Эта история случилась в начале мая. Мне тогда было около двадцати лет – не то девятнадцать, не то двадцать один – не помню точно. Да это и не важно.
Май тогда выдался отличным – душистый, теплым, с быстрым ветром. Воздух был полон ароматами деревьев и цветов, а когда шел дождь, можно было выходить на улицу, ложиться на мокрый асфальт и смело заявлять: "Ради этого запаха я говор умереть, черт побери!".
В тот май я стал замечать, как красиво поют птицы. Стоило один раз забыть наушники – и ты уже погружаешься в мир непривычных для себя звуков: пение птиц, шум машин, шелест листвы, шарканье ног по дороге, голоса людей.
Тогда я шел по улице; улица была самый обыкновенной, непримечательной – дома грязно-белого цвета, запотевшие окна с цветками на подоконниках, задумчивые дворники, рисующие на асфальте узоры, деревья, что-то вроде газона, только на углу был вытоптанный скос.
Я шел, смотрел в никуда (на самом деле, в свое прошлое, но кому это известно!), но тут мои воспоминания прервались: я столкнулся с невысоким господином в сером костюме и красном галстуке. Он говорил по телефону:
– Да, она все ещё продает эти чёртовы пироги только по вторникам! – ругался он в трубку. – Я помню, что сейчас понедельник, но за тридцать с лишним лет она уже могла понять, что пироги эти нужны не только по чёртовым вторникам! Извините!
Он даже, наверное, не заметил меня, извинился автоматически, не задумываясь, как это делают обычно незнакомые люди. Времени было что-то около девяти часов, как мне кажется, совсем раннее утро, тем более понедельник, так что не удивительно, что мужчина с красным галстуком торопился куда–то.
Солнце поднималось выше, я даже чувствовал, как становится теплее. Желая насладиться моментом, я сел на скамейку. Чувство небывалого умиротворения настигло меня, словно песчаный шторм в пустыне – непредсказуемо, быстро. Эти моменты я очень любил и люблю до сих пор: сразу хочется делиться своим счастьем и теплом с другими людьми. Я посмотрел на цветущую липу рядом с собой и подумал: "Как красиво!". Я посмотрел на лужу, отражающую лазурь неба и подумал: "Как красиво". На собаку – "Как красиво!", на цветы в окне – "Как красиво!", на пару, держащуюся за руки, проходящую мимо меня (я даже не понял, это был мужчина и женщина, женщина и женщина, мужчина и мужчина – они торопились) – и снова я подумал: "Боже, как красиво!". Чувство гармонии и удовлетворенности неизбежно сопровождается чувством эстетического удовольствия – вот что я для себя тогда сформулировал, хотя понимал это всю жизнь. Я чувствовал ветер, как он проходит сквозь мои рыжие волосы, как пробирается под майку и холодит грудь, мне казалось, я чувствовал ветер на своих губах – и это было прекрасно. Я чувствовал потрескавшуюся краску скамейки, твердость каменной кладки под ногами. Кожей я чувствовал ветер, а носом – запахи. Чувствовать что-то – все равно что касаться жизни. Если бы я умел писать книги, я бы обязательно написал хотя бы одну о счастье, чтобы в моменты печали вспоминать о чем-то хорошем.
Мои размышления прервались. Виной этому была милая женщина с ребенком в инвалидной коляске.
– Извините, молодой человек, вы не знаете, где находится дом 154 по улице Ручатова?
Я прожил всю жизнь в этом городе, но об этой улице, как, естественно, и о доме, я слышал впервые.
– Извините, не знаю. Может быть, вы скажете, что находится по этому адресу?
– Пекарня, – коротко ответила женщина.
– Я знаю только одну пекарню в этом районе, но это скорее завод, нежели пекарня.
– Ладно, все равно, спасибо вам! – улыбнулась женщина и поспешила продолжить свой путь.
В университет мне тогда нужно было ко второй паре, а дома я сидеть не мог. Я решил прогуляться. Захотелось мороженого; магазин здесь был недалеко, но идти до него надо было порядочно. Так всегда в больших городах: все в шаговой доступности, но попробуй до этого доберись! Я пошел через дворы.
