогда ваша земля?
          -  А ты меня не пугай, - почему-то улыбаясь, проговорила бабка, – я  всю жизнь пуганая, и что с того?
          -  Да я и не пугаю, - заулыбался ей в ответ парень и даже подошёл ближе, несмотря на то, что сосед уже скрылся из их поля зрения. – Просто вы тяните, да не очень. Грузины народ горячий, вспыльчивый, передумает ещё или плюнет вообще на это озеро и купит что-нибудь в другом месте. Такими предложениями не бросаются.
          -  Ну, будет уже, поняла я, не дура, - не переставая улыбаться, сказала бабка, – вчера растолковывал, и сейчас толкуешь. Пошли лучше в дом, пирожки у меня. А то худой, такой же, как мой.
           Менеджер весь засветился ответной улыбкой:
           - Спасибо, Ангелина Семёновна, в другой раз, а то мне… - и он сделал жест рукой по горлу, указывая взглядом в сторону калитки.
           Колька поспешил вслед за парнем, направившимся к выходу.
           -  Слушайте, а он кто, этот Ревадзе? – на ходу спросил он.
           -  Можешь на «ты», - покровительственно улыбнулся ему парень, замедляя шаг.
           -  Ну  да, - кивнул Колька.
           -  Реваз Шалвович? Он владеет крупной сетью стоматологических клиник.
           -  Врач, что ли? – удивился Колька.
           -  Зубной.
           -  А ты не знаешь, - мялся Колька, – я видел там, во дворе, женщину. Она кто? Его жена?
           -  Жена? – молодой человек хмыкнул. - Нет, не жена. У него другая жена, тоже грузинка. А это Лариса Дмитриевна, она с ним всю жизнь, по-моему, они и бизнес вместе начинали.
           -  Так она тоже врач? –  восхитился Колька, не уловив сарказма менеджера.
           -   Нет, не врач, - покачал тот головой, – а что это ты?
           -   Да так, - засмущался Колька.
           -   Нравится, что ли? – парень округлил глаза. – Ну, ну. Только она тебе в мамы годится.
           -  Нет, я так, просто интересно, - ещё больше  замялся Колька.
           -  Ну-ну, - повторил менеджер разочарованно и, выйдя за калитку, махнул ему рукой, – зайду на днях. Вы там думайте с бабушкой, а то поздно будет.
           Когда Колька вернулся в дом, бабушка пела, что случалось с ней крайне редко. «Мы с тобой два берега у одной реки», - доносилась до него её любимая песня.
           -  Может, и ты такой будешь? – мечтательно проговорила она, заметив Кольку.
           -   Что?
           -   Такой красивый, модный, богатый, тоже будешь на такой машине ездить.
           -   Ага, - буркнул он, и, схватив пару пирожков, побежал во двор, так и не уразумев, о ком именно она вела речь.


         
           У кирпичной стены Кольку ждало потрясение.
           Могучий и неприступный всего лишь пятью минутами ранее, Реваз Шалвович стоял под стеклянной дверью коттеджа в не оставляющей сомнений позе приниженности  и мольбы и, слабо постукивая костяшками пальцев в дверные перекрытия, почему-то очень громко кричал:
           -  Лара, Лара, открой, пусти меня. У меня к тебе серёзный разговор.       
           Изнутри не доносилось ни звука.
           Сосед перестал стучать, отошёл от двери, постоял под окнами, попытался даже, подобно Кольке, залезть на узкий приступок, но, не удержавшись на нём и нескольких секунд  из-за мешавшего ему живота, неловко спрыгнул, видимо, подвернув ногу и  громко выругавшись.
           - Лара! – опять прокричал он уже грозно, задирая голову кверху. – С огнём шутишь! Уйду - не вернусь!
           Никто ему не отвечал. В груди Кольки сладостно разрасталось мстительное чувство. Чем громче стучал и угрожал сосед, тем больше Колька убеждался, что женщина, которую звали Ларисой,  не откроет ему.
           Но грузина хватило ненадолго. Не прошло и десяти минут, как он  выматерился  похлеще  строителей-работяг, стукнул в бешенстве ни в чём не повинный джип, ответивший ему пронзительно сработавшей сигнализацией, и, выкрикивая яростные слова на непонятном  языке, зашагал к воротам.
           Колька засмеялся, и устроился поудобнее у своего отверстия в стене.
           День сегодня обещал быть жарким, и он надеялся, что женщина проведёт его возле  бассейна.               
           Колька ждал. Женщина не появлялась. То ли боялась  разъярённого грузина, то ли переживала, бог знает, отчего. Из некоторых бесед с Машей и всё из тех же книг Колька знал, что женщинам свойственно переживать из-за мужчин. Правда, по поводу страданий из-за Реваза Шалвовича, Колька сильно сомневался. Сосед ему не нравился, да и не выглядел он мужчиной, из-за которого можно было бы страдать.
           Колька  пристроил на ящик, на котором он обычно стоял, ещё один, чтобы иметь возможность для большего обзора двора. Пока он приноравливался к своему хлипкому возвышению, стеклянная дверь, наконец, распахнулась, и женщина, закутанная в объёмное белое полотенце, побежала к бассейну. Колька  успел увидеть, как она, скинув на бегу полотенце, под которым была совершенно голой, оттолкнулась ногами от бортика и с головой прыгнула в воду.
          Он напрягся, даже высунулся, позабыв о безопасности, из своего укрытия. «Уж не топиться ли надумала с горя», - думал он, в страхе соображая, спасать ли её, если что, ему самому или бежать за помощью. Но женщина довольно скоро вынырнула, и резко работая руками, поплыла вдоль узкого,  длинного бассейна.
          Колька вздохнул с облегчением, только сейчас почувствовав, как бешено бьётся его сердце. Женщина плыла, разбрасывая кругом крупные брызги, Колька смотрел, с трудом приходя в себя. Проплыв несколько раз туда и обратно, она подплыла к бортику, и, встряхивая головой, вылезла на траву. Подхватив с земли полотенце, она подошла к шезлонгу, и вытянулась на нём в струнку, подставив лицо солнцу. Колька не поверил своим глазам – она улыбалась.
          Шло время, Колька не отводил глаз. Обнажённую женщину не на картинке он видел впервые. Он скользил взглядом по плавным линиям её тела, и первый раз за всё то время, что он вёл своё подпольное наблюдение, он чувствовал, что делает что-то неправильное. Мучимый укорами совести, он краснел и покрывался липким потом, но заставить себя не смотреть, не мог.
          Из оцепенения его вывел  женский смех. Очнувшись, он бросил испуганный взгляд на шезлонг, но никого там не увидел. Смех раздавался под самой стеной. Запаниковав, он попытался присесть, но ящики заскрипели под ним, грозя рассыпаться в любой момент с шумом и грохотом, и выдать его присутствие.
           -  Эй, Маугли? – услышал он с другой стороны стены. – Ты что, подглядываешь? Ну-ка, покажись!
           Колька попробовал хотя бы спрятать голову, но чёртовы вихры так и лезли в кирпичную прорезь.
           -  Ну, давай, вылезай, - слышал он под собой весёлый голос, – я знаю, что ты соседский парень. Нечего смотреть со стороны, иди лучше сюда!
           Колька затрясся. Ящики предательски зашатались.
           - Ну, давай, иди сюда, Маугли. Я не сержусь, правда.  Познакомимся, поболтаем.
           Колька лихорадочно соображал. Если он  сейчас убежит, вряд ли когда-нибудь ещё он увидит женщину с соседнего двора, ещё чего доброго и бабке пожалуется, а если перелезет через забор, кто знает, может, всё и обойдётся, тем более, что звала она его так настойчиво, и вроде бы на самом деле не сердилась.
           Зажмурившись для храбрости, он перекинул ноги через ограду, и спрыгнул с другой стороны стены.
           -  Э, да ты не Маугли, ты Иван – царевич!
           Колька открыл глаза, женщина стояла рядом с ним, вновь закутанная в полотенце. Вблизи она не показалась ему такой  прекрасной, волосы её были совсем мокрыми и торчали в разные стороны, а лицо покрыто толстым слоем белого крема. Ростом она была Кольке по плечо, и смотрела на него снизу вверх, всё ещё продолжая чему-то смеяться.
          -  Почему Маугли? – неожиданно для самого себя спросил он.
          Женщина широко раскрыла большие, кажется, голубые или светло-серые глаза.
           -  Ну, в книжке про Маугли, помнишь, он девушку увидел в деревне и смотрел на неё из-за стены, пока она сама с ним не заговорила.
           -  Помню, - зачем-то сказал Колька, хотя книжки  не читал, а из мультфильма помнил только удава.
           -  И давно ты за мной наблюдаешь? – спросила женщина, лукаво  оглядывая его с ног до головы.
           -  Нет, - он активно замотал головой.
           - Нет? – весело переспросила женщина. – Пойдём-ка, - кивком головы она пригласила его следовать за собой, – не бойся.
           Колька и сам удивлялся, но почему-то совсем не боялся. Он спокойно пошёл вслед за ней к дому, вокруг которого бродил столько раз. Его больше волновало, каким образом на  ней удерживается  большое полотенце, обе руки её были совершенно свободны.
           Они вошли в дом. Пахло недавним ремонтом. Мебели почти не было, но от штор, паркета и люстр у Кольки захватило дух. Женщина провела его в огромную белую кухню и указала на не то маленький телевизор, не то компьютер. На экране Колька увидел неподвижную картинку двора с бассейном, столиком и шезлонгом, в отдалении маячила  знакомая ему чёрная машина.
           - Вот я дурак! – простодушно признался Колька. – Это же видеонаблюдение! ( Про систему видеонаблюдения ему много рассказывал Мишка, и даже показывал, как её монтировали в одном из коттеджей.)
           -  Да, - согласилась женщина, – видеонаблюдение. Я тебя уже третий день наблюдаю.
           -  И  ничего не говорили? – искренне удивился Колька.
           -  Я сначала испугалась, а потом увидела тебя на дороге, ты был с девочкой и тем, больным мальчиком, и всё поняла.
           -  Что? Что поняли?
           -   Скучно тебе.
           -   Да нет, - пожал плечами Колька.
           -   А что ж тогда смотришь?
           -   Просто. Интересно, - растерялся он.
           - Значит, мне скучно, - вздохнула женщина, и на какое-то мгновение улыбка исчезла с её лица.
           Она указала на  белый кожаный диванчик у окна:
           -  Садись, сейчас будем чай пить, у меня есть итальянский пирог с вишней.
           - С вишней? – с готовностью переспросил Колька, ему очень хотелось подбодрить вдруг взгрустнувшую женщину. – Вишни же нет ещё.
           -  В Италии есть, - улыбнулась она ему в ответ.
           Колька  покраснел, бог знает отчего.
           Женщина вышла. Осмелев, он прошёлся по кухне, напичканной всевозможной  техникой – предназначения некоторых из предметов, он так и не смог угадать. Она  скоро вернулась, переодетая в брюки и маечку без рукавов. Причёсанная и без крема на лице, она опять показалась ему красивой.
           Быстро накрыв на стол, она подвинула Кольке чашку с ароматным чаем.
           -  Вроде, жасмином пахнет? – уточнил вконец осмелевший Колька.
           -  Да, - подбодрила она, – бери пирог.
           Колька ел, мучительно стараясь не уронить изо рта ни одной крошки. Женщина смотрела на него с улыбкой.
           -   Ну, рассказывай, что ты там интересного увидел? Да не в чашке! –  засмеялась она. -  Неужели меня?
           Колька вспыхнул.
           -  Ну, ладно, - успокоила она его, заметив его смущение, - больше не буду. Расскажи лучше о себе. Я знаю, что ты школу закончил, в медицинский институт собираешься? Так?
           -  Откуда? – Колька вскинул голову.
           -  Мне Владик рассказывал. Владик Ильин, менеджер, ты же знаешь его, - пояснила женщина.
           -  А, да, - согласился он, и почему-то покраснел ещё больше.
           -  Он так тебя расхваливал: и умный, и красивый, прямо самородок в глуши.
           -  Ага, он меня  с Ломоносовым сравнивал, точно, - усмехнулся Колька, не зная, радоваться ему или огорчаться.
           -  Не злись! – женщина бросила на него быстрый, понимающий взгляд. – Злость отнимает энергию, образуются дыры в биополе, и ты становишься уязвимым. Я в журнале прочитала.
           -  А я и не злюсь, - буркнул Колька, хотя как раз в этот момент соображал, что там ещё натрепал про него словоохотливый  менеджер.
           -  Оно и видно, - подытожила женщина, – ешь лучше пирог.
           Колька одобрительно закивал:
           -  Бабушка тоже пироги с ягодами печёт, но не такие вкусные.
           -  Да, - спохватилась вдруг женщина, – Владик говорил мне, что ты с бабушкой  живёшь. А мать? – она будто бы на мгновение запнулась и как-то очень ласково взглянула на него. – А мать есть?
           -  Где-то есть, - голос Кольки вдруг стал хриплым, – я её никогда не видел.
          Женщина кивнула и замолчала. Молчал и Колька. Отчего-то ему захотелось показать этой чужой, неизвестно откуда взявшейся женщине, маленький снимок своей девочки-матери, но фотография осталась в потайном кармашке его рюкзака, а уходить отсюда ему не хотелось.
           -  Как тебя зовут-то? – нарушила тишину женщина. 
           -  Николай, - очнулся он.
           -  Николай? – удивилась она. – А я думала, Алексей или Никита, тебе больше бы подошло.
           Колька уверенно покачал головой:
                -  Меня бабушка в честь деда назвала, и фамилия у меня дедова –
        Трифанов, не Трифонов, а именно Трифанов, Николай Николаевич.
          Женщина заулыбалась и легонько дотронулась до его руки:
           -  Николай тоже хорошо. Как Николай Угодник. Или Царь Николай. У Толстого  мальчика Николенькой звали. А тебя как бабушка зовёт?
           Кольку вдруг мелко затрясло, бог знает, отчего:
           -  Когда маленьким был, Колюшкой звала, - он бросил на женщину осторожный взгляд. – А вас как зовут?
           -  А я просто Лариса. Не угодница. Не царица. И в детстве меня никто Ларочкой не звал. Некому было. Матери у меня тоже не было. Вернее, была где-то, как у тебя, а я была в детдоме.
           -  В детдоме? – ужаснулся Колька.
           В недоумении оглядывал он хоромы, в которых жила Лариса, не веря своим глазам – эта шикарная, уверенная в себе, «полностью упакованная», как выразилась бы Маша, женщина, тоже была сиротой. И не выращенной бабушкой, как редкий цветок в банке, а затурканной детдомовским бытом, недокормленной, возможно даже подвергшейся издевательствам и жестокости, как показывали недавно в передаче «Человек и закон».
           Он так и не сказал  ей ничего в ответ, не представляя ни одного слова, которое могло бы быть уместным в таком беспредельном несчастье. Он только привычно ухватывал с блюда один кусок пирога за другим, видя, что  то,  как он ест, доставляет женщине удовольствие.         
           Когда он вышел из соседского двора, через ворота, как и положено гостю, его качало, словно он отведал пьяной вишни.
           Не заходя домой, он побрёл на стройку. Сначала зашёл к Мишке, но его бригаду перебросили на другой объект, потом к Гарику, напрочь позабыв о своей обиде, но там  циклевали паркет, пыль стояла столбом, и рабочим  было не до него. Тогда он поехал к Маше. Но тётя Валя, вышедшая ему навстречу, как всегда в  наполовину расстёгнутом халате и с неприбранной головой, сообщила ему, что Маша уехала к тётке, и приедет не раньше, чем через месяц.
           Не  то обрадованный, не то огорчённый, Колька поехал обратно. Но цель была достигнута - он убил время до вечера. А там ужин, сон, и утром опять в соседний коттедж, к Ларисе. Теперь уже – по приглашению.
           Перед тем, как заснуть, он вызвал  Гарика на крыльцо для  секретного разговора. Тот поминутно зевал и вести ночные беседы желанием не горел. Колька мялся, долго не решаясь задать вопрос, с которым  собирался обратиться сначала к Мишке, а потом к Маше.
           -  Ну, говори, - не выдержал Гарик, – а то мне вставать в шесть утра.
           -  Скажи, - решился, наконец,  Колька, – как  я выгляжу?
           Гарик заморгал пышными чёрными ресницами:
           -  Что я, девушка, что ли? Спроси Машу, она лучше скажет.
           -  Я тебя серьёзно спрашиваю, - обиделся Колька, – я нормально выгляжу?
           -  Ну, нормально, как парень, - не понимал Гарик, – а как надо?
           -  Ну, на меня запасть можно? –  растерявшись, выпалил Колька.
           -  А-а, ты влюбился? – понял, наконец, Гарик.
           -  Ну, почему влюбился! –  вмиг покрылся краской Колька. – Просто скажи, как нужно одеваться, как себя вести, что говорить, ну там, всякое.
           Сообразив, наконец, о чём идёт речь, Гарик начал обстоятельно объяснять Кольке, что девушки любят чистоплотных, причёсанных, модных, в хорошей обуви. Причём, интеллигентные девушки предпочитают умных, и с ними надо говорить о фильмах  и книгах  (здесь он не преминул привести в пример свою невесту), а девушки  из офисов, секретарши и референтки, любят крутых и накачанных. Колька вспомнил менеджера по недвижимости и приуныл.
          - Тебе тоже подкачаться надо, - с видом знатока оглядел его Гарик, – а-то хилый ты.
          - А ты знаешь, кто такой Брэд Питт? – казалось бы, невпопад спросил его Колька.
          -  Знаю, актёр Голливудский, звезда.
          -  А он какой?
          -  Ну,  красавчик такой, сладкий.
          - Слащавый, - догадался Колька, и, неожиданно расстроился, - ладно, пойдём спать.         
          Он уже пожалел, что затеял  разговор, в котором не мог быть полностью откровенным, он знал, что Гарик расскажет всё отцу, а тот в свою очередь – бабке, а делиться с бабкой переживаниями, в которых он сам пока толком не разобрался, Колька не хотел.
           -  А заниматься когда будем? – по-учительски строго сдвинул густые брови Гарик. – А-то уеду скоро, не успеем.
           - Успеем, - заверил его  Колька, и пошёл спать, радуясь, что следующий день наступит так скоро.



