«Такой крохотный ребёнок ещё ни разу не заглядывал в волчье логово ночной порой».
Редьярд Киплинг
Он родился не такой как все. В старой бане, с покосившимися закопченными стенами и прохудившейся крышей, без окон (ну право же: какая баня с окнами?), на позапрошлогодней соломе, расстеленной в углу на полусгнивших досках. Посеревшей и прелой. Повитуха аж вскрикнула, когда его увидала.
«Хорошо мать ево сразу померла» – не раз потом, шамкая губами, обнажая беззубые опухшие десны и горбясь больше обычного, она бормотала, кивая в сторону леса. Все никак не могла, даже с годами, отделаться от пережитого ужаса. Еще бы, ведь не человек тогда родился-то. Волк. Всамделишний. А то нешто. Глаза-то нечеловечьи – волчьи. Поди и банника застращал. Он ведь, банник, человеку навредить горазд, а оборотню – нет.
– Мамка-то ево покойная – судачили бабы в деревне – волка в лесу встретила. Как пить дать встретила. Оборотня.
При последнем слове замолкали даже самые болтливые. Не сами такое выдумали, нет; повитуха напела. И про глаза волчьи – тоже она понарассказывала. Хоть и тронулась умом-то, после случая того, а вот слушали ее бабы. В деревне той вообще свихнувшихся да чудных всяких слушать любили – мол, через них мертвяки-то и говорят. Заводили таких в пропахшую чесноком и грибами сушеными избу, угощали как следует, да спрашивали: «Сигур, ты как там? Сколько годов как сгинул и ни весточки от тебя из-за реки (той, значит, реки-то, через которую мертвяки переправлялись)». Ответом было бессвязное, перемежавшееся с иканием, бормотанье, да порою еще заплетавшимся от браги языком, что, как ни странно, устраивало вопрошавшего: неважно что бормочет, главное – Сигур (Ферр, Ведлейн...) отвечает, верно довольный угощением.
Вот повитуху, с вытаращенными глазами и шамкающим ртом, и звали, а она всякий раз, как заведенная, беседу переводила на одно и то ж: вскочит ни с того ни с сего с лавки, выпялится в сторону леса и давай причитать: «Ой мать-то ево померла вовремя…». И не уймешь ведь.
Разговоры такие ходили, впрочем, не только среди словоохотливых баб, но и в корчме деревенской, пропитанной терпким запахом медовой браги и подгорелого мяса. Корчма, с ее низким потолком, аж в макушку местным здоровякам упиравшимся, казалась вросшей с землю. Стояла она на отшибе, подле утоптанной дороги, а сложена была из тяжелых некрашеных бревен, как и все дома в той глухой деревне, затерянной на окраине дремучего леса. Глянешь на них издали, так они не домами покажутся, а землянками, с их плоскими крышами-то.
А у самой лесной кромки, видевшиеся издалече толстыми пнями, теснились избы поменьше. Только без печных труб, потому как для мертвяков. Погост значит. Им, мертвякам, тоже обретаться где-то надобно; не по деревне ж, ссутлившись и нелепо размахивая руками, шастать ночами. Хотя попадались те, кто шастал, особливо при полной луне, да в окна мертвыми глазами заглядывал. Но в свои, не в чужие. Это те, кто помер раньше срока. Боялись их, заложными называли, хотя оборотней страшились поболее.
Так вот, в корчме трепали развязавшимися к вечеру языками, про оборотня-то. Но не все, однако, с этим, соглашались.
– Да какого оборотня встретила, – отмахивались мужики с неухоженными и мокрыми от браги бородами, с застрявшими в них хлебными крошками. – Наслушались баб своих. Запамятовали, что ли, дурни, колдунова дочка она – мать-то ево. Вот и родила.
Кого родила - помалкивали. А чего трепать лишний раз языком? Скажешь: "Оборотня". Так и он и припрется за тобой. Хотя говорила, не без этого. Тому брага виной.
– Верно, колдунова – кто-то вторил в полутьме корчмы. Лейн видал ее как-то средь ночи, мертвяком шастающую. Верно, Лейн, видал ведь?
Пожилой коренастый мужик с поседевшей густой бородой, украшавшей лысую голову, одетый в выделанную из свиной кожи безрукавку, накинутую поверх рваной, в сальных пятнах, расстегнутой рубахи, обнажавшей волосатую грудь, толкнул локтем спавшего подле него Лейна. Тот, уткнувшись мордой в стол, только сопел в ответ и бормотал нечто невнятное.
– Ишь, сомлел уже, – проговорил коренастый, скривив губы усмешкой.
– Да не тормоши его, оставь – слышалось из полумрака.
Оно и понятно, слушать про колдунову дочку, неупокенной шастающей по деревне, не хотел никто. Да и про сына ее – тоже. Он ведь как родился не такой как все, так и отнесен был в лес. А чего ему с людями-то обретаться, раз он не такой? Ежели волк – пускай волки и воспитывают. Так староста и решил. В тайне надеясь, что волки оборотня, пока он в силу не вошел, загрызут. Не любят, говаривали, волки оборотней-то. Тоже боятся их.
Вот годов пять в лесу и обретается. Или мертвяком уже стал. Кто ж его знает? Только все эти пять годов, особливо зимой, средь волчьего воя какой-то особенно страшный слыхивали. И в ту сторону леса, куда мальца-то отнесли, с тех пор и не хаживали….
Продолжение следует
23 – 27 мая 2019 Москва, Чкаловский