Почти полтора столетия назад, после Третьей войны за независимость* мои предки переехали в окрестности Салерно из Пьемонта. Они были зажиточными крестьянами, занимавшимися виноделием на севере и продолжившими заниматься им на юге. Джакомо Сормио купил земли на склонах двух холмов к юго-востоку от Салерно, и следующие поколения Сормио терпеливо ухаживали за ними, отказываясь продавать по все возрастающей цене и вместо этого экспериментируя с сортами винограда. В результате мой дед сегодня является владельцем вполне процветающего бизнеса, включающего виноградники, винодельню и фирменный магазинчик непосредственно в Салерно.
На крыльце дома, стоящего посреди виноградников, нас встречают тетя Кьяра с Идой и Луиджи, по такому случаю приехавшим домой из Рима.
— Сеска, красотка моя, иди поцелую, — Луиджи со смаком расцеловывает меня в обе щеки. — И добро пожаловать в клуб плохишей, разочаровавших своих предков. Тут весело, поверь мне на слово.
С Липе они хлопают друг друга по плечу и жмут руки.
— Смотрите, кто почтил нас своим присутствием! Сам Святой Януарий**, — шутит кузен, обмениваясь рукопожатием с Джено. — Все продолжаешь издеваться над природой во имя высокой морали?
Дженнаро кривится, но молчит. Спорить с Луиджи себе дороже, он у нас семейный enfant terrible***. Джиджи — таково его уменьшительное имя — с детства был неуправляем, вгоняя окружающих в ступор и краску неожиданными комментариями, постоянными драками, скандалами и рано проснувшимся интересом к противоположному полу. Дядя Марко при этом упорно старался во что бы то ни стало подчинить его своей родительской воле, что просто не могло закончиться ничем хорошим. В тринадцать Луиджи первый раз ушел из дома, ночью, с парой евро в кармане. Родители объявили его в розыск, и через пару недель полиция вернула бунтаря домой, но ненадолго. Сбегал он регулярно и дальше, а за несколько недель до совершеннолетия после драки с отцом ушел из дома окончательно и лет пять не возвращался. Тетя с Идой ездили навещать его в Рим украдкой от дяди Марко, потом дедушка заявил, что внук может приезжать к нему в дом, когда захочет. Ну, а что касается дяди, то он так и не помирился с сыном. Когда Луиджи приезжает, они соблюдают вооруженный нейтралитет — каждый делает вид, что не замечает другого.
Для меня же Джиджи — наперсник бурной юности, проводник в мир вечеринок и римских ночных клубов. В годы, когда Джено учился в Милане, Луиджи присматривал за мной в своей весьма своеобразной манере и, как я смутно подозреваю, не без просьбы брата. Ну и, разумеется, по собственному хотению, потому что заставить Джиджи делать что-то, чего он не желает делать, в принципе невозможно.
— Ну, выкладывай, как ты дошла до жизни такой? — спрашивает Луиджи, по-родственному приобняв меня за плечи.
— Джиджи, давай, не сегодня. — Я не настроена на подобный разговор здесь и сейчас.
— Ладно, — легко соглашается кузен. Он прекрасно умеет слушать, но никогда сам не лезет в душу, несмотря на кажущуюся бесцеремонность.
Я снова принимаю поздравления и подарки, а потом мы с мамой отправляемся помочь тете и кузине накрыть обеденный стол в большой беседке во дворе. Ида испекла специально для меня яблочный пирог. Это очень трогательно и мило с ее стороны. Со двора слышится голос дедушки — они с дядей Марко успели вернуться как раз к обеду.
— У меня пятеро внуков и некому оставить семейное дело, — привычно ворчит дед. — Не хотят жить в деревне, пачкать руки? Городская грязь лучше пахнет? Вот отпишу все Папе Римскому, дождутся, — угроза тоже привычная. — Сами не готовы работать на земле, так хоть бы правнуков нарожали.