           Утром, изнывая  от бесконечно тянущегося времени, Колька сидел в доме, над биологией. До этого с шести утра он грел воду, мылся на веранде, тёр свои кроссовки, долго перебирал одежду, потом тщательно приглаживал перед зеркалом свои непослушные вихры и, даже позаимствовав у Гарика электрическую бритву, изучал свой подбородок на предмет скупо пробивающейся растительности. Бабушка, стоявшая тут же, у плиты, хмуро наблюдала за его сборами.
           -  Куда намыливаешься? – не выдержала она, увидев, что внук взялся за утюг.
           -  Да никуда, просто.
           -  Не дури. Нашёл время влюбляться, в самый раз!
           -  С чего ты взяла? – напрягся он.
           -  Слышала я, о чём ты с Гариком болтал. Кто это, Машка?
           Сердце Кольки бурно забилось, он и сам не знал, почему.
           -  Я ж тебе говорила, не пара она тебе! – начала злиться бабка
           -  Это Гуля! - выпалил он на одном дыхании.
           Бабушка успокоилась.
           -  А для Гули ты не пара!
           -  Почему? – искренне заинтересовался Колька.
           - По кочану! – оборвала она его романтический настрой. – Ты давай, занимайся, пока Гарик не уехал. У тебя экзамен на носу! Неужто из-за какой-то девки всё насмарку! Ей-то учиться не надо! Ей бог красоту дал! Хотя неизвестно, что будет с этой красотой-то? – вздохнула уже для себя бабушка.
          Колька  с удивлением смотрел на бабушку. Оказывается, и она была экспертом в вопросах любви.   
          -  Так, куда намыливаешься? – гнула свою линию бабка, наблюдая, как он надевает новые джинсы и выходную, купленную специально для экзаменов, рубашку.
          -  Потом  скажу, - не нашёлся он.
          -  Да уж, ты скажешь, - проворчала она напоследок.
          Стрелка часов, наконец, подошла к двенадцати, Колька схватил свою биологию, и, выскочив на улицу, побежал к соседским воротам.
          Его появление на лужайке произвело на Ларису тот самый эффект, которого он и ожидал.
          -  Какой ты нарядный! – заулыбалась  она, приподнимаясь с шезлонга.
          Она была  в позавчерашнем купальнике и тёмных очках. Лицо её вновь было покрыто толстым слоем белого крема.
          - Только в такой день не одеваться надо, а раздеваться, - добавила она, вновь опускаясь на шезлонг.
          Густо покраснев, Колька устроился за пластмассовым столиком и раскрыл учебник биологии.
          -  Это что за талмуд? – бросила на него взгляд Лариса.
          -  Биология, - с важным видом ответил он.
          -  Ах, да, - вспомнила она, – у тебя же экзамен!
          -  Через месяц.
          -  Да ты и так, наверняка, всё знаешь, - продолжала улыбаться она.
          -  Ну, не всё, - засмущался он, очень довольный.
          -  Ну, почти всё.
          Разговор Кольке понравился. Несмотря на вспышки своего неуместного смущения, он улавливал в Ларисе уважение к его успехам, и это грело его душу. Но и было в её взгляде и выражении лица что-то, смущавшее и будоражащее его. Он настойчиво глядел в свой учебник, но строки упорно сливались перед его глазами и отказывались делиться на предложения и слова.
          -  Так и будешь жариться в одежде? – спросила его Лариса через некоторое время.
          Колька пожал плечами. Особой жары он не чувствовал. День как день, только без дождя. Временами его даже познабливало.
            - Давай, раздевайся, - настаивала Лариса, вновь садясь на шезлонге, -  ну, смешно же – сидеть у бассейна при полном параде.
          Колька вспыхнул, не успев даже опустить лицо.
          - Ты меня стесняешься, что ли? – догадалась она и вновь засмеялась.- Тоже мне, дурачок! Это я должна стесняться! Ты юный красавец, а я старая тётка!
          Колька стал красным, как рак, но выговорил всё же фразу, которая должна была бы, по его разумению, подбодрить женщину, которую он про себя не считал не то, что старой, он и тёткой-то  не считал.
          -  У меня плавок нет.
           С плавками, действительно, вышла загвоздка. Как-то так получилось, что плавки в Колькиной жизни были лишним предметом. Бабушка покупала ему сатиновые трусы. На уроках физкультуры он видел, что ребята носят обтягивающее, трикотажное бельё, но бабушке об этом сказать не решался. Ещё обвинит его в излишнем интересе к вещам, которые она определяла как постыдные. Встав в шесть утра вместе с Гариком, он попробовал примерить плавки друга, но те неожиданно врезались ему в бёдра и в спину, чуть не треснув по швам. «Э, да ты не такой уж и хилый», - констатировал Гарик, но больше помочь ему ничем не смог.
          Женщина весело всплеснула руками:
          -  Господи, ерунда какая! Подумаешь, плавок нет!  Раздевайся и  ныряй в бассейн, пока не зажарился.
            Кольке пришлось-таки оторваться учебника. Страх выглядеть смешным сделал его почти смелым – он  уверенно покачал головой.
            -  Ну, если ты такой стеснительный  - я уйду в дом. Заодно и перекусить что-нибудь приготовлю. А ты искупайся пока.
           Лариса решительно встала и пошла к дому. Кольке стало совестно – ему показалось, что женщина обиделась. Чтобы как-то оправдаться в её глазах, он поспешно разделся и с разбегу прыгнул в воду.
         Первое впечатление, которое он получил от бассейна, это обжигающий, саднящий холод, от которого он чуть не задохнулся. До сих пор он купался только в озере у  дома, вода в нём была тёплая и пахла птичьим помётом. Он суетливо поплыл вдоль бортика, как это вчера делала Лариса. Проплыв три раза туда и обратно, он почувствовал, что холод скручивает его руки и ноги. Он выскочил из воды, трясясь и с трудом переступая по траве сведёнными в судороге ногами. Он поискал глазами полотенце, но, видимо, Лариса унесла его с собой. Попытался было натянуть на мокрое тело джинсы, но запутался в них. Кинув на землю никчемные штаны, он помчался в дом.
          Лариса была в кухне.
          -  Да ты весь синий! – испугалась она, увидев его в дверях. – Быстро в ванную, на второй этаж.
            Как во сне, Колька поднялся по ступенькам, забыв даже подивиться, что проходит через большую комнату с кроватью и телевизором, о которой думал столько раз.
          Лариса отдёрнула шторку  перед огромной серебристой ванной и включила душ.
          -  Залезай, - скомандовала она.
          Колька послушно залез. Горячие струи мощно били по его плечам. Его всё ещё трясло, хотя дрожь из крупной  перешла в мелкую.
          -  Господи, как же это я не подумала, - причитала Лариса за шторкой, - вода-то колодезная. Как у тебя ещё ноги не свело с непривычки.
          Слушать Ларису Кольке было приятно. Он уже почти согрелся, но выходить из ванны пока не хотел. Лариса на минутку вышла и появилась вновь, просунув за шторку руку с маленькой рюмкой с коричневой жидкостью.
          -  Выпей, это коньяк, очень хороший. Не дай бог, заболеешь!
          Колька осторожно принял рюмку, боясь ненароком дотронуться до Ларисиной руки. Чёрт знает, что с ним  происходило в этот момент. Ему и в голову не пришло, что он не должен пить коньяк, хотя бы просто потому, что никогда прежде его не пил. Почти с наслаждением, граничащим с одержимостью, похожей на ту, с какой он прыгнул в ледяную воду, он заглотнул горячий,  пахучий комок. На этот раз его обожгло жаром.
          -  Ну что? – спросила Лариса.
          -  Ничего, - наконец, подал он голос, который самому ему показался чужим.
          -  Снимай свои мокрые трусы, - сказала она, и Колька увидел протянутый  ему белый махровый халат, тот самый, в котором она была в первый вечер, с вином и Шопеном.
          Кутаясь в пушистый халат, он улавливал лёгкий аромат чистой кожи и парфюмерии - запах  Ларисы.
          Когда он выключил душ и вылез из ванны, ему было море по колено. Растерянная, озабоченная Лариса стояла перед ним. Ему захотелось успокоить её.
          Зачем-то он сказал:
          -  Всё хорошо.
          - Ну, слава богу, - вздохнула она, – а то я испугалась. Ну, пойдём теперь чай пить.
            Она открыла дверь. В спальне, справа от кровати, было огромное, почти во всю стену, зеркало. От неожиданности, увидев напротив себя и Ларису, Колька опешил.
            -  Это всего-навсего шкаф, - сказала ему Лариса.
         Но Колька встал перед зеркалом, с удивлением оглядывая себя. Он казался себе другим. Лариса стояла рядом, но глядела почему-то не в зеркало, а на него.
          -   Красивый, - произнесла она.
          Он поднял брови в молчаливом вопросе.
          - Ты очень красивый, - добавила она.
          Колька перевёл взгляд с себя на неё:
          -  Мне никто не говорил.
          -  Неужели? И бабушка не говорила?
          Он покачал головой.
          -   Разве, чтобы знать, что ты красивый, надо слышать это от других? Разве ты сам этого не знаешь?
          Он вновь покачал головой.
          Лариса встала за ним, и, вскинув руки, осторожно приспустила с его плеч  халат. Колька замер, готовый впитать в себя каждое её слово.
          -  Ты красив, как бог.
          Он повернулся к ней. Что-то в её лице переменилось.
          -  Что ты? – спросила она, голос её был полон смятения.
          Сам не зная как, Колька протянул к ней руки,  халат упал к его ногам.
          - Ты мужчина, - проговорила она тихо.
          -  Только я ничего не знаю, - ответил он.
          -  А не надо ничего знать. Если ты, действительно, этого хочешь, прислушайся к себе.  Она сама всё за тебя сделает.
          -  Она? - переспросил он.
          -  Природа, - услышал он  издалека.



                2.  Лариса



          Если бы ещё шестью месяцами раньше кто-то сказал Ларисе  Иверцевой, что она кому-либо из мужчин скажет: «Ты красив, как бог», она бы рассмеялась ему в лицо. То же самое произошло бы и десять, и двадцать лет назад.
          Лариса мужчин ненавидела, она ими пользовалась, и только. Потому что прежде они пользовались ею. Всё, что она делала, включая и свой бизнес, она делала с одной целью – привлечения и завоевания мужчин. Чтобы были под рукой, чтоб не рыпались, и давали то, что можно от них взять. «От козла молока», что же ещё.
          Оказавшись в восемь лет в детском доме, она не имела ничего, кроме поношенного байкового платья  и стоптанных сапог, на несколько размеров больше. Кроме этого были только врезавшиеся в память воспоминания о злой, пьяной женщине, называвшей себя её матерью, и толпе орущих, вонючих, постоянно пинающих и щиплющих её мужчин, готовых прибить её в любой момент, когда она покажется им на глаза. Она была уверена, что её жестоко и много раз насиловали, но намного позже, уже в детском доме, она прочитала в своём личном деле, что её нашли одну, в квартире, давно пропитой матерью, голодную, почти одичавшую, всю в синяках и ссадинах, но никаких признаков сексуального насилия обнаружено не было.
          Куда делась её мать, Лариса так и не узнала. Она также не знала, был ли у неё отец. Да и не хотела знать. Представить, что кто-то из этой мерзкой, слившейся в одну массу, толпы  мужиков, мог быть её отцом,  было невозможно.
          Много позже, когда она смогла себе позволить нанять частного детектива с целью собрать хоть какие-то сведения о матери, она выяснила, что ту несколько раз находили в разных концах страны, госпитализировали на принудительное лечение, сажали за бродяжничество и высылали на «сто первый километр», но, начиная с девяностых годов, следы её окончательно затерялись, а разыскивать родственников, которые когда-то не пошевелили пальцем, чтобы помочь маленькой девочке, она не стала. Часто, проезжая по улицам Москвы, она вглядывалась в лица бомжей. А вдруг среди них её мать. Такая же грязная, оборванная, нелепая, но она так плохо её помнила, что  узнать вряд ли бы смогла.
         От матери ей не осталось ничего, кроме фамилии, имени и отчества, неизвестно чьего. И твёрдой уверенности в том, что за всё надо платить.
         Она и платила – собой. Поэтому она была единственной в детдоме девочкой, которую никто не обижал. Сначала её оберегали мальчики, потом  директор. Он же помог с работой, устроив её санитаркой  в одной из московских больниц. Затем был заведующий отделением, в котором она трудилась, и с лёгкой руки которого получила специальность хирургической сестры и комнату в коммуналке. Следом шли чередой директора магазинов, которые помогали ей с мебелью и одеждой, местный участковый, устроивший обмен комнаты на квартиру, председатели парткомов и месткомов, выбивавшие для неё путёвки в лучшие санатории и дома отдыха. И всегда только для дела, и никогда – для удовольствия.
          Так продолжалось до тех пор, пока заведующий отделением, уставший от покладистой, но скучной в любовных утехах медсестры, не пристроил её  ассистенткой к своему другу, только что перебравшемуся из далёкого города Кутаиси в Москву, чтобы открыть в столице собственный стоматологический кабинет. С этого момента всё пошло по-другому. Реваз Шалвович,  старше её двадцатью годами, по достоинству оценил  опыт и непритязательность своей новой помощницы. Рано женившийся и обременённый большим семейством, он тут же взял Ларису под свою опёку и на своё содержание, пообещав разорвать в клочья каждого, кто посмеет к ней приблизиться. Ларису это устраивало. Она даже по-своему привязалась к Ревазу, забота другого человека была для неё самым ценным из всех сокровищ в мире. Реваз Шалвович, не знавший другого типа взаимоотношений, был к ней щедр, и сам, падкий  на роскошь, окружал такой же роскошью и её. Единственным его условием было – никогда и ни под каким видом не вмешиваться в жизнь его семьи. Лариса и не вмешивалась.
          С началом перестройки Реваз Шалвович стал серьёзно раскручивать свой бизнес. Чтобы  помочь ему, Лариса умудрилась  получить заочно одновременно два образования: юридическое и экономическое. Сеть стоматологических клиник росла, астрономически рос и их доход. Некстати вмешалось судебное разбирательство по поводу злоупотребления  неучтёнными драгоценными металлами, Реваза посадили, а преданная Лариса взяла всё в свои руки. К тому времени, как Реваз Шалвович вышел на свободу, она успела запустить ещё и косметологию. Довольный Реваз почти отошёл от дел, несколько лет тюрьмы сильно изменили его, он всё больше проводил время с детьми и внуками, всё меньше вмешивался в дела бизнеса. Его интересовали только доходы. Расходовать деньги - было его страстью.  Самые престижные машины, самая лучшая одежда, вилла на Кипре, яхта в Турции, несколько квартир в Москве, именно так он заботился о счастье своих любимых девочек - Ларисы, жены, двух дочерей и трёх внучек. Лариса не роптала. Оказывается, доставлять удовольствие другим – было не меньшим удовольствием для неё. Единственное, чего ей не хватало – это ребёнка. Реваз не возражал. Правда, он беспокоился по поводу своего немолодого уже возраста и ухудшившегося после отсидки здоровья, но желание Ларисы было, как он утверждал, для него законом. «Дети – цветы жизни», - шутил он. А в серьёзные минуты говорил: «Родишь мне сына – озолочу, как царицу Тамару».
         Ларисе золото было не нужно, ей нужен был ребёнок. Но она почему-то не беременела. Ещё девчонкой она сделала подряд несколько абортов, и видимо, это  стало причиной её бесплодия. Она лечилась, где только могла, и в Москве, и в Израиле, и в Швейцарии, её смотрели  лучшие врачи,  знахари, колдуны. Все, как один, говорили – всё хорошо, а ребёнка  не было. А между тем, ей минуло сорок лет, Ревазу – шестьдесят, и шансы родить сына практически сошли на «нет». Лариса хотела было взять малыша из детдома и даже поехала в один из московских приютов. Его директриса обещала подобрать мальчика с кавказской внешностью, чтобы был похож на Реваза, но как только Лариса вошла в ворота и увидела в больших серых окнах гроздья  встревоженных детских лиц, как только вдохнула этот запах – еды, мочи и хлорки, с ней случился припадок. Через неделю, придя в себя в больнице, она отослала  в детдом крупную сумму денег, подарки и продукты, но на идее взять ребёнка-сироту поставила крест.
          И всё было бы хорошо, она зарабатывала деньги, Реваз их тратил, но тут вдруг случилось непредвиденное. В Москву из Израиля приехал один из многочисленных друзей Реваза Шалвовича, врач престижной клиники на Мёртвом море. Он был их давним партнёром, однако на бывшую родину приезжал редко, и суть взаимоотношений президента фирмы и коммерческого директора знал плохо. Он-то и выдал случайно друга, проболтавшись в пылу алкогольного воодушевления, что десять лет назад  тот сделал в его клинике операцию по стерилизации. Лариса пришла в ярость. Реваз был изгнал с глаз долой, а сама она, потрясённая предательством человека, которого считала самым близким, прекратила всякое с ним общение.
          С тех пор, а это было около года назад, она, используя свой  многолетний опыт и наработанные связи, разделила совместный бизнес. Ревазу отдала стоматологию, себе оставила косметологию как наиболее перспективную, поделила она и имущество, которое когда-то Реваз приобретал  для них двоих, ему отписала яхту, себе взяла виллу на Кипре.
          Слава богу, за столько лет она научилась обходиться без помощи мужчин, да и жизнь за это время так сильно переменилась, что не всё кругом  теперь зависело исключительно от них. Оказывается, она давно уже не чувствовала себя разменной монетой. Правда, привычка делать себя для них вошла в неё настолько крепко, что она никак не могла остановиться, и всё продолжала и продолжала раз и навсегда начатое дело. Чуть отвисла грудь – подтяжка, немного поправилась – липосакция, плохое настроение, бледная кожа – массаж, фитнес. И так всегда. Быть в форме – это было теперь для неё лозунгом наоборот. «Я по-прежнему хороша, но вы мне больше не нужны!» - должен был бы кричать её внешний вид.
          Реваз Шалвович, искренне привязанный к Ларисе, осаждал её звонками и мольбами о прощении. Всеми возможными способами он пытался доказать ей, что вынужден был пойти на такой шаг, чтобы удержать её и не потерять детей. Лариса не прощала.  Как не прощала и себя за то, что расслабилась и поверила мужчине. Кончилось тем, что Реваз Шалвович от тоски захворал  и попал в больницу с самой, что ни на есть настоящей, сердечной недостаточностью. Испуганные дочери, одна за другой приходили к Ларисе, умоляя её простить их отца. Да и сам Реваз, выйдя из больницы, попыток к примирению не прекратил. Чтобы как-то реабилитироваться, он затеял строительство дома  под Москвой и с гордостью преподнёс его Ларисе ко дню рождения. Она подарок приняла, но Реваза пока к себе не подпускала – ей надо было прийти в себя. Этот удар судьбы довольно мощно выбил её из привычной жизни.
          Всё чаще её охватывала грусть, настолько сильная и глубокая, что она теряла ориентиры. Женщина без прошлого и будущего – вот кем она себя ощущала. Сорок два года – это не шутки, да и организм начинает сбоить из-за многочисленных пластических операций. Время потеряно, навсегда.
          Лариса въехала в свой едва достроенный и наполовину обставленный коттедж, чтобы попробовать выйти самостоятельно из обрушившейся на неё депрессии. Несколько недель она бродила  по полупустым комнатам, читала книжки из серии «Помоги себе сам», то  пыталась слушать музыку, то вдруг бросалась к машине и колесила часами по окрестным дорогам. Но тоска не проходила. Она уже начала задаваться вопросом, а может быть, ей действительно, плохо без Реваза, а может, следовало воспользоваться его предложением, познакомиться с его дочерьми и играть с его внучками. Реваз ходил вокруг неё кругами, пользуясь всякой возможностью приблизиться к ней. Он надумал  прикупить к её участку кусок земли, прилегающий к озеру, чтобы получилось настоящее поместье. Это немного её развлекло, не больше.
          Но, только увидев однажды утром над кладкой кирпичной стены белые кудри соседского парнишки, она встрепенулась. Её так поразило то живое любопытство, с которым он наблюдал за ней, что она и сама не заметила, как стала проявлять такое же по отношению к нему.
          Милый мальчик, красивый, словно принц из сказки, каким-то волшебным образом занял  её воображение. Вечерами, притаившись у экрана видеонаблюдения, она смотрела, как бродил он с одухотворённо-горящими глазами, вокруг её дома.
          В голове у неё поселилась безумная мысль. Если это «чудо в перьях», как она его про себя называла, смотрел на неё с таким восхищением, почему бы  не воспользоваться им. Чем чёрт не шутит? Может быть, Господь смилостивится над ней, и она родит такого же красавца с фарфоровым лицом и золотыми кудрями. Совершенно запутавшись в своей смеси надежды и отчаяния, Лариса даже не заметила, как спутала  Бога с чёртом.
          И всё было бы ничего, но мальчик оказался сиротой. И он смотрел на неё так доверчиво и так влюблённо, что она позабыла о своём намерении, как только он спрыгнул с каменной ограды и приземлился, словно ангел,  у её ног.
          И когда в последнем объятии, ещё не отпуская её от себя, он вдруг зарыдал, уткнувшись лицом в её грудь, сердце её пронзила такая нестерпимая боль и такое невыносимое счастье, что она уже знала – она не отдаст его никому и никогда.
          И всякий раз, в минуту, когда их тела отдавали друг другу свой последний  жар, и объятия были готовы вот-вот разомкнуться, он падал головой к ней на грудь и рыдал, сотрясаясь всем телом, словно из него выходило всё горе его жизни.
          Лариса не пугалась. Она молча гладила его кудри и терпеливо ждала, когда он утихнет. Почти всегда он засыпал, не выпуская её из своих рук. Пока он спал, она любовалась им. Когда просыпался и вновь тянулся к ней, отстранялась, чтобы посмотреть на него.
          Иногда она нарочно ставила его перед зеркалом и спрашивала его:
            -  Боже, неужели ты не видишь, как ты красив?
          А иногда вдруг, словно очнувшись, восклицала:
          -   Боже, за что мне такое счастье!
          Беспокоили их только две вещи: непрекращающиеся звонки   Реваза Шалвовича и растущее недовольство Колиной бабушки.
          Вынужденный каждый вечер возвращаться под бабкино недремлющее око, Коля всякий раз сталкивался с её  злобным, пока ещё молчаливым сопротивлением.
          Только невероятное, насквозь легкомысленное счастье, которое они с Ларисой  испытывали, позволяло им избегать неприятностей.
          Оба они спали и видели, как бы  Кольке не возвращаться домой вовсе.
          Но гроза росла, и они не могли этого не чувствовать.