Дворы меня очаровывали с самого детства; очаровывают они меня и сейчас. Пустующие яркие площадки, небольшие скамейки с рядом стоящими стеклянными банками от всем известных жидкостей, клумбы и медлительные коты – все это в лучах солнца и пыли; благодать, да и только!
Двор один, двор второй, третий, пятый, седьмой; по моим подсчётам я должен был уже выйти к пекарне, но мало того, что я не вышел к ней, так я ещё и оказался в совершенно незнакомом мне месте. Дворы как будто были зациклены, выходя из одного, я попадал в точно такой же, только с качелями другого цвета. Стал искать адрес дома и нашел – Ручатова, 150. "Занимательно", – подумал я. Следующий двор был Ручатова, 148. «Не туда иду. Стоп! В смысле "не туда"? Я ведь туда даже не собирался. Или всё–таки собирался?»
Я прошел три двора и уже стоял напротив Ручатова, 154. Дом не представлял из себя ровным счётом ничего выдающегося, обычный, как говорится, рядовой дом – пять этажей, плоская крыша, две качели во дворе, красивая, но не богатая отделка, и парковка на пять машин, на которой заполненных мест было всего два.
"Где же эта пекарня?". Как только я так подумал, мне в нос ударил острый запах чесночной булки. Ищейкой я был бы отменной, но даже я не сообразил, куда надо идти. Я видел все, что было вокруг, но все равно было пусто, словно я был один в этом зацикленном пространстве.
Из подъезда вышли две девушки, обе с бумажными пакетами, из которых доносился запах той самой ароматной чесночной булки.
– Тогда я ему и сказала, что уважение к себе мне дороже, и хлопнула дверью перед его носом!
Пока дверь от подъезда не ощутила чувство собственного достоинства и не хлопнула собой перед моим носом, я поспешил внутрь. На первом этаже – ничего, на втором – тоже, а вот на третьем меня ждала она – пекарня "Добро пожаловать, люди добрые". Прежде чем зайти в нее, я подумал, добрый ли я человек, но, поняв, что вопрос в принципе ответа не имеет, решил войти.
Ручка двери скрипнула, яркий свет ослепил, ароматы всевозможных специй наполнили нос – я вошёл.
И сразу же почувствовал, что на меня кто-то смотрит, причем смотрит пристально, изучая, словно я какой-то незнакомец (хотя, на самом деле, я и был незнакомцем). Опустил голову и встретился взглядом с котом.
Кот на вид был самый обыкновенный: худой, с темной шерстью, зеленоглазый, с холодным взглядом и раскачивающимся из стороны в сторону хвостом.
– Добрый день, кот, – поздоровался я.
Кот на меня смотрел так же пристально, и я был уверен, что он понял мое приветствие. Он развернулся и пошел внутрь квартиры, постоянно оборачиваясь, будто ожидая с моей стороны какого-нибудь фокуса.
– Можете не разуваться, – донесся до меня звонкий женский голос.
Разуваться я не стал и пошел на голос. Коридор, по которому я, собственно, и шел сейчас, был ярко-оранжевым; в углублениях стены стояли серые вазы с сухими подсолнухами: всего четыре вазы, расположенных в шахматном порядке, по три подсолнуха в каждой. На стенах висели картины кубистов – яркие, цветные и непонятные. Стены были шероховатыми, на полу ярко-красный расписной ковер, лампы светили желтым светом – казалось, что я шел по домашней выставке никому не известного мексиканского художника.
Коридор заканчивался развилкой: направо, налево и все еще прямо.
– Вам направо, – снова раздался голос.
Но я, как человек немного рассеянный, забыл, где право, а где лево, поэтому и открыл левую дверь. В комнате было темно, а единственное окно завешено бордовой занавеской.
– Я же сказала, вам направо! – повторил голос.