Дедушка по жизни немного ворчун, а еще, как мне кажется, он, подобно маме, считает, что папа слишком мягок с нами, и поэтому изображает ту меру строгости, которую, на самом деле, не чувствует. К тому же, играет роль и отсутствие бабушки, ощутимое даже для меня — той, что родилась уже после ее смерти. Пустота, оставленная ее уходом, считывается в оригинальных уменьшительных именах папы и Дженнаро — именно бабушка придумала звать их так, в моем собственном имени — Франческой меня назвали в ее честь, в неуверенности тети Кьяры — она будто до сих пор не считает себя полноправной хозяйкой в доме, в неулыбчивости деда, его категоричности и угрюмом ворчании.
Папа, приезжая в родной дом, ходит к бабушке на могилу, поговорить с ней, и не в памятные даты, а просто так. Думаю, и дедушка тоже ходит, только предпочитает делать это в наше отсутствие. Возможно, я идеализирую или утрирую, но мне кажется, будь бабушка жива, дед был бы мягче, Луиджи не уехал бы в Рим со скандалом, а Джено забрали бы у Валерии намного раньше. Дженнаро — единственный внук, которого бабушке Франческе довелось увидеть, Луиджи родился через несколько недель после ее смерти, хотя она очень надеялась успеть познакомиться с еще одним своим потомком.
Я знаю, что папа так непохож на дедушку характером, потому что похож на нее. А вот я сама не имею с бабушкой, чье имя ношу, практически ничего общего — ни ее широкое улыбчивое лицо, ни пышные светло-каштановые волосы, ни полная любви энергия, с которой она на сохранившейся видеозаписи играет с маленьким папой — ничего этого во мне нет. Как нет и маминого спокойного упорства, ее уверенности в своих силах.
После обеда, едва все успевают встать из-за стола, меня настигает карма.
— Франче, — говорит дедушка. — Пойдем-ка, внучка, побеседуем.
Дед упорно зовет меня Франче, убежденный, что Сеска — прозвище на грани приличий. Я не спорю и даже мысленно не ропщу по поводу того, что поговорить он решил сразу после моего дня рождения. В конце концов, на обучение потрачены его деньги, так что он вправе услышать печальную повесть о моем проваленном дипломе из первых уст.
— Выходит, не по нутру тебе музеи, все-таки?
Постановка вопроса застает меня врасплох.
— Не то, чтобы не по нутру. Но заниматься этим я больше не хочу.
— Не хочешь, значит… — Дед смотрит на меня, прищурившись, и в его взгляде, как и в голосе, я неожиданно для себя ловлю удовлетворенность. — Отец твой сразу уперся рогом — хочу заниматься архитектурой и все. А у тебя я и не думал, но тоже проявилось.
Я улыбаюсь, довольная не меньше дедушки. Мне приятно такое неожиданное сравнение с отцом. Только папа шел от «хочу», а я сначала определилась с тем, чего не желаю.
— Картины — это, конечно, красиво, но настоящее, вот оно, — дедушка обводит взглядом окна, выходящие на виноградники. — Земля и работа на земле.
Я начинаю понимать, куда он клонит. И это совсем не радует, потому что виноградарство — точно не мое призвание. К тому же, пусть это прозвучит трусливо, но я боюсь провести свою жизнь под гнетом ответственности за семейное дело, наследие предков. Такое мне не по силам, хотя я и догадываюсь о причине дедушкиного желания, чтобы кто-то из внуков унаследовал семейное дело, понимаю на интуитивном уровне. Причина не из области меркантильного, нет. Я остро это почувствовала, пожалуй, лишь сейчас, когда стала задумываться о призвании и предназначении человека, когда сосредоточилась на том, чтобы увидеть это призвание в себе. Сложно объяснить как, но я чувствую в дедушке, в тете Кьяре глубинное понимание лозы, земли, любовь к тому, что они делают, в своей естественности и неизбежности похожую на силу всемирного тяготения. В дяде Марко этого нет. Да, он учился и имеет степень бакалавра сельскохозяйственных наук, но ближе к земле от этого не стал. Он все делает по правилам, по рецептам, не только в работе, и по жизни тоже. Правила необходимы ему, чтобы чувствовать свою правоту, свою важность, подтверждать авторитет. Он давно уже порывается «рационализировать издержки и повысить эффективность», и дедушка так упорно стремится передать семейное наследие кому-нибудь из внуков, на мой взгляд, потому, что не хочет отдавать его в руки тети Кьяры и дяди Марко — тетя в их браке ведомая, и если сейчас она балансирует между мужем и отцом, то после ухода дедушки, скорее всего, баланс будет потерян.
