Интервью с принцессой не детская сказка

Все персонажи и события, описанные в повести,
 являются вымышленными, всякие совпадения случайны



         Вы думаете легко быть принцессой в самом разгаре  самой          сердцевины  двадцатого века? Настоящей принцессой, женой наследного принца, будущего короля? О чем вы подумали? О сказке? Фантазии?   Мистике? Или о бреде сумасшедшей?
          Вы можете думать, что хотите – это ваше право. В вашем распоряжении лишь дискета с набранным мною текстом.
У меня довольно сложные отношения с журналистами, но написать вам – это единственная моя возможность поговорить с кем бы то ни было. Я не могу довериться  друзьям, у меня их просто нет. Не могу пойти к психоаналитику. Мне недоступна исповедь. Изливать душу – недостойно принцессы.
         Я сама вышла на вас с предложением провести со мной интервью, вы в ответ прислали  длинный список вопросов. Но они не показались мне более оригинальными, чем те, которые обычно задают голливудским звёздам. Я в них усмотрела лишь желание выяснить, не является ли розыгрышем странное послание, поступившее на ваш компьютер. Мои заметки были давно готовы, мне оставалось лишь найти безопасный для себя способ как-то переправить их вам.
          Представляю, как я взбудоражила вас. Кто я, из какой страны, и кто он, тот, о ком здесь, собственно, и идёт речь. Думаю, вы даже начали собственное расследование, и оно, возможно, дало какие-то результаты. Но зачем? Я не опущусь до опровержений. Он – в очередной раз пожмёт плечами. А то, что будете знать вы – не повредит никому.
         Я не ставила перед собой цели рассказать об искромётной жизни принцессы, испокон веков завораживающей простых смертных. Об этом довольно снято посредственных фильмов. Моя история совсем иного свойства. Она вряд ли заинтересует любителей клубнички и охотников за сенсациями. Это, скорее, размышления немолодой уже женщины об упущенных возможностях, об ушедших в космическую бесконечность моментах счастья или несчастья, которое по прошествии времени вполне могло бы сойти за счастье. Устроит вас мой монолог или нет, воля ваша. Напечатаете, что ж, это станет очередной моей безумной выходкой. А нет, тем лучше, мир обойдётся без истории ещё одной принцессы. Никто не будет узнан другими, никто не узнает себя  и, в конечном итоге, никто не пострадает.
        Почему именно вы – спросите вы меня. Что ж, могу понять ваше недоумение. Я долго и тщательно выбирала. Мне нужен был человек, который жил бы в другой стране, говорил бы на другом языке, молодой настолько, чтобы знать только по книгам и фильмам то, что происходило в шестидесятые - семидесятые годы прошлого века, талантливый и симпатичный.
           Я нашла вас в Интернете. Мне понравились ваши публикации. Я сразу уловила по некоторым штрихам, что вы никогда не были в странах, о которых пишете так страстно и увлекательно. Вы умеете мечтать. Вы - поэт в душе. Не удивлюсь, если вы и в самом деле пишете стихи. У вас приятное лицо. Да, вы мне понравились. Что-то подсказывает мне и, думаю, я не ошибаюсь, что вы отнесётесь к моей истории бережно, и это как раз импонирует мне больше всего.
        Сама я не боюсь быть узнанной, но я не хотела бы навредить людям, которые дороги мне до сих пор. Считайте, что я даю вам шанс. Просто так. Потому что вы напоминаете мне одного человека.



         С самых малых лет я знала, что я аристократка – аристократка до мозга костей, с кровью, в которой перемешана кровь всех королевских династий Европы.
         Несмотря на то, что мой отец был всего лишь князем, дворец сдан в долгосрочную аренду, а фамильные драгоценности заложены,  в нашем распоряжении были  имя, титул, герб, репутация одного из самых знатных и древних аристократических семейств Европы. Это позволило моим родителям, людям отнюдь небогатым, вести  абсолютно светский образ жизни, дать своим детям – брату, двум сёстрам и мне, лучшее образование, и  из года в год – не прилагая при этом никаких усилий, получать приглашения в царствующие дома Европы, на все, какие только можно вообразить, мероприятия, от похорон и коронаций до свадеб и крестин.
        Они делали ставку на своих детей, как когда-то их родители делали ставку на них. Я поняла это намного позже, к восемнадцати годам, вернувшись из Швейцарии, где я завершила обучение в одном из  престижных женских колледжей.
Я увидела своих родителей, глубоко опечаленных поступком сына, отправленного в Соединённые Штаты для обучения в Высшей военной школе, но вдруг презревшего их надежды и записавшегося добровольцем во Вьетнам. Он так и не вернулся оттуда, погибнув на чужой земле за чужую страну в чужой армии, в неизвестно какой войне.
        Нелепая смерть сына надломила родителей. Растерянные, словно только что очнувшиеся,  они с настороженностью приглядывались к миру и времени, в котором они жили. «Фамильная честь – вредное понятие для нынешнего поколения, - сказал однажды отец мне и сёстрам, - я отстал от жизни и неправильно воспитывал своих детей».
        И вместо Лондона, куда я должна была отправиться для продолжения образования, мне было дано право определять самой, где и чему учиться. Я выбрала филологию и осталась с родителями.
        Мне было непросто. Принцев в том Университете, где я училась, не было, а заводить знакомство с девушкой, члены семьи которой каждую неделю мелькали в светской хронике, никому из молодых людей не приходило в голову. «Живи своей жизнью, дочка»,  - говорил мне отец. Но как жить своей жизнью, я не знала. До сих пор я только и делала, что выполняла негласный заказ родителей – стать украшением высшего общества Европы. Брат, который должен был достичь самых крутых вершин на государственном поприще, вплоть до министра или посла,  жениться на дочери миллиардера, осчастливив её титулом и именем Альбо, и тем самым спасти наше семейство от неминуемого разорения, уже сделал свой выбор, очень странный, неведомый для меня,  приведший к трагическому концу. Кто-то из оставшихся в живых троих детей должен был занять место брата и выполнить невыполненную им миссию.
        Мать, и без того не очень разговорчивая, совершенно ушла  в себя, отец замкнулся, погрузившись в философские размышления. Единственное, что они продолжали неукоснительно делать – это выезжать на все балы и рауты, проводить отдых там, где они всегда его проводили – в Баден-Бадене, Довиле и на Монблане, и раз в год, по договоренности с арендатором, устраивать приём  в своём фамильном замке.  Это было для них так же привычно и обыденно, как для других чистить зубы или принимать душ два раза в день. Мне и сестрам все так же заказывались платья у самых дорогих портных, нас по-прежнему возили в лимузине с водителем, но наши желания не могли простираться дальше модных туалетов, премьер в опере, отдыха на следующий сезон или блюда на предстоящий обед. 
Меня, самую младшую, не отпускали без сопровождения даже в Университет. И это можно было назвать моей жизнью. Той жизнью, которой я должна была вознаградить своих родителей – за себя, за брата и за сестёр. Никто никогда не говорил мне об этом, но я  была твёрдо убеждена, что именно мне суждено поднять упавшее после гибели брата знамя и спасти гибнущее величие рода Альбо. 
        Мне повезло немного больше, чем двум старшим сёстрам. Бог дал мне внешность кинозвезды – рост, фигуру, длинные ноги, светлые волнистые волосы и лицо Боттичеллиевской героини. Плюс титул, родословная и воспитание. Есть что предложить на рынке европейских невест!
        Как стать принцессой восемнадцатилетней девушке, которая  никогда не сомневалась в том, что она принцесса и есть. Оказалось, что  довольно просто, надо лишь выйти замуж за наследного принца. Но как ею быть?
         Можно было бы об этом спросить принцессу Диану. Но её уже нет. Она умерла. Практически ответив на мой вопрос своею жизнью.  Я не умерла. Я уже королева. Жена короля европейского государства. Небольшого, но солидного и уважаемого в мировом сообществе.
Диана так и не стала королевой, оставшись вечной принцессой. Но лучше ли моя жизнь её смерти? Я знала Диану. С самой её свадьбы, на которую были приглашены члены всех монархических семейств Европы. Две принцессы, обе - жены наследников престола, обе аристократки, молодые, красивые и немного дерзкие. Между нами было столько общего, мы были даже чем-то похожи, высокие, светлокожие, светловолосые, худые и породистые. Взаимная симпатия родилась сама собой, стоило нам на минутку остаться наедине. Ходили упорные слухи, что принц Чарльз женился на Диане под угрозой лишения короны,  но счастье юной девушки в огромном, как облако, подвенечном платье, так и лилось неудержимым потоком из её синих глаз. Я к тому времени  была уже женой принца с десятилетним стажем и матерью двоих сыновей,  и мне не составило ни малейшего труда уловить её немой вопрос, обращённый ко мне. Но то ли неуверенность дебютантки, то ли страх быть услышанной не позволили ей озвучить его.
         Нам довелось встретиться ещё один раз. Это была свадьба кого-то из членов королевской семьи в одном из соседних европейских государств. Все уже знали о неверности Чарльза и о скандалах, потрясающих их брак, но протокол  и присутствующие подле нас люди так и не дали нам возможности поговорить о чём-то, не находящемся в поле зрения венценосных особ. Темы наших бесед были предопределены – благотворительность, искусство и дети. От меня не ускользнуло, как она тревожна, подавлена и одинока, я чуть было не сказала ей: «Я с тобой, ты не одна». Но у меня другой темперамент. Я могла бы навредить такой сдержанной интравертке, как  леди Ди.
Я так больше и не увидела её. Даже мёртвой. Демонстрировать дружественной нам английской королевской семье моё сочувствие к бунтовщице Диане - значило бы поколебать политику нашего государства и показать моему супругу, что я такая же, как она. И вызвать скандал. Очередной. Но наша династия незыблема. Наш королевский дом крепок, стабилен и не подвержен супружеским изменам. Счастье королевской семьи – символ благоденствия нашей страны.
        Я тоже бунтовала. Меня даже окрестили «Патриция - бунтарка». Обо мне говорили, что я чрезмерно свободолюбива, что я борюсь против устоев двора и утверждаю собственные правила, внося смуту в жизнь королевской семьи, что я плохая мать и неверная жена. По стране прокатился слушок, что я безумна, родня хотела даже освидетельствовать меня. Каким-то образом это попало в газеты, вдруг откуда-то всплыла история брата, коммунистическая пресса тут же сделала из семьи Альбо чуть ли не революционеров. Дело приняло такой оборот, что королевская чета - родители моего мужа, поставили перед ним вопрос о нашем разводе. Тогда, возможно, я тоже стала бы героиней… «Королевой людских сердец», как Диана.
         Но мой супруг - не принц Чарльз, возможно, он и вправду полюбил когда-то девушку с боттичелиевским лицом и взрывным темпераментом, а потому наотрез отказался разводиться, объяснив мои странности «временными семейными разногласиями, которые наша любовь, безусловно, преодолеет». Таково было его официальное заявление  прессе. Но не мне. Он знал, что со мной происходит. И у него был другой, давно проверенный способ совладания со мной – контроль.
        Страх, который я про себя называла то низостью, то долгом, оставил меня в клетке. Мне так и не удалось взметнуться в смертельном «пик;», как Диане. Не знаю даже, стала ли я королевой хоть одного сердца? Того самого! Его! Единственного, ни разу не сказавшего мне ничего про лицо Боттичелли. Он увидел во мне другое, то, что могла увидеть только душа поэта. Он назвал мои глаза  благоуханными. Это он звал меня в своих стихах: «Приди, и ты станешь моей королевой!»   Звал. Но я не пришла.
        Я была тогда молодой принцессой, только-только вышедшей замуж за наследного принца завидной, хоть и немного северной  по отношению к местности, где я родилась, страны. Он - молодым, набирающим известность поэтом, оказавшимся моим земляком, жившим когда-то со мной в одной стране и даже в одном городе, но по иронии судьбы встретившимся мне на чужой земле, тогда, когда мы уже были разъединены навеки.
         Теперь он – мэтр, известнейший в мире писатель – муж своей жены, отец своих детей, кумир своих поклонников.
         По статусу – я его королева.
         По сердцу – он мой король.



         Нашей истории не суждено остаться в людских сердцах. О ней не будут слагать легенды, писать книги, снимать фильмы. Все реальные истории рано или поздно открываются миру, прорываясь сквозь грифы «секретно».  Нашей - не узнает никто. Даже если вы напишете гениальную пьесу или захватывающий сценарий. Потому что её не было. Или почти не было. Несмотря на то, что в подвалах спецслужб хранится не одна плёнка и не один отчёт обо мне и о нём. Но не о нас.
         Только я и он – только мы одни можем восстановить, собрать в единое целое те мгновения, взгляды, прикосновения, шёпот и то таинственное «нечто», что невозможно описать, но что пронзает, потрясает и проходит сквозь тебя, как электрический заряд, как шквал, пронесшийся  от одного к другому     внезапно, мощно и сокрушительно. И остаётся в только памяти души, кожи, кончиков пальцев.  Как это передать?  Банальные слова превращают любовь в похоть, нежность в пошлость, трепет в желание, волнение в страсть. Только поэзии и музыке  это под силу. Но Бог не дал мне таких талантов. Он не дал мне ничего, кроме красоты. И огромной жажды любви. Неутолимой. Неуёмной. Безбрежной. Опасной. Разрушающей. Невозможной. Несовместимой с жизнью.