Я встревожился, закрыл левую дверь и открыл правую. В отличии от первой комнаты, вторая, казалось, сама излучала свет. Желтая, с большим количеством высоких зеленых растений с огромными листами, статуэтки, вазы, стеллажи с приправами, пыль от муки, сквозь которую проходит свет, кружевные занавески на окнах – как будто попал на праздник света. "Богом клянусь, я в Мексике!"
– Проходите, пожалуйста, люди добрые!
Наконец-то я увидел ее. Как же она была прекрасна! Эта женщина была уже не молодой, но какой же она была эффектной! Черные, как смола после пожара, кучерявые пышные волосы, собранные в хвост, но от этого они становились еще объемнее; выразительные, черные, как ночь, широкие глаза; густые, немного срастающиеся брови; алые пышные губы, тонкая шея, тонкая талия, длинные пальцы рук, упругая грудь, красная юбка в пол, родинка под левым глазом, черная полупрозрачная блузка с глубоким вырезом, золотая цепочка на шее и огромное кольцо с рубином – не то цыганка, не то мексиканка, а может, мулатка или испанка, но, скорее всего, все вместе. Если бы я случайно забыл, в каком времени живу, то подумал бы, что передо мной сейчас стоит Фрида.
Женщина поняла, что я был ею очарован, но нисколько не засмущалась и даже не покраснела. Он продолжала смотреть на меня, ждала, наверное, пока я привыкну к ее великолепию. Люди такого типа прекрасно осознают то, насколько они прекрасны, они с достоинством принимают данное им и гордятся этим, но если бы они могли, то предпочли бы своей красоте что-то другое, ведь от красоты обычно столько проблем.
– Вижу, – начала говорить она, – вы не люди добрые, а человек добрый. И не скучно ли вам, добрый человек, одному разгуливать по понедельникам, еще и утром?
Я все еще не мог сказать ни слова, но мне и не надо было: она сама продолжала говорить.
– Вы ведь такой молодой, вам не нужно на учебу?
– Нет, мне ко второй, – ответил я, хотя мне почему-то казалось, что в университет я сегодня не пойду. – Здравствуйте.
– И вы здравствуйте.
Она улыбнулась – мне еще больше захотелось жить.
– Вы ведь впервые тут?
– Да. И, честно сказать, я даже не собирался сюда идти. Просто одна девушка интересовалась, где находится дом по этому адресу, а я о такой улице в первый раз слышал. Потом заблудился – и вот я как бы тут, – непонятно от чего, но я волновался. Женщина терпеливо меня слушала, по-прежнему улыбаясь.
– Понимаю, – ответила она. – Один раз я тоже заблудилась, а потом нашла то, что очень давно искала. И потом, спрашивается, нужны ли вообще маршруты или лучше идти, не задумываясь, куда идешь?
Она смотрела на меня по-доброму, но я видел, что она меня изучает что ли: взгляд ее так и скользил по мне, извиваясь, как змея.
– Хотите что-нибудь купить? – спросила женщина, не отрывая взгляд от моих волос. Уверен, в такой светлой комнате они отливали золотом.
– Да, – ответил я, не задумываясь, – черничный пирог.
Заказ был неожиданным даже для меня. Я увидел, как хозяйка лишь на долю секунды удивленно приподняла бровь, но взяла себя в руки и невозмутимо сказала:
– Пироги с черникой продаются только по вторникам, – а затем добавила: – Вы и правда тут впервые. Что-то кроме черничного пирога хотите?
– А есть булки с маком?
– Конечно! – воодушевленно произнесла женщина.
– Можно три, пожалуйста?
– Минут 20 подождите и можете забирать. Подождать можно либо тут, либо в комнате, в которой Вы еще не были, – и улыбнулась.
"Иронизирует".
– Я подожду здесь, – сказал я и опустился в мягкое желтое кресло.
– Ваше право, добрый человек, – сказала женщина и начала готовить.
Я стал рассматривать комнату. На полках и подоконнике стояли горшки с ярко-желтыми цветами. Видно было, что хозяйка ухаживает за ними.
– А вам не надоедает работать? – спросил я.