Но дед зря надеется, что эта глубинная тяга, это понимание земли есть у меня. Вообще не представляю, с чего он взял, что виноградарство мне по плечу. Я вздыхаю, набираясь мужества, перед тем как признаться:
— Деда, прости, я не та, кто тебе нужен. И я очень расстроюсь, если после этого ты станешь меньше меня любить, но не передумаю.
У дедушки сейчас очень смешное лицо — он и разочарован моими словами, и в то же время не в силах рассердиться по-настоящему на то, что его план по вовлечению непутевой внучки в секту виноградарей пресекли, что называется, «на корню».
— Хитрая ты лиса, Франче, — в конце концов полусердито-полусмешливо говорит он, мозолистыми пальцами обхватывает мое лицо и целует в лоб. — Дай тебе бог толкового занятия и хорошего мужа.
Надеюсь, до Папы Римского семейное наследие все же не дойдет — в конце концов Луиджи как-то сказал, что, возможно, после сорока осядет в родных пенатах и вместо стрип-клуба займется виноделием.
Позже, вечером, в садовой беседке, оплетенной виноградом, семья собирается вновь на небольшой пикник. Папа с дедушкой жарят мясо, настроение у деда после пары бокалов вина улучшается, и вечер проходит спокойно и действительно по-семейному. Вроде и поздно, и говорить уже не о чем, а расходиться никому не хочется. Луна висит в легкой дымке, такая же яркая, как вчера, и лишь чуть более далекая.
— Эй, хватит кукситься! Что вы как столетние, ей-богу! — Луиджи встает, отряхивая заднюю часть своих модно-драных джинсов. Он выглядит потрясающе и очень стильно всегда и абсолютно в любых тряпках. Это какой-то особенный врожденный талант, на мой взгляд. С одной стороны обидно, когда такой талант достается парням, с другой — кем бы тогда мы, девушки, любовались?
Он тянет меня за руку, я тяну Липе, мы все трое оказываемся на ногах, а Луиджи уже ищет в телефоне подходящую мелодию.
Пуститься в пляс легко, когда вокруг летняя лунная ночь, рядом потрескивают в костре догорающие угли, а из телефонного динамика доносятся звуки танцевальной музыки. Это именно то, чего не хватало, и танцуют все, от расслабившегося дедушки до объевшихся мяса, но пытающихся подпрыгивать Чипо с тетиным теръером Микки.
У Луиджи невероятное чувство ритма, с ним любая партнерша чувствует себя королевой. Он умудряется крутить в танце то меня, то Иду, то нас обеих одновременно, периодически все же перенаправляя в объятия Липе или Джено или дедушки.
Но больше всего мне нравится, как танцуют родители. Я горжусь ими. Горжусь их достижениями, горжусь тем, какая они красивая, гармоничная, любящая пара. В их танце нет соперничества, нет попыток перетянуть на себя внимание, быть более ведущим или менее ведомой, зато есть удивительная легкость согласованности, унисон чуткого чувствования друг друга.
Когда папа завершает проект, он проводит время с нами, с семьей. Так он отдыхает, восстанавливает растраченные запасы энергии. Джено, наоборот, нужно побыть одному. Из-за моего дня рождения, он сейчас лишен этой возможности, и, обнимая брата в танце, я чувствую в нем легкую усталость. В темноте в глазах Дженнаро виден лишь отраженный свет, но он улыбается мне.
Липе протягивает руку, и я вкладываю в нее свою, не отпуская из другой ладони ладонь Джено. Мы беремся за руки все втроем, образуя единую цепь. Джено, я, Липе. Липе, я, Джено. Джено, Липе, я. Мы вместе, это предопределено нашими генами, нашей кровью, скреплено общим детством и воспоминаниями, чувствами, которые мы друг к другу испытываем. Мы — семья.
Наш треугольник преобразуется в квадрат, вбирая в себя Иду.
— Вы, что, хоровод собрались водить? — смеется Луиджи, но и его подхватывает этой волной.
Нас пятеро. И десять крепко соединенных ладоней. В этом есть что-то магическое, какая-то первобытная сила, заставлявшая в древности племена исполнять ритуальные танцы перед значимым событием.