 
          Как-то утром, спустя неделю с начала их отношений, в домофоне зазвучал настойчивый звонок. Бросив взгляд на экран компьютера, Лариса увидела гневное лицо Колиной бабушки.
          Коля заметался по кухне:
          -  Не открывай.
          Лариса, давно ожидавшая чего-то подобного, покачала головой:
          -  Нет, я открою.
          -  Тогда не пускай.
          -  Хорошо, не пущу, - уверила она его, и направилась к воротам.
          Руки её дрожали, когда она открывала калитку. Словно её вызывали к директору детдома за плохое поведение.
         Она вышла на улицу. Автоматическая дверь плавно захлопнулась за ней. Лариса оказалась лицом к лицу с пожилой женщиной, запущенной, неопрятно одетой, со скрюченными ранней подагрой руками и измученным лицом. Её поразило, что можно так выглядеть в шестьдесят три года. Она пообещала себе – что бы здесь не произошло – она стерпит.
          Бабка была настроена воинственно. Отступив на шаг от Ларисы, она презрительно оглядела её с ног до головы:
          - А я думала – моложе.
          Лариса задрожала, но промолчала.
          - Где твоя совесть? Потеряла? – начала своё наступление бабка.
          Лариса не отвечала.
          -  Отпусти парня, ему заниматься надо!
          -  Я его не держу, - как можно спокойнее ответила Лариса.
          -  Ещё как держишь! Сама баба, знаю!
          Лариса молчала. Бабка сердилась всё больше.
          - У него же институт, экзамен! Он  школу с медалью кончил! Что же теперь, всё насмарку?
          - Он занимается, - осторожно сказала Лариса.
          Бабку её реплика только раззадорила.
          -  Где занимается? Чем? С тобой занимается?
          Лариса вспыхнула, но решилась пояснить:
          -  У меня компьютер, там экзаменационные билеты, прошлогодние.
          -  Какие билеты! – вскипела бабка. – Держишь его возле себя – да и всё! Ещё бы, такой красавец  такой  старой кошёлке обломился!
           Выравнивая дыхание, почти скрежеща зубами, Лариса продолжала:
           -  Я  проректора по научной работе знаю, он с Ревазом Шалвовичем учился, я ему позвонила, он заверил, что никаких проблем не будет.
           -  Ах, ты шалава! – бабка угрожающе надвинулась на неё. – Я, значит, парня учила, ночами не спала, билась, а ты все лавры себе? Позвонила! Грузинская подстилка! Небось, даёшь – кому ни попадя! И этому проректору тоже! И мой Колюшка, мой ангел, с такой… - и она с ненавистью, почти по слогам,  выговорила слово, от которого Лариса сначала замерла, словно ударенная в грудь, потом задрожала, и, наконец, закричала, почти не слыша себя от ярости - девчонка из детдома вышла из себя – и удержу ей уже не было.
          -  А хоть бы и так! – наступала она в ответ на бабку. – Не с тобой же ему! Хотя ты явно не против!
          Бабка побледнела, и руки, и губы её затряслись так сильно и одновременно, что Лариса испугалась. Бабка заозиралась вокруг, словно ища помощи:
          -  Ах, ты сучка! Тварь подзаборная! Ты что такое говоришь!  Я же его вырастила! Чтобы он, вот такой вот, как ты, достался! – она вдруг отступила и, тяжело дыша, опустила голову, - Господи, - бормотала она уже для себя, - да что же это? Что же это делается! У него мать моложе!
          Бабка развернулась и медленно, покачиваясь, будто вдруг потеряв опору, пошла прочь.


                3.  Бабка



          Бабка, Ангелина Семёновна Трифанова, вовсе не была бабкой. К тому времени,  как новорождённый Колька оказался у неё на руках, ей исполнилось всего сорок четыре года.
          Вот говорят, сорок пять – баба ягодка опять, но Ангелина Семёновна ягодкой так и не стала. Несчастье и счастье, разом свалившиеся на неё, переменили её одномоментно. Куда подевалась статная, хваткая бабёнка с горящими глазами, вокруг которой ввиду её должности и лёгкого нрава, крутился весь совхозный люд. С утратой  мужа, бывшего для неё и каменной стеной, и предметом  гордости, она переобула модные туфли на ботинки, сменила весёлый перманент на косу с гребешком, покрыла неожиданно пробившуюся седину платком, и горькая складка озабоченности легла на её лицо.
          Поначалу было особенно тяжело. Муж, хоть и был на двадцать лет старше Ангелины Семёновны, но всегда, то ли в шутку, то ли всерьёз утверждал, что она станет вдовой прежде, чем он вдовцом. Был он с виду крепок, могуч, и тревоги о будущем у неё не вызывал. Его внезапная  болезнь, смерть, поиски дочери, весть о внуке, оставленном в районном роддоме, и мотания по инстанциям сокрушили её. Но когда на глазах у озабоченного роддомовского персонала она взяла в руки уже месячного младенца, и его нездешние, синие глаза доверчиво взглянули на неё, она уже знала, ради чего ей жить.
         Первые годы всё складывалось хорошо. В совхозе ей помогали. Работа  в столовой позволяла и быть свободной, и решать проблемы с продуктами. Но потом началась какая-то непонятная катавасия,  в Москве на улицы вышли танки, всё переменилось, совхоз развалился, столовая закрылась, деньги на сберкнижке, предусмотрительно накопленные мужем, сократились на несколько нулей - и это было то самое время, когда Колюшке надо было идти в школу.
          Бабка тут же продала оставшийся от деда «Москвич», это дало ей передышку. Она отвозила внука в школу, и пока он учился, торговала на стихийном рынке возле автобусной станции, зимой – овощами, летом – зеленью. Когда последние деньги были истрачены, её хозяйство было уже поставлено на широкую ногу – дохода от огорода, домашней столовой и постояльцев хватало и на жизнь, и на то, чтобы отложить на чёрный день. Бабка трудилась с утра до вечера, забыв себя. Подоткнув юбку, она ковырялась в огороде, потом  кормила цыплят, потом стояла у плиты, мыла в холодной воде бесконечные судки. И всё для Колюшки. Для осуществления её мечты.
         Каждый вечер, завершив свой бесконечный день, она зажигала лампадку под образом Заступницы, произносила свою нехитрую молитву и садилась  подле спящего внука. Отсветы лампадки подрагивали на его лице, а бабка смотрела на него и смотрела, то улыбаясь, то утирая подступившую  слезу – сладостно-горькое чувство таилось в её душе с тех пор, как взглянула она на него первый раз.
         Год шёл за годом, а она не уставала дивиться на  неумолимо подрастающего, но в её глазах нисколько не меняющегося внука. «Ишь ты, словно принц какой». Необычная внешность Кольки, совершенно неуместная в грязи и разрухе бывшего совхоза, заставляла её придумывать для него мечты, одна красочней другой, что было для неё, практичной и земной, не свойственно, и в силу её конкретного характера буквально лезть из кожи вон, чтобы эти мечты осуществить.
         Никогда в своей жизни, ни будучи девушкой, ни выходя замуж, ни став матерью, она не испытывала ничего похожего на те чувства, которые она переживала, глядя в темноте своей комнаты на подсвеченное лампадкой лицо Кольки. Буря и боль щемили её сердце с такой силой, что пару раз она, в полном непонимании того, что с ней происходит, принималась пить сердечные капли.
 Слово «любовь», доселе презираемое ею, как существующее только в кино, всё чаще приходило ей в голову. Невероятное, непереносимое счастье от того,  что он у неё есть, и такой же непереносимый, преследующий её страх его потерять, настигающий её тем сильнее, чем скорее он подрастал, сокрушали её каждую минуту. Именно об этом она и молилась каждый вечер. «Господи, спасибо» и «Господи, сохрани», - были главными её посланиями к Богу.
         Непонятная тоска всё чаще сжимала её сердце. Жизнь прошла, а вместе с ней прошли стороной и скупые бабьи радости. Никогда у неё не было и не будет уже такого красавца. Его отец, проклятый заезжий молодец, такой же красавец с воловьим взглядом и косой саженью в плечах, чуть было не околдовал и её. Она помнила до сих пор, как затрепетало её сердце, когда командировочный с тракторного завода переступил порог её дома. Но она во все времена, даже в ранней молодости, когда выбирала жениха, умела гасить порывы своего сердца. Как жена, мать и хозяйка, она принимала гостя, накрывала на стол, стелила ему постель, а в итоге - вон, что вышло.
         С Колюшкой было легко. Умненький и послушный, он не отходил от своей бабушки. До определённого момента ему и в голову не приходило, что в его жизни что-то не так. Только пойдя в школу, он начал спрашивать её про мать и отца. Насмерть перепугавшись, она ответила ему так строго, что он больше не спрашивал, только ещё больше замкнулся.
         Тая от одного взгляда на своего любимца, бабка была с ним сурова, как ни с кем другим. Чем больше он нуждался в её нежности и ластился к ней, тем строже сдвигались её брови: «Нечего тут слюни распускать, иди лучше учись». Что с ней происходило, она и сама не знала.
         И всё бы шло своим чередом, но лет шесть лет назад, когда жизнь как-то устаканилась – Колюшка учился, она работала – не объявилась вдруг заблудшая овца, дочка, о которой мать уже и думать забыла.
         И началось. Дочь сначала забросала её письмами, мол, хочу увидеть сына, сил нет, потом, после упорного бабкиного молчания, обратилась в собес – исправилась, мол, вернулась на путь истинный, хочу сама воспитывать сына. И бабке, хочешь - не  хочешь, пришлось вступить в борьбу. Благо, в местном собесе её знали, сочувствовали и были на её стороне, иначе не видеть бы ей Кольки, как своих ушей.
         И вот уже шестой год, как бабка получала хоть и небольшие, но регулярные алименты и такие же регулярные просьбы о встрече с сыном. Хорошо ещё, что Колька, весь в себе, блаженный, как называла его подружка Маша, суеты вокруг себя не замечал и письмами, которые приходили  бабушке, не интересовался.
         Постоянный, изнуряющий страх остаться одной совсем измучил Ангелину Семёновну. День и ночь она ломала голову, как уберечь для себя взлелеянного внука. В мыслях её был и отъезд в другой город, а то и республику, но всё упиралось в деньги. Денег, накопленных ею, едва хватило бы на поддержку Колюшки при поступлении в институт и на собственные похороны.
         А тут вдруг, как с неба, свалилось предложение о продаже  дома, словно Господь ответил на её постоянные мольбы. И теперь мысль о выгодной сделке занимала её больше, чем Колькино поступление. То, что он поступит, она не сомневалась, он был умница, да и бумаги у неё были готовы. Справку, что мальчик – сирота, чтобы он прошёл вне конкурса, она добывала, чуть ли не на коленях. Насилу удалось уговорить дуру-дочь, чтобы не лезла со своим материнским раскаянием и материальной самостоятельностью, пока парень не станет студентом.
         Со всем справилась Ангелина Семёновна, и с безденежьем, и с вдовьей своей участью, и с воспитанием замкнутого, не от мира сего, мальчика, и даже с дочерью своей, идиоткой, но тут вдруг подкралась другая  напасть, и как справиться с ней, она не знала.
         Оказывается, не у неё одной обмирала душа при взгляде на белокурого красавца Колюшку. Соседская шалава, эта проститутка, посмела осквернить свет её очей своим гнусным прикосновением. И добро бы, была молода и красива, а то – ни кожа, ни рожа, и возрастом, ну разве что, чуть помоложе, чем сама Ангелина Семёновна. При мысли о том, что её руки с загнутыми красными ногтями могут приблизиться к алебастровому телу Кольки, её скручивало от гнева. А уж подумать о чём-то другом и вовсе было невозможно. Представить, что её Колюшка, этот ангел небесный, мог делать что-то непристойное, да ещё с этой старой грымзой – значило перечеркнуть всю  жизнь, все  мечты и перевернуть с ног на голову всё устройство мира.
         Совершенно измучившись, Ангелина Семёновна пошла к батюшке.
         Но тот, тяжко вздохнув, неожиданно отругал её: «Лукавый тобой правит, Ангелина, тебе везде грех мерещится. А может, и нет, греха-то? Не для себя же одной ты его растила? Видишь, он привязан к ней, да и она к нему. Может, она ему вместо матери. Детей-то у неё нет. Радуйся, что он не один в этом мире».
         Обиженная бабка вышла из церкви, уверенная в том, что шалава успела побывать у батюшки раньше неё, и наверняка с щедрым подношением.
         Посоветоваться было не с кем. Арменак с сыном  уехали на родину, праздновать свадьбу, а больше она никому не доверяла. На всю деревню осталась у неё одна подруга, бывшая посудомойка её столовой, мать дурачка Алёшки, Сергеевна. К ней-то и пошла отчаявшаяся Ангелина Семёновна.
         Но и та, как ни странно, не приняла её сторону. «Да ты что, Ангелина, рехнулась! – запричитала Сергеевна, которая была несколькими годами старше неё и потому, как только вышла из подчинения, приняла по отношению к ней снисходительный тон. – Разве это твоё дело – в штаны к парню лезть! Он вырос! Радуйся, что он здоровый, а не больной,  как мой!»
          Разгневанная, разочарованная бабка шла домой, ругаясь про себя. «Радуйся, радуйся! - повторяла она в сердцах. -  Поставили бы себя на моё место! А то каждый со своей колокольни!»
          Весь мир был против неё. Но нет, Кольку она просто так не отдаст. Не для того она не спала ночами, выхаживая его после простуд, не для того мёрзла и мокла под дождём, продавая за копейки картошку и лук, не для того унижалась, приваживая рабочих на прокорм, не для того экономила на себе, чтобы кормить и одевать Колюшку, как принца. Не так уж она стара и убога, чтобы не выстоять перед бабой, живущей на чужие деньги. Ангелина Семёновна объявляла ей войну.



  После провала переговорного процесса, Ангелина Семёновна затеяла борьбу на тайных фронтах. Для этих целей ею были поочерёдно вызваны сначала менеджер Владислав Ильин, а затем сам Реваз Шалвович Ревадзе.
  Менеджер, угощаясь чаем с вишнёвым вареньем, зарделся, как алый мак:
  «Да что вы, Ангелина Семёновна, это же неудобно. И кто вам сказал, что между ними что-то есть. Даже не верится как-то».
  «А что ещё между ними может быть?»
  «Ну, я не знаю, она интересная женщина, много знает. У  неё много возможностей. Ну, честное слово, в голове не укладывается».
  «А ты поговори с ним», - настаивала бабка.
  «Но ведь Коля - он же ещё ребёнок!» - недоумевал менеджер.
  «А ты вспомни себя в восемнадцать лет!»
  «Ну, я, - замялся он, - я – другой».
  Теперь настала очередь краснеть Ангелины Семёновны.
  Беседа с Ревазом Шалвовичем дала ей ещё меньше. Он никак не мог понять, о чём толкует ему бабушка соседского мальчика.
  «Ну, живёт он там  - и что? Лара на меня обиделась, она меня дразнит - и всё».   
          И без того масляные глазки  Реваза Шалвовича при этом становились и вовсе похожими на оливки.
          «А ви зачем волнуетесь? Нет причины. Каждый всё понимает в меру своей испорченности, да?»
          Бабка тяжко вздыхала, удивляясь беспредельной глупости людей.
          «А что они там, по-вашему, делают? Парня не узнать - ходит, как околдованный».
          «Ну, ну, - увещевал её сосед,  решивший, по-видимому, взять на себя  миротворческую миссию, -  у Лары детей нэт, она хочет заботиться о малчике. Пусть заботится, кому-нибудь от этого плохо?»
          «Да вы просто боитесь её!» - не выдержала бабка.
          Она заметила, как дрогнуло лицо Реваза Шалвовича.  Продолжать с ним полемику было бессмысленно.
          В голове у неё прочно засела одна мысль, возможно, не самая удачная, но самая, как ей казалось, надёжная. В тот же день, как случился злополучный скандал с соседской шалавой, она отбила телеграмму дочери Верке.
                Та прибыла уже следующим утром, нервная, встревоженная, с
        надеждой и виной, застывшими на  лице.
          Разглядывая свою почти забытую, но неожиданно пригодившуюся дочь, бабка разочарованно вздыхала - далеко же ей было до соседки, хоть и было ей от роду всего тридцать восемь лет. Прошедшие восемнадцать лет изменили её почти до неузнаваемости.  Тонкой, романтичной девушки с тёмной косой, за которой приударяли все парни в совхозе, не было и в помине. Располневшая, с коротким пегим перманентом, она теперь больше походила на саму Ангелину Семёновну.
          Трепеща, она сидела в углу комнаты, в которой когда-то жила, и смотрела фотографии Кольки, от младенческих до выпускных. Глаза её были на мокром месте, но ни что-то спросить, ни даже заплакать, она не смела.
          В глубоком молчании провели они весь день до вечера.
          Колька пришёл около двенадцати. После  учинённой бабкой уличной склоки, он с ней почти не разговаривал. Раздевался, ложился на свой диванчик и тут же засыпал. Наверное, уставал от любовных трудов, сердечный, ехидничала сама с собой бабка.
          Но, увидев в доме незнакомую женщину, он по привычке улыбнулся и вежливо поздоровался.
          - Какой большой, - прошептала дура-дочка и почему-то вцепилась в свою сумку, которую весь день не спускала с колен, - как похож, - в довершение своей глупости добавила она.
          Бабка отчаянно вглядывалась в лицо внука. Он с недоумением смотрел на женщину.
          Та, видно, совсем одурела от счастья - губы дрожат, глазами моргает, и только поднимает руку к лицу, и затем указывает на Кольку:
          - Родинка, - еле лопочет она.
          Бабка смотрит на внука - и сердце её пронзает боль раскаяния.
          «Что я наделала!» - мелькает в её голове, но изменить что-либо она уже не в силах.   
Колька автоматически поднимает руку к своей верхней губе и в растерянности смотрит на бабушку.
          - Это твоя мать, - говорит она ему, а что ей остаётся?
          Колька замирает, рука так и повисает в воздухе.
          - Коленька, родной, - вякает некстати из своего угла Верка и даже поднимается со стула.
          Колька отступает, в лице его отражается ужас.
          - Бабушка! Зачем? - шепчет он. - Я не хочу! Я не хочу её видеть!
          - Сыночек! - бабка и дочь одновременно кидаются к нему.
                Но Колька уже выбегает вон и несётся к калитке.
          - Сыночек, - повторяют они и в растерянности смотрят друг на друга.
          - Прости меня, - вдруг говорит дочь матери.
          Бабка не реагирует. Будто не слышит. Дочка плачет, и бабке всё труднее сдержать свои слёзы.
          - Прости меня, мама, - повторяет дочь, и бабка не выдерживает.
          Первые слёзы за восемнадцать лет предательски выливаются из её глаз:
          - Потеряли мы нашего Колюшку.