– Милый мой, – ответила женщина, не отрываясь, – работа тем и прекрасна, что она в любом случае ведет к счастью: если работа тебе нравится, то она, понятное дело, приносит тебе удовольствие, но если даже работа твоя тебе не по душе, то она все равно поможет тебе понять, чего ты хочешь от жизни. Вот и я, уже сорок с лишним лет выпекаю булочки с яблоками и пироги с черникой, и, веришь или нет, я не работала ни разу в жизни! Вот чудеса, скажи?
Я наблюдал, как ее руки работают с продуктами: как она разбивает яйца, просеивает муку так, что кажется, что это и не мука и вовсе, а парящие хлопья снега, как мешает душистое топленое масло – все это напоминало сказку. Свет был таким магическим, теплым и нежным; мне казалось, что вот-вот подойдет моя бабуля, принесет горячего молока с пенкой, я съем эти булки и спокойно задремлю на своей руке, чтобы ничто в мире меня не беспокоило: ни учеба, ни люди, ни я сам – будет гармония и покой.
Я стал думать о том, как славно на свете жить, когда в воздухе вкусно пахнет, на улице тепло, а внутри себя спокойно и безмятежно. В такие славные минуты, похожие на эту, я уверен, что это чувство никогда не пройдет. Но я понимаю, что все в мире проходит и это пройдет. Но что удивительно, раньше меня понимание этого пугало, сейчас же нисколько. Я стал понимать, что из света рождается тьма, а из тьмы – свет; все в мире меняется, и можно каждый раз трепетать из-за перемен, а можно спокойно к ним относиться. Вот только вопрос, что лучше: чувствовать слишком сильно или чувствовать слишком слабо?
– А почему, – я начал говорить, только голос свой слышал как–то очень странно, – почему пироги с черникой подаются только по вторникам?
– Потому что, – ответила она, – это была моя последняя ложь, которая стала моей первой правдой.
Обычный вопрос – необычный ответ.
Повисло молчание. Мне стала интересна эта история, сжатая до короткого предложения. Я хотел, чтобы она рассказала мне ее, но стеснялся попросить.
– Так уж и быть, расскажу! – она закрыла духовку, вытерла руки о бирюзовый фартук и поставила чайник на плиту. – Давненько я не рассказывала эту историю. Лет двадцать уже, наверное. А знаешь почему? Потому что никому не интересно, почему пироги с черникой у меня только по вторникам.
– За обычным скрывается необычное.
– Необычайное, – поправила она, и я про себя согласился.
– А как вас зовут? – спустя три миллиона лет наконец-то спросил я.
– А вы как думаете?
– Было бы довольно забавно, если бы вас звали Фрида, – я неловко улыбнулся.
– Все верно, – не дрогнув, подтвердила она, – меня зовут Фрида, но я не та самая Фрида, к счастью или к сожалению. Ваши булочки скоро будут готовы, а пока усаживайтесь поудобнее и приготовьтесь меня осуждать.
Фрида улыбнулась, а я, не успев даже удивиться, стал слушать ее звонкий, уверенный голос.
– Тогда мне было что–то около 18 лет. Я была молода, прекрасна, прекрасна и молода я и осталась, но только в своей голове. Я училась на работницу железной дороги, потому что любила путешествовать. Я росла в одной деревушке, возможно, Вы ее знаете, а может, и нет. Но сам факт того, что учиться в большой город я приехала из места, где каждый знает друг друга, – очень важен, я думаю.
Большой город сразу очаровал меня. Мне нравился его быстрый темп, шум и люди, много людей. Люди самые разные – высокие, низкие, с зелеными волосами, с тремя сережками, с тремя детьми – кому что, как говорится. Я ощущала себя маленькой рыбкой, которая только потому и движется, что подчиняется законом косяка.
Я чувствовала больше свободы – и в своих действиях, и в поведении, и в мыслях. Чувство такое, как будто ты летишь – оно завораживает, оно туманит голову.
Так вот, я сразу стала много работать – пыталась брать все и сразу. Я стала общаться со многими людьми, желая войти в разные круги общения. Я чувствовала, что это место мое, хотя сначала не признавалась сама себе.