Ночь — удивительное время. Ночью все чувства обостряются, и то же время все кажется немного ненастоящим, будто происходящим во сне. И легкий озноб, то ли рождающий это ощущение сновидения, то ли являющийся его причиной… он и не совсем приятен, и в то же время неотделим от ночного волшебства. Ночь рождает во мне желание близости и ласки, смирение и покой.
Я немного замерзла и прижимаюсь к Липе в поисках тепла. Младшенький обнимает меня в ответ, а я утыкаюсь носом в кожу на его шее. С другого бока ко мне приваливается Чипо.
— Солнце мое*4 (итальянск. «O sole mio»), — доносится из беседки. Мы с Луиджи и Джено переглядываемся и дружно фыркаем — папу тянет на любимые неаполитанские песни, когда он «уже хороший». Такое случается редко, и пьяным папа становится похож на плюшевого мишку — пристает ко всем с объятиями и признаниями в любви.
— Где мое солнышко? Сеска! Се-е-ска!
— Я здесь, пап! — кричу и встаю.
— Мое солнышко, ты же знаешь, — шепчет папа мне на ухо, усадив рядом с собой и обняв одной рукой. — У тебя особенный, собственный свет.
Папа уже говорил мне это однажды, когда я рассказала ему про ощущение, что во мне он любит чужой, отраженный свет — сходство с мамой и имя бабушки. Папа тогда не обиделся и не отмахнулся от моих подростковых попыток понять свое место и роль в этом мире. Он подумал немного и ответил:
— Конечно, я рад, что ты похожа на маму. И наверное, когда мы с ней приняли решение назвать тебя Франческой, я рассчитывал, что ты будешь похожа и на бабушку тоже. И ты похожа. Сердцем похожа, можешь мне поверить. Но ты — это ты. Особенная, неповторимая моя девочка. В тебе невозможно видеть кого-то другого, только тебя саму. И больше всего я люблю твою непохожесть, твою уникальность, Сеска.
Я поверила папе тогда и верю ему сейчас. И если он заговорил об этом снова сегодня вечером, значит, думал обо мне и видел мои сомнения, хоть мы и не так часто общались в последнее время. Я с благодарностью целую его в щеку.
— Я знаю, пап.
— Джеро, вставай, — мама подходит к нам.
— Когда меня приглашает на танец такая женщина, отказать я не в состоянии.
Не совсем уверенно папа поднимается на ноги и протягивает маме руку.
— Пойдем. — Мама ловко «ныряет» под протянутую руку и обхватывает его за талию, становясь папиной опорой.
— Я не настолько пьян, Лулу.
— Ты пьян настолько, чтобы называть меня Лулу, Джеро, — смеется мама.
Папа присоединяется к ее смеху, крепче прижимая маму к себе, и они уходят в дом, а выпущенный отцом из бутылки джинн пения после этого, кажется, вселяется в нас.
Подбросив в костер еще веток, мы поем на разные голоса, подчас фальшивя, но с искупающей музыкальные огрехи искренностью и удовольствием. Поем все, что хочется, от попсы и рока до «Морской колыбельной»*5.
— Што под луной и жвеждами я ошидаю тебя с ра-ашпроштертыми объятьями, — протяжно выводит Луиджи, старательно имитируя неаполитанский выговор.
— Школько ше мне шдать, — с чувством подпеваем ему мы с Идой.
Липе и Джено, не выдерживая, ржут, но уже через пару минут вместе с нами во всю глотку исполняют «Хочешь быть американцем»*6. Через «It’s my life»*7 и «We will rock you»*8 к «Nothing else matters»*9 и «Chop suey»*10 под ритмичный аккомпанемент, отбиваемый Липе прямо по скамейке, дальше следует путешествие в мир англоязычной рок-музыки.
— Эй, Сормио, потише! Спать мешаете, — доносится с холма, на котором стоит соседский дом. — Уже третий час ночи!
— Скажите спасибо за бесплатный концерт! — кричит в ответ Луиджи. Я пытаюсь зажать ему рот, но он все равно умудряется проорать: — И не указывайте старожилам! Сами поселились тут всего-то в двадцать первом веке!