                4. Колька и Лариса



 Колька рыдал на плече у Ларисы.
           - Зачем? Зачем она это сделала?
           Лариса прижимала его к себе и молчала. Такому горю она помочь не могла. Она только знала, как его утешить. И терпеливо ждала, пока всё будет, как всегда. И когда в последнем объятии он выгнулся весь, зашедшись в вырвавшемся из него крике, и вновь упал к ней на грудь, слёз уже не было.
 - Что это? - спросил он, поражённый.
           - Наверное, ты утешился, - ответила она.
           Колька и вправду утешился. Ни о матери, ни о бабке он больше не говорил, но и домой возвращаться не думал.
           Все дни они проводили в доме, не выходя даже на лужайку, к бассейну. Как-то вдруг похолодало, время от времени накрапывал дождик, да и двор им не казался  теперь достаточно безопасным.
           Но никто их не тревожил. Бабка больше не появлялась, Реваз Шалвович не звонил. Лариса поручила ему временное руководство компанией, и он был счастлив, словно она дала ему обещание вернуться.
           Все необходимые продукты Лариса заказывала по телефону. Колька был неприхотлив, он любил колбасу всех  видов, бананы и шоколад, а этого у них было всегда вдоволь. Лариса готовить не любила, максимум, что она могла сделать - это разогреть в микроволновке пиццу или замороженный торт, но Колька был доволен - у него давно были поперёк горла бабушкины борщи и котлеты.
           У него появились два новых увлечения: компьютер и видео, и в минуты, когда он был свободен от занятий и Ларисы, он утолял свой информационный голод.
          Лариса всегда была рядом: и когда он решал экзаменационные билеты, и когда просто играл в компьютер, и когда поглощал один за другим  диснеевские мультики, и когда смотрел вместе с ней малопонятное, интеллектуальное кино.
           Он делил свою жизнь на две части: до Ларисы и после. Если бы ему вдруг сказали: «Отдай свою кровь Ларисе», он бы, не задумываясь, отдал её. Если бы ему сказали: «Отдай Ларису  или мы возьмём твою кровь», он бы сказал: «Берите», потому что Лариса и была его кровь.
           Колька благополучно сдал свой единственный экзамен. Экзаменатор ему улыбался и пожимал руку: «Вы, несомненно, будете гордостью нашего института». Сдавать экзамены ему понравилось.
           После экзамена Лариса повела его отмечать поступление в японский ресторан. Это был их уже второй выход в свет. Накануне, сразу после консультации, они поехали в бутик мужской одежды, где два молчаливых, вышколенных продавца, чем-то неуловимо похожих на менеджера Ильина, часа два крутились возле Кольки. В результате они с Ларисой вышли из магазина с несколькими пакетами, заполненными доверху костюмами, рубашками, куртками, ботинками, бельём и даже парфюмерией.
           «Зачем ты тратишь на меня столько денег?» - спросил он Ларису, увидев сумму, высветившуюся на табло кассового аппарата.
           «Для меня это удовольствие», - ответила она ему.
           Колька любовался Ларисой. Одетая в строгий брючный костюм и туфли на высоком каблуке, с яркой губной помадой и сверкающих украшениях, она выглядела совсем по-другому, не так, как дома, но нравилась ему ещё больше.
           Ресторан не произвёл на него никакого впечатления. В отличие от величественного, зеркально-коврового бутика, там  было пусто, темно, и как-то очень просто - дерево и стекло. Тихие официантки в красных кимоно скользили по залу, поднося  им разные блюда.
           - Попробуй это, - предлагала Лариса и протягивала ему кусочек, зажатый между двумя деревянными палочками.
           Он пробовал, одобрительно кивал, но еда оставляла во рту неприятный привкус, а запивать её любимой кока-колой  он  стеснялся. Ему здесь было не по себе. Особенно смущали его убранные в японские наряды светловолосые девушки.
   Он немного приободрился, когда одна из официанток поставила перед ним небольшой поднос с разноцветными пирожными.
           Лариса поднялась из-за стола, подхватив свою сумку.
           - Ешь, любитель сладкого, - сказала она ему, - я - сейчас.
           - Куда? - испугался он.
           - На минутку.
           Лариса скрылась за деревянной ширмой.
             В ту же минуту одна из девушек, единственная  из всех одетая в белое кимоно и действительно похожая на японку, вдруг направилась к нему. Колька напрягся. Его немного успокоило, что девушка несла в руке маленький фарфоровый чайник. Она показалась ему отдалённо знакомой.
           Как только чайник очутился на его столе, он услышал над собой голос  Гули Борисовой.
           - Коля! А я смотрю и глазам не верю! Тебя не узнать!
           - А ты как тут оказалась? - изумился он в свою очередь.
           - Я - официальное лицо этого ресторана, - и она указала ему на свою фотографию на цветной афишке, - не очень, конечно, но надо же с чего-то начинать.
           Колька кивнул в знак согласия.
           - А ты как? Поступил в свой  институт?
           - Да, - расплылся он в улыбке.
             - Витька Спицын тоже поступил, в военное училище, - продолжала, воодушевляясь, Гуля.
           Далее последовали вопросы и ответы об одноклассниках.
           Именно в тот момент, когда Гуля расспрашивала его про Машу, появилась Лариса, как-то неожиданно выйдя из-за ширмы. Она остановилась перед  столиком, глядя вопросительно на Кольку и Гулю.
           - Это моя одноклассница, Гуля Борисова, - пояснил Колька, смущаясь.
           Ситуация получилась дурацкая: он сидел, а Гуля и Лариса стояли друг против друга по обе стороны стола.
           - Здравствуйте, - Гуля одарила Ларису и даже частично Кольку профессиональной улыбкой топ-модели, – а я не знала, что у Коли такая потрясающая мама.
          Глядя на вмиг окаменевшую Ларису, Колька в панике соображал, что ему делать: вскочить или остаться сидеть, промолчать или возражать.
          Первой нашлась Лариса:
           - Да, спасибо, - сухо улыбнулась она, повесила сумку на спинку стула и чуть отодвинула его, приглашая взглядом Гулю помочь ей.
           - Ой, извините, - пробормотала та и схватилась за стул.
           - Счёт, пожалуйста, - ледяным тоном сказала Лариса, садясь на место.
           - Да, конечно, - сложив ладошки, склонилась в полупоклоне Гуля, но, отходя от стола,  вновь улыбнулась Коле и тихо добавила, - Маше – привет.
           - Я позвоню их директору и скажу, чтобы её уволили, - прошептала побелевшая Лариса.
           По дороге домой Колька едва успевал ухватиться за ручку дверцы и вжаться в кожаное сиденье джипа. Лариса то разгонялась на коротком участке до светофора, то резко тормозила на излёте жёлтого света. То вдруг открывала автоматическое окошко и кричала сверху на остолбенелых водителей, употребляя при этом такие слова, которых он не слышал даже от бабушки, обычно не стеснявшейся в выражениях.
           - Что за  дура! – время от времени повторяла Лариса, вскидывая руки и оставляя руль свободным, от чего Колька вновь судорожно хватался за сиденье, - если бы у тебя была мама, которая ходит в такие рестораны и носит сумму от «Шанель», ты бы не в деревенской школе учился.      
           - Она только год со мной училась, она не знала, - заступился за неё Колька.
           - А Маша кто? – спросила Лариса зло.
           - Одноклассница.
           - Ещё одна одноклассница? Сколько же их у тебя?
             Колька хотел было честно ответить, но, уловив в вопросе подвох, на всякий случай промолчал. Но, уже подъехав к дому, не выдержал, взбунтовался:
           - И учился я, кстати, не в деревенской школе, а в городской.
           Краем глаза он заметил, что Лариса медленно повернулась к нему, усмехнулась с горечью, вздохнула, но ничего не ответила. Колька понял, что между ними  поселилось недосказанное.
         
         

            Пока Коля сражался с компьютером, Лариса придирчиво оглядывала своё отражение в зеркале. Пожалуй, за последние дни – это было единственное, чем она была довольна. Тело её выглядело безукоризненно. Без всяких втираний, массажей и тренажёров. Вот, что значит молодой и здоровый секс, говорила она себе, сознательно избегая слова «любовь». Секс как средство омоложения – это то, чего не мог предложить ни один из её салонов красоты. Секс – лучшая таблетка от старости – подзадоривала она себя, но настроение её портилось всё больше и больше.
           Если с телом всё было в порядке, то с душой был полный провал. «Где твоя совесть, потеряла?» - то и дело звучал в её голове вопрос Колиной бабки, и сама себе она отвечала: «Потеряла».
           Ларисе было стыдно. Ей было стыдно и прежде, у ворот, и теперь. Она покусилась на то, что принадлежало не ей, и теперь на это покушались другие. Экзотическая красота Гули въелась в её душу, как зараза. Каждую минуту ей хотелось кидаться  к  Коле, трясти его и кричать: «Как ты смел? Как ты смел - так на неё смотреть?» Его радостное, взбудораженное лицо до сих пор стояло перед её глазами. Почему-то ей казалось, что на неё он так не смотрел никогда. Сердце её сокрушала беспощадная, безудержная  ревность – и она знала, что так будет  всегда.
                Позволив себе  принять Колю в качестве утешения, она совершила самую кровавую ошибку своей жизни. Он был как колдовской напиток: чем больше пьёшь, тем больше жаждешь. Она не могла ни отказаться от него, ни остаться с ним.
           Боль пришла не сразу. Впервые она задела её краем  в бутике, когда осторожные молодые люди буквально цепенели от усилий, опасаясь произнести  или сделать что-нибудь, что могло бы спугнуть богатых клиентов. Но быстрый взгляд, которым продавцы успели обменяться, как только они с Колей оказались за стеклянной дверью магазина, ранил её в самое сердце. Лариса поняла, где бы она с Колей ни появилась, она будет встречать в каждом направленном на неё взгляде либо немой вопрос, либо осуждение. И то, и другое было одинаково невыносимо.
           Всё чаще она обращалась мыслями к Колиной бабушке. Ей почему-то казалось, что никто, кроме неё,  не был бы способен понять её. Она постоянно ломала голову: вернуть Колю в его мир и самой вернуться в свой, или попробовать создать другой мир, их собственный. Не готовая сделать выбор, она дала себе время на размышление, но на идее выходить из дому – поставила крест.
           Они по-прежнему жили в изоляции, и, казалось, мир был по другую сторону от них. Но он был и нависал над ними, неотвратимо и жёстко. Меньше, чем через месяц начиналась Колина учёба.



          Вечерами Лариса учила Кольку водить машину. Он сидел за рулём её джипа, старательно объезжая ямы и ухабы. Лариса аккуратно подправляла его: «Теперь правее, сбавь газ, не забудь включить поворотник, вот-вот, молодец, у тебя талант».
  Он проезжал по деревенской дороге, хоженой им миллион раз, выезжал на шоссе, мчался мимо Нового, триумфально объезжал райцентр, но ощущение, что он – часть всего этого – исчезло навсегда.   Словно всё былое либо стёрлось из  памяти, либо его не было вовсе.   
            Колька отлично чувствовал себя в новой роли любимого баловня Ларисы. В доме, напичканном всевозможной техникой, он быстро научился управляться с машинами, и также быстро научился управлять Ларисой. Она могла дуться на него, журить за пристрастие к компьютеру, сердиться за Гулю, но как только он протягивал к ней руку, она становилась послушной и податливой, как компьютерная мышь. Он входил в её пространство уверенно, словно в сеть, и она затягивала его, но он знал, что на пульте – его рука.
          Он чувствовал, что изменился, но не стал другим, как утверждала Лариса, а лишь выпустил из себя ту часть, которая была в нём всегда, но которую он скрывал от остальных, потому что вряд ли был бы ими понят. «Молчи, не лезь, не смей, тебя это не касается!» - постоянно одёргивал он себя - другого, и тот слушался, но как оказалось, до поры до времени. Колька - истинный, Колька - настоящий вырвался на волю, и хоть Лариса звала его малышом, рядом с ней он чувствовал себя титаном.   
  Иногда он спрашивал Ларису, что она сделала со своими воспоминаниями о пьяной матери, о жизни в детском доме. Она показывала на сердце: «Они тут». Он удивлялся. В его сердце была одна лишь Лариса и ещё, как ни странно, он сам.
         Но Лариса вдруг загрустила. Колька заметил, что это случилось после злосчастной вылазки в японский ресторан. Он во всём винил себя – присутствие Гули почему-то постоянно  расстраивало женщин. Он вспомнил ревность  Маши, и это многое ему объяснило. Он пытался доказать Ларисе, что для него не существует ни Гули, ни Маши, но она лишь горестно вздыхала: «Это ненадолго».
          Она стала чаще исчезать из дома. Иногда, проснувшись, он находил рядом с собой, на подушке, её записку: «Малыш, я уехала на работу, вернусь вечером. Не скучай». Колька не скучал, отлучки женщин по работе он считал делом закономерным. Но когда она возвращалась, требовательно спрашивал, где она была и почему не взяла его с собой.
           «Ты  что, ревнуешь?» - воодушевлённо спрашивала она, на что Колька лишь пожимал плечами, внутренне усмехаясь. К кому он мог её ревновать, не к старику же Ревадзе с животом, как у борцов сумо из компьютерной игры.
          Но Лариса грустить не перестала. Всё чаще она стремилась остаться одна, иногда запираясь в спальне или в ванной. Иногда задавала ему странные вопросы: «Малыш, а ты не скучаешь по бабушке?»
          Он уверенно качал головой, упоминание о бабке, так жестоко и вероломно вмешавшейся в его жизнь, вызывало в нём лишь досаду.
          «Но ведь она столько для тебя сделала! – как-то уж очень взволнованно продолжала Лариса. – Представь, ведь и у меня, наверняка, были какие-то родственники, может быть, даже бабка с дедом, а я в детдоме оказалась. Имеет же она право хотя бы знать, что её внук поступил в институт!»       
           Колька недоумевал. Все эти вопросы пока обходили его стороной.
           «Мне никто не нужен, кроме тебя», - с упорством твердил он, и чтобы прекратить этот бессмысленный, с его точки зрения, разговор, начинал к ней ластиться.
           «Это потому, что ты не знал матери, - делала не менее странные заключения Лариса.
           «Но ведь у тебя тоже не было», - удивлялся он.
           «Нет, у меня была. Поэтому у меня есть боль. А у тебя – ничего».
           Ни с того, ни с сего, Лариса вдруг удумала, что ему необходимо увидеться с матерью. Коля дивился, но не возражал. Если Лариса что-то затевала, значит, так было нужно. Адрес матери она добыла, отправив к бабке менеджера Ильина.
          Оказалось, мать жила не так уж далеко, в историческом городе Угличе, и работала на знаменитом часовом заводе. Чтобы хоть как-то смягчить Колькино недовольство, Лариса усадила его за руль. В ту же минуту он позабыл обо всех своих обидах. Лариса взяла с собой термос с кофе, множество всякой снеди, через каждый час они останавливались, чтобы отдохнуть и перекусить, один раз даже забрели в придорожное кафе и заказали две порции шашлыка. Колька был доволен: «Вкусно – не то, что твои суши». Они сидели за столиком  под большим зонтом, рядом не было никого, кроме молодого кавказца, занятого своей жаровней, и даже случайное воспоминание о японском ресторане не испортило им настроения.
          Через час с лишним они остановились возле раскрытого настежь подъезда высотного блочного дома.
           - Иди, квартира семь, - сказала ему Лариса.
           - А ты? – напрягся он, не готовый к такому повороту.
           - Я там – лишняя.
   - Я не пойду без тебя, - упорствовал он, – мне это не нужно.
           - Нужно, нужно.
             - А что я там буду делать? – на всякий случай решил покапризничать он, обычно его капризы действовали на Ларису безотказно.
             - Само собой решится. Иди. Ради меня.
             - Ну, ладно, - сдался он, – а ты?  Ты где будешь?
             - Пойду в музей, я ни разу здесь не была. Не беспокойся. Я никуда не денусь. Звони, если что.
             Она указала на новенький мобильник, прицепленный к его ремню.
             Колька вошёл в подъезд. Был воскресный день, отовсюду пахло едой. Из квартиры номер семь шёл запах свежеподжаренных котлет и напоминал ему запах котлет бабушки. Он осторожно нажал на кнопку звонка, ноги отчего-то подкашивались. Он молил бога, чтобы никто не откликнулся, мало ли что – приготовили обед и пошли гулять, день хороший, жизнь идёт своим чередом, не ждут же они его, в конце концов. Кто «они», Колька не знал, но почему-то чувствовал, что котлетами может пахнуть только в доме, где живёт семья.
             Но очень скоро ему открыла дверь маленькая девочка. Она изо всех сил тянулась к высокой дверной ручке.
             - Ты кто? – спросила она.
             - Я – Коля, - оторопело ответил он.
             Девочка широко раскрыла глаза и закричала:
             - Мама!
             Кольке мучительно захотелось убежать, но в дверном проёме тут же появились женщина, которая была его матерью, и очень крупный мужчина, темноволосый и темноглазый, как и девочка. Все они тут же засуетились вокруг него. Почему-то  начали усаживать за стол, доставать с балкона какие-то соленья, совать ему под нос только что приготовленные котлеты. Колька, как мог, сопротивлялся. То ли потому, что он уже перенасытился мясом, то ли от обилия еды, его затошнило. Яркая родинка над губой матери выглядела особенно чужой и нелепой.
             Рассеянно он слушал сбивчивый рассказ матери о том, как шесть лет назад она встретила хорошего человека, своего теперешнего мужа, родила Светочку, и тут не выдержала, призналась мужу во всём. Он-то и надоумил её разыскать мальчика и взять его в семью. Но бабка, бывшая злопамятной во все времена, ребёнка не отдала, а сама она  чувствовала себя не вправе отвоёвывать у неё Колю. 
             Мать дрожала, смущенно опускала глаза, а её муж раз десять принимался курить. И только девочка, у которой в отличие от Коли и матери, не было родинки над губой, с бесстрашным любопытством разглядывала новоиспечённого брата.
             - А ты теперь будешь с нами жить?
             Мать замерла. Её муж нахмурился. Колька покраснел.
             - Нет, я - студент, я буду в Москве учиться и жить.
             Его ответ удовлетворил девочку:
             - Пойдём,  я тебе свою комнату покажу.
             Оглядывая  небольшую, светлую комнату, Колька неожиданно расстроился. Кроватка с покрывалом в виде Винни-пуха, детский столик со стульями, множество разнообразных игрушек, кукольная мебель, даже маленький телевизор и полка с детскими фильмами – так, наверное, должна быть устроена комната любого ребёнка. «Любимого ребёнка», - скорректировал Колька свою грустную мысль.
             Девочка дёрнула его за брюки:
             - Ты мамин сын?
             Колька кивнул.
             - А тебе сколько лет?
             - Восемнадцать, скоро будет.
             - А мне пять, с половиной. Это значит… - она начала сосредоточенно перебирать пальчики на руках. – Ты сколько лет был до меня?
             - Двенадцать, - быстро сосчитал он.
             - Ты с мамой жил?
             - Нет, с бабушкой.
             Колька невольно втягивался в детскую болтовню, с девочкой ему было спокойнее, чем с матерью и её молчаливым мужем.
             - А твой папа - кто? – продолжала любопытствовать она.
             - У меня нет папы, - покачал он головой.
             - А, я знаю, - вдруг обрадовалась девочка, – у нас в садике, у Димки, тоже папы нет. А у меня есть!
            Девочка закрутилась перед ним, приподнимая полы юбочки. Совсем, как Маша когда-то.
  - А ты можешь Димке врезать?
            - Врезать? Димке? За что? – удивился он.
            - Он дразнится. Говорит – Светка- пипетка.
            - Хорошо, врежу, - улыбнулся он.
            - Хочешь, возьми мою барби, любую, даже принцессу.
            - Нет, оставь себе, - ответил он, – я в куклы не играю.
            - А, ты же мальчик, - обрадовалась она, – только машинок у меня нет.
            Бог знает, отчего, Колька вдруг расчувствовался. Он подхватил маленькую девочку на руки и прижал её к себе. Она доверчиво прильнула к его плечу.
            Окончательно огорчившись, он начал набирать Ларисин номер.
            - Уже уходишь? – как показалось ему, с облегчением спросила его мать.
            - А мы думали, ты останешься, город у нас древний, красивый, - добавил муж матери, встав рядом с ней и по-хозяйски обняв за полные плечи.
            Колька поспешил отвернуться.
            - В другой раз, как-нибудь, - пробормотал он.
            - А ты ещё приедешь? – постучала по его ноге девочка.
            - Приеду, - кивнул он и двинулся к двери.
            - Погоди-ка, - мать осторожно тронула его за рукав.
            Муж деликатно кашлянул, взял дочку за руку и скрылся  с ней за дверью.
            - Спасибо, что приехал, сыночек.
            Колька невольно дёрнулся.
            - Вот, - мать протянула ему чёрно-белый, выцветший от времени снимок.
            - Что это? – сам не зная, чего, испугался он.
            На фото была запечатлена пара: молодая, худенькая девушка с тёмной косой и высокий, крепкий молодец с аккуратно уложенными белыми кудрями.
            - Это у нас, в Ларкино, у озера, видишь?  Это я, с твоим отцом. У нас всё поначалу серьёзно было.
            Колька инстинктивно затряс головой, готовый убежать в ту же минуту.
            - Ты на него не обижайся, - продолжала мать, пряча глаза, - он и не знал ничего. И сейчас не знает. Я его так и не нашла. Наладчик он был. Из города в город. Страна большая. Я вот тут тебе написала всё, что знала - имя, фамилию, год рождения.  Зинченко Андрей Борисович. Я и тебя хотела Андреем назвать. Но сперва его хотела найти.
            Колька усиленно мотал головой, по-прежнему держа в вытянутой руке снимок.
            - Зачем мне это? Не надо мне это!          
            - Прости, сыночек, - сказала мать, словно не слыша его, - стыдно мне. От стыда тебя не искала. Боялась, в деревне засмеют. И матери боялась. Она суровая была, жёсткая. Отец –тот мягче был. Да, что говорить, - вздохнула она с горечью, - и слов-то нет таких, как надо.   
            Колька нервно дёргал дверь, как будто позабыв, что у двери есть замок. Убежать – это было единственное, о чём он мог сейчас думать.
            Мать, словно поняв его, молча протянула руку, повернула ключ в замке.
            - Прости, - повторила она грустно.
            - Не знаю. Я ничего не знаю! – кричал он кому-то, уже сбегая по лестнице.
            У подъезда его ждала Лариса. Он с разбега вскочил в автомобиль.
            - Зачем ты это затеяла? – в ярости закричал он.
            Ему показалось, что Лариса испугалась.
            - Чтобы  у тебя была мать, - ответила она, явно встревожившись.
            - Мне не нужна мать, - не то орал, не то рыдал он.
            - Нужна, - Ларисе удалось ухватить его за руку и привлечь к себе, - мать всем нужна.
            -  Я её не люблю, - уже плакал он, уткнувшись в её плечо.
            - Она и не заслуживает, чтобы ты её любил, - Лариса гладила его по голове и плакала сама, - просто, пусть она будет.