И вот, как говорится, жила спокойно, да недолго. Повстречала его – красивого, высокого, стройного, с таким поставленным бархатным голосом, с вьющимися черными, как уголь, волосами и такими, ой, как вспомню, так снова тревожиться начинаю, с такими глазами, что я была готова за них умереть – искристо–зеленые, такие глубокие, ясные, подвижные, полные жизни и радости. Я потом ему говорила: «Мне всегда нравились дорогие камни, но даже самые чистые изумруды никогда не сравнятся с твоими глазами». Я любовалась ими день и ночь и не давала ему спать, только чтобы смотреть в эти глаза. В общем, думаю, ты понял, как сильно я влюбилась.
А человеком он был каким замечательным! Понятное дело, он был добрым, умным, порядочным, правда выпить любил, но пил он довольно странно – либо фруктовое пиво и чуть-чуть, либо дешевое вино и бокал, либо чистый спирт и до того момента, пока не начинал мне говорить, как сильно любит меня. Еще, что мне безумно нравится в людях, он знал, чего хочет от жизни. Он не просиживал дни просто так, не ныл каждому встречному о тщетности бытия, не летал в облаках романтики и мечтательности, хотя мечты у него были и романтиком он был.
Был у меня как–то кавалер, если можно так выразиться. Все, что он делал, – это пытался разобраться в моих чувствах (из–за чего я тоже начала этим заниматься, а зря, потому что поняла, что и чувств–то никаких и не было), писал грустные стихи и рассказывал каждому камню о том, что я не отвечаю ему взаимностью и какая я плохая. Люди, стремящиеся вызвать сожаление у других людей, вызывают только жалость. Такие люди мне совершенно не интересны, да и никому они не интересны.
А вот тот молодой человек… К слову, я в шутку называла его «мой Диего». Он был удивительным. Хотя, чтобы быть удивительным, он ничего не делал: он просто существовал. И любил говорить так:
– Чтобы быть удивительным или омерзительным для кого-то, тебе в сущности не нужно ничего делать: они все сделают за тебя.
Мой Диего был старше меня на 5 лет. Мы разговаривали о многом и ни о чем одновременно. Мне было с ним хорошо, но со временем мне захотелось чего-то нового.
И в тот момент я начала все портить: стала ходить на какие-то свидания, встречи, приглашала к себе молодых людей. А моего Диего и себя старалась убедить в том, что по-прежнему люблю его, хотя это было уже давно не так. Эти мимолетные романы – я их даже не запоминала, так скоро они начинались и так скоро они заканчивались. Чтобы это все скрыть от него, я начала строить интриги, плести какие-то паутины, которые в конце стали душить меня саму, а не кого-то другого. Я врала самой себе и поэтому врала другим. Я внушала себе, что люблю, хотя это была просто симпатия. Спустя некоторое время я поняла, что с Диего было то же самое, как ни страшно это осознавать.
В тот вечер, только уже спустя год, когда я только открывала свою пекарню, мы с моим Диего проговорили больше пяти часов. Я сердечно извинялась перед ним, а он ни в чем меня не винил, потому что винил самого себя, что не смог сохранить во мне любовь к себе – какой же он великодушный! Когда мы говорили с ним, я понимала, как плохо поступала, но по природе я никогда не любила копаться в прошлом: мне легче его отпустить и на будущее вынести урок. Когда он уходил от меня насовсем, он сказала:
– Я буду иногда заходить на пироги с черникой.
И он улыбнулся, так мягко, так спокойно, со всеисцеляющей любовью, так по-домашнему и заботливо, что я тут же расплакалась. В те минуты я просто ненавидела себя за то, что не могу полюбить его. Такое ужасное чувство, что по щелчку не могут появиться чувства. Только с возрастом я поняла, что ни себя, ни других нельзя винить за это. Это ведь не сыпать сахар в тесто – тут от тебя ничего не зависит.
Пироги с черникой были его любимыми. Но я понимала, что мне будет невыносимо трудно его видеть, поэтому соврала:
– Они будут только по вторникам.