         Мы странно познакомились. Нашей первой встрече предшествовал пролог  сроком в два года. Мы узнали друг о друге прежде, чем увиделись.  Нас свели журналисты. Я увидела его в хронике. Молодой человек, хрупкий, стеснительный, немного угловатый, с чистым восторженным взглядом и голосом, как у девушки, которая чуть осипла оттого, что переела мороженого, читал свои стихи, такие же нежные и открытые, как его лицо, и на удивление сильные и волнующие.
         «Это Себастьян Д., он только что получил Гонкур за свой первый сборник стихов… Чрезвычайный успех… Ему всего восемнадцать лет… Он ваш земляк, Ваше Высочество… Он сын эмигрантов, и вот уже десять лет, как  живет в этой стране… Но когда-то он жил с вами в одном городе … Что вы о нём думаете?»
         Что я могла думать? Я не так давно вышла замуж, новая жизнь меня завораживала. Принц Альфред был старше меня ровно на столько, чтобы привлекать больше, чем отталкивать – на десять лет, он был высок, спортивен, современен и походил скорее на пилота «Формулы-1», чем на отпрыска монархического рода. Правда, он оказался не столь галантным, как в первые месяцы ухаживаний, но все средства массовой информации дружно называли нас самой красивой парой года, меня – главной сенсацией высшего света Европы, в моём распоряжении были все мыслимые и немыслимые удовольствия и развлечения, и это меня устраивало. Обязанности супруги наследника меня пока не обременяли, мне всё было в новинку и приблизительно совпадало с моими мечтами. Беспокоила меня разве что беременность в несколько недель, о которой я вспоминала с некоторым недоумением вместе с приступами тошноты, и тут же забывала, как только они проходили. Я воспринимала её как некоторое неудобство, прямо вытекающее из моего высокого положения. Жена наследника престола должна рожать наследников, как же иначе.
            Именно к этой участи готовила меня мама, проводя со мной беседу в последнюю ночь перед свадьбой. Она говорила мне о долге: перед Альфредом, перед членами королевской семьи и парламентом, перед народом страны, в которой мне предстояло жить, перед памятью моих предков, перед погибшим на чужбине братом, перед сёстрами, которых надо было выдать замуж, перед родителями, которые должны были завершить жизнь достойно истинных представителей высшей европейской знати, перед честью семьи, наконец. И ни слова обо мне, и ни слова о том, как стать счастливой, и ни слова о любви. Только о чести, долге и ответственности. Словно я была солдатом, отправлявшимся  на поле битвы, или жертвой на заклание подле священного камня.   
Я ответила журналисту, не задумываясь, практически первое, что пришло мне в голову:
        «Он очень симпатичный».
         Не заметив его алчно  загоревшегося взгляда, я ещё раз взглянула на экран и, удостоверившись в истинности моего впечатления, наивно подтвердила:
«Да, он очень симпатичный, и, похоже, у него хорошие стихи».
         «А если бы он написал стихи о вас?» - не унимался журналист, почуявший сенсацию.
         «Что ж, если бы они были так же хороши, как эти, почему бы и нет?»
         Этот эпизод, снятый хитрым репортёром на плёнку, и показанный затем в хронике и по телевидению несчётное количество раз, и положил начало сплетне, растянувшейся на много лет, потрепавшей немало нервов мне, Альфреду, королевской семье, моим детям, самому Себастьяну, его жене и его детям.
Многим она не даёт покоя до сих пор.
         Ушлый журналист, запуская в мир горячий, сенсационный репортаж, вряд ли до конца понимал, что его эффект будет равен взрыву нейтронной  бомбы, где сам взрыв не заметен, а последействие  разрушительно и убийственно. Иначе он попридержал бы его для себя. Понаблюдал бы ещё за участниками собственного эксперимента, выпустил бы через пару лет книжку, и был бы богат и знаменит. А сейчас, кто о нём помнит? Кроме меня и, конечно же, Себастьяна.   
         Та же самая хроника приблизительно в то же самое время была показана юному провинциальному поэту, робкому, неуверенному в себе, несмотря на внезапно обрушившийся на него ошеломительный успех, и ещё более наивному, чем я.
         «Принцесса Патриция ждёт от вас новых прекрасных стихов? Можете ли вы написать стихи в её честь, ведь она ваша землячка, вы говорили с ней на одном языке… Кто сможет понять её лучше, чем вы?»
         Стихи появились. Стихи, написанные на нашем родном языке. На  котором не говорили в стране, где мы жили теперь. Они были нежные и лёгкие, как звуки  слов, произносимых когда-то мамой, папой, братом. Прочитав их, я неожиданно заплакала. Трепеща, плача и восторгаясь, я за одну ночь прочитала всё, что успел написать этот талантливый мальчик. Я окунулась в его мир, чистый, тёплый, как воздух нашего города. Абсолютно искренний, живой, глубокий и такой завораживающий, что для того, чтобы вынырнуть из него, мне понадобилось сделать над собой усилие.
         Там были стихи,  полные разнообразных оттенков печали, от лёгкой грусти до меланхолии; они чередовались с шуточными куплетами, искрящимися юмором; там можно было встретить лирику, где сквозь волшебство любовной магии улавливался тонкий, завуалированный, и, потому, блестящий эротизм; попадались даже строки, где юный поэт кипел гражданским гневом, но нигде, даже при пристальном прочтении, невозможно было найти хоть слово о  ревности и предательстве.
         И я терялась в догадках: неужели же были на свете счастливчики, не познавшие боли страданий и потерь? Откуда взялся этот мальчик, которому  неведомы были измены, обман и унижение? Никто никогда не бросал его? Он всегда и всеми был любим? Возможно ли такое? И кто вообще вложил в его душу этот волшебный дар?
         Именно тогда я впервые  увидела всю степень моего несчастья во всей его протяжённости и глубине: никто  не любил меня и, что гораздо страшней, никого не любила я. Была ли прежде мне ведома грусть, плакала ли я хоть иногда искренне, ощущая боль в сердце, радовалась ли я, захлёбываясь восторгом, трепетала ли я от взгляда близкого человека? Для чего вообще стучало в груди моё сердце? Неприятные сомнения и непонятная тревога принимались меня подтачивать изнутри всякий раз, как я открывала томик со стихами Себастьяна. Но счастье, которое оставляла в моей душе музыка его слога, было сильнее. Оно будоражило и лечило одновременно, словно я находилась под действием волшебного зелья.
        С той минуты я не расставалась с его стихами – я была заворожена ими навеки. Я читала, и перед глазами всплывал образ мальчика с чистым взором, с нежным, почти девичьим лицом, с чёлкой тёмных волос, упрямо падающих на лоб, и с хрипловатым, певучим голосом, который околдовывал, околдовывал, околдовывал.
        Стихотворение «Прекрасная Патриция» облетело весь мир, известный композитор написал к нему музыку, и песня сделала Себастьяна ещё более знаменитым. Оно включено во все его сборники, ни один его творческий вечер, ни одно выступление, ни одно интервью не проходит без упоминания об этом стихотворении и  тех чувствах, которые вдохновили молодого поэта на этот маленький шедевр нежности.
        Чувства… Вопросы о них не иссякают до сих пор. Я насчитала около двадцати различных версий нашего вероятного знакомства, любви или даже романа. Романтические истории  о принцессах и поэтах всегда  волновали мир. Некоторые из них были так правдивы, что им поверил даже мой муж.
         В самом деле… Как это было странно и несправедливо – жить в одном городе и не знать друг друга. Но был ли шанс у дочери князя Альбо встретить на улице мальчика из квартала, где жили те, кого она тогда считала  людьми второго сорта. Видимо,  в детстве я слушала не те сказки и читала не те книжки, если так и не смогла понять, что истинные принцы могут родиться на любой земле, и для того, чтобы найти своего, не обязательно было отправляться в далёкую страну, где дождь идёт чаще, чем светит солнце, и ветер не приносит за собой ни волнующего дыхания океана, ни тревожащих ароматов с гор.    


        Сам Себастьян вряд ли помнил обо мне. Его жизнь тогда была подобна стремительному взлёту ракеты. Ошемительный  успех, сделавший его за несколько лет рупором молодого поколения Европы, стихотворения, с которыми студенты Парижа шли на баррикады, поэмы, ставшие знаменитыми мюзиклами, сценарии к фильмам, снятым культовыми режиссёрами – вот великая заявка, сделанная молодым поэтом Себастьяном в шестидесятые годы двадцатого столетия. Песенка «Прекрасная Патриция», под которую целовались парочки в дискотеках, продолжала, по всей видимости, волновать только меня.
         Я смогла увидеть Себастьяна лишь через три года, на грандиозном приёме, устроенном в честь нашего государственного праздника, на главной площади столицы. Я знала, что Себастьян будет завершать концерт, его участие было обозначено в программе. Можно было не сомневаться, что протокольная служба двора отберёт из его стихов наиболее лояльные, и уж «Прекрасной Патриции» там не будет наверняка.
         Монаршая семья в составе короля Бернара, королевы Карлотты, наследного принца Альфреда, меня и нашего двухлетнего сына Лорана восседала под специальным шатром в середине площади. Всё это выглядело так нелепо и напыщенно, словно в современном городе с телебашней, метро, автомобильными эстакадами и небоскрёбами проводился средневековый рыцарский турнир. Жара была неимоверная, и я с нескрываемой усмешкой поглядывала на королеву-свекровь, изнывающую в протокольном костюме с длинным рукавом и  широкополой шляпе. Я, сумевшая, несмотря на беременность и роды, сохранить вес и форму восемнадцати лет, щеголяла в коротком платье с открытыми руками и волосами, собранными в высокий хвост, без обязательной шляпки, вуали или хотя бы накидки. Я не собиралась выглядеть перед  Себастьяном, которому едва исполнилось двадцать лет, этакой матроной, без пола и возраста. Я уже получила выговор от королевы, упрёк от мужа, сдержанный комплимент от короля, безудержный восторг сынишки, и  могла бы быть вполне довольной собой, если бы не излишнее волнение.
         Кто  никогда не разговаривал с Себастьяном, кто не имел возможности близкого общения с ним, вряд ли поймёт до конца силу его обаяния. Вовсе не такой хрупкий и неловкий, каким он выглядел в многочисленных телепередачах, но утончённый и сдержанный, с уверенными, точно рассчитанными движениями, словно он был воспитан в герцогской семье, с поразительно трогательной улыбкой и умными, проницательными глазами.  Несколько слов, осторожный взгляд из-под ресниц, застенчивая улыбка, ямочки на щеках – и вы пленены навеки.
         Уж не знаю, почему, мне его взгляд показался испытующим. Смотреть пристально на жену наследника престола, да ещё в присутствии всех членов королевской семьи – довольно дерзко.
«А, ты не так уж прост!» – решила я и мстительно протянула ему руку, прежде королевы.
Входило ли в мои планы сбить его с толку, не знаю. Какая-то бесшабашная, непростительная  лёгкость захватила меня в ту самую секунду. Себастьян, действительно, растерялся, и, явно занервничав, вручил мне прямо в протянутую руку букет белых роз, без сомнения, предназначенных для королевы. Лицо свекрови неприязненно дрогнуло. Тут же рядом  выросли тени распорядителей,  в руках Себастьяна появился ещё один букет, для королевы Карлотты, справедливость была восстановлена, но протокол нарушен.
          Я поймала на себе недоумённый взгляд короля, и озабоченный – Альфреда.
«Жара», - объяснила я,  вздыхая и указывая глазами на небо.
          Я знала, что нам предстоял праздничный приём в королевском дворце, и видела имя Себастьяна в списке гостей. Ссориться с королём и королевой тогда в мои планы не входило. 


 
        Что такое приём в честь государственного праздника? Это сотни приглашённых, к каждому из которых, сначала королевская чета, а затем наследные принц и принцесса, должны подойти в свою очередь и оказать подобающее внимание.
        Обходя гостей с маской терпеливого благоденствия на лице, я постоянно держала в поле зрения Себастьяна. Он пришёл вместе со своим агентом, довольно известной личностью в литературной среде. Оба они держались в стороне, время от времени обмениваясь короткими репликами с другими гостями, но в длинные беседы не вступали, словно опасаясь пропустить свой черёд. 
         Но очередь до них так и не дошла. Услышал ли Господь мои многолетние мольбы, или просто небо само по себе благоволило Себастьяну как одному из своих любимцев, но невыносимая дневная духота к вечеру разразилась, наконец, проливным дождём с грозой и молнией. Прислуга бросилась накрывать длинные столы с закусками, гости разбежались под навесы. Альфред, ненавидевший подобные церемонии не меньше меня, испарился, бог знает куда.
        Я направилась в зимний сад, сделав прежде знак Себастьяну, агент зачем-то пошёл вместе с ним. Я подумала, что это к лучшему – будет меньше сплетен. Но всё это промелькнуло в моей голове за секунды, как фон к тому, что делалось само собой, быстро и необдуманно.
        Меня поразило только, что Себастьян оказался ниже меня ростом чуть ли не на полголовы, но это отчего-то не только не вредило ему, но выглядело так, будто по-другому и быть не должно, и скорее, я слишком высока для него, чем он низок для меня.
        Он смущался, то опуская глаза, то вновь поднимая их, и осторожно на меня взглядывал, видимо, ожидая, что я, наконец, что-то скажу ему. Согласно этикету, подданный не может первым обращаться к королевской особе. А Себастьян, как это ни нелепо звучит, был моим подданным. Ещё нелепее было то, что я  сама же бессовестно нарушала все правила, и он, безусловно, знал об этом. Уж его-то агент знал точно, потому и стоял поодаль, насколько это возможно, и тревожно крутил головой – как бы чего не вышло. Ох, и возненавидела же я его, этого самого агента, в ту же минуту и на всю жизнь, и, оказалось, была права, но сейчас не о нём речь. Да и нам с Себастьяном было не до него.
        «Предупреждаю, - обратилась я к нему, - я – ваша поклонница, у меня есть все ваши книги».
        Себастьян заморгал глазами, есть у него  такая особенность – чем больше он смущается, тем чаще моргает глазами - но промолчал.
        «Спасибо  за стихи, - продолжила я, вдохновляясь, мне очень понравилось, что он немеет передо мной, - я не слышала ничего лучше за всю свою жизнь».
         Себастьян поднял на меня изумлённый взгляд.
         «Я боялся, что вы рассердитесь, - пробормотал он так хрипло и так тихо, что мне пришлось чуть наклониться к нему, - этот журналист, он столько наболтал... Мне жаль, что так вышло…»
          «Бог с ним, - поспешила я перебить его, мне совсем не хотелось, чтобы наша беседа превратилась в обмен никчемными извинениями и пустыми любезностями, - скажите лучше, я давно хотела узнать… Почему «благоуханный», откуда вы это взяли, «благоуханный взгляд»?
         Он смутился ещё больше, опустил глаза. Веки его затрепетали. Чувствовалось, что ему трудно объяснить то, что выражено  стихами.
         «Вы когда-нибудь видели распускающуюся, раскрывающуюся фиалку? Она благоухает…»
         «Вы сравнили меня с фиалкой? Но почему?» - неожиданно растерялась и я.
         Но тут он осмелел: «Я увидел ваши глаза… Как опускаются и поднимаются ресницы – они, словно лепестки, которые разворачиваются один за другим…»
         «Но где вы увидели?» - совершенно поражённая, спросила я.
         «В хронике…» - он вновь смутился и опустил глаза.
         «В хронике…» - повторила я зачарованно, потому что больше мне сказать было нечего.
       