            Уже две недели, как Лариса знала, что она беременна. Известие пришло не сразу, она давно уже не вела никакого женского календаря, и лишь затянувшееся отсутствие месячных заставило её встрепенуться давно забытой надеждой. Она тут же бросилась в районную аптеку и скупила все имеющиеся там тесты на беременность. Три из пяти дали положительный результат. Лариса помчалась в Москву, к гинекологу престижной клиники, солидной даме её возраста, давно ставшей в виду долгого лечения, её подругой.
            - Ну что, детка, - говорила подруга деловито, но с плохо скрываемым раздражением, одновременно водя по её животу ультразвуковым аппаратом, - сбылась мечта идиотки. И, главное,  без дорогостоящего лечения. Шесть недель беременности, без двух недель два месяца. Вот, смотри, - и она указала ей на пульсирующий комок на экране.
            Лариса вглядывалась в экран и не верила своим глазам. Комок бился, как сердце, и она чувствовала, как её собственное сердце заходится от  радости.
            -  Ну, рассказывай, - грозила ей пальцем подруга, - где нагуляла?
            И она рассказала. То, что смогла. Часть правды. Что зачала от донора. Естественным образом. Но в тот момент, когда она это произнесла, боль, подобная острой игле, пронзила её, возрадовавшееся было сердце.
            Подруга со знанием дела задавала вопросы:
            - Донор? Надеюсь, молодой, красивый? Блондин, брюнет? Ты знаешь его родословную? Он здоров? Ты взяла его параметры? Группу крови? Детские болезни? Ты ему заплатила?
            По мере того, как подруга формулировала свои вопросы, Лариса немела от ужаса. Как-то так получилось, что, солгав, она рассказала правду. Всю правду. То, что она задумала - свершилось. Это было похоже на предательство.
            Наскоро пробормотав, что она плохо себя чувствует, она начала торопливо одеваться.
            - Оно и понятно, - добивала её подруга, - возраст, ранние аборты, пластические операции. А кто тебе говорил, что нельзя с каждым прыщиком ложиться под нож! Тебе нужно немедленно и всесторонне обследоваться.
            - Пожалуйста, не говори Ревазу, - попросила Лариса, двигаясь к дверям.
            - Само собой, - уверила подруга и напоследок крикнула, - завидую, хоть и ради зачатия, но с молодым красавцем, - и она закатила глаза, изображая  невыразимое наслаждение.
            Лариса делала по больничному двору вот уже шестой круг. Не совсем понимая, что с ней происходит, она всё шла и шла, мысленно повторяя про себя: «Я предала, я его предала. Как все». Душу её разрывала боль, словно она только что потеряла что-то очень дорогое.
             Бьющие наповал вопросы подруги были безжалостной, жестокой правдой. Отец комка, пульсирующего в ней, был молод, красив, здоров. Именно от такого донора и должна рожать немолодая, нездоровая, но не считающая денег женщина. Старая мама и младенец-отец. Кто способен вынести такое. Быть не таким, как все, стесняться своих родителей – разве о такой участи для своего ребёнка она мечтала. 
             Она металась в поисках ответа, и хотя он был давно найден, она всё искала и искала какого-то оправдания своему непростому и нечестному, как она про себя считала, решению.
             Лариса пошла в церковь. Ту самую церковь, в которую ходила бабушка Коли. Встав на колени перед Божьей матерью, она молила  простить и вразумить её. Божья матерь смотрела на неё смиренно и грустно, прижимая к себе своего божественного первенца.
            Она осмелилась подойти к священнику. Тот стоял у конторки и, надев очки, устало перелистывал книгу записей.
             - Помогите советом, батюшка.
             Священник оторвался от тетради, снял очки и хмуро посмотрел на неё.
             - В грехе живёшь? – строго спросил он.
             От напряжения Лариса заплакала:
             - Простите, батюшка.
             - Отец Алексий, - поправил он её.
             - Простите, отец Алексий, - повторила она.
             - Тебе надо молиться денно и нощно – грех замаливать.
             - Я беременна, батюшка. Что мне делать?
             Брови отца Алексия поползли вверх. Не сразу он смог выговорить:
             - Видно, простил тебя Господь. Явил тебе свою милость, -  и повернувшись к алтарю, трижды перекрестился, - Слава тебе Господи, слава!
            Лариса рассказала ему о своих муках. Священник, слушал, качая головой:
             - Не знаю, могу ли я тебе что-то посоветовать. Господь сказал грешнице: «Иди и больше не греши», а Матерь его Благодатная убежала со своим чадом во чреве из Галилеи в Вифлеем. Я сам об этом много думал. Ох, грешен я, - опять перекрестился он, склонившись перед иконой, - слишком я ничтожен, чтобы давать такие советы. Тебе бы в  Лавру, к старцу Герману, может, он что подскажет. Но как простой и грешный человек, я бы тебе так сказал: беги, беги, Коля – мальчик, я его сам крестил, своими глазами видел, как Ангелина тряслась над ним, себе во всём отказывала. Куда ему жениться! Ох, что я говорю. Прости, Господи, - опять принимался креститься он, – ты женщина самостоятельная, обеспеченная, ты и дитя воспитаешь, ты справишься. Тебе лучше уехать. Только не надо причинять горе хорошим людям. Поговори ты с бабкой, она добрая и очень умная, хоть и суровая, и злая порой. Ну, встань, я тебя благословлю.
             Лариса повернулась лицом к священнику, сложила руки ковшиком, подняла голову. На душе у неё просветлело.



             Следующим утром, пока Коля спал, она выскользнула из ворот и, пройдя по пыльной утоптанной дороге, впервые вошла во двор бабкиного  дома. Не стучась, она отворила одну за другой две двери и прошла в комнату. В это самое время пробило семь часов. По всему дому разносился аромат только что сваренного, вишнёвого варенья. Бабка стояла у стола, разливая варенье по трёхлитровым банкам. В тот момент, когда она обернулась и увидела Ларису, банка выскользнула из её рук и с грохотом разбилась об пол.               
             - Наверно, к счастью, - сказала Лариса.
             - Никак уезжаешь? – язвительно  спросила бабка.
             На валявшиеся у её ног осколки с вареньем, она не обращала ни малейшего внимания.
             - Я пришла просить прощения, Ангелина Семёновна.
             Бабка стояла, не двигаясь. Выражение лица её не менялось.
             - Мы обе преступницы: вы и я, - закончила заготовленную речь Лариса.
             Бабка усмехнулась.
             - Да, - подтвердила Лариса, – вы его у  матери украли. А я его – у вас.
             - Ну? – не переставая ухмыляться, проронила бабка.
             - Перед Колей преступницы.
             - Ну, и что? – бабка смотрела на неё пристально и так зло, что Лариса растерялась, - может, я и преступница, да это не твоего ума дело. Это мой грех, мне его и отмаливать. А я тебе не Господь, чтобы грехи отпускать.
             - Да, - поспешно закивала Лариса и, подвинув стул, села, - у меня будет ребёнок, я вчера была у врача, уже шесть недель. Мне надо многое у вас спросить.
             Бабка всплеснула руками, ахнула и, схватившись за второй стул, села напротив.
             - Господи! Да что же это! Что же это делается? У ребёнка – ребёнок? Ты же ему всю жизнь поломаешь!
             Из её глаз вдруг покатились слёзы, и она, неожиданно сорвавшись со своего стула, грохнулась перед Ларисой на колени.
             - Отпусти ты его, Христом Богом прошу! Не говори ему! Я тебе, что хочешь, отдам! Хочешь, забирай  мой участок! Хочешь, дом забирай! Что люди-то скажут! Погубишь ты мальчишку!
             Лариса судорожно уцепилась за бабку, пытаясь её поднять, но та, спохватившись, быстро поднялась и опять села на стул.
             - Я сама этого не хочу. Я не хочу портить жизнь ему, себе и будущему ребёнку. Я двадцать лет не беременела. Я не хочу, чтобы мой ребёнок был несчастлив. Я уеду, не беспокойтесь.
             Бабка недоверчиво смотрела на Ларису.
             - Я была у отца Алексия, - продолжала она, – он тоже советует мне уехать. Я уже всё обдумала. У меня есть дом на Кипре, пока туда поеду. Там, возможно, и рожу. Не знаю, - вдруг испугалась она, - там видно будет.
             Бабка, практически успокоившись, задумчиво смотрела на Ларису.
             - А как же Колюшка? – вдруг спросила она,  - ведь он не выдержит, я его знаю. У него душа чувствительная, нежная. Привязался он к тебе. Видишь,  даже мать родная ему не нужна.
             Лариса кивнула. Сделав окончательный выбор, она вновь стала такой, как была, решительной и деловой.
             - Я  Колю люблю, - всё же смутилась она, – я всё сделаю, чтобы он не страдал.
             Бабка качала головой.
             - Ты его не знаешь. Не сможет он без тебя, ты его, как приворожила. Да и к хорошей жизни приучила. Как же он теперь? Обратно, в избу? Ведь он тебе всё же ребёночка сделал, – вдруг сменила бабка причитания  на деловитость.
             - Нет, нет! Что вы! – сама испугалась Лариса.
             -  Реваз-то твой не сдюжил, а? Да, и Колюшка мой, красив, как ангел, и душою ангел. Да и не болел ничем, кроме ветрянки, - продолжала своё давление бабка.
             - Ну, зачем вы так? – укоризненно взглянула на неё Лариса, - я всё продумала. Я скоро перееду с ним в мою московскую квартиру, оттуда до его института – две трамвайные остановки. Если хотите, можете там с ним жить.
             - Да не захочет он. Упрямый, как я.
             - У меня там домработница, я дам ей инструкции. Она будет за ним ухаживать, ну и Владик есть Ильин, я попрошу его, он поможет. Ну, а деньги, само собой, буду переводить на его счёт.
             - А Реваз твой моего Колюшку не сгноит?
             - Не сгноит. Я  с ним поговорю.
             - А он не знает? – хитро прищурилась бабка.
             - Пока нет.
             - То-то ему сюрприз будет, - вдруг рассмеялась бабка, – у обоих чёрненьких вдруг беленький народится.
             Лариса рассердилась:
             - Вообще-то я светлая, и глаза у меня голубые, не видите, что ли? Крашеная я. Ради Реваза. Хотела быть, как грузинка.
             Вскоре они уже сидели за столом и мирно пили чай из фарфоровых чашек с вишнёвым вареньем.
             - Эх, - вздыхала бабка, качая головой, - Колюшка-то весь в мать оказался. Та тоже, всё в девках, да в скромницах, а как отец его на пороге появился, как с ума сошла, только её и видели. В тихом омуте черти водятся.
             Лариса печально кивала:
             - Я  для него больше мать была, хоть мне это и больно.
             - Это я виновата. Надо было ещё тогда, как Верка появилась, допустить её, а теперь, видишь, что вышло. Ты для него, вроде как, молодая. Девчонки-то его совсем не интересовали, кругами вокруг него ходили, а он и ухом не вёл, а я, дура, радовалась.
             Лариса поделилась с ней давно задуманной мыслью:
             - А давайте, ему мать вернём.
             - Да пробовала я, не одна ты умная, - взглянула на неё с вызовом бабка.
             - Давайте, и  я попробую.
             - Ну, ты-то, понятно, чем возьмёшь, - усмехнулась бабка, - что ты только делаешь, с таким сопляком-то?
             - А он и не сопляк вовсе, - с вызовом ответила Лариса, но бабка почему-то не рассердилась.
             Бабка поставила перед ней небольшую банку с вареньем.
             - Вот, отнесёшь Колюшке, он любит.
             Лариса посмотрела на неё с благодарностью:
             - Я бы хотела, чтобы у меня была такая мать, - сказала она.
             Бабка усмехнулась:
             - Это ты зря. Я – мать плохая. Бабка – ещё куда ни шло.
             Лариса давно уже собиралась сказать то, за чем, в сущности, и пришла. Ей показалось, что этот момент, наконец, настал:
             - Если со мной что-нибудь случится, пожалуйста, воспитайте моего ребёнка.
             - И не надейся, - строго сдвинула брови бабка, - хватит с меня  одного Колюшки, стара я, больше уж не выдержу.
             Но Лариса уловила, что в какую-то долю секунды в её лице мелькнуло удовлетворение.
             Дойдя до калитки, Лариса обвела взглядом  дом с участком:
             - И дом не продавайте, ни под каким видом, - решительно сказала она, - он, чем дальше, тем дороже будет.
             - Так, это я и так знаю, - усмехнулась чему-то своему бабка, - меня ваш менеджер давно уже надоумил.



             Колька сидел напротив Ларисы, не переставая удивляться переменам, произошедшим в ней за такое короткое время. Сидя на незнакомом кожаном диване в неизвестной ему квартире, ставшая вдруг чужой и недоступной Лариса, объясняла ему, что должна уехать на месяц в командировку.
             - Откуда вдруг взялась эта командировка? Почему на месяц? Почему именно сейчас? И почему я должен жить здесь один? Мне здесь не нравится.
             Он пытался ныть, сердиться, быть то неприступным, то ласковым – её ничего не брало, словно это была другая Лариса.
             И только называла она его по-прежнему.
             - Пойми, малыш, это моя работа. Я уже два месяца не работаю. Без меня всё рухнет. Мы же с тобой хотим хорошо жить.
             - Возьми меня с собой, в чём проблемы? – напускал он на себя холодный вид.
             - Это невозможно. Ты же учишься. Завтра первое сентября.
             - Плевать! – начинал злиться он. – Я нагоню. В крайнем случае – заплатим, ты что, не знаешь, как это делается?
             Колька шёл ва-банк, и, как ему казалось, Лариса, поддавалась.
             - Хорошо, - как будто бы соглашалась она, - тогда скажи, в каком качестве ты поедешь? Кто ты?
             -  Какая разница! – возмущался он.
             - Да нет, есть разница! Неужели же ты не понимаешь, мы живём среди людей, а люди живут по своим законам. И где бы мы ни появились, нас будут воспринимать либо, как мать с сыном, либо, как жиголо с богатой тёткой.
             - Жиголо? – заинтересовавшись, переспросил он.
             - Это мужчина, который живёт на средства женщины, оказывая ей интимные услуги.  Как правило, это молодые мужчины и пожилые женщины.
             Колька задумался, но, вдруг разозлившись, отрезал:
             - Ну, и плевать!
             - Но мне не плевать! – горячо возразила Лариса.
             Колька посмотрел на неё с изумлением, она была несгибаема.
             - Просто, ты хочешь от меня избавиться, - заключил он.
             Он заметил, как Лариса вздрогнула:
             - Я хочу, чтобы мы попробовали жить друг без друга. Мне это тоже тяжело, ты не думай.
             - Тогда зачем?
             - Коля, тебе только-только будет восемнадцать, мне уже было сорок два. Как ты себе представляешь нашу дальнейшую жизнь? Например, через десять лет? Мне будет за пятьдесят, тебе – под тридцать. Ты начнёшь заглядываться на молодых женщин.
             - Да не начну я ни на кого заглядываться! – уверенно провозгласил он.
             - Начнёшь! Это против природы! А я? Я с ума сойду, всякий раз глядя на себя в зеркало.
             - Ты – молодая, - упорствовал он.
             Она покачала головой:
             - Коля, на мне живого места нет, я вся в пластических операциях!
             - Я на тебе женюсь! – вдруг заявил он, сам обрадовавшись своей идее.
             Она грустно улыбнулась:
             - Это не поможет! Да нас засмеют: тебя – в твоём кругу, меня – в моём.
             - Тогда, давай, скажем всем, что ты моя мать.
             - Коля! Ты что! – ужаснулась Лариса. – Как ты себе это представляешь! Мы будем представляться матерью с сыном, а потом ложиться в одну постель? Это же не по-божески! Что у тебя голове, боже мой!
             Колька обиделся:
             - Что-то я раньше не замечал, чтоб ты в Бога верила! Что это ты вдруг такой верующей стала?
             Лариса промолчала.
             - Значит, ты меня больше не любишь? – спросил он, почти потеряв надежду.
             - Люблю, - Лариса привстала с дивана, чтобы погладить его по голове, он вновь встрепенулся надеждой, но напрасно, этим и ограничилось, – люблю, - повторила она, - просто, я хочу, чтобы ты был счастливым.
             - Да, - усмехнулся он, - все хотят сделать меня счастливым, а делают несчастным.


 
             На следующий день, первого сентября, Лариса отвезла Колю к институту.
             - Ты хоть вернёшься? – спросил он.
             - Обязательно, - кивнула она, - через месяц. И я буду тебе звонить, каждый день, обещаю.
             Она с грустью наблюдала, как  высокий, статный, ни на кого не похожий, Коля входил в потоке молодых людей и девушек в парадные двери института. Она знала про себя, что не сможет быть настолько сильной, чтобы никогда, хоть краешком глаза, вновь не взглянуть на чудо, наполнившее смыслом её жизнь. Твёрдая убеждённость Коли в незыблемости его любви практически поколебала её. Она мечтала, как через некоторое время, когда всё закончится, она выйдет к нему навстречу, и с гордостью передаст ему в руки его же дар – его собственное дитя.
              Но пока обстоятельства складывались неблагополучно. Предварительное обследование дало результаты совсем неутешительные. Ларису срочно положили в больницу, чтобы в течение месяца предпринять более детальное наблюдение.
              Пришлось всё рассказать Ревазу, без его помощи обойтись было трудно. Он плакал и злился одновременно: «Сам виноват, всё сам сделал, кого винить. Что я могу? Без тебя мне плохо». Он божился, что сделает всё, чтобы помочь Ларисе. Он надеялся, что уехав на Кипр, он сможет стать отцом будущему ребёнку. «Кто знает, кто блондин, кто брюнет – там все брюнеты. Кому - какое дело!» Тем не менее, задуманный первоначально план, пришлось отложить на неопределённое время. Ларису из больницы так и не отпустили – состояние её было нестабильное и угрожающее. Отчаявшийся Реваз Шалвович привозил в больницу то собственных дочерей, то батюшку из Ларкинской церкви, то бабку Ангелину Семёновну. Только мальчика, заварившего всю эту кашу, оставляли в покое – таково было условие Ларисы.