Я знала, что мучное и сладкое он есть во все дни, кроме вторника и пятницы – такой детский принцип. Но я соврала, соврала, чтобы мне было легче. В тот же момент я решила, что это должны быть моя последняя ложь. Так это и получилось – это была последняя ложь, которая превратилась в правду.
Диего понял, что я соврала. Но он никогда не был эгоистом, слишком много любви было в его сердце, поэтому он навсегда исчез из моей жизни. Потом я ни разу не слышала, чтобы он кому-то рассказывал обо мне или даже упоминал, я ни разу его не видела и не встречала. У него появилась жена и сын. Я до сих пор молюсь за здоровье его и его семьи.
И знаешь, ты можешь меня осуждать, можешь прямо сейчас встать и уйти, однако в праве ли мы осуждать переменчивость чувств человека? Жизнь – река, а мы всего лишь кувшинки, которые плывут по течению в сторону солнца. Мы по природе своей ищем счастья. И если с человеком мы перестаем быть счастливыми (а может никогда не были счастливы), то нужно уходить. А если от вас уходят, то сквозь боль нужно отпускать и в любом случае быть благодарными; обижаются, жалуются и плачут только дети, но на то они и дети.
Однажды моя подружка, которая очень любит ватрушки с молоком, сказала мне, что так поступать очень безответственно. Я долго размышляла над этим и вот что поняла: безответственно уходить от человека, но еще хуже мучить себя и его своим холодом.
– Ваши булочки готовы! – оживилась она, встала и направилась к духовке. Из-за того, что почти весь ее рассказ я смотрел, как безмятежно кружит пыль в лучах солнца у окна, я только сейчас заметил, как она краем фартука смахнула слезы с лица.
– Ваша история, – начал говорить я, – такая удивительная, но и такая обыкновенная в то же время. Такое случается каждую секунду, Вы ведь понимаете?
– Конечно, безусловно. Но Бог наделил людей одной парадоксальной штукой: каждый думает, что он особенный. В творчестве – да, в житейских ситуациях – нет.
– Ваша правда, – я взял пакет с булочками, расплатился и направился к двери.
Но мне не хотелось уходить, уж очень мне там нравилось. Запахи свежей выпечки, теплота, пожилая собака, которую я заметил далеко не сразу, мягкий убаюкивающий свет – меня держало ощущение этой безмятежности.
– Я зайду к вам завтра, всего доброго, – сказал я и все-таки ушел.
Назавтра я вернулся.
– Мне, пожалуйста, три пирога с черникой, сегодня ведь вторник?
Фрида испекла мне пироги, мы еще немного поговорили, потом из-за того, что посетителей утром не было, мы вышли покурить. Я хотел спросить, как сложилась ее жизнь, но потом перехотел. Она рассказывала что-то о Мексике и картинах (не зря же ее имя Фрида).
– Я вчера не успела ответить, – сказала она, когда мы прощались, – и вам всего самого доброго. У Вас чудесные глаза.
И ушла. Опережая вопросы, скажу, больше мы с ней не виделись. Но ее слова про чудесные глаза показались очень милыми для прощальной реплики, ведь я никогда не считал, что зеленые глаза могут быть очень милыми.
На учебу я тогда решил не идти, а направился к дому родителей.
– Мама, папа, я дома!
– Мамы нет, она ушла в магазин, – как всегда, не здороваясь, ответил отец.
Я пошел в зал, где отец обычно читал книги (обычно он засыпал в силу возраста, но старательно делал вид, будто читает).
– Пап, я купил тебе пирогов с черникой, – и протянул бумажный, сладко пахнущий пакет.
Отец взял его в руки, понюхал, сразу все понял и улыбнулся, улыбнулся, как тогда, много лет назад – так мягко, так спокойно, со всеисцеляющей любовью, так по-домашнему и заботливо. Мой папа так улыбался всего трем людям – мне, маме и Фриде.
– Точно, – сказал он, все еще нежно улыбаясь, - сегодня ведь вторник.