          Себастьян… Кто мог знать, что с того самого момента, ты войдёшь в мою жизнь, словно тайное знамя моего сердца. Кто мог знать, что, не поговорив с тобой и пяти минут под раскатами грома и любопытными взглядами мелькавших мимо людей, я пойму, что никого и никогда до сих пор не любила. Но я осознала это не сразу. Поначалу я полагала, что обзавелась чем-то вроде любимой игрушки. Во всяком случае, так я себя вела, и это позволяло мне свободно приглашать тебя в свой круг. На какое-то время ты стал частым гостем в королевском дворце, в нашей с Альфредом резиденции, на нашей вилле или яхте.  Ревнивцы и завистники  стали ехидно называть тебя «придворным поэтом». Ты мужественно переносил издевательства прессы. Зачем? Почему? Неужели ты  был влюблён в меня?
          Я помню один из светских вечеров во дворце короля. Это был день рождения королевы, и зал сиял переливами дорогих украшений и роскошных нарядов. Тебе исключительно шёл смокинг, ты смотрелся в нём лучше, чем принц крови, но ты стоял в стороне, бледный, сжавший губы, словно лорд Байрон, демонстрируя всем своим видом  негодование чужака.
         Ты ни с кем не танцевал и даже не смотрел в мою сторону. А я была так хороша в своём вечернем платье от Ив Сен-Лорана и бриллиантовой диадеме моей матери, милостиво выкупленной Альфредом из вечного залога. Через день в одной из газет, а прежде ты никогда не печатался в газетах, появился  твой жёсткий памфлет с легко узнаваемыми строками:

          «Как вам к лицу ваши бриллианты, мадам,
          Они придают блеск вашим ледяным глазам!»
               
         Я пришла в восторг, и чтобы загладить свою небрежность к тебе, пригласила тебя провести несколько дней на нашей яхте. Альфред не возражал. Он тогда гордился своим демократическим окружением и знакомствами с творческой и спортивной молодёжью, таким образом, он слыл более либеральным по отношению к своему, известному консервативными убеждениями отцу - а Альфред тогда был готов сделать что угодно, лишь бы в прессе по отношению к нему использовался эпитет «современный».



          На яхте царила совсем иная атмосфера. Все пили, играли в карты, ходили полуобнажёнными, флиртовали, купались, загорали, кутили, веселились, как могли… Свобода, море, солнце, ветер - кружили голову.  И мне. И тебе.
         Здесь можно было, минуя слуг, крикнуть: «Себастьян, подайте мне мартини со льдом, если вас не затруднит!» Ты протягивал мне стакан, и твои пальцы, влажные от ледяной испарины, скользили по моей руке. Или можно было воскликнуть в никуда: «Посмотрите, какой закат!» И встать рядом с тобой, у самого поручня яхты, соприкасаясь предплечьем с твоим плечом, и чувствовать, как покрывается мурашками твоя кожа, как дрожит напряжённый мускул. И стоять так, чуть не сходя с ума от близости, до тех пор, пока какой-нибудь дурак не откликнется-таки на мой клич и не притащится смотреть на закат. И тогда напряжение прорывается в безумие, и мы начинаем хохотать, и тот, кто пришёл, зачем-то смеётся тоже, и мы смеёмся все вместе, не совсем понимая, что происходит, но до слёз.
        Я помню, как однажды вечером, я выскользнула из салона, где все увлеклись игрой в карты, чтобы отыскать тебя. Ты сидел на верхней палубе, один, подогнув под себя ноги, словно индус, и, закинув вверх голову, неотрывно смотрел в яркое, звёздное небо. Я села рядом. Ты не обернулся, и я слегка коснулась рукой твоего колена. Я услышала твой шёпот:

                « Я сохраню в своём сердце,
                Словно нежный цветок прошедшего лета,
                Лёгкое прикосновение твоей руки»

         «Что это?» - спросила я просто для того, чтобы услышать твой голос опять.
         «Это я сочинил только что, у меня не совсем получался конец строки, и, вот сейчас, получился…»      
        «После того, как я дотронулась…»
        «Да…»
        «Себастьян, вы никогда никак меня не называете. Почему?»
        «Я не совсем знаю, как вас называть…»
         «Вы меня уже назвали, в своих стихах, Патрицией...»
         Ты промолчал, и я повторила:
         «Патрицией…»
         Ты так  стремительно повернул ко мне голову, твоё лицо показалось мне таким взволнованным, и глаза, которые ты обычно искусно прятал от меня днём, вдруг вспыхнули  таким огнём, что я невольно отодвинулась. Но это короткое, глупое движение, за которое я потом так ругала себя, не ускользнуло от тебя.
        Одним движением, как заправский йог, ты вскочил на ноги:          «Спокойной ночи, Ваше Высочество!» - звонко и ясно отчеканил ты.
        Я встала тоже, не зная, негодовать мне или смеяться.
        «Если я – «высочество», то вы не можете говорить мне  «спокойной ночи первым! » - всё же возразила я, как мне показалось, очень сдержанно.
        «Спокойной ночи!» - повторил ты упрямо, развернулся и ушёл.
        «Наглец!» - закричала я тебе вслед, от гнева позабыв обо всём.
        «Кто наглец?» - удивлённо спросил вдруг возникший передо мной Альфред.
       


          Пять дней и четыре ночи – вот тот небольшой отрезок времени, который мы с Себастьяном провели на яхте, первый и последний раз рядом, вместе, бок о бок.
         Я не сумела воспользоваться тем необыкновенным даром, который предоставила мне судьба. Нужно было, чтобы прошли годы, прежде, чем я смогла понять, что Себастьян находился там только ради меня. Его совершенно не интересовало светское общество, он не воспользовался ни одним из сотен представившихся ему шансов - завязать с кем-то полезное знакомство или стать ближе к принцу, что сделал бы любой другой  на его месте, ради карьеры или престижа. Он не играл в карты, мало пил, вообще не курил и практически не отвечал на заигрывания женщин – а он был очень привлекателен, загорелый шатен с прозрачными серо-зелёными глазами, невысокий, но стройный, словно Антиной.
         Единственное, от чего он никогда не отказывался – это от любой возможности быть подле меня – загорала ли я на палубе, плавала ли в море, сидела ли со всеми в баре или смотрела кино в салоне. Разлучались мы только на ночь. Но с утра до позднего вечера - мои глаза могли почти беспрерывно сопровождать каждое его движение. Мы могли касаться друг друга незаметно для всех, встречаться взглядами, посылать друг другу улыбку, говорить с другими, делая  тайные знаки и  произнося слова, предназначенные только нам двоим. Притяжение между нами было столь сильным, что люди, находившиеся поблизости, вдруг становились взволнованными и взбудораженными, не отдавая себе в том отчёта.
        Нас тянуло друг к другу, словно магнитом – на огромной яхте, где только гостей было не менее тридцати человек, не считая команды и персонала, один из нас каким-то образом всегда умудрялся  оказаться там, где был другой. Это, конечно же, не могло остаться незаметным для окружающих. Моё внимание к Себастьяну превосходило невинный флирт. Альфред начал ревновать. Он не опускался до замечаний или намёков, но делал всё, чтобы быть неподалёку от меня – днём.  И всегда рядом - ночью.



        В какой-то из дней я затеяла вечеринку. Поводом  послужила мелочь, но для обитателей яхты, находящихся несколько недель в открытом море – событие значительное: один из матросов выловил огромную рыбину, весь день все ходили на неё смотреть, к вечеру она была зажарена на барбекю. Я выпила слишком много мартини, танцевала босиком на отполированной палубе и требовала, чтобы все последовали моему примеру. Себастьян оказался рядом, я схватила его за плечи, и таким образом он оказался моим партнёром.
        Я изображала из себя вакханку, и мне не надо было слишком усердствовать, чтобы выглядеть правдоподобно, так я была пьяна. Я крутилась и извивалась в руках Себастьяна, как хотела, благо, что руки его так крепко держали меня за талию, что я могла себе позволить выгнуться чуть ли не до пола. Не знаю, почему, но все вокруг дружно восхищались и хлопали, даже Альфред. Когда безумная пляска закончилась, я встретила прямо перед собой пылающее лицо Себастьяна, и его взгляд, из которого так и лилась беспредельная, сумасшедшая любовь – мне показалось, что он был опьянён мною не меньше, чем я - мартини. Дальше  каким-то чудом заиграла та самая песенка, с его стихами обо мне – мелодия её звучала так нежно и так призывно. Я шепнула: «Не отпускай меня». Он не отпустил. Это был танец любви. Наши руки были сплетены, щёки соприкасались, тела тесно прижаты друг к другу  – я чувствовала его пульсацию, он – мою.
        «Это наш  последний танец, нам больше не дадут танцевать вместе, по крайней мере, здесь…» - тихо сказала я ему.
        «Я напишу об этом стихи», - услышала я его шёпот.
        «Себастьян»,  - шепнула я на последнем аккорде.
        «Патриция», - донеслось до меня в ответ.
        Ночью Альфред использовал все доступные ему средства, чтобы показать мне силу своей страсти – от него пахло сигаретами и крепкой выпивкой, и как я ни старалась, мне не удалось представить, что рядом со мной Себастьян – Альфред был крупнее его раза в два, и он не знал нежных слов моего родного языка. Я отворачивалась к окну, даже не пытаясь изображать удовольствие, и, бог знает, показалось мне, или нет, что у окна мелькнул хрупкий силуэт.


         
         Себастьян… Тогда я могла позволить себе не мечтать о тебе. Ты был рядом. Иногда мне казалось, что я слышу скрип палубных досок под твоими ногами. Руки мои ещё горели от твоих прикосновений. В глазах ещё был запечатлён твой образ. Моя мама часто повторяла мне и сёстрам: «Смотрите,  не проморгайте своё счастье!»  Я была самой младшей, мамино предостережение звучало для меня, словно  приказ, и я выскочила замуж в восемнадцать лет, самой первой из трёх её дочерей. Появился Альфред, завидный жених, будущий монарх, и я не упустила свой шанс. Но счастье проморгала. То-то папа выглядел таким озабоченным перед самой моей свадьбой, и уже ведя меня к алтарю, вдруг задал  вопрос,
показавшийся мне странным и неуместным: «Ты хоть любишь его, дочка?» Любовь? Какие глупости! Я вся трепетала от предвкушения новой, многообещающей жизни.  В церкви все коронованные особы мира и правители государств, впереди красавец гренадерского роста, и все они собрались ради меня!
Когда не  знаешь, какое оно счастье, его легко проморгать. И тогда настаёт горький момент, когда тебе остаются лишь  мечты.         