                5. Колька
 


             Колька мало-помалу приспосабливался жить одинокой жизнью в огромной Ларисиной квартире. Хотя одинокой его жизнь назвать было трудно. Почти каждый день наведывался к нему переквалифицировавшийся  из менеджеров в адвокаты Владислав Ильин, по утрам убиралась и готовила домработница Марья Никитична, да ещё заходила Гуля, которую по его просьбе помог разыскать Владик.
             У Кольки  появились  новые друзья среди студентов, которые быстро смекнули, что он живёт один, да ещё так близко от института, и по несколько раз в неделю разным составом заваливались к нему в гости. Домработница потом долго ворчала по поводу оставленного переполоха и бесчисленных пивных бутылок. Однокурсники между собой считали Кольку «мажором», у которого родители какие-нибудь дипломаты или что-то в этом роде, жили за границей, предоставив в его распоряжение райскую жизнь – роскошную трёхкомнатную квартиру в элитном доме на Садовом Кольце, крутую тачку и кучу денег на пластиковой  карточке.
             К большому удивлению Кольки, в институте его дружно избрали старостой группы (он один из всех никогда не пропускал лекций). Ребята  относились к нему покровительственно и нежно, особенно после того, как с ним случилось подряд два конфуза: в первую же минуту в анатомичке, он, единственный из всего курса, грохнулся в обморок; и в первую же вечеринку – упился до бесчувствия. Парни тащили его до дома практически на руках. После этого его оберегали: в анатомичке близко к столу не подпускали, а пиво позволяли пить лишь в определённых пределах. В группе его называли  «наш мальчик».
             Колька и не думал, что ему придётся так мало страдать по поводу отсутствия Ларисы. В обещанный ею срок она не вернулась, но звонила почти каждый вечер и бодро расспрашивала его, как он живёт. Также бодро она докладывала ему о своих затянувшихся  делах, опять обещала скоро вернуться, но Колька ей, почему-то, не очень-то верил. Хотя ждал.
             Он замечал, что девчонки из группы по очереди подступали к нему с заигрыванием. Некоторые, оставаясь ночевать после вечеринок, будто бы невзначай проходили мимо его комнаты в трусиках и лифчиках. Но он держался. Меж девицами пошёл шепоток, что он «не по этому департаменту», особенно после того, как возле института несколько раз была замечена щёгольская машина Влада Ильина. Парни больше полагали, что дело в красотке с раскосыми глазами, которую они часто заставали в доме у Коли, ввалившись к нему во внеурочное время.
             С Гулей у Кольки образовывалась настоящая дружба. Ему было привычнее и легче дружить с женщинами. У Гули был покровитель, директор того самого ресторана, в котором она работала, человек очень занятый и несвободный. Из-за него-то она и плакала время от времени на Колином плече. Она давно вычислила, что бывший одноклассник находился в том же положении, что и она, и искренне сокрушалась, что преимущества, полученные им от дамы, виденной ею в ресторане, сильно разнились с жизнью, которую ей предоставлял её директор. Кроме квартиры в центре Москвы, которую тот  часто использовал под офис, и редких подарков, покупаемых к праздникам, и, чаще всего, с распродаж, она не имела ничего. Правда, и приголубливал он её каждый день, в отличие от того, что она наблюдала у Коли, который был всё один да один, и единственное, что напоминало о былом присутствии  женщины – это именные  шмотки в шкафу, да дорогущая косметика на туалетном столике в спальне, в которую Коля никого и никогда не пускал, даже Гулю.
           Однажды, а это было на другой день после его дня рождения, в домофоне раздался оглушительный звонок. Решив про себя, что это опять орава недогулявших одногруппников, а Марья Никитична только утром разгребла последствия студенческого безобразия, он нехотя откликнулся. В ответ он услышал, как ему показалось, незнакомый женский голос. Он предположил, что это соседи, которых он толком не знал, нажал на кнопку, и вновь пошёл к дивану. Но тут он опять услышал звонок, на сей раз, в дверь, ошибиться было невозможно, Ларисин звонок заливался неаполитанской песней: «О, соле мио».
           Колька пошёл открывать. В дверях стояла Маша. Он опешил.
           - Гулька твой адрес дала. Еле тебя отыскала. Ну, ты и устроился. Ну, ты даёшь! Не ожидала от тебя! – приговаривала Маша, входя в квартиру и оглядываясь по сторонам. – Кто бы мог подумать, а! Наш блаженный! Всех обставил!
           Колька с удивлением смотрел на Машу. Что-то в ней неуловимо изменилось. То ли она стала худее, то ли выше. Несмотря на то, что на ней были модные и по виду дорогие вещи, выглядела она не очень опрятно.
           - С тобой что-то случилось? – поинтересовался он, как-то сразу сообразив, что Маша пришла за помощью.
           - Да нет, ничего не случилось, - дёрнула, как всегда, плечом Маша, – мне жить негде, можно у тебя пожить?
           - Я не знаю, - Колька был потрясён, Маша, как и прежде, ставила его в тупик, - ну, можно, только на время, пока Лариса не приедет.
           - Лариса? – переспросила она. – А, это та тётка, в  крутой тачке.  Я так и думала… Ну, как приедет – я уеду. Договорились?
           Колька развёл руками, а что ему ещё было делать?
           - А у тебя есть, что пожевать? – спросила Маша, вдруг заметавшись по дому, Колька даже подумал, что от голода.
           Он провёл её на кухню, где в холодильнике осталась еда после вчерашнего празднества.
           - О, водочка! – обрадовалась Маша, заглянув в холодильник. – Можно?
           - А ты, что, пьёшь? – догадался Колька, вдруг собрав воедино её внешний вид, дёрганье в лице и трясущиеся руки с ликованием при виде бутылки (всё-таки он был студентом-медиком).
            - Нет, ты что! – очень серьёзно ответила она. – Просто, я замёрзла, да и хреново мне – есть, что рассказать.
            Колька сел напротив.
            - Ты с Мишкой была?
            - Какой - с Мишкой? Ты меня, совсем, что ли, за дешёвку считаешь? Я с ним так, немножко, а потом – хозяин квартиры, где ремонт делали. Я с ним в Турцию ездила, прикинь? – возгордилась Маша.-  Ну, аборт, правда, сделала. Два.
            По мере того, как она говорила, Колькины глаза округлялись:
            - Маш, ты что? Ты о чём говоришь? Ты с мужчиной жила? От него аборты?
            - А ты с кем жил? – вдруг разозлилась она. – Может, ты так и не узнал, что когда мужчина с женщиной живут – дети получаются.
            Колька поперхнулся, но возражать не стал.
            - Ну, а потом?
            - А потом – жена с дачи приехала. Я – к тётке. Её мужик начал ко мне приставать. Тётка меня выгнала, да ещё матери нажаловалась. Она меня теперь и на порог не пускает, говорит, шлюха подзаборная, проститутка. Да, она замуж вышла за Гошку своего, не до меня ей.
           Колька усиленно хлопал глазами, опасаясь случайно уронить слезу, пробившуюся из глаз от сочувствия к Маше.
           - А отец? – напомнил он.
           -  К отцу не пойду  - стыдно. Да, и куда я там – в двух комнатах он с женой, двое маленьких детей, да ещё тёща. Нет, к отцу не пойду.
           Маша заплакала. Она так и заснула, за кухонным столом, то ли расслабившись в тепле и уюте, то ли окончательно опьянев.  Она была такая маленькая, что Колька, без труда подхватив её на руки, отнёс в гостиную и положил на кожаный диван.
            Под утро он почувствовал, как знакомые, долгожданные руки погладили его по волосам.
            - Лариса, - прошептал он, счастливый, и потянулся к ней.
            - Ну, что, теперь-то знаешь, как дети делаются? – услышал он вопрос и ответить на него не смог – слова потонули в жадном, требовательном поцелуе.
           Вечером того же дня, по предварительной договорённости со своим одногруппником  Женькой Гольбницем, он повёл Машу на приём к его отцу, профессору наркологической клиники.
         


            Две недели Маша пролежала в клинике. Режим там был жёсткий, и посетители к больным не допускались. Но Колька отдал ей свой сотовый телефон, и она трезвонила ему через каждые полчаса. Он едва успевал докладывать деньги на счёт.
            Лариса же, напротив, звонила всё реже и реже. «Что с твоим телефоном? – удивлялась она. – То никто не отвечает, то вдруг девушка какая-то».
             «Я его потерял», - придумывал он сходу – врать у него теперь получалось всё лучше и лучше.
             «Надо срочно заблокировать, - давала издалека привычные советы Лариса, - и купи себе новый, обязательно, чтобы у нас была связь.
             «Да», - успокаивал он её, радуясь, что телефон – не видео, и красок не передаёт.
             Вернувшись из  клиники, Маша повисла на нём, обхватив его руками и ногами одновременно: «Я теперь тебя никому не отдам». А когда захватила губами ещё и его губы, он  чуть не утонул в блаженстве.
            Маша всерьёз обосновалась в огромной, роскошной квартире Ларисы. Марья Никитична, по-прежнему приходившая убираться, а заодно и приглядывать за Колей, недовольно хмурилась, наблюдая за самозванкой (на всякий случай, они представили её его сестрой).
            «Тоже мне, сестра, - ухмылялась та, перестилая каждое утро скомканную до невообразимости постель, - послал же бог Ларисе Дмитриевне родственничка» (в своё время, Лариса обозначила Кольку для конспирации своим племянником). Или же, неожиданно войдя в комнату, могла наблюдать, как они отскакивали друг от друга из недвусмысленных объятий. Пожилую женщину совершенно добивало, что девчонка нагло и упрямо взяла всё в свои руки, не позволяя ей ни готовить, ни даже стирать Колины вещи. Но несмотря на все их ухищрения, Марья Никитична наведывалась упорно и регулярно – таково было задание Ларисы Дмитриевны, хоть про фальшивую сестру она пока не докладывала – дела хозяйки были и без того плохи, и волновать её было нельзя, в голове она держала сладостный план мщения – как выведет их на чистую воду и выгонит с позором, дай только Бог Ларисочке  Дмитриевне благополучно родить.   
             Молодёжь жила в своём мире. Однокурсники, как-то по старой привычке завалившиеся к  Кольке после очередного зачёта, увидев у него маленькую, но очень серьёзную девушку, уважительно притихли. После этого резко прекратились настойчивые звонки студенток с невинными просьбами объяснить что-то из материала, или их неожиданные визиты за тетрадками.
            Зашла как-то и Гуля. Посмотрев на него и Машу, сказала только: «Давно пора».
             Заскочивший на огонёк  Влад округлил глаза: «Да вы - пара!»
             Маленькая и гибкая Маша любила подлезать к Кольке под руку или как-то прилаживаться рядом, занимая именно то пространство, которое и было для неё предназначено, словно он приберёг это местечко специально  для неё – и что поразительно, никогда ему не мешала. «Как ниточка с иголочкой», - вспоминались ему меткие определения Спицына, и он улыбался, теперь они ему нравились. 
            Если это было любовью, то как тогда называлось то, что было с Ларисой, или наоборот – если любовь была с Ларисой – то как называлось всё это?
            Вечерами, устроившись перед телевизором, Маша клала его голову к себе на колени и гладила по волосам.
            - Что ты? – спрашивал он, немея.
            - Я об этом всю жизнь мечтала, – и добавляла,  - вот, мы дураки, столько времени зря потеряли.
            - Маш, а ты с Мишкой из-за меня закрутила? – вдруг осенило его.
                - Да не крутила я с ним! – отмахнулась Маша, при этом легонько
         стукнув его ладошкой по лбу, вот только что гладила, и вдруг – хлоп! –
 получай. – Конечно, из-за тебя! Чтоб побесился!
            - Правда, дурак, - соглашался он с ней, хотя бы потому что никак не мог припомнить, бесился он или нет.
            - Как же мы теперь будем? – в который раз задавала один и тот же вопрос Маша. – Куда мы денемся, когда твоя Лариса приедет?
            - К бабке поедем, - лихо выдавал он как будто бы давно приготовленное решение, -  или к ребятам, в общежитие.
            Но сердце его при этом тревожно вздрагивало. Ему не хотелось расставаться ни с Машей, ни с Ларисой. Иногда, ночами, обнимая заснувшую под его рукой, гуттаперчевую Машу, он невольно тянулся свободной рукой к другой подушке, осторожно и нежно проводя ладонью по её мягкой, шёлковой поверхности. Ах, если бы можно было жить всем вместе, втроём. При этой мысли он предательски краснел и вспоминал укоры  Ларисы: «Что у тебя в голове, боже мой!»
                В самом начале декабря Машу положили в Оздоровительно-реабилитационный Центр для завершения лечения, чтобы впредь, не злоупотребляя алкоголем и не чувствуя губительной зависимости, она смогла бы в любой праздник  спокойно выпить немного вина.          Клиника была частная, баснословно дорогая, но Женькин отец от денег  отказался: «Врач у врача денег не берёт – запомни». «Я же не врач», - удивился Колька. «Будущий врач», - был категорический ответ.
                Клиника находилась за городом, и Колька, не рисковавший ездить самостоятельно на Ларисином джипе, попросил бывшего менеджера Влада Ильина отвезти их до места. Поскольку неожиданно выпал снег, а у Маши не оказалось никакой зимней одежды, пришлось позаимствовать дублёнку и сапоги у Ларисы. Колька для себя считал это преступлением, даже большим, чем сама измена на её постели. Ему было стыдно, и он постоянно косился в сторону Влада, опасаясь, что тот узнает вещи из Ларисиного гардероба.
                Возвращались уже в темноте. Колька, которому до сих пор в каждом взгляде Влада мерещилось осуждение, торопливо проговорил:
                - Да, нехорошо, я согласен, но так вышло.
                - Ты о чём? – удивился тот.
                - Ну, о дублёнке.
                Бывший менеджер рассмеялся:
                - А ты, я смотрю, ушлый, сразу и не подумаешь.
                Колька расстроился:
                -  Ты меня осуждаешь?
                Менеджер пожал плечами.
                - Как я могу тебя осуждать? Молодость и красота – это капитал, данный природой. Каждый вправе использовать свой капитал, как может. Вот, к примеру, если бы ты был артистом или моделью, тебе бы наперебой миллионы предлагали.
                Колька ошарашенно смотрел на своего спутника:
                - Ты что?
                - Нет, это ты что? – перебил его Влад. – Простота – это, конечно, хорошо, но знаешь, до определённого времени. Ты поосторожней. Девчонка, конечно, милая, но не думаю, что Лариса её потерпит.
                Колька слушал бывшего менеджера, чуть не задыхаясь от возмущения:
                - Ты что, думаешь, что я из-за денег? Этот? Жиголо? – выговорил он, наконец.
                - Я –то, как раз – не думаю, другие думают, - Влад вдруг улыбнулся и, повернувшись к нему, потрепал его по плечу, - ладно, не кипятись, ты не один такой. Я сам так начинал, и не так романтично, как ты. Зато теперь -сам себе хозяин.
                Но Колька, оскорбившись, отвернулся к окну.
                С неба сыпал густой, мокрый снег. Они ехали медленно, и за час преодолели только половину пути. Музыки в спортивной машине Влада не было.
                - Слушай, - сказал Влад, которому, видимо, давно наскучило многозначительное молчание Кольки, - а почему тебя в твоей деревне белорусом зовут?
                Колька давно уже про себя решил, что обижаться на Влада не было никакого смысла, и всячески искал про себя возможность примирения.
                Вопрос Влада ему не понравился, но он постарался на него ответить искренне:
                - Это из-за отца.
                - А у тебя, что, отец – белорус?
                - Так говорят. Он был наладчиком, командировочным из Белоруссии.
                - Понятно, - протянул Влад, - значит, этот наладчик, твою маму и уговорил.
                - А ты откуда знаешь? –  Колька был неприятно задет.
                - Бабка твоя рассказывала. Говорит, что отец у тебя был – огонь. Ни одна девка не могла  устоять.
                Колька, слушая, испытывал противоречивые чувства: разговор ему нравился и не нравился одновременно. Как вообще могло случиться,  что бабка рассказывала Владу то, о чём и не думала рассказывать ему.
                Он  нахмурился, но что ответить - не придумал.
                - Что кривишься? – спросил Влад. – Я смотрю, ты тоже – сердцеед.               
             - Я? Сердцеед? – напряжение спало, и Колька невольно улыбнулся -              последнее время он узнавал  о себе столько нового.
             - Женщины к тебе прямо присыхают,  – Влад бросил на Кольку оценивающий взгляд, – в тебе есть что-то трогательное.
             - Трогательное? – разговор всё больше заинтересовывал  Кольку.
             - Ну, да, - увлечённо продолжал бывший менеджер, - ты как потерянный принц.
             - Принц?
             - Ну, знаешь, есть много таких историй. Про бедного мальчика, принца благородных кровей, которого выкрали какие-нибудь злодеи, и мальчик рос в лишениях и нищете. А потом вдруг – бах! И находятся его родители, обязательно король с королевой – и все счастливы. И как будто так всё и было.
             - Скажешь тоже! – отмахнулся Колька, хотя рассказ Влада заставил его вздрогнуть – что-то подобное он воображал в детстве.
             - А, может, и вправду, твой отец –  какой-нибудь некоронованный король. Может быть, даже олигарх!
             Колька недоверчиво покосился на менеджера, не понимая, шутит он или говорит всерьёз:
             - Да какой олигарх! Он же на заводе работал.
             - Ну и что, времена-то какие! «Кто был ничем – тот станет всем!» А что, у меня знакомый фэ-эс-бэшник есть, хочешь, найдём?
             Колька с удивлением смотрел на Влада – неужели не издевается?
На всякий случай, миролюбиво пожал плечами, ссориться ему не хотелось.
             - Не знаю, - ответил он, - мне, вон, бабка мать нашла, я и то не знаю, что с ней делать.
             Настроение его опять испортилось.
             Заехали в подземный гараж, Влад вернул ключи от машины.                Колька мялся,  был ещё один вопрос, который сильно взволновал его.
             - Чего? – спросил Влад, видимо, заметив напряжение в его лице.
             - Ты говорил про Ларису. Что она вернётся. Ты что-то знаешь?
             Влад мгновенно стал серьёзным.
             - Ну, допустим.
             - Она – что, скоро вернётся?
             Бывший менеджер усмехнулся:
             - Ну, что вернётся, я не сомневаюсь. А вот – как скоро, сказать не могу. Не суетись! Есть у тебя ещё время - с твоей нимфеткой.
             Колька чуть не поперхнулся от накатившего на него возмущения.
             - Нимфеткой? – сглотнул он.
             Влад посмотрел на него снисходительно:
             - Книжки надо читать!
             Это было уже слишком! Колька часто задышал, как когда-то учила его Лариса, чтобы справляться с волнением перед экзаменом.
             Но полностью успокоиться – не смог.
             - П-представь себе, - заикаясь, выпалил он, - я читал, и фильм с-смотрел. На что ты намекаешь! Если что-то знаешь, так и скажи!
            Бывший менеджер улыбался во весь рот, глядя на горячившегося Кольку:
            - Да ладно тебе, не злись, - похлопал он его по плечу, - просто завидно. Наверное, я бы тоже так хотел – чтобы меня все любили, ни за что, просто так, потому что парень я хороший. Но, видно, не всем дано. А очень хочется, - вздохнул он.
            Колька, пожал плечами, ничего не понимая - если грустишь сам, зачем задирать других. Но сердиться на бывшего менеджера перестал. Видно, и у того о чём-то болела душа.
          