— Боже, Джиджи, ну как так можно, они же старенькие оба, — пытаюсь я воззвать к его совести.
— Сейчас полицию вызовем! — прилетает возмущение с соседнего холма.
— Да ладно, у Пьетро слуховой аппарат, снимет и ничего не слышно. А у нее беруши. Так что нечего подслушивать! — Последнюю фразу он опять орет во все горло.
Луиджи, Липе и Ида отказываются расходиться, пока не споют «Думай»*11 специально для соседей. Мне и смешно, и неудобно перед пожилой парой, чей ночной отдых испорчен нашим.
— Думай,
Перед тем, как разжечь огонь,
Думай
До того, как орать и судить,
Попробуй задуматься,
Перед тем как принять решение,
Подожди минуту,
Всего еще минуту…
Утро застает меня врасплох, солнечными лучами прямо по глазам. Часы на мобильном показывают шесть, но спать дальше в комнате, выходящей окнами с такими тонкими шторами на восток, получится, наверное, только с глазной повязкой. Мальчики, как выясняется, и вовсе почти не спали — я нахожу их там же, где оставила ночью, на креслах в беседке. Все трое курят, глядя на утреннюю дымку над холмами.
Три часа сна, учитывая, что и позапрошлой ночью все разошлись далеко заполночь, слишком мало, а мои братья спали и того меньше. К тому же, сегодня рабочий день.
— Так и не ложились? — спрашиваю, усаживаясь между Джено и Липе.
— Мужские посиделки, — отвечает младшенький.
— Вам еще в Рим ехать, — смотрю на Липе, потом на Луиджи, но тот только отмахивается рукой с сигаретой, окружая себя облачком табачного дыма. — А у тебя в двенадцать встреча с клиентами, — напоминаю Джено, вынимая из его пальцев сигарету.
И Джено, и Луиджи курят редко, за компанию и под настроение, как впрочем и я сама. После долгого перерыва от затяжки в горле першит.
Ида приносит поднос с четырьмя чашками кофе.
— Я тоже хочу в Рим, — вздыхает она, пристроив поднос на столике и усевшись рядом с братом.
— Школа, — напоминает Луиджи строгим тоном. Как будто сам ни разу не прогуливал. Потом целует Иду в макушку. — Рим будет на выходных.
Полтора часа спустя мы высаживаем Луиджи с Иполито на Пьяцца Гарибальди*12 и едем дальше — собираться на работу.
Примечания:
Австро-прусско-итальянская война 1866 года (в Италии известна как Третья война за независимость)* — конфликт Пруссии и Италии с Австрийской империей за гегемонию в Германии и контроль над Венецианской областью, завершивший войны за независимость Италии и ее объединение.
Святой Януарий** - в церковной русской традиции имя Святого Дженнаро (Сан-Дженнаро).
Enfant terrible*** (француз. «ужасный ребенок») — несносный (капризный, озорной, могущий ляпнуть все, что угодно) ребёнок.
O sole mio*4 (Cолнце мое) – неаполитанская народная песня (https://www.youtube.com/watch?v=lw3c5d3aBSE).
Ninna nanna marinare*5 (Морская колыбельная) – народная неаполитанская песня (https://www.youtube.com/watch?v=-NwZgVXQEGo).
Tu vuo fa l'americano*6 (Хочешь быть американцем) – песня итальянского исполнителя Ренато Карозоне (https://www.youtube.com/watch?v=J0ogqBcK9ow).
It’s my life*7 (Это моя жизнь) – песня американского исполнителя Бон Джови (https://www.youtube.com/watch?v=vx2u5uUu3DE).
We will rock you*8 (Мы вас раскачаем) – хит группы Quenn.
Nothing else matters*9 (Остальное неважно) - хит группы Metallica.
Chop suey*10 (Китайское рагу) – песня группы System of a Down (https://www.youtube.com/watch?v=CSvFpBOe8eY).
Pensa*11 (Думай) – песня итальянского исполнителя Фабрицио Моро (https://www.youtube.com/watch?v=PaSU8hrgPYQ).
Пьяцца Гарибальди (Piazza Giuseppe Garibaldi)*12 - площадь и станция метро в Неаполе.