 
          Остаток ночи я провела словно в лихорадке. Едва дождавшись часа, когда принцессе прилично показаться на люди, я вышла на палубу.
          Бог мой, что я увидела! Себастьян сидел с моей средней сестрой Сильвестрой, незамужней, так же, как и старшая, но менее озлобленной. Будучи погодками, мы с ней дружили и соперничали одновременно. Дразнить друг друга давно вошло у нас в привычку, но сейчас мне было не до шуток - я вспыхнула от неожиданной ревности. 
         О Сильвестре всегда говорили, что она похожа на мать больше, чем кто-либо из её четверых детей. Мать слыла одной самых красивых женщин Европы, именно от неё мы все унаследовали пепельные волосы, лазоревые глаза и знаменитый боттичеллиевский овал лица. Обе мои сестры имели миниатюрное телосложение матери, я одна вышла ростом в отца.
          Крохотная Сильвестра  утопала в шезлонге, Себастьян сидел рядом. Оба внимательно читали что-то, написанное от руки на белом листке бумаги – голова к голове, плечо к плечу. Безумная ревность заставила меня забыть о благоразумии. Я даже не подумала, что стоило приглушить свой возглас, а уж о том, чтобы сдержать свой пыл, не могло быть и речи!
         - Сильвестра! Что здесь происходит?!
         Недоумённое лицо было лишь у Себастьяна, хитрая Сильвестра изобразила улыбку змеи – она слишком хорошо меня знала, чтобы не заметить, что  с её сестрой творится нечто невообразимое.
        - Себастьян показывает мне свои новые стихи.
        «Тебе?» - чуть было не вскрикнула я в праведном гневе, но превосходство более удачливой соперницы, которое, как мне показалось, я увидела в её лице, заставило меня, наконец, замолчать. Да, и не она волновала меня в первую очередь.
         Я обратилась к Себастьяну:
         - Это тайна? Или вы предоставите и мне право ознакомиться с вашим новым шедевром?
          Бедный Себастьян. Он лишь пожал плечами:
          - Я не знаю, в какой степени это шедевр, но уж не тайна точно.
          И он протянул мне листок со стихотворением, которое теперь считается одним из самых сильных и страстных в его лирической палитре. Но тогда мне бросились в глаза лишь название: «Проклятые ночи» и самая последняя строка: «По ночам… я тебя проклинаю, проклинаю…»
          - Господи, и кто же та несчастная, что навлекла на себя такие проклятья? - злобная гордость победительницы затрепетала во мне на мгновение, но тут же исчезла под напором безудержной ярости.
          Наглая Сильвестра ухмыльнулась. Себастьян вспыхнул, сквозь тёмный средиземноморский загар отчётливо проступил яркий румянец.
          Он пробормотал:
          - Это же образ, вы понимаете…
          - Ветер разжигает огонь, а ветреница – страсть, там же всё написано! - видимо, решила повеселиться Сильвестра.
           Из всех имеющихся в мире страстей – ревность – была единственной, не дававшей мне в этот момент хоть немного сосредоточиться.  Разум совершенно отказал мне.
          И Сильвестра, как назло, продолжала отыгрывать свой реванш:
          - Мне непонятно только, кто же этот «Он», что держит вашу ветреницу взаперти?
          - Не знаю…Это же просто образ, - повторил бедный Себастьян, смешавшись окончательно.
          Я заметила, что красные пятна выступили уже на его шее. Его едва было слышно, и всё же, я уловила:
          - Правда, ветер в клетке не удержать.
          - Да уж, критики с вами поспорят! - заключила я вполне удовлетворённо.
          Что-то в голосе, в движении головы, в самом смущении Себастьяна успокоило меня.
           Мы, действительно, ступили на очень горячую почву, настолько горячую, что устоять на ней было практически невозможно. Всё ещё распалённая вчерашним танцем, ночным ожиданием и страстной утренней сценой, я вызывающе посмотрела на сестру:
          - Сильвестра, оставь нас.
          Себастьян сделал нервное движение по направлению ко мне, в лице его застыло выражение растерянности. Но я знала твёрдо, что, несмотря на всю свою язвительность, сестра никогда не выдаст меня: развлекаться в окружении супружеской четы наследников престола было куда интереснее, чем коротать вечера в компании неудовлетворённой жизнью старшей сестры и родителей, всё более и более озабоченных угрозой участи старых дев для двух своих дочерей.
        - Конечно, Ваше Высочество, - всё же съехидничала Сильвестра, но повернулась и ушла.
         Мы остались вдвоём. Я указала Себастьяну на листок бумаги, который он по-прежнему держал в руках:
         - Это обещанное вчера стихотворение?
         - Это вместо обещанного вчера стихотворения, - тихо произнёс он, - почему-то получилось такое…
         - Вы живёте чувствами? - зачем-то спросила я.
         - А вы разумом? - переспросил он.
         Я не ответила. Мне надо было спешить, последнее время Альфред ходил за мной чуть ли не по пятам.
         Я опять рискнула:
         - Завтра мы заходим в порт, и Альфред уедет на два дня, он должен сопровождать Его Величество…
           Но Себастьян не дал мне договорить. Он перебил меня, очень запальчиво:
          - Да, я знаю, и я тоже хотел бы сойти на берег.
          - То есть… - я изображала непонимание, не желая верить в то, что я слышу.         
          - Я хочу уехать. Мне пора.
          - Уехать? Пора? Что это значит?
          Я растерялась и разозлилась одновременно. Мне показалось, будто мне только что дали отворот-поворот, как чрезмерно бойкому кавалеру, прежде времени позволившему себе лишнее.          
          - Ещё одной ночи я не переживу…
         Но я уже была слишком взбешена, чтобы оценить его неожиданную откровенность. Я кипела от гнева и унижения.
         Чувство оскорблённого достоинства взывало к немедленному отмщению.       
          - Значит, вы живёте разумом?
          - Чувствами… - ответил он глухо.
    Мне ничего не оставалось, как уйти. Это единственное, в чём я могла его опередить. Хотя мне так хотелось остаться.


         
        Ночью я уже сходила с ума. Я повторяла про себя строки только что написанного Себастьяном стихотворения, они вспыхивали во мне, словно огненное клеймо, прожигавшее насквозь душу. Я то порывалась вырваться из пут Альфреда и остановить, удержать Себастьяна любой ценой, то томилась, вызывая в памяти произнесённые им магические слова, звучавшие для меня, как признание в любви – «ещё одной ночи я не переживу», то негодовала, проклиная его за то, что он оставил меня. Я жаждала утешения, и найти мне его было негде и не в ком.
         Когда я встала утром, я была уже другим человеком – мой свет померк.



         Я могла бы коллекционировать вопросы, которыми меня засыпали  на следующий день. Самый недвусмысленный из них принадлежал Альфреду: «И где же твой верный паж?»
         Позже выяснилось, что на пристани нашу яхту встречали толпы папарацци.
       Говорят, у журналистов жёлтой прессы особый нюх на любовь.
       Любовь. Кто может сказать, что это такое. Феи, поэты, философы? Я не принадлежу ни к тем, ни к другим, ни к третьим. Я – всего лишь «бедная принцесса, заплутавшая по дороге из сказки домой». Себастьян – поэт, и он живёт в своих стихах, но и у него я не нахожу ответа на мой вопрос.
         Можно ли любить человека, к которому никогда не прикасался пальцами, и ты не знаешь, какова наощупь его кожа, каковы на вкус его губы и каков запах его волос. Может ли любовь жить там, где было всего лишь одно страстное объятие, и это было объятие танца?   
        «Твоя любовь – безумие, - волновалась мать, - ты погубишь себя, своих детей и всех нас!»
        «Твоя любовь эфемерна, - иронизировал муж, - её нет, она – ничто, вдох – выдох, воздух!» 
        «Если что-то и было, то это было во сне, -  пыталась помочь Сильвестра, - он живёт своей жизнью, живи и ты своей».
         Это звучало мудро, но грустно. Сильвестра к тому времени вышла замуж, очень удачно и, как она говорила, «по любви». Её бурное соперничество со мной сменилось благодарностью и сочувствием. Со своим мужем, миллионером-греком, она познакомилась в то же лето, на той же яхте.
         Конечно, она была права, и те несколько летних дней были единственным нашим безумием.
         Но не единственным – моим.



         Я редко видела Себастьяна. Иногда –  только раз в год, на официальном приёме в честь главного государственного праздника, в тот самый день, когда я увидела его впервые. Его Себастьян не пропускал никогда, другие же приглашения двора принимал от случая к случаю.
         Он, действительно, жил своей жизнью. В том же году фильм, снятый по его сценарию, получил Золотую пальмовую ветвь, и он стал нарасхват. Глянцевые журналы пестрели его снимками, девушки сменялись одна за другой, иногда их было по две, а то и по три сразу. Себастьян их не скрывал, но какую бы то ни было серьёзность отношений - отрицал: «Это просто моя подружка… Это актриса из нового фильма… Это фотокорреспондент…», и так далее. Их объединяло только то странное обстоятельство, что все они, словно оттиски, походили на меня. У всех были светлые длинные волосы, и все были выше его на полголовы, а то и на голову. Но из его стихов лилась любовь, и этого отрицать было нельзя.
          Я была бы неправа, если бы не сказала, что Себастьян писал не только о любви. Но именно её я искала, всякий раз открывая его новую книгу. Что я надеялась найти между строк? Отзвуки прошлого? Штрихи и образы, в которых я могла бы узнать себя? И мне казалось, что я их находила, эти отзвуки, но как потом часто выяснялось, ошибалась: то, что я принимала на свой счёт, ко мне не относилось, а то, что было напрямую адресовано мне – не узнавала.         
          Не так давно в одном из радио-интервью с Себастьяном, которое мне довелось случайно услышать в своём лимузине, по пути от королевской резиденции к зданию Парламента, меня особенно заинтересовал вопрос корреспондента, касающийся одного давнего стихотворения, которое долгое время оставалось для меня непонятным:
          «Среди россыпи вашей любовной лирики, есть одно стихотворение, которое я лично считаю лучшим – «Мой дар». Почему оно так редко встречается  в  ваших сборниках?»
         «Я сам  не знаю, - ответил сорокапятилетний Себастьян, всё тем же голосом юноши и с теми же интонациями, - это выбор издателя… Но мне приятно, что вы так высоко оценили стихотворение, которое мне по-своему дорого… Оно написано много лет назад, я был  тогда очень молод, и я был готов подарить женщине, в которую был влюблён, всё, даже то, чего не бывает на свете…»       
         «Влюблены? – корреспондент изумился не меньше, чем я, - влюблены в женщину, которую называли на «вы»? 
          «Да, так бывает, - Себастьян рассмеялся, - влюбляешься в женщину, которую называешь на «вы»! А с вами такого не было?»
          Журналист растерялся, даже допустил паузу, которая явно превышала положенные регламентом секунды, но всё же сориентировался с ответом:
          «Да, я был влюблён в учительницу начальных классов!»
          В прямом эфире раздался дружный мужской смех, а я чуть не схватилась за голову на глазах изумленных секретарши и водителя. Неожиданно ко мне пришло воспоминание об одном из приёмов во дворце, вскоре после лета на яхте, когда я проплывала с маской гордой неприступности на лице мимо растерянного и грустного Себастьяна. Смутно всплывали в моей голове слабые и робкие попытки Себастьяна обратить на себя моё внимание, и мою гордыню, и мой реванш, и мою ярость оттого, что я не могу тут же, посреди мраморно-зеркального зала, броситься к нему и исколотить его за то, что он посмел пренебречь мной.
           Под мягкое шуршание автомобильных шин, под настойчиво пробивающийся сквозь бронированные стекла королевского лимузина шум столичного города, до меня доходил из динамиков незабываемый голос Себастьяна, декламировавшего на память строки из стихотворения двадцатипятилетней давности: «И что я могу предложить вам в дар, кроме себя – коленопреклоненного…»
           Понять спустя двадцать пять лет, что ты была любима, когда большая часть твоей жизни прошла в сомнениях, страданиях и пустоте - серьёзный удар. Мне ещё предстояло с ним справиться. И кому я могла об этом рассказать, как не самому Себастьяну.
          Жизнь пролетала катастрофически быстро, время уходило, и пока я вязла в воспоминаниях и упрёках самой себе, из рук ускользали последние надежды.