            

            Настало время зимней сессии. Колька сидел над толстенным учебником  анатомии, методично зубря названия мышц и костей. Несмотря на отменную и много раз проверенную память, прочно выученные, казалось бы, термины, тут же улетучивались из его головы, стоило ему закрыть книгу.
Время катастрофически уходило, материал не сдвигался с места. Он дал себе зарок, что даже если  случится чудо, и он сдаст экзамен на «пять», никогда, ни за что на свете не становиться хирургом. Кем угодно, терапевтом, неврологом, кожником – но только, чтобы  не держать в руках ни скальпеля, ни даже бормашины. На бабушкиной мечте – видеть его стоматологом – можно было поставить крест. На Ларисиной идее о пластической хирургии – тоже. Лучше стать психиатром, как отец Женьки Гольбница, и иметь дело с душой, пусть даже  больной или заблудившейся, но только не резать и не сверлить. Или вообще бросить всю эту медицину и, как уговаривала его Гуля, податься в модели или сниматься в рекламе. Такие мысли тоже время от времени мелькали в его голове. Жаль только, посоветоваться было не с кем. Ни Ларисы, ни бабки рядом не было.
Машино пребывание в Оздоровительном Центре подходило к концу. В течение месяца он мотался на электричках за город и затемно возвращался обратно, но его усилия того стоили – у Маши была отдельная палата.
           За это же самое время Лариса не позвонила ему ни разу. Облегчение и злость по этому поводу умудрялись как-то уживаться в нём.
            «Ну, и хорошо, - думал он иногда, - что я ей скажу?»
            А порой на него накатывал глухой гнев: «Как же так, бросила, обманула!»
            Проклятая анатомия мозолила ему глаза, а живодёрская картинка атласа человеческого тела – вызывала в нём стойкое отвращение.
            В какой-то момент он услышал, как во входной двери поворачивается ключ в замке. Не веря своим ушам, он побежал в прихожую. Ключ от квартиры был только у него, у Марьи Никитичны (она уже отработала утром) и у самой Ларисы. Порадовавшись, что Маша приедет только завтра, он, волнуясь, встал напротив двери.
            Но в открывшуюся дверь друг за другом вошли – сначала смущённый и какой-то понурый Владислав Ильин, а за ним распухший не то от насморка, не то от слёз, небритый Реваз Шалвович. Не здороваясь и не глядя на Кольку, он направился прямиком в спальню.
            Колька вопросительно посмотрел на Влада, тот лишь развёл руками. Вдвоём, они поспешили за Ревазом Шалвовичем. Тот, по-хозяйски открыв шкаф, начал перебирать платья Ларисы. Он вздыхал, хлюпал носом и,  сморкаясь, причитал:
           - Ай, Лара, Лара, как ты могла! Из-за кого! Из-за этого слизняка!
           Колька опять бросил на Влада непонимающий взгляд, тот скорчил в ответ гримасу – не могу,  потом.
           Обстановка складывалась тревожная.
           - Ай, Лара, Лара, - продолжал свои причитания Реваз Шалвович, не переставая при этом перебирать вещи Ларисы.
           Колька и Влад молча стояли поодаль, наблюдая, как тот складывает в стопочку – платье, бельё, туфли, даже чулки – и всё почему-то чёрное.
           - Что случилось? – не выдержал Колька.
           Реваз Шалвович, свернув одежду и подхватив её подмышку, молча подошёл к туалетному столику и, разжав кулак, положил на полированную поверхность крестик с цепочкой и маленькие золотые часики.
            - Это же Ларисины! – воскликнул потрясённый Колька.
            - Ларисины! – вдруг надвинулся на него Реваз Шалвович. - Как ты смеешь! Слизняк! Это из-за тебя! – он вдруг затрясся всем телом и зарыдал. - Это ты её убил!
            Колька в испуге уставился на бывшего менеджера, тот предусмотрительно ухватил Реваза Шалвовича за плечо.
            Но господин Ревадзе уже вновь утирал заплаканное лицо:
            - Похороны завтра, - сухо проговорил он, – чтоб был. И чтоб вёл себя прилично. Если б не Лара – я б тебя близко не пустил.
            Колька оторопело хлопал глазами. Уже в дверях, Реваз Шалвович вновь обернулся:
            -  Не сейчас, после, - произнёс он с расстановкой и с ещё более сильным акцентом, - я тебя в порошок сотру.
            Влад Ильин прикрыл за ним дверь.
            - Не сотрёт, - сказал он с усмешкой,  - не посмеет.
            - Она что, умерла? – выговорил Колька с трудом.
            Влад кивнул:
            - Вчера.
            - От чего?
            - От родов. У тебя дочка родилась.
            - Что?
            - Дочка родилась. Семимесячная, полтора килограмма. Сейчас она в  специальном отделении для недоношенных. Выхаживают.
            - Что? – опять переспросил Колька.
            - Не могу, друг, извини, - засуетился Влад, - столько дел, надо бежать. Всё на мне. Этот рыдает день и ночь и тебя проклинает. Завтра за тобой заеду, в девять утра, будь готов. И оденься потеплее – похороны в деревне, в Ларкино, так Лариса хотела.
            - Как же так? – вдруг, словно очнулся Колька.
            - Ну, что теперь, так случилось, - вздохнул бывший менеджер.
            - Ты всё знал? – спросил Колька, глядя пристально в лицо Влада.
            - Знал.
            - И этот знал? – он указал в сторону входной двери.
            Влад кивнул.
            - Как же так, - вновь повторил Колька, - все вокруг меня всё знали. Один я ничего не знал.
            - Так решила Лариса, -  бывший менеджер был явно смущён, как будто бы не зная, куда деваться.
            - Почему от меня всегда всё скрывают, - продолжал свой монолог Колька.
            - Слушай, друг, - Влад взялся за руку Кольки, слегка встряхивая
её, - побегу я. Дела у меня. Потом спасибо скажешь.
                Колька вперил в него непонимающий взгляд.
            - И не убивайся ты так, - произнёс следом Влад, - у меня ведь тоже мама умерла. Мама, - повторил он со значением.
            - Как же так? – опять задал свой вопрос Колька, как только за Владом закрылась дверь.      



            Заехав за ним наутро, Влад Ильин критично оглядел его. Накануне Колька почти не спал. Его раздирали надвое никак не сходящиеся, противоположные чувства. Он клял себя за враньё и измену, нисколько не сомневаясь, что именно они исподволь и убили  Ларису. И одновременно не мог придти в себя от бешенства, что она скрыла от него правду, посвятив в неё всех остальных, бросила, обманула его. И совсем его уже изматывала мысль, что если бы она не умерла – только бы он её и видел, исчезла бы с ребёнком и со своим грузином – куда глаза глядят.
            - О – о! – всё понял бывший менеджер, стоило ему кинуть на Кольку беглый  взгляд. – Тебе бы надо чего-нибудь выпить!
            - У меня ничего нет. Из-за Маши.
            - Это дело поправимое, найдём.
            Они спустились в гараж. Влад вывел машину Ларисы.
            - Моя – не по случаю, - пояснил он.
            Вырулив из подземного гаража, Влад припарковался у магазина, находящегося тут же, в первом этаже дома. Вышел он с огромной охапкой длинных алых роз в одной руке и с бутылкой коньяка – в другой.
            - Розы – это от тебя, - объяснил он, садясь в машину. - Ты же её любил? Любил, я спрашиваю? – тормошил он окаменевшего Кольку. – Ну, да Бог с тобой. На, вот, выпей коньяку, самый лучший купил, который был, французский. Авось, плохо не будет.
            - Я пил, с Ларисой, - пробормотал Колька, принимая матово-чёрную бутылку из рук Влада.
            -  Погоди, - остановил его тот, - мне тоже дай глотнуть. С ума я сойду с вами.
            Приехали в Ларкино. Возле дороги весело прыгал Алёшка, видимо, вдохновлённый числом проезжающих машин. Подъехали к кладбищу, Колька вышел из машины. Сердце его тревожно билось, мир он видел сквозь матовую пелену.
            На деревенском кладбище было несметное количество народу. Кладбище было старинное, тесно и густо утыканное крестами и памятниками, и народ стоял, где мог, между могил, напоминая  стаи чёрных ворон на белом снегу. Никого из них Колька не знал. Кроме ноющей невдалеке Марьи Никитичны и рыдающего в голос Реваза Шалвовича. Подле него стояли две одинаковые чёрные женщины, с таким же точно, словно отчеканенным, орлиным профилем. Все они дружно плакали.
            Колька на похоронах был впервые, и покойников, кроме замороженных и шитых-перешитых трупов в институтском морге, не видел. Бабушка его берегла и, когда в деревне помирали старухи, на отпевание ходила одна, без внука.
            Гроба за головами и спинами он не видел, только слышал знакомый голос Ларкинского священника отца Алексия, громко и распевно читающего заупокойные молитвы.
            Колька стоял, как вкопанный, со своими нелепыми алыми розами, не имея никакого представления о том, что он должен делать и куда идти.           Чёртов бывший менеджер куда-то запропастился.
            Вдруг среди людских чёрных кучек произошло какое-то шевеление, все стали двигаться, куда-то перемещаться.
            - Кто ещё не попрощался, подходите, – повис в воздухе вопрос.
            Народ стал оборачиваться, словно искать кого-то глазами, все почему-то дружно расступились, и Колька вдруг оказался один на совершенно открытом пространстве, прямо напротив гроба.
           Бледное, похудевшее и почему-то постаревшее лицо Ларисы так явственно бросилось ему в глаза, что он от неожиданности пошатнулся.                Как будто со стороны, он услышал, как кто-то ахнул. Почему-то узнал свой голос. Все, как по команде, обернулись к нему. Ему показалось, как  кто-то произнёс: «Это он».
            -  Тихо, сынок, не волнуйся, - он почувствовал, как вплотную, за его спиной, встала знакомая фигура, - иди к гробу, тихонько, не бойся, - шептал сзади голос бабушки, - вот, положи цветы, склонись, постой чуть-чуть, если не можешь целовать – не целуй, а просто приложись ко лбу, где белая полоска.
            Колька вздрогнул, уставился на белую полоску, но в лицо Ларисы
посмотреть не посмел. Ему вдруг показалось, что сейчас она откроет глаза, схватит его за некстати свисающий шарф и скажет: «Как ты смел! Как ты смел меня обмануть!» Наскоро положив розы на уже имеющийся покров из цветов, он отступил не то в страхе, не то в растерянности, но тут же опять упёрся в  надёжное плечо бабушки.
            - Теперь перекрестить, - продолжал напутствовать её голос, - вот так. Не бойся, сынок, я с тобой.
            На поминках, устроенных в так хорошо знакомом ему коттедже, он сидел между бабушкой и отцом Алексием. Влада Ильина, по-прежнему, видно не было. 
            Чужие Кольке люди говорили о Ларисе, которой он не знал – о том, каким она была руководителем, партнёром, подругой. Рослая женщина в возрасте, захлёбываясь слезами, рассказала, как Лариса хотела иметь ребёнка, и как она пожертвовала собой, дав шанс новой жизни. Притихший было Реваз Шалвович, вновь громко разрыдался. Сидевшие вокруг него люди, снова стали смотреть в сторону Кольки.
           Бабка сидела рядом, гладила его руку и подкладывала заботливо на его тарелку новые куски, так и остававшиеся нетронутыми.   
            - Ты ешь, ешь, сынок, что-то развезло тебя.
            Рядом с ним, наконец, возник Влад.
            - Где ты был? – встрепенулся Колька.
            - Дела! Дела! Надо спешить! Вставай, поехали!
            - Куда?
            - В больницу, отцовские права отстаивать, а то нас господин Ревадзе обштопает.
           Бабка охнула, священник перекрестился.
           Все вместе подхватили Кольку, одели, повели к машине. Бабка и отец Алексий поехали с ними. Колька заметил, что в машине, на заднем сиденье сидит ещё кто-то, но сосредоточиться уже не смог.
           До его слуха доходили странные разговоры.
           - Лариса ещё полгода назад разделила бизнес, по сравнению с его стоматологией – её косметологические клиники – это совсем другие доходы. Да ещё дом на Кипре, и другая недвижимость. Женщина она была не бедная. Если Ревадзе возьмёт опекунство над девочкой, а у него масса свидетелей, что они с Ларисой больше двадцати лет живут как супруги – всё останется при нём. Да и злой он на Кольку, из принципа, но оттяпает.
           - А тебе – то что за радость? – недоумевал бабкин голос.
           Тон у Владика стал обиженным:
           - Да вообще-то, я, Ангелина Семёновна,  друг Ларисы, мы вместе юридический заканчивали. Ну, и если я отобью ваши деньги, то, во-первых, процент получу, а во-вторых, кто ваши дела-то вести будет, как не я. А это зарплата, и немалая.
           - Да кто ж тебе платить будет, откуда? – сокрушалась бабка.
           - Да там миллионы, Ангелина Семёновна. Лариса была умница.
           Колька очнулся, когда его, почему-то одетого в белый халат, поставили перед  белой дверью с надписью «Посторонним вход воспрещён».
           - Кто отец? – спросила неизвестно откуда появившаяся девушка в маске и белом колпаке.
           - Вот отец, - кто-то выдвинул Кольку вперёд.
           - Ой, да он на ногах не стоит, - засмеялась девушка.
           - С похорон он, - вступилась за него бабка, и для верности всплакнула, - только-только мать ребёнка схоронили.
           Голос девушки дрогнул.
           - А, это к Иверцевой. На девочку хотите посмотреть?
           Кто-то опять ответил за него: «Да».
            Кольку долго вели длинными коридорами. У следующей белой двери его встретила другая женщина, тоже в маске, пополнее и постарше. Попросив Кольку наклониться, она стала завязывать на его лице марлевую повязку.
  - Нэ смэть! – вдруг послышался из конца коридора зычный голос с грузинским акцентом.
            За Ревазом Шалвовичем, едва поспевая, бежал Влад Ильин. Следом спешили обе его дочери и рослая женщина, которая выступала на поминках.
            - А вы кто? – строго спросила медсестра, надевающая маску.
            - Это муж Иверцевой, - шепнула ей молодая.
            -  Какой муж! – вмешался, подбегая, Влад. – Он не муж покойной.
            - Он к ней каждый день приходил, помогал, - растерялась молоденькая медсестра.
            - К нам в отделение не приходил, - упорствовала та, что постарше, - да, и какой он отец. Это не отец! Сейчас, - она исчезла за дверью и через некоторое время появилась с двумя фотографиями в рамках, - вот, правда, потом стерилизовать придётся, ну да ладно. Вот отец! – воскликнула она, предъявляя портреты.
            На одной фотографии была изображена Лариса, весёлая и нарядная, на другой – серьёзный Колька с выпускного вечера в пиджаке Гарика и с золотой медалью.
            - Она перед самой операцией дала мне фотографии, - поясняла с важным видом женщина, -  и попросила, чтобы я тут же, как девочка родится, поставила перед ней – она в книжке прочитала, что так надо, чтобы у ребёнка запечатлелось. Наверное, предчувствовала, - вздохнув, она повернулась к Кольке, - пойдём, отец-молодец, да, смотри, не упади.
            Колька оказался в насквозь прозрачной комнате, разделённой высокими стеклянными перегородками. За стёклами, в закрытых капсулах, лежали  крохотные груднички с жёлтой сморщенной кожей. От испуга и серьёзности момента он мгновенно протрезвел.
           Женщина указала ему на худенького ребёнка с головкой, размером и цветом похожей на апельсин.
            - Вот, твоя.
            Для верности он прочитал табличку на кувезе – «Девочка, Иверцева» - и дальше цифры.
            - Почему Иверцева? – шёпотом спросил он.
            - А чего шепчешь? – спросила медсестра.
            - Ну, она спит, - пожал он плечами.
            Женщина улыбнулась:
            - Подожди, сейчас повернём её, чтобы ты на личико посмотрел.
            Она подозвала жестом ещё одну медсестру, находящуюся за стеклом.
           «Сколько же их тут?» – мелькнуло у него в голове.
           Колька показал на проводки, прикреплённые к сморщенным ручкам девочки.
            - А ей не больно?
            - Наверное, нет, - пожала плечами женщина.
            - И не холодно, - продолжал тревожиться он.
            Медсестра засмеялась:
            - Что, отцовские чувства взыграли?
            Колька пожал плечами, невольно смущаясь.
            - Да не холодно, не холодно, - успокоила она его, - там, как в Африке.
            За стеклом,  другая медсестра осторожно приподняла тельце ребёнка и развернула его к Кольке. Девочка безмятежно спала. Он с удивлением разглядел довольно пушистые реснички, дутые губки и точёный носик. Над верхней губкой темнела едва заметная точечка.
            - Это что? – чуть не заикаясь, спросил Колька.
            - Как что? – засмеялась женщина, и та, что за стеклом, засмеялась тоже,  - теперь не отвертишься.
            - А я и не собираюсь…отверчиваться, - всё ещё пьяный язык отказывался слушаться его.
            - Как фамилия-то твоя? – спросила его женщина.
            - Трифанов. Не Трифонов, а Трифанов, - с гордостью ответил он.
            - Напишем – Трифанова. А назовёшь как?
            Колька  перепугался:
            - А  надо сразу? Прямо сейчас?
            Добрый взгляд медсестры успокоил его:
            -  Успеешь ещё, она здесь месяца два пролежит, не меньше, пока вес наберёт да окрепнет. Раньше не выпишут. Слабенькая очень.
           Он заметался, не совсем понимая, как нужно реагировать на слова медсестры, то ли радоваться, то ли волноваться. Про детей он знал мало. Детские болезни в институте проходят только на втором курсе, а акушерство и того позже.
            - А она – не умрёт? – не сразу решился спросить он.
            - Нет, - твёрдо ответила медсестра, - сколько здесь работаю, а такого не было, чтобы и мать, и ребёнок. Кто-то всегда выживает.
            Вдохновлённый, Колька пошёл к дверям.
            В больничном холле, по-прежнему, конфликтовали. Реваз Шалвович плакал. Дочери и рослая женщина утешали его. На вошедшего Кольку никто не обратил никакого внимания.
            - Я всю жизнь с Ларой, - причитал Ревадзе, отмахиваясь от женщин, - откуда он взялся, этот малчик, нет даже свидетелей, что они были вместе.
            - Как это нет? – сердилась бабка. - А я?
            - Вы – не в счёт! Вы – родственница!
            - Я – свидетель, - с достоинством выступил отец Алексий.
            - А вы вообще тайну исповеди нарушаете, - вдруг закричала рослая женщина.
            - Это была не исповедь, просто беседа, а свидетельствую я, не как священнослужитель, а как обычный Ларкинский житель, - отец Алексий тут же перекрестился, - помоги, Господи.         
            - Да какой из него отец! – продолжал возмущаться Ревадзе. - Зачем ему ребёнок!
            - А тебе на что! – не уступала бабка, - У тебя и дети, и внуки! И Колюшку моего ты ненавидишь! Неужто ребёнка его будешь любить?
            Реваз Шалвович зашёлся в рыданиях, припав к рослой женщине.
            - Я – в память о Ларе.
            - Это же дитя, - журила его бабка, но глядела на него с сочувствием, - не сувенир какой, а несчастное дитя. Ей, бедненькой, ещё два месяца в инкубаторе.
            Отец Алексий при этих словах опять осенил себя крестом:
            - Помоги ей, Господи.
            - Она такая хорошенькая, - вдруг сказал Колька и обвёл всех сияющим взглядом.
             Только сейчас он заметил, что у противоположной стены стоит Маша. Он даже тряхнул головой, подумав, что хмель не до конца рассеялся в нём. Но Маша по-прежнему стояла у стены и улыбалась ему.
             - Ну, знаете, я больше терпеть это безобразие не намерена, - рослая женщина, отступив от Реваза Шалвовича, подошла к Кольке и встала напротив него, вперив в него уничтожающий взгляд, - другие денежки замаячили, да? Я – личный врач Ларисы и её подруга. И я знаю наверняка, что этот молодой человек всего-навсего – донор. Ему за всё заплачено. Она сама мне рассказала.
            Инстинктивно отступив, Колька упёрся спиной в стену.
             - Она мне не платила, - он в отчаянии вертел головой, словно призывая всех разделить его правду, - не платила.
            - Так, всё, балаган окончен! - Влад Ильин подал Кольке знак успокоиться и встал рядом. - Я – адвокат Николая Трифанова, и я заявляю – платила Иверцева или не платила – значения не имеет. Мы проведём ДНК-экспертизу, и факт отцовства будет установлен. К тому же, есть свидетели – ни много, ни мало, целая деревня.
            - У неё – родинка, - Колька, к которому вернулась надежда, указал на свою верхнюю губу.
            - Тем более, родинка, - улыбнулся Влад.
            - Но как малчик будет ухаживать за ребёнком, - не сдавался Реваз Шалвович, - ребёнка надо купать, кормить. Это может толко женщина, у меня дочери. А у тебя, - он с ненавистью уставился на Кольку, - а у тебя, кто будет ухаживать?
            Колька растерялся, даже посмотрел на бабушку, но в этот момент Маша подала голос:
            - Я буду.
            - Ты? – удивился он.
            Маша подошла к нему, взглянула на него, снизу вверх:
            - Это же твой ребёнок. А всё твоё – моё, - добавила она таким голосом, что Кольку не к месту и не ко времени бросило в дрожь.
            - Откуда ты взялась? – опомнился он.
            - Влад привёз. Я же в машине была, привет.
            В стане Реваза Шалвовича опять прокатилось недоумение.
            - Это что ещё за пигалица? – спросил тот, пренебрежительно оглядывая Машу.
            Маша дёрнула Кольку за рукав:
            - Скажи им.
            Он смутился, даже  теснее припал к больничной стенке. Маша дёрнула его вторично, более настойчиво.
            - Это моя невеста, - наконец, выговорил он, помимо воли покрываясь краской.
            Бабка замерла. Священник радостно схватился за свой крест, видимо, благословлять. Вновь послышались стенания Реваза Шалвовича:
            - Ах, Лара, Лара…Что ты наделала…
            Влад Ильин, придвинувшись вплотную к Кольке, зашептал ему в самое ухо:
            - Ты что, сдвинулся? Шутишь, я надеюсь.
            Колька, вконец осмелевший, привлёк Машу к себе. Явно довольная, она потёрлась щекой о его руку.
            - Не шутишь, - констатировал Влад.
            Именно в этот момент притихшие было вокруг Кольки люди, вдруг всполошились и  закричали  разом, кто во что горазд.
           -  Колюшка! Не гробь свою жизнь! – кричала бабка. – На что она тебе!  Без неё справимся!
           - Опомнись, Ангелина, не гневи Господа! – увещевал её отец Алексий.
           Реваз Шалвович, едва сдерживаемый дочерьми, рвался из их рук в сторону Кольки:
            - Это они  угробили Лару! Это из-за них!
            - Да они сговорились, -  кричала злобно рослая женщина, - их под суд надо!
            Ничего не понимающий, не до конца протрезвевший Колька, оторопело моргал глазами. Маша молча жалась к нему.
            - Помоги, - в отчаянии шепнул Колька бывшему менеджеру.
            Влад спокойно кивнул и вышел вперёд, практически загородив собою Кольку с Машей.
            -  Кричите – не кричите, дело решённое! – громогласно объявил он. -
Молодая, перспективная пара, биологический отец, свидетели, пожелания покойной матери. «Финита ля комедия».
            Выходя  из больницы, бывший менеджер тихонько ворчал:
            -  Прямо ценный приз какой-то, так и переходит из рук в руки. Да ещё воюют за него. Не на жизнь, а на смерть. 
             Перед ним медленно, взявшись за руки, шли Колька с Машей.
             Кольку всё ещё заносило на поворотах, его ноги в модных кожаных ботинках разъезжались на снегу.
           Сам не зная, почему, он испытывал невыносимое,  щемящее счастье, которое, с непривычки, совершенно не знал, куда девать. Быть счастливым в день, когда похоронили Ларису, было неприлично, но и быть печальным, когда перед его глазами постоянно маячило крохотное личико с трепещущими ресничками и тёмной точечкой над припухлой губкой – было абсолютно  невозможно. Его прямо-таки распирало от желания сказать тут же, на месте, Владу «спасибо», но страх выдать свою неуместную радость останавливал его.
                У самой машины Колька всё же не удержался на ногах, и 
растянулся на льду, чуть не уронив вслед за собой и прилепившуюся к нему Машу. Бывший менеджер поспешил на помощь.
             - Спасибо, Влад, - сказал ему Колька, поднимаясь, - за всё спасибо.
             - Да, ладно, проехали, - махнул рукой тот, но на губах его заиграла улыбка.



                6.  Бабка



           У Ангелины Семёновны опустились руки. Кур она продала, рабочих больше не кормила и укроп с огорода не продавала. По старой памяти  взяла лишь постояльцев, и то исключительно из-за Арменака, вернувшегося на стройку без сына, но с племянником.
           Так и сидела, «сложа ручки», с утра до вечера. Времени было, хоть отбавляй, а девать его было некуда. По утрам ходила на службу в церковь, потом на кладбище, прибраться на запущенной за восемнадцать лет могилке деда, а вечерами – на чай, к Сергеевне.
           От Колюшки не было ни слуху, ни духу, так и жил он теперь безвылазно в своей Москве с Машкой и девочкой, которую родила бедная Лариса.
            Ангелина Семёновна терзалась в неведении. Так и не удалось ей ни разу, хоть одним глазком, взглянуть на ребёнка. В отделение для недоношенных пускали строго по спискам, а в списках тех были только Колька да вражина Машка. И когда забирали девочку из роддома - бабку не позвали, словно её не было и в помине. Врачиха местной поликлиники, что лечила ещё Кольку, объяснила ей, что детям, рождённым до срока, рекомендован как можно меньший круг ухаживающих лиц, только близкие, желательно, мать и отец. Но душа Ангелины Семёновны сжималась в ответ ещё большей обидой – она, значит, к близким не относилась. Толком не знала даже, как назвали девочку, кто говорил Анечка, кто Аночка. Не выспрашивать же  у чужих, когда  родной внук  не удосужился доложить бабке, как назвал правнучку. И так уж в деревне на неё косились, будто  не Колька бросил бабку, а она выгнала его за порог, как когда-то непутёвую Верку.
             Как-то, не выдержав, сорвалась с первой электричкой в Москву, с грехом пополам разыскала дом по адресу, оставленному ещё Ларисой, но простояла у шикарного, глухого подъезда бестолку. И не увидела никого, и войти не решилась. Навязываться – было не в её правилах.
            По весне, как только стаял снег, заехал к ней, наконец, бывший менеджер Влад Ильин. Он, как всегда, спешил, улаживая на сей раз наследственные дела Кольки, но от чая не отказался. Отдавая дань полюбившемуся и ему вишнёвому варенью, рассказывал новости.
            У молодых всё шло, как положено. Ребёнок рос. Колька учился, как всегда, на одни пятёрки, Маша управлялась с домом и с ребёнком, и даже, как будто бы, собиралась пойти учиться.
            Бабкино сердце ныло неизбывной болью. Захомутала-таки  Колюшку нахальная Машка Зинцова, подсуетилась вовремя, сначала погуляв всласть, а потом заморочив ему голову в тот самый момент, когда на него свалилось неожиданное богатство. «На всё готовенькое, - постоянно вертелось в голове бабки, - на всё готовенькое».
            А ничего не подозревающий бывший менеджер подливал масла в огонь: «Они хорошо живут. Всё у них получается. Такие детки с деткой.  Девчонка – чудо! На Кольку похожа. И пухлая такая, словно и недоношенной не была. Хотят крестить её, когда потеплее будет. У отца Алексия. А поженятся зимой, когда год со дня смерти Ларисы пройдёт».
            Довольная Валька Зинцова, взбесившаяся на старости лет и выскочившая замуж за молодого Гошку, вся светилась от гордости и на каждом углу хвалилась, как ловко устроилась её дочь, хотя ещё года не прошло, как сама гнала её из дома  и называла шлюхой.         
            Бабка едва сдерживала свою злость. Вести, доходившие с разных сторон, лишали её покоя. Казалось бы, сбылась её мечта – Колюшка жил в Москве, учился на врача и был богатым. Но что-то было не так. Чего-то не доставало. Самого важного. Не было ей больше места в Колюшкиной жизни. А ведь выехали все на её, бабкином, горбу. И оставили её, одну- одинёшеньку, с раздирающими душу воспоминаниями.
            В тот день, когда хоронили Ларису, как увидела она Кольку, бледного, и едва держащегося на ногах от хмеля и страха, тут же бросилась к нему на помощь, готовая отдать жизнь, лишь бы ни одна тень страдания не легла на его гладкое лицо. И когда позже, в больнице, на вопрос, кто будет ухаживать за ребёнком, он, не задумываясь, обратил на неё свой взгляд, она испытала минуту долгожданного триумфа. Вот оно, счастье – жить втроём, с Колюшкой и ребёнком, ходить за ним, быть ему нужной. Но вмешалась финтифлюшка Маша, погладила Колюшку блудливой рукой, заглянула ему зазывно в глаза – и бабкино счастье померкло.
            Изо дня в день бродила она по своему опустевшему дому, и в душе её происходило такое, что не то, что в церкви на исповеди – самой себе не скажешь.
            Отец Алексий, всё чаще оставляя её после службы на беседу, наставлял её, не скрывая своей досады: «Ты, Ангелина, рабыня своей гордости. Возьми, да поезжай к ним, помоги, они же дети. Смирись. Сказано: гордыня - тягчайший из грехов».
            Бабка слушала его, скрежеща зубами. Второй тяжкий грех – ревность – медленно и верно пожирал её душу. С кем можно было таким поделиться. Кто мог её понять? Иногда она обращалась мыслями к Ларисе, ей казалось, что Лариса бы её поняла.
             Вздыхая, она вспоминала, как перед самой операцией, Лариса вызвала её к себе. Она думала о ребёнке, тревожилась за исход операции и одновременно плакала, упрекая Кольку в неверности: «Я звоню ему  – а там женский голос, совсем юный, кто это?» Захлёбываясь от жалости к ней, бабка, как могла, успокаивала: «Да это Маша, они с детства вместе, как брат с сестрой, ей жить негде, её мать выгнала». Но Лариса качала головой: «Так всегда будет, Ангелина Семёновна, всегда. Он слишком красив. И слишком молод. С этим ничего не поделаешь». И добавляла с горечью: «Нет ни одного мужчины, которому можно доверять. Хорошо, что у меня будет девочка».
             Как ни странно, единственным бабкиным утешением оказался Реваз Шалвович. Почти каждый день приезжал он с цветами и венками на Ларисину могилу. Перепадало и бабкиному деду. Реваз Шалвович то снег почистит, то ограду подправит, то по весне рассадой поделится, то просто приберётся.
            По-прежнему безутешный, он не уставал жаловаться бабке:
            - Это мог быть мой ребёнок, если бы я не был такой дурак. Ещё двадцать лет назад я должен был уйти от жены. Струсил. А теперь что? Дети выросли. Внуки - это их дети. Жена - давно мне не жена. А женился бы на Ларочке – и дети бы у нас были, и была бы она жива.
            - Что прошлое-то ворошить? – вздыхала бабка.
            Но Реваза Шалвовича понимала, сама бессонными ночами перебирала свои непоправимые ошибки: простила бы она Верку, вернула бы ей Колюшку, быть может, и не приключилось бы этакой беды.
             - Что за жизнь была у бедной Ларочки – одна мука, - не унимался Реваз Шалвович, - ни матери, ни мужа, ни детей. Вот её бедное сердце и не выдержало.
             - Да, дела сердечные, - вздыхала бабка, думая о своём.
             - А теперь, - не унимался Ревадзе, - один я. Ничего не могу без Ларочки. Ничего не знаю. Нигде влияния не имею. Владик теперь на них работает. Домработницу уволили, взяли няню, я им посылал свою родственницу – отказались. Как там Ларочкина девочка, не знаю. Даже имя не знаю. Кто думал, что так получится, - сокрушался он, качая головой. 
             - И нечего тебе знать, - начинала сердиться бабка, как только тот заговаривал о Кольке, - не твоего ума это дело. Колюшка – отец. Он – парень умный, без тебя разберётся.
             Иногда по выходным наезжала к Ангелине Семёновне дочка Верка со своей новой семьёй. Внучка Светочка крутилась вокруг неё. И вроде бы, девочка хорошая и льнёт к ней, а никакого трепета в сердце не вызывает. Хоть плачь.
             - Что ты всё о себе, да о себе, - злилась бабка, которую через какое-то время начинало раздражать нескончаемое нытьё Реваза Шалвовича, - я, вот, помру, меня и похоронить некому.
             Ревадзе, для которого забота о других была чем-то, вроде дела  чести, гордо вскидывал голову:
             - Не волнуйся, - радостно увещевал он, - я тебя похороню. По первому разряду.
             «Нужен ты мне», - усмехалась про себя бабка, но  настроение у неё, как ни странно, поднималось.

 

              В канун  Пасхи Владик Ильин, наскоро заскочив к Ангелине Семёновне, сообщил ей по секрету, что он только что договорился с Ларкинским батюшкой  насчёт крещения ребёнка.
              - Крёстным отцом меня взяли, - с гордостью сообщал он, - а что, может, у меня своих детей и не будет никогда.
              - А крёстная – кто? – интересовалась бабка, оставляя без внимания его  радостное воодушевление.
              - Гуля Борисова, знаете? Они дружат, она им помогает.
              - Так она ж, вроде, татарка? – испугалась бабка.
              - Нет, православная, я у неё крест видел, - почему-то смутился Влад.
              - Час от часу не легче, - начала злиться бабка, - ещё одна шалава.
              - Почему «шалава», девушка как девушка, очень красивая, - возразил бывший менеджер.
              Бабка махнула рукой:
             - Надоели вы мне все со своей красотой. Небось, глаз на Кольку положила, вот и все дела.
             Влад Ильин заморгал глазами:
              - Вас послушаешь, Ангелина Семёновна, все вокруг только и делают, что на вашего Кольку глаз кладут.
              - А что, разве не так, сам по первости облизывался.
              Бывший менеджер побледнел. Помолчал. Потом с трудом выговорил:
             - Это вы зря, Ангелина Семёновна. Зря.
             Бабка покачала головой, привстала, погладила Влада по светлым волосам:
             - Злюсь я, не обижайся, не про тебя моя злость, - призналась она, - как мне про них говоришь, ножом по сердцу.
             - Ну, хотите, не буду говорить, - изумился Влад.            
            - Нет, говори. Без тебя совсем худо. Как хоть они живут друг с дружкой? Ходит она за ним?
             - В смысле? Ухаживает, что ли? Ну, стирает, гладит. Я сам видел. Готовит. Ну, что ещё? - недоумевал Влад.
             - А он как с ней?
             - Коля? С Машей? - переспросил бывший менеджер. - Нормально. Мне кажется, он её любит.
              - Любит, - вновь не выдержав, поморщилась бабка, - он и меня, вроде, любил. И Ларису. Что с того? Кого Колька любит, один Бог разберёт.



             Весь следующий день бабка маялась, сама не зная от чего. И куличи у неё поднялись плохо, и яйца прокрасились не так ярко.
             Пасха, хоть и была ранняя, но солнечная и сухая. Во дворе муж Верки приколачивал новые рейки к старому забору. Верка мыла окна в доме, Светочка скакала рядом.
              - Зря стараетесь, - не выдержала бабка, - дом Колюшкин.
              Верка подняла изумлённое лицо, даже Светочка перестала прыгать.
              - Мам, ты что? Ты думаешь, мы из-за дома? Ну, хочешь, мы не будем приезжать?
              - Да ладно, чего уж там, приезжайте, - пробурчала она в ответ, расстроившись.
             С самого утра, у забора, с задней стороны дома, она пристроила лесенку, чтобы оттуда наблюдать, как приедут Колька с Машей и ребёнком. Там, правда, валялись без дела какие-то ящики, но встать на них бабка побоялась – не выдержали бы. Прячась от Светочки, всякий раз норовившей увязаться за ней, бабка, нет-нет, да и подходила к каменной ограде.
                Стоять на лесенке у стены было неудобно, но бегать туда-сюда –
        ещё хуже. Сердце у неё стучало так сильно, что пришлось-таки слезть с
        лестницы и сходить за валидолом. Неровён час, свалится у ограды, потом
        стыда не оберёшься.
                Утомившись от длительного ожидания, она не сразу заметила, как
        кованые железные ворота стали медленно открываться. На площадку,
        перед  домом,  плавно въехала большая чёрная машина, бабка припомнила,
        что  в день похорон на ней ездил Влад Ильин.
                Из машины выпрыгнул высокий молодой человек, модный, словно
       с картинки, весь утянутый в светлые узкие штаны и такую же светлую
        рубашку. Открыл другую дверцу и, подставив руки, помог спрыгнуть
        девушке, одетой почти так же, как он. Опустившись на землю,
        девушка тут же обхватила парня руками. Они прильнули друг к другу так
        стремительно и так надолго, что у бабки, непонятно, с чего, защемило
        сердце.
                «Да что же это, - всполошилась она, - кто это? При чём тут Влад?»
        Очки она забыла дома и, как ни щурилась, не могла ничего толком
         рассмотреть. «Влад или не Влад?» - мучилась она.
             Из открытой дверцы автомобиля послышался плач младенца. Сердце бабки забилось ещё чаще. Ещё несколько раз чмокнув друг друга в губы, парень и девушка повернулись к открытой дверце. Парень вытащил  из  машины  предмет, похожий на большую, нарядную корзинку. Оба
        склонились над корзинкой, что-то ласково приговаривая. Плач тут же
        прекратился.
                В голосе парня ей послышались Колькины интонации.  «Неужто!» - ахнула про себя бабка. Парень ловко вынул из корзинки маленького ребёнка. «Колька – не Колька», - напрягала она зрение и слух. Если это был Колька, то какой-то новый, выше, плотнее прежнего, с уверенными движениями и статью, которой она в нём прежде никогда  не видела. Кого-то он ей напоминал: то ли Влада, то ли… Бабка пригляделась – сердце мучительно застонало. Ну, конечно же! Он был один-в-один, как его отец, проезжий молодец, Андрей Зинченко. Имя всплыло само собой, без всяких усилий, словно оно было где-то рядом, как в девичьей шкатулке для секретных писем.
                Бабка так замечталась, что не заметила, как парень с девушкой и ребёнком скрылись за воротами. «Наверное, в церковь», - решила она и бросилась к калитке  с резвостью, которой  давно уже от себя не ожидала.
                От удивления муж Верки перестал стучать молотком. Верка
        замерла в окне, а Светочка вышла вслед за бабкой на улицу.
                Бабка стояла у калитки и не верила собственным глазам. По улице
        шёл Колька, прекрасный, словно сказочный принц, на руках он нёс
        маленькую девочку, одетую, как куколка, а рядом,  прижавшись к его руке,
        семенила Маша, то и дело пытаясь приноровиться к его шагу. Бабка
        подивилась, как ладно лежала девочка на согнутой  руке Кольки, будто
        там  всю жизнь и было её место.
                За ними следом плёлся, неизвестно откуда взявшийся Алёшка
         -дурачок, радостно возвещавший:
                - Маша! Коля! Приехали!
                Когда Маша и Колька завернули к дому, ноги у бабки сами собой
         подкосились.
                - Верка! Светочка! - позвала она на помощь.
                Те уже были рядом.
                - Колюшка с Аней, - прошептала бабка, обессилев.
                - Какой Аней? – переспросила Верка, не понимая.
                - С дочкой своей.
                Верка рассмеялась:
                - Мам, ты что! Какая Аня? Девочку Ангелиной зовут.
          Ан-ге-ли-ной, - по слогам повторила она.
                - А ты почём знаешь? – взревновала бабка.
                -  Я звонила.
                - А что ж  не говорила?
                - А ты  разве спрашивала, - почему-то продолжала смеяться Верка, -
          ты   же  у нас – кремень!
                Не веря своим ушам, бабка переводила потрясённый взгляд с Верки
          на Светочку, на подоспевших  Кольку и Машу. Все смеялись, и даже
          маленькая девочка улыбалась,  позабыв  свою пустышку.
                Развеселившаяся Светочка хлопала в ладоши:
                - Ура! Коля приехал! Ура! С Ангелиной!
                Алёшка, с умилением глядя на Светочку, тоже пытался прыгать и
          хлопать в ладоши.
                - Здравствуй, ба, - незнакомым, мужским  голосом сказал ей Колька.
                - Здравствуйте, Ангелина Семёновна, - пролепетала из-за его руки Маша.
                Бабка встряхнулась, чинно кивнула и медленно пошла к дому, мучительно стараясь никак не выявить своей никчемной, глупой,   почти детской радости.  В голове у неё лихорадочно проносилось: «Ишь,  притихли. Боятся. Ничего. Всё путём. Видать, есть ещё порох в  пороховницах».
                Последняя мысль доставила бабке особенное удовольствие.
                И лишь, оказавшись, наконец, в доме и убедившись, что её никто не
         может видеть, она резво кинулась к погребу, чтобы успеть достать к столу
         прошлогоднее   вишнёвое варенье.
 

      
         
                Москва, 2003г., декабрь