          Себастьян женился. На девушке по имени Люсиль, которая когда-то была его соседкой, затем стала секретаршей, а впоследствии - женой. И влюбился одновременно. В другую женщину. Ему всегда было свойственно любить не тех, кто рядом с ним.
         Это было время, когда я  по-настоящему его потеряла. Себастьян стал далёк от меня, как никогда, и в его стихах не было больше даже отзвуков, которые напоминали бы обо мне. Он создавал настоящие шедевры – стихи мужчины. Страстного, требовательного, философствующего, лукавого, трепетного, страдающего, слабого и сильного одновременно, но никогда равнодушного. И это всё был он, тот, которым я его никогда не  знала.
         Странно, но публика отнеслась к новому Себастьяну настороженно. Тиражи стали падать. Две новых пьесы провалились. Фильм  по его сценарию был встречен без энтузиазма. Старые пьесы, по-прежнему, били рекорды. Стихи молодости издавались и переиздавались, даже включались в учебники, но произведения Себастьяна - зрелого отметались и публикой, и критикой. «Он себя перерос!» - таков был приговор.
          Это был первый удар в  его жизни. Он затосковал. Чтобы победить депрессию, он решил уехать из страны. Он отсутствовал полгода. Говорили, что он путешествовал по Африке, охотился на львов, фотографировал, даже рисовал – но не писал. Вернулся он похудевшим, обветренным и таким загоревшим, что казался обуглившимся. Он изменился – в нём не было больше ничего от прежнего трогательного, хрупкого мальчика с сияющим, открытым миру взглядом. Но он возмужал и стал ещё привлекательнее, чем прежде.
         Себастьян был глубоко ранен, и рана не затягивалась.
         Я во всём винила его Лизу, эту дылду не то польского, не то чешского происхождения, с невинным лицом ангела и повадками хиппи. Я готова была выслать её из страны, эту бездельницу, сосущую все соки из Себастьяна и его бедной жены. Он встретил её в каком-то рекламном агентстве, куда она пришла, как мне кажется, с целью подцепить любвеобильного поэта, о котором было известно всему миру, что он без ума от худосочных блондинок высокого  роста. И он тут же устроил её сниматься в свой фильм. Фильм с треском провалился, на этом карьера Лизы как кинозвезды закончилась. Но Себастьян к  тому времени был уже влюблён по уши.
         Я ревновала безумно. Ревность вынуждала меня переписывать заново мою и без того небогатую историю: если он не любил меня так, как Лизу, значит, не любил никогда.
         Лиза мучила Себастьяна. Я до сих пор уверена, что она не любила его, и никто меня в этом не переубедит. Даже сам Себастьян. Разрывы, расставания, бурные ссоры, страстные примирения – так приблизительно протекала их многолетняя драма, неизвестная практически никому, кроме самих её участников, нескольких близких лиц и меня.
        На поверхности Себастьян выглядел отличным семьянином, верным мужем и прекрасным отцом двух маленьких сыновей – Лиза и его жизнь с ней были прочно сокрыты от мира. Для широкой публики оставалось непонятным, откуда из его стихов прорывалась такая мощная стихия чувств, где она зарождалась и куда уходила.
         Я же знала обо всём из первых рук. Этот предатель, его литературный агент, за счастье быть принятым при королевском дворе, готов был продать секреты своего подопечного с потрохами.  Жаль только, что свидетелем тайной жизни Себастьяна приходилось делать и Альфреда. Он издевался: «Надо же, наш томный менестрель! Двойная жизнь! На что же он ещё способен?» Я злилась, но ничего поделать не могла. Иногда, в минуты гнева, я думала также.
         Я всматривалась в фотографии Лизы и Себастьяна, любезно предоставленные мне лживым агентом. Два молодых человека, прекрасных, подходящих друг другу, словно Орфей и Эвридика, сидели за столиком кафе, взявшись за руки. Только вот смотрел влюблёнными глазами на Лизу один Себастьян, а она смотрела в объектив.
         Я готова была рыдать от бессилия и жалости к самой себе. Почему не я! Уж я бы точно смотрела только на него! Да я бы на него наглядеться не могла!
         От злости и ревности я почти обезумела. Я задавала себе вопросы, ответы на которые найти было невозможно. Бессилие и безысходность заставляли меня метаться по дворцу в поисках хоть какого-то уголка, где я могла бы найти покой и одиночество. Ни дети, ни обязанности супруги наследника престола, ни наряды, ни сёстры, ни мать с отцом – не могли отвлечь меня ни на минуту от моего неподдельного, неизбывного горя. Я винила во всём двор, его гнусные правила, Альфреда и королевскую семью. Отомстить им я могла, лишь обрушив на них бешеный поток ненависти, которую они все, с моей точки зрения, заслуживали. В первую очередь я объявила, что не собираюсь больше иметь детей. Это была неслыханная дерзость с точки зрения исторических традиций страны и династических законов. Но мне было на всё плевать! Вне зависимости от того, какое решение примет на своём закрытом заседании парламент страны, я вызвала своего врача и приняла меры предосторожности. Разъярённая королева Карлотта гордо высказала мне слова своего монаршего презрения: «Если ты не хочешь спать со своим мужем, не обязательно кричать об этом на всю  Европу!» Её слова заставили меня посмотреть на неё с искренним удивлением, оказывается, и она была женщиной. Но и это не помогло.
         Я стала одеваться так, как считала нужным – джинсы, мини юбки, эротичные, а потому совершенно непригодные для дамы высшего света прозрачные или обтягивающие платья. Пусть этот Себастьян, раз он так плотояден и падок на женщин, увидит, наконец, что я так же хороша, как его Лиза. Я убегала из дворца в любое время, я могла заявиться в клуб, провести ночь в баре или протанцевать до утра в дискотеке. И всегда в тех местах, где обычно бывал Себастьян. Напрасные хлопоты! Где бы я ни оказывалась, вслед за мной вырастали молчаливые тени телохранителей.         
Сумасшествие закончилось очень быстро, на меня навалилась такая страшная депрессия, что королевская семья  в срочном порядке вызвала ко мне психиатра. Но и он  не помог. Я умирала от любви и ревности. Я  ложилась спать с его томиком стихов, я гладила пальцами и целовала его глянцевое лицо на портрете. Иногда ночами мне представлялось, что его руки, его губы касаются моей кожи, как дуновение, как дыхание. На излёте ночи  я повторяла вслед за ним, почти в бреду: «По ночам… я тебя проклинаю, проклинаю…» Порой я впадала в такое неистовство, что цеплялась за Альфреда, в надежде найти хоть какое-то успокоение.
          Утром я бралась за бутылку. Только несколько глотков алкоголя спасали меня от назойливых видений.
          Мне вспоминалась яхта, наше страстное объятие танго, и я выла от горя о нелепо потерянном,  не свершённом,  несбывшемся.
          Мне нужно было с ним поговорить. Было столько недоговоренного, невысказанного, невыясненного. Я искала любого случая увидеть его. Но это было невозможно. Я была пленницей королевской семьи. И, прежде всего, мне были заказаны любые пути, которые могли пересечься с дорогами Себастьяна.



           На  одном из приёмов, я помню, что это было под Новый  год, я вырядилась, словно супермодель, в кожаные шортики, едва прикрывающие ягодицы, и высокие сапоги до колена, распустила свои длинные волосы и для верности ярко подвела и без того большие глаза.
          «Как ты оделась?» - ужаснулся Альфред, увидев меня.
          «Как голливудская звезда!» - заявила я.
          «Как голливудская шлюха!» - позволил себе обычно сдержанный Альфред.
          Я засмеялась. Я добилась своего. Со всех сторон я слышала разнообразного рода комплименты: «Ваше Высочество, вы неотразимы!»
          «Патриция, ты рехнулась!» - этот, конечно, принадлежал Сильвестре.
          «Мам, а ты клёвая», - этот исходил от моего пятнадцатилетнего сына Лорана.
          Всё шампанское, которое находилось в радиусе моего пребывания, было быстро мной уничтожено. Сквозь дымчатую пелену благородного, но сильно ощутимого дурмана, я наблюдала за Себастьяном.
         На сей раз, он пришёл со своей женой Люсиль, выглядевшей рядом с ним вполне счастливой, и потому разозлившей меня вдвойне.
          Улучив момент, я схватила Себастьяна за руку и шепнула властно: «Потанцуй со мной!» Ему ничего не оставалось делать, как склониться в вежливом полупоклоне.
          Ошарашенный Альфред, опомнившись, вышел из положения, пригласив на танец Люсиль.
         Танцы не были предусмотрены в этой части вечера. Коктейль, праздничный ужин, а затем отдых в узком кругу, для особо важных персон - такова была программа, с которой я была знакома заранее. И насколько я знала, Себастьяна с женой среди отдельно приглашённых гостей не было – это было слишком опасно. Но я распорядилась по-своему!
          Публика замерла в недоумении. Дирижёр опасливо косился на распорядителя. Тот в панике бросал вопросительные взоры то на принца Альфреда, то на короля Бернара.
          Обе пары так и стояли посреди зала, и гробовая тишина уже грозила взорваться  возмущенным рокотом, когда распорядитель, наконец, запоздало кивнул дирижёру, тот лихорадочно взмахнул своей палочкой, и оркестр заиграл что-то не совсем уместное, но медленное.
          Никто из гостей не посмел составить компанию двум перепутавшимся супружеским парам,  пытающимся изобразить на сверкающем паркете нечто, вроде вальса.
         Себастьян поглядывал на меня время от времени с едва сдерживаемым недовольством. Ему с трудом удавалось находить мой взгляд, поскольку я со своими шпильками в двенадцать сантиментов возвышалась над ним, чуть не упираясь подбородком в его макушку.
          Приблизительно так же, но в обратной пропорции, выглядела пара принца и Люсиль. Ситуация была настолько комичной, а выпитое шампанское так меня веселило, что я расхохоталась. В полный голос.
          «Ваше Высочество, что вы делаете?» - прошептал Себастьян сквозь зубы.
          «Ай-ай-ай, - продолжала веселиться я, - к принцессе не подобает обращаться таким образом. Какое вопиющее неуважение!»
         «Патриция, что вы делаете? – повторил он, как мне показалось, сочувственно.
         «Патриция! - возопила я так громко, что зал, и без того с интересом наблюдавший за тем, что происходит на танцевальной площадке,  дружно затих в надежде услышать хоть слово. - Что вы себе позволяете! Да за такую дерзость вас уже можно лишить головы!»
          Себастьян поднял голову. Его взгляд, твёрдый и бескомпромиссный, поймал, наконец, мой и больше не отпускал его, начиная вызывать во мне смутное беспокойство. Я и не подозревала, что он может так смотреть. Как укротитель. Как повелитель. Как триумфатор.
          Но голос его звучал ласково:
          «Патриция! Прошу тебя. Подумай о себе. И обо мне. Подумай о нас. Ведь мы не одни. И мы не на необитаемом острове. Вокруг нас люди. А среди них, к сожалению, есть те, которым не хотелось бы делать больно».
          Я замерла. Мне послышалось, что в его голосе звучит любовь и боль ... за меня.
         «И это говоришь ты?» - всё же засомневалась я.
         «Да, это говорю я».
         «Ты, который только и делает, что причиняет боль своим близким».
         «Да, я».
         «А с какой стати? – опять взвилась я. – Тебя, что, волнует, как я живу?»
         «Да, волнует».
         «И что ты обо мне можешь знать?»
         Я была опять готова язвить, беситься и кричать на весь зал. Краем глаза я видела, как напряжённо вглядывались и вслушивались в наш разговор Альфред и Люсиль, они даже двигались не в такт. Впрочем, как и мы.
         «Я знаю немного, только то, что могу прочитать. Или услышать. Говорят, что ты сошла с ума. Говорят, что ты не начинаешь дня без бренди. Говорят, что ты влюблена…»
         «В тебя!» - вскинулась я.
         «Ну да…», - всё же смутился он.
         «И ты всему этому веришь?»
         «Чему-то верю, чему-то нет. Например, я вижу, что ты пьёшь и губишь себя».   
         «А тебе-то что?» - почему-то опять разозлилась я.
         Себастьян ничего не ответил, только опять поднял на меня глаза.  Меня захлестнуло в одно мгновение таким шквалом воспоминаний, что я едва устояла на ногах. Его взгляд теперь светился той же трепетной нежностью, что и тринадцать лет назад, в королевской оранжерее, под сверкающими молниями.
         Я затрепетала:
         «Ты что, любишь меня?»
         «Да, люблю, Ваше Высочество», - услышала я в ответ и увидела, что подле нас стоят в ожидании, давно завершившие свой танец Альфред и Люсиль.



         Альфред  ненавидел его. Так же, как я Лизу. Рейтинги общественного мнения неумолимо свидетельствовали, что популярность Себастьяна оставляет далеко позади  и короля, и принца. Его  называли самым сексуальным мужчиной страны, меня - самой сексапильной женщиной. С театральных подмостков комики вещали на всю страну: «Вот, если бы принц Альфред…того… А принцесса Патриция стала королевой… То наш Себастьян… Ну, вы понимаете, Себастьян Первый…» Альфред зеленел от этих историй, но заткнуть рты артистам было нельзя, они всего-навсего шутили, а у нас была не абсолютная монархия.
         Иногда и я жалела, что времена самодержавия далеко позади, и я не Клеопатра и не Екатерина Великая, чтобы обязать его любить меня. Иногда мне и вправду хотелось его казнить, бессовестного, неверного, ветреного мальчишку, посмевшего забыть обо мне. Иногда, и мне не стыдно в этом признаться, я мечтала, что какая-нибудь стихия сметёт с лица земли всё человечество, и ему некого будет любить, кроме меня.
         Жестокие мечты. Жестокий Себастьян. Потому что я не знаю, чем был для него этот разговор, заставивший меня отрезвиться, встряхнуться и пересмотреть мою жизнь. И чем было для него это уважительное, сдержанное «люблю», которое прозвучало для меня хуже, чем «ненавижу». Может быть, одним из набросков будущего сценария или нового либретто?
          В одном из его мюзиклов есть песенка про «ты» и «вы»: «Могу ли я спросить Вас? Когда моё сердце стучит подле Вашего сердца, смею ли я думать, что Вы грезите о Нас? Или о Вас? Или обо мне?» Вслед за героем мюзикла эту песенку распевала вся страна, и я, по-видимому, была единственной, кто не переносил её на дух. 



         Себастьян по-прежнему жил своей жизнью. И в его жизни, и в его стихах не было для меня никакого места. Лиза родила ему дочь, он сочинил для неё колыбельную и назвал так же, как меня – Патриция. Кого любил Себастьян, было, как всегда, неизвестно.
         Как-то, не так давно, его спросили в одном интервью: «Возможно ли любить двух женщин одновременно?»
          «Да, возможно, - ответил он откровенно, - но это разорвёт ваше сердце надвое».
          Он знал, о чём он говорил. В сорок лет он перенёс инфаркт, его спасали лучшие медики Европы.
          Совершенно обезумевшая от страха не увидеть его больше никогда, я бросилась к Альфреду: «Делай со мной, что хочешь, но я пойду к нему!» Муж, понявший, наконец, к тому времени, что моя любовь абсолютно безответна, а потому, абсолютно безопасна, махнул рукой: «Ладно, иди, только возьми с собой кого-то из сестёр. Я вызвала Сильвестру, и мы поехали в госпиталь.
          Маленькая, худенькая, измождённая блондинка, в которой я с трудом признала  довольную жизнью Люсиль с новогоднего бала, растерянно поднялась с больничного дивана. По коридорам в панике носился взбудораженный персонал, не зная, что делать со свалившейся на их головы королевской особой. Именно в этот момент я осознала всю нелепость своего поступка.
         Этот человек, чей точёный профиль я видела за стеклянной дверью реанимации, был для меня никем. Да, он был безмерно мною любим, но я не могла даже прикоснуться рукой к его безжизненному, обездвиженному телу. Я не могла задать вопросы, которые меня на самом деле волновали, я не могла прокричать о своём отчаянии и страхе. Я могла лишь, сохраняя приличествующий вид, пробормотать протокольные слова сочувствия королевской семьи  падающей с ног от усталости и бессонных ночей жене, и, так и не произнеся ни одного человеческого слова, удалиться, всё же позволив себе несколько раз оглянуться, чтобы запечатлеть на всякий случай в памяти  любимое лицо.
         Он выздоровел. И что интересно, пройдя пределы жизни и смерти, вновь стал похож на себя прежнего, молодого, он даже постригся так, как стригся двадцать лет назад. Если в его стихах теперь и появлялась меланхолия или грусть, следом обязательно следовала нотка иронии или сарказма. Я бы сказала, что он вновь ожил к жизни. Своей собственной жизни. И его публика это оценила.


 
          Вслед за ним вернулась к жизни и я. Впервые - к моей собственной. А что мне оставалось делать? Он меня не любил. А моя любовь, если её так можно назвать, была и нелепа, и преступна одновременно. Потому что она была невозможна. Я могла сколько угодно любить уникальное явление, являющееся достоянием всей страны, но от этого он ни на йоту не становился мне ближе.       
          Альфред считал, что я перебесилась, и втайне гордился своей выдержкой. Если он действительно любил меня, что ж, он заслужил своим терпением хотя бы мою благодарность. В конце концов, некоторая доля благоразумия, унаследованная мной от матери, не дала бы мне спокойно утратить то, к чему я шла всю свою сознательную жизнь – короне и власти, хоть и ограниченной конституцией.  Да, меня никто и не звал свернуть с задуманного пути, как Анну Каренину в одноимённом романе, над которым я умывалась слезами. Себастьян, расставшийся, наконец, со своей Лизой, и отрезвлённый инфарктом, в новые серьёзные отношения вступать не спешил, а уж посягать на основы государства – тем более.
         Но если у Себастьяна всё же было, где черпать вдохновение, то у меня было лишь два пути: либо стать королевой-блудницей, либо остепениться и посвятить себя семье и стране. В каком из двух случаев я скорее бы вошла в историю, неизвестно.
         И хоть у меня по-прежнему взрывалось сердце, когда я сталкивалась раз в год с чарующей улыбкой Себастьяна, я уже не вызывала в мыслях ураганы, смерчи и катастрофы  вселенского масштаба. Годы явно остудили наши страстные натуры. Я закрашивала свою седину, он не скрывал свою.
         А наши имена продолжали  постоянно звучать вместе: Патриция и Себастьян. Себастьян и Патриция.
         Словно они навеки приросли друг к другу. Как имена Марианны и Марио из сказки, что читала нам на ночь мать. Я до сих пор помнила эту одновременно страшную и волнующую сказку. 

         Марио забрали в солдаты, и он погиб на войне.  Его невеста Марианна поклялась, что вернёт его, и обратилась за помощью к колдунье. Та долго качала головой, но огромная любовь девушки тронула её. Она указала ей дорогу в Царство Мёртвых и наказала без передышки повторять одно заклинание, чтобы Ужасы Теней   не  завладели её душой: «Всё, что я вижу – всего лишь сон, но мне нужен Марио, только он, я заберу его с собой, с вами он мёртвый, со мной живой!». Марианна спустилась в Царство Мёртвых. Сделав всё,  что велела колдунья, чтобы оживить Марио, она отправила его  наверх, но сама так выбилась из сил, что в какую- то минуту запнулась, читая заклинание, и Тени Мёртвых тут же преградили ей путь. Возвращённый к жизни Марио тосковал без любимой. Слишком большую цену заплатила она за его жизнь – право жить самой. Марио был дерзким юношей, и он отправился  за Марианной в Царство Мёртвых, ни испросив ни у кого совета, ведь он  уже знал туда дорогу. Мёртвые тут же окружили его, но Марианна оказалась рядом и быстро прошептала  ему на ухо заклинание колдуньи. Напрасно Марио повторял вслед за любимой заветные слова. Заклинание не действовало. Марио терял свои черты, постепенно превращаясь в серое облако. Тени  вновь забрали его, а Марианну отправили наверх, уж очень живой была она, и слишком беспокоила  Мёртвый Покой своею любовью.  Марианна была не из тех девушек, что могла смириться с потерей любимого. Она опять обратилась к колдунье, и та объяснила ей, что заклинание имеет силу лишь в устах живого. Ведь мёртвые не видят снов. Колдунья не хотела, чтобы Марианна возвращалась в Царство Мёртвых,  слишком опасно было так часто нарушать их покой. «Ты молода, - сказала она девушке, - время позволит тебе забыть его и стать невестой другого, а в Царстве Мёртвых нет времени».  «Значит, я буду любить его вечно!» Упрямая Марианна вновь спустилась вниз, с твёрдым намерением вырвать жениха у алчных Мёртвых. Она, не переставая, шептала заклинание колдуньи. Но отыскать Марио в бесконечных владеньях Вечности, не могла, ведь он был уже дважды мёртвым и почти слился с серой мглой. «Я все равно не покину тебя!» - сказала  Марианна,  поднялась наверх, и в тот же день бросилась в море. И теперь иногда  тот, кто подходит слишком близко к Царству Мёртвых, может  услышать шёпот  или дуновение, которое больше напоминает тихую  музыку, ничем не нарушающую Вечный Покой – это песня, которую  Мёртвые разрешили петь тени Марианны, чтобы она больше никогда  не   потеряла своего Марио: «Всё, что я вижу, всего лишь сон, но мне нужен  Марио, только он!»
 
                Когда мы, напуганные и завороженные одновременно, спрашивали маму, о чём эта сказка, она отвечала величаво, словно сама её сочинила: «О силе любви».  Но я, единственная из детей, бунтовала.  Я упрямо верила,  что настоящая сказка должна заканчиваться свадьбой, и если там свадьбы не было, значит, это была неправильная сказка или мама неправильно её рассказывала.  «Прочитай  сказку по-другому, чтобы  конец был счастливым!» «Сказка уже написана, - отвечала мама, глядя на меня с пытливым сожалением, - переписать её невозможно. Ты должна понять это!» «Но разве мёртвые могут быть счастливыми?» - упорно возражала я. «Иногда смерть счастливее жизни…» - неожиданно ответила мама.
          Моей матери уже не было в живых, и я так и не узнала, какие секреты она  унесла с собой. Любила ли она моего отца, был ли это брак по любви или из династических соображений?  Четверо детей, это много или мало? И то, что мама умерла спустя год после отца, может ли это значить, что она последовала за ним, как Марианна за Марио?
         Люди любят сказки. Сказка – это воспоминание о счастье начала жизни, когда кажется, что это начало без конца. И они сочиняют их о себе и о других, обеспечивая таким образом своё собственное бессмертие. Что ж, может быть, я присутствовала в самом начале сказки. Начала без конца. Патриция и Себастьян. Себастьян и Патриция.
 

         
          Часть моей сказки сбылась. Я, действительно, стала королевой. Некоторые полагают, что это и есть сказка. Но что за сказка без любви! Это всего-навсего моя жизнь.  Та жизнь, которую я мечтала расцветить красками любви, сохранившимися в моей душе почти не потускневшими. Год за годом я вынашивала планы наших вероятных встреч с Себастьяном. То я предлагала его кандидатуру в благотворительный фонд, попечителем которого была, то приглашала во дворец, чтобы он оживил своим присутствием официальные церемонии. Но такие малости не компенсировали моего слишком  затянувшегося  ожидания. Он был мне нужен. В любом качестве.
         Я употребила всё своё влияние на Альфреда, теперь Альфреда Второго, чтобы оказать Себастьяну почести, которых он был достоин. Знаменитый писатель, академик, член и председатель многих конкурсов и фестивалей, обладатель всевозможных званий и наград, он был лишён признания властью в стране, о существовании которой многие знали лишь благодаря его творчеству. Себастьян получил орден, дворянство и титул барона. Из рук короля. Может быть, слишком поздно. Но говорят, лучше поздно, чем никогда. Опрос общественного мнения показал, что люди оценили жест короля, восстановившего  взаимоотношения с национальной гордостью, и рейтинги Альфреда тут же поднялись. Одновременно ожила «Прекрасная Патриция» и история  любовного треугольника. А уж сколько появилось свидетелей, стоявших у истоков нашей любви!
         Но у королей есть одно преимущество, они выше сплетен! Я воспользовалась этой старинной  мудростью  для того, чтобы приблизить к цели мою многолетнюю мечту.
           Я была бы не я, если бы, получив такие, поистине неисчерпаемые возможности,  я бы их тут же не использовала. Времени у меня было не так много, большую часть жизни я провела в принцессах, поэтому надо было спешить, но при этом быть осмотрительной, маскируя свои личные интересы под видом благотворительности, возврата к семейным ценностям и ностальгии. Теперь я должна была скрывать свои намерения не только от Альфреда, спецслужб и детей, но и от сестёр. По их мнению, я давным-давно остепенилась, забыла Себастьяна и не думала ни о чём другом, кроме благоденствия государства и счастья семьи. Справедливости ради надо отметить, что они до сих пор опасались произносить при мне имя Себастьяна и уж тем более, повторять вслух наиболее скандальные сплетни, которые время от времени по-прежнему появлялись в прессе.
         Ушлые репортеры нового времени мало чем отличались от своих предшественников, и ничего новее историй моложавого и по-прежнему привлекательного поэта с новой принцессой, а именно, с моей невесткой Мирандой, придумать не могли. Надо сказать, что невестка, то ли в пику мне, то ли по собственной наивности, отчаянно строила Себастьяну глазки, норовила оказаться рядом с ним при каждом удобном случае, а мой глупый сын даже попросил Себастьяна написать стихотворение в ее честь. Стихи про улыбку Миранды было прочитаны на приеме в честь ее дня рождения, и на следующий день его не опубликовал разве что ленивый. Полная негодования, я обратилась к Альфреду, но он лишь злорадно пожал плечами: «История повторяется, моя дорогая, а что ты хотела!» Я представила себе мою почившую свекровь, королеву Карлотту, читавшую когда-то нравоучения молодой Патриции, и начисто отвергла для себя участь старой завистницы. Я сказала себе: «Ну  уж нет! Это моя история, и повторить ее или завершить могу только я!»
         Я продолжала действовать, и остановить меня мог разве что нежданно разыгравшийся Всемирный кризис,  не меньше.
Благодаря щедрым субсидиям ЮНЕСКО я добилась для моего города статуса музея под открытым небом, наш семейный замок был выкуплен из залога и восстановлен в том виде, в каком он был ещё при жизни моего деда. И хоть родителей уже не было в живых, мне казалось, будто я слышу их благодарность.



        Мой  город готовился к торжествам, а я к встрече с Себастьяном. Поскольку Себастьян был его почётным гражданином, а я – патронессой, мы являлись главными фигурами на праздничных мероприятиях.
        Я открывала музеи и экспозиции, присутствовала на торжественной мессе в кафедральном соборе, принимала гостей со всего мира – искусствоведов и меценатов - в своём родовом гнезде, а Себастьян встречался с жителями, подписывал книги в библиотеках и магазинах, давал многочисленные интервью, в которых главным вопросом был по-прежнему вопрос о нём и обо мне.
        Легенда складывалась сама собой, словно ни я, ни Себастьян уже не имели над ней никакой власти.
         То ли я ухитрилась-таки  обмануть судьбу, то ли она решила подразнить меня напоследок, но мне вдруг был преподнесён подарок,  подобный тому, что был на яхте «Патриция».       Я очень старалась. Я долго готовилась. Я ревниво следила за своим лицом и телом, я придирчиво заглядывала себе в душу, и находила, что корона, дети, обязанности жены и королевы – были для меня не больше, чем ролью в пьесе, написанной задолго до моего рождения. Её исполняли разные женщины, с разным успехом и разной долей достоверности, и, вот, теперь настал мой черёд, и грех было бы не взяться за неё – ведь это была заглавная роль в одной из самых популярных постановок человечества.
       По мере того, как  тускнела романтическая линия, роль становилась всё скучнее и скучнее, но за долгие годы я поднаторела в своём амплуа и не собиралась уступать  молодым исполнительницам, давно наступавшим мне на пятки. В моей душе по-прежнему горел огонь, настоящий, не бутафорский, а для того, чтобы высвободить его из оков времени и повседневности, надо было лишь напомнить  герою, что он по-прежнему не кто иной, как главный герой в этой пьесе.
        Можете считать меня циничной, но мне кажется, что я и так ждала слишком долго, напрасно полагаясь то на ветреный случай, то на благосклонность судьбы.


 
        Я видела его мельком каждый день, иногда нам удавалось только поздороваться, иногда перекинуться словом, я держалась  на положенном и заданном новым сценарием расстоянии. Ночами я трепетала в ожидании утра, утром волновалась в преддверии вечера, и каждый день я беспокоилась по поводу следующего дня. Тысячи всевозможных  фантазий теснились в моей голове, мне постоянно грезились улыбки, взгляды, даже робкие, тайные прикосновения. Я горела в своей одинокой постели, металась в мечтаниях, близких и сладких. Второй раз в моей жизни мне посчастливилось знать вечером, что я увижу его днём, и это счастье длилось целую вечность – неделю.
         Нам удалось встретиться только в последний день торжеств, на центральной площади перед собором, где был выстроен специальный многоярусный бельведер, откуда открывалась захватывающая дух  панорама.
         Город, уходящий корнями в раннее средневековье, вырастал из ущелья в скале и вздымался вверх, словно витое, тончайшей работы ожерелье из резной каменной шкатулки.
         Мы стояли на самом верхнем ярусе бельведера, совершенно заворожённые, понимая, что любые протокольные слова заранее заготовленных речей прозвучали бы здесь нелепо и фальшиво. Все благоговейно молчали. Лишь Себастьян, с минуту поколебавшись, подошёл к самому краю балюстрады и прочитал стихи, белые, не рифмованные, которых я прежде никогда у него не слышала и не читала, и которые меня заворожили так же, как мой кружевной город.

                Мой город как цветок в скале
                Луна освещает его каменные письмена,
                Вязь его знаков понятна только ей   
                Мне же неподвластны даже рифмы,
                Чтобы передать миру его  вкрадчивый свет…
         
         Следом заиграли скрипки, сначала робко, затем увереннее зазвучала мелодия «Прекрасной Патриции», и вся площадь, запруженная народом, а затем и все почётные гости, восседающие на бархатных стульях под балдахинами, встали как один, словно оркестр исполнял национальный гимн.
         Сёстры, вытаращив глаза, смотрели на меня. Наверное, я должна была подняться и сказать что-то такое, что оправдало бы неожиданный и единодушный порыв людей, как будто бы признавших меня своей королевой. Но, в конце концов, так оно и было, мои предки на протяжении столетий правили этим городом, и я подумала о том, как бы был счастлив мой отец, если бы мог хоть краем глаза видеть всё это. И я начала аплодировать. А вслед за мной вся площадь взорвалась овациями, и было совершенно неясно – кому и чему адресованы эти аплодисменты -  городу ли, его жителям, мне, Себастьяну, ЮНЕСКО или княжескому роду Альбо. Не готовая к столь трогательному финалу, глубоко взволнованная, я пожелала всем благоденствия и закрыла торжества.      
         Себастьян подошёл ко мне, склонившись в полупоклоне. Я заметила седые виски, морщинки, заметно прорезавшиеся на лбу, и слегка прочерченные у глаз. Я знала, что на днях ему исполнилось 46 лет.  Но если бы он стал при этом хоть чуть-чуть менее  привлекательным!
    Я изнывала от нелепости моего протокольного туалета: строгого тёмного костюма, который с одинаковым успехом могли носить и старухи восьмидесяти лет, и служащие похоронного бюро, и шляпе с широкими полями, достойной покойной королевы Карлотты, словно я получила её в наследство.
          - Ваше Величество... - обратился он ко мне и поднял голову, ожидая продолжения.
          Я невольно улыбнулась. Это было так забавно, признать во мне владычицу и нарушить все имеющиеся правила одновременно. Почтительный и дерзкий - он совсем не изменился.
          -   Рада вас видеть, барон!
          - Барон, - усмехнулся он, - какой из меня барон, представляю, как веселился бы мой отец, если б мог знать…
           - Да? – искренне удивилась я, - разве он не гордился бы вами?
           - Он всегда предостерегал меня от пустого тщеславия. Он был очень умён. Житейски умён. Намного умнее меня. Жаль, что его уже нет.
           Я удивилась. Грусть и горечь  в голосе Себастьяна были неподдельными. Не готовая никак отреагировать, я зачем-то начала оправдываться:
           - Я понимаю, титул барона – для вас ничего не значит. У вас есть ваше имя – это больше, чем любой титул. Но так положено! Это как орден! Страна вас оценила!
          Себастьян перебил меня:
           - Где жила ваша семья, Ваше Величество? Здесь? –  он указал на только что отреставрированный, сверкающий свежей краской дворец, - а мы жили вон там. И так было, и так будет: это дом моего отца, а это – вашего.
           Я посмотрела по направлению его руки вниз на ряд крохотных неровных строений, стоящих у самой реки, испокон веков служащей сточной канавой и только недавно очищенной от грязи  и облицованной в камень, благодаря моим усилиям и субсидиям ЮНЕСКО.
          Мне захотелось поддержать его:
          - Мы почти не жили во дворце. Мы жили во флигеле, а дворец сдавался в аренду. Мы, дети, мечтали о нём, а родители сожалели.      
          -  Я не знал этого, - пожал плечами Себастьян, - мне и в голову не приходило, что князья Альбо не живут во дворце. Среди жителей города о вас слагались легенды.
         Сёстры, стоявшие рядом, делали мне знаки, всячески показывая, что я говорю  не то. Я демонстративно отворачивалась, мне было не до них.
          Себастьян, крайне чувствительный, отреагировал на их вмешательство, как на знак, что аудиенция окончена.
          Я уловила в его голосе сожаление:
          - Спасибо  за праздник, Ваше Величество, если бы мои родители могли видеть, как преобразился их город, они были бы счастливы.
          - Мои тоже, - поспешно ответила я и повернулась к сёстрам.
          Сильвестра, более настойчивая, ринулась ко мне:
          - К чему такие подробности, Патриция?
          Я и не думала скрывать, что была в ярости:
          - На сей раз, тебя это не касается!
          - Ах, ты опять за своё? – возмутилась она, в панике ища поддержки у старшей Алессандры, - подумай, тебе скоро пятьдесят лет!
          - Сорок восемь! - прошипела я яростно. - Мне сорок восемь! Скоро пятьдесят, если я не ошибаюсь, тебе!
         Тщетно я пыталась не потерять из виду Себастьяна, которого  постоянно норовили отвлечь и увести в сторону. Но я не для того затеяла всю эту историю с городом- музеем и ЮНЕСКО, чтобы упустить, возможно, последний шанс в моей жизни.   
          Презрев все мыслимые и немыслимые нормы, я сама направилась  к Себастьяну. Я подоспела как раз вовремя, бургомистр города приглашал его на обед.
           - Простите, господин бургомистр, - вмешалась я уверенно, - но  барон сегодня ужинает в доме Альбо.
           Брови Себастьяна удивленно взметнулись вверх. Бургомистр почтительно ретировался. Алессандра застыла  с выражением немого вопроса на лице, Сильвестра, обречённо покачала головой.
- Твоя взяла, - хитро шепнула она мне, нарочито увлекая за собой старшую сестру.   


       
Мы остались вдвоём. Дул тёплый южный ветер, доносивший то свежие ароматы с моря, то сладкие запахи с гор. А с бельведера, на котором мы по-прежнему стояли, открывались такие просторы, что трудно было представить, что где-то были другие страны, другие обычаи – куда нас занесло по нелепой случайности, и вот мы вернулись и поняли с горечью, что жили чужой жизнью на чужой земле, притворяясь своими и постоянно фальшивя.
         Мне пришло это в голову в какую-то долю секунды вместе с дошедшим до меня дуновением чуть пожухлой, уставшей от длинного, знойного лета листвы – запаха, почти забытого в стране, где я прожила уже большую часть своей жизни.
          Я, наконец, сняла свою нелепую шляпу.
           - Зачем я уехала отсюда, не знаю, - продолжила я свою мысль вслух.         
           - Вы всё та же, Ваше Величество, почти как Высочество!
           Я вспыхнула давно забытой радостью, в этой лёгкой недвусмысленной реплике было что-то, запускающее машину времени. Не было прошедших двадцати пяти лет, не было Лизы, Альфреда, Люсиль, безжизненного профиля за стеклянной дверью, были только он и я. И, кто знает, может быть, это было только начало…
          - Я всё-таки хотела бы показать вам наш дворец, по-своему он уникален. И мы могли бы пообедать вместе. Я думаю, сёстры уже организуют что-то очень праздничное.
          - У меня есть идея получше, - лучезарная улыбка осветила его лицо, нет, всё-таки что-то в нём переменилось – уверенность мужчины, не знающего поражений, вот, что я вдруг увидела в нём, - там внизу, где  когда-то жила моя семья, мой двоюродный брат Альберто держит ресторан, очень милый, тихий, с традиционной местной кухней. В своё время я помог ему деньгами, теперь он считает меня своим главным гостем. Я попрошу его сегодня вечером в виде исключения принять только нас. Как вы на это смотрите?
          На секунду я запаниковала, не по поводу сестёр, Альфреда, охраны и моей репутации – я начала лихорадочно соображать, как я выгляжу, во что одета и как я буду смотреться в своём официальном костюме и шляпе в интерьерах трактира. Но Себастьян, видимо, понял и это – у него был слишком большой опыт близкого общения с женщинами.
          - Я буду ждать на месте, Ваше Величество. Водителю будет нетрудно найти ресторан, он так и называется «У Альберто».
               


           Я лихорадочно одевалась перед зеркалом. Повсюду вокруг меня валялись платья, сумки, туфли и бельё. С только что вымытых волос стекала вода. Растерянная парикмахерша стояла рядом, не понимая, чего от неё хочет королева Патриция, над причёской которой она только нынешним утром колдовала не менее часа.
         «Не делай мне никаких каркасов на голове, словно я клон Маргарет Тэтчер. Просто высуши и уложи феном, чтоб они сверкали, как шёлк!»
         Сёстры были тут же, пытаясь меня образумить, видимо,  решив заменить собой нашу покойную маму, и одновременно принимая самое деятельное участие в выборе наряда.
          - Надень брючную пару от Армани, - советовала Сильвестра, - она тебя молодит.
          - Нет, лучше юбку, - вмешивалась Алессандра, - у тебя красивые ноги.
          - Тогда можно надеть коктейльное платье от Дольче - Габбана, оно очень стильное! - радостно припоминала Сильвестра.
           - Она замёрзнет! Ведь уже конец октября!
           - Можно накинуть на плечи прозрачный шарф. И никаких чулок, как можно более открытые босоножки, хороший педикюр, ухоженные ступни – и всё! Это очень эротично!            
        - Эротично! – рассердилась Алессандра. - Вы совсем с ума сошли! Как  будто вам обеим по тридцать лет, вы не замужем, и вы не члены королевских семей, а героини сериала «Секс в большом городе»,
           - А ты смотришь «Секс в большом городе?» - воскликнули мы хором, глядя с удивлением на старшую сестру, пуританку, старую деву и  блюстительницу нравственности.



          Я уже вижу усмешки молодых людей, которым когда-нибудь доведётся услышать или прочитать мои откровения. Могу себе представить, как смешно в их глазах выглядит без двух  минут пятидесятилетняя дама, наряжающаяся на свидание и трепещущая, словно девчонка. Но куда нелепее было то, что женщина собиралась на свидание впервые в жизни, словно она была лишена молодости, или боги, дарящие любовь, забыли про неё.
           Моя мама всегда говорила, что любовь – это удел «простых смертных»: они могли бегать на свидания, гулять в обнимку по ночным улицам, целоваться на скамейке, играть веселые свадьбы и просыпаться в одной постели с любимыми.  В  голове маленькой девочки закрепилась дикая мысль, что мы все – я, моя мама, отец, сестры и брат - бессмертны, и это преимущество лишало нас права, данного всем остальным – любить.
         Однажды я была в одном соборе, на юге Италии, где в катакомбах был устроен город мёртвых – знатные люди города бальзамировали своих близких, одевали в дорогие одежды и устраивали  в позах, имитирующих жизнь. Мёртвые – скелеты, обтянутые жёлтой кожей с пустыми глазницами и вечным оскалом – читали газеты, пили вино, обедали за столом, поднося к зияющему рту ложки и стаканы, играли в карты, женщины шили, качали колыбели, мальчики играли в мяч, девочки в куклы. Эта мёртвая жизнь,  заполнявшая бесконечное подземелье леденящим ужасом, выглядела до такой степени реальной, что ещё долго, после выхода на свет, мне мнилось, что и я являюсь частью этого жуткого представления.
          Особенно врезались мне в память две картины: влюблённые, склонившие друг к другу головы и сцепившие окостеневшие пальцы, и девочка, спящая в своей кроватке с улыбкой счастья на лице и выглядевшая до такой степени живой, что всё представление о мироздании переворачивалось, и уже непонятно было, где жизнь, где смерть.
         Я вышла из подземелья в глубоких раздумьях. И вывод мой был печален – мёртвые, которых я видела, жили, а я, живя, была мертвее их. Я поделилась своей мыслью с Альфредом, но он лишь передёрнулся: «Жуткое место!»
         А я тогда с удовольствием поменялась бы с ними местами, с влюблёнными, соединившимися в смертельном объятии, и с девочкой, умершей во сне счастливой.
         Не знаю, зачем я вспомнила о них сейчас, когда, казалось бы, я ехала на встречу, о которой мечтала  долгую жизнь. Было ли это саркастической ухмылкой времени – слишком поздно? Предостережением судьбы – жди разочарований? Или духом смерти – ничего не изменится?
         Я не боялась смерти, я всего лишь искала любви. Я жаждала её, как другие жаждут жизни. Может быть, Себастьян был для меня тем чистым источником, из которого я утоляла свою жажду.
         Если любить – значило умереть, я готова была сделать этот выбор, подобно Марианне из сказки.  «Почему я не умерла ребёнком?» - спрашивала я себя.
         Время шло, я старела, жизнь моя текла размеренно и тускло, как мутная река. Но голодная душа не готова к встрече со старостью. Она всё также лихорадочно мечется в поисках счастья,  игнорируя возраст и борясь с приметами времени. В свои сорок восемь лет я выглядела на тридцать пять, а вечерами могла сойти за тридцатилетнюю. Но в стране, где в каждом школьном учебнике была прописана моя дата рождения – мой возраст можно было скрыть разве что от себя самой. С одинаковым успехом я могла выглядеть старой бабкой, и при этом вызывать не меньшее восхищение.
        Став королевой, я, возможно, совершила самую большую ошибку своей жизни. Судьбу обмануть не удалось: корона не принесла счастья, король был нелюбим, дети - безразличны. Соблюдать и увековечивать дворцовые традиции – не хотелось, делать вид, что волнуешься за судьбу страны – скучно. Брат поступил верно, умерев на поле боя. Жизнь, подобная смерти, ждала бы и его, вернись он обратно под сень традиций семьи Альбо.   
          Всё это мелькало в моей голове  по пути от дворца, возвышающегося на самой верхней точке горы, к ресторану «У Альберто», находящегося  у её подножия.
       Я твёрдо знала одно: стареть жизнью королевы – всё равно, что умирать, плетясь по безжизненной пустыне.



         Большая, представительская машина медленно двигалась по узкому серпантину, с трудом вписываясь в крутые виражи дороги. Мысли о смерти, по всей видимости, возникали не только у меня. Водитель напряжённо сигналил каждому встречному автомобилю, а секретарша, сидевшая впереди, утирала холодный пот со лба. Страна, в которой жили мы все, была равнинной. Наверное, и я отвыкла от гор.
         Странные сомнения, неуместные и непонятные, бродили во мне, пока испуганный водитель полз по серпантину, по которому мой отец когда-то проносился  за десять минут. Почему-то было грустно, беспокойно, и порой охватывало невыносимое желание развернуться и поехать обратно.
         Но развернуться на этой дороге можно было только, доехав до самого её конца.  Там как раз и располагался ресторан «У Альберто».



         Себастьян ждал  у входа. Терраса, вся укрытая вьющимся  виноградом, с маленькими столиками, накрытыми скатертями, расшитыми традиционными народными узорами, и  живописными разноцветными лампами с горящими свечами, показалась мне очень романтичной.
          Водитель открыл дверцу автомобиля, Себастьян подошёл, протягивая мне руку. Секретарша и два телохранителя замерли в недоумении. Придворный этикет опять был нарушен самым неподобающим образом – предложить королеве руку мог только король… Или прислуга…Не зря я столько лет воевала с дворцовым протоколом!
          Проигнорировав подоспевших телохранителей, я оперлась на его руку. И правильно сделала. Ноги, которые я вроде бы опустила на землю, отказывались меня слушаться. Я тряслась и спотыкалась, словно Золушка, отправившаяся на бал в наряде  Принцессы.
          Я ждала комплиментов, полупрозрачное  коктейльное платье из тончайшего шифона огненных цветов требовало особенного мужского внимания, но Себастьян молчал. Я разозлилась. Провести столько мучительных часов у зеркала  и не дождаться даже банального «хорошо выглядите». К тому же, сам он не счёл нужным даже переодеть чёрный смокинг, в котором был на городских торжествах, разве что снял бабочку и расстегнул ворот рубашки. Уж не знаю, почему, но я сочла это пренебрежением. И плохим знаком для начинающегося вечера.
         Себастьян провёл меня к столику в глубине террасы, сервированному на двоих и украшенному  крохотными цветочками, из тех, что растут на газонах. Я подумала даже, не лучше ли мне вернуться обратно во дворец, с Себастьяном или без.
          - Странные цветы, - произнесла я многозначительно, - на какой обочине их собирал ваш кузен?
          Себастьян рассмеялся:
          - Вы всё та же, Ваше Величество! Не представляю, сколько же метров плёнки надо регулярно вырезать, чтобы  демонстрировать людям ту Снежную Королеву, которой вы выглядите на экране!
          - Опять дерзите, барон! – то ли шутка, то ли правда Себастьяна временно примирила меня и с придорожными цветами, и с отсутствием комплиментов. – Вы за это поплатитесь!
          - Ничего не поделаешь! Мы в нестандартной обстановке, и вы здесь полностью в моей власти!
          - Можете даже звать меня Патрицией, - засмеялась я в ответ.


         
          Это был странный вечер. В углу ресторана, за самым отдаленным  столиком  сидели телохранители, секретарша была отправлена домой,  водитель мирно дремал в лимузине. А королева соседней страны и знаменитый писатель, известные жителям города, как «девочка из дома Альбо и мальчишка Д., гонявший в коротких штанишках по местным улицам», пировали, укрытые от нескромных и любопытных взглядов, в тихом, удалённом от туристских троп, ресторанчике, у входа в который хозяин вдобавок предусмотрительно вывесил табличку: «Закрыто».         
         Альберто, оказавшийся полной противоположностью Себастьяна, крупный, важный и неулыбчивый, появлялся, словно тень, для того, чтобы поставить на стол очередное блюдо. Рубиновое вино из кувшина разливал сам Себастьян.
          - Почему он такой сердитый? – спросила я Себастьяна.
          - Альберто считает, что еда – самая серьёзная вещь на свете. За едой нельзя ни балагурить, ни разговаривать. Чтобы по-настоящему насладиться вкусом блюда, надо молча жевать, и пить только вино. Он не признаёт никакой воды. У него не подают ни соков, ни чая, ни даже кофе. Ничего, кроме местного вина.
          - Так он поэт, ваш кузен!
          - В своём роде!
          - Но цветочки с обочины – это слишком.
          Почему-то Себастьян смутился, мне показалось, даже  покраснел:
          - Вообще-то, это фиалки. Такие растут только здесь, в горах. Неужели вы не знаете! И я сам их собирал, даже испачкал единственный светлый костюм, а химчисток здесь пока нет!
          - Фиалки? - Лучший комплимент я слышала только в королевской оранжерее под гром и молнию с ливневым дождём. - Когда же вы успели?
          - Видимо, пока вы прихорашивались.
          - Нет, вы, правда, наглец. Сегодня вы невыносимы.
          - И я не  знаю, что будет, если я выпью еще этого вина. Давно подозреваю, что Альберто туда что-то подмешивает. Всякий раз такое происходит. Я становлюсь не я.
         - А может быть, наоборот?



          Мои воспоминания о нашем вечере похожи на мозаичное полотно. Память сохранила на свой собственный выбор отдельные слова, обрывки разговоров, улыбки, смех, лёгкое, но оказавшееся коварным вино, изобилие блюд, на которые мы уже не могли  смотреть, важный, словно распорядитель королевского двора, Альберто, отблески свечей, загадочный блеск в глазах Себастьяна. Всё это запечатлелось, словно эпизоды урывками просмотренного фильма, запретного, прекрасного, неповторимого, оставившего в душе ощущение радости и утраты одновременно.

          Эпизод 1.
          - Почему вы назвали меня Снежной Королевой? Мне это не нравится!
          - И мне не нравится! Когда я вижу вас в новостях, я иногда пугаюсь, неужели это вы!
          - Себастьян, вы имеете хоть какие-нибудь представления о том, что можно говорить женщинам, а что нет!
 
         Эпизод 2.
         Осоловелые от еды телохранители угрюмо сидят за столом, не поднимая лиц от своих тарелок.
         Всё, что можно было съесть, уже съедено.  В напряжённых спинах четырёх бывалых офицеров чувствуется вопрос – сколько можно? Повернуться и спросить, они не смеют, в отсутствии секретаря, начальника службы охраны и короля распоряжения могу давать только я. Но я молчу. Мне не до них. Желание продлить и без того украденный у жизни вечер, делает меня рассеянной, глухой к тому, что происходит вне поля «Патриция - Себастьян». Например, того,  что ужин беспредельно затянулся.
         Себастьян сделал жест в их сторону:
         - Не пора ли им домой?
         Его вопрос так смутил меня, что я смогла  уловить в нём только один смысл - намерение напомнить мне, что наш вечер подходит к концу. Я опять почувствовала себя девчонкой, слишком активно увивающейся за парнем. Тень моей матери, устало напоминающей мне, что любовь – не дело королей, опять встала перед моими глазами.
         - Им или вам? – уточнила я, поскорее отворачиваясь, чтобы ненароком не выдать своё прорвавшееся возмущение.
         Себастьян улыбнулся, мне почему-то показалось, что иронично. Но голос его прозвучал напряжённо:
         - Вы, по-прежнему, очень обидчивы, Патриция…
         - Вы что, боитесь? – всё же не выдержала я.
         - Не за себя, - ответил он.
         В ту же секунду я всё ему простила.


          Эпизод 3.
          У дверей ресторана нас провожает Альберто. Он не придумал ничего лучше, как загрузить в мой лимузин всю недоеденную снедь и всё недопитое вино. Прощаясь с Себастьяном, он плачет, горько сотрясаясь своим большим телом и утирая искренние слёзы белым передником. Себастьян насилу выпутывается из его могучих объятий и подходит ко мне, еле сдерживая смех.
        «Здесь всегда так, - поясняет он, - как будто, я уезжаю навсегда. Каждый путь – как последний путь».
        Я удивляюсь, он рассказывает об обычаях города, в котором я жила, но которых не знала, словно наши с Себастьяном города находились на разных точках земного шара.


        Эпизод 4.
        В машине так густо пахнет едой, что я категорически отказываюсь в неё садиться.
        Мы идём пешком по узким улицам, вымощенным булыжником. Пешеходная тропа короче, но извилистей и круче. Улицы незнакомы мне тоже. Наверное, из окна папиного лимузина они выглядели как-то по-другому. Мои высокие тонкие каблуки то соскальзывают с отполированного временем камня, то проваливаются в узкие щели.
       Я замёрзла в своём коктейльном платье  с открытой спиной и босыми ногами, лёгкий шёлковый шарф не греет, пытаясь закутаться в него посильнее, я то и дело теряю равновесие, спотыкаюсь и норовлю упасть.
       Охрана мрачно и молча следует за нами. Ситуация  странная и нелепая. От кого охранять королеву? Ночной, южный городишко пуст. Нет ни одной души. Все ставни наглухо закрыты. А самим, только и гляди, как бы не растянуться на скользком булыжнике.       
          - Если я дам вам свой пиджак или подам руку, я не буду убит на месте за попытку государственного переворота?
          - Они на нас даже не смотрят, - пояснила я, привыкшая к присутствию охраны, как к своей тени.
          - Но видят.
          - Ради  пиджака  я готова подвергнуть жизнь опасности…
          - Мою жизнь? - Себастьян вновь напоминал мне, что я безумствую, но я уже не могла остановиться.
          Я даже изобразила жест, почти театральный, нарочито крепко ухватившись за его руку.
          - Королев не осуждают, - сказала я, зачем-то очень громко.
          - Но судят, - добавил он очень тихо.
          - И даже казнят!- подхватила я.
          - Или заточают в крепость!
          - Даже такая страшная участь не остановит меня от желания согреться!
          Что могли сделать охранники в ситуации, не прописанной ни в одной инструкции по безопасности.  В их обязанности не входило соблюдение дворцового этикета. Да и здесь не было  дворца. И жизни королевы не угрожал ни пиджак поэта, ни его рука.

      Эпизод 5.
        Мы подходим к моему дому, дворцу семьи Альбо. Ставни в нём тоже закрыты – так живут в этом городе, только в окнах нижнего этажа проскальзывает слабый электрический свет. Я знаю, что поскольку дворец является частным владением, а не королевской резиденцией, миссия охраны заканчивается перед дверьми, их долг – наружное наблюдение, внутри своего дома – полновластной хозяйкой являюсь только я.
Сёстры, конечно же, не спят, и скорей всего, уже знают, кто  стоит у дверей. Разобраться с ними – несложно. Задача не отпустить Себастьяна, удержать его любой ценой, чтобы смотреть на него, слушать его, просто быть рядом - куда сложней.
         Сонный дворецкий ожидает нас возле тяжёлых дверей. Они  автоматические, но тот, по давней привычке, придерживает створки. Он открывает рот, чтобы что-то доложить, по всей форме, но я  опережаю его:
         - У нас почётный гость, подай шампанского наверх, меня не беспокоить, к телефону не звать.
         - Но… Ваше Величество… Звонил Его Величество.
         - Позвоните ему от моего имени, скажите, что я отдыхаю и перезвоню завтра.
  - Вы уверены? – тихо спросил меня Себастьян.
         Я промолчала. Что я могла на это ответить. Мир вокруг меня крутился уже  не по моей воле.
         - Я хочу показать вам наш замок, он в своём роде уникален, фундамент и нижние этажи относятся к тринадцатому веку, верхние постройки более позднего периода, но даже самая поздняя пристройка относится к восемнадцатому веку. А фрески, искусствоведы предполагают, что это может быть даже рука Тинторетто.
           Себастьян улыбался. Моя игра была для него совершенно прозрачна.
           - Хорошо, - кивнул он, проходя в массивную дверь, - особенно меня интересует Тинторетто.



          И, вот, я, наконец, подхожу к кульминации моей истории, она одна стоит всего того, что написано выше.
          Я тянула, путала следы, отвлекаясь на мелочи, пускаясь в ненужные, долгие воспоминания или расписывая в подробностях детали. Кого я боялась? Себя? Себастьяна? Не Альфреда же и не сестёр. Для них у меня как раз есть ясный ответ. А для самой себя – нет.
Как рассказать о том, о чём не решаешься подумать, что не удаётся ясно сформулировать, на что не знаешь ответов, потому что не задаёшь себе вопросов. Как описать то, что вызывает боль и счастье одновременно, и так трудно разделить их, потому что они слиты в одно воспоминание. 
Теперь, когда безумство позади, и всё слабее и слабее припоминается сама его атмосфера, смешно представить себе взрослую женщину, мать и жену, позабывшую обо всём на свете в попытке обмануть время, себя и его, того, ради которого и была затеяна её большая игра.
В пылу своего азарта я не замечала, что Себастьян, душа которого была чутка, как струны арфы, настроенной на ветер, улавливающей любое его дуновение, без труда считывал все мои усилия бесхитростной интриганки. Может быть, поэтому я видела на его лице загадочную, лёгкую улыбку, лукавый взгляд и немножко безумный интерес исследователя. Поэт и сценарист, он также принимал участие в создании моего сценария, делая собственные поправки точными  репликами и неожиданными наблюдениями, поворачивающими течение нашей беседы туда, куда ему нужно.
Тинторетто так и остался не увиденным. Себастьян был тут же увлечён мною на второй этаж, оттуда, а именно из моих покоев, открывался самый прекрасный вид.



Мы сидели на диване у настежь открытого балкона, перед нами простирался весь город, спускающийся каменными террасами к долине, усаженной апельсиновыми деревьями, и дальше, к искрящемуся, словно золотая обёртка конфеты, песочному пляжу, тонким серпом огибающему бухту. На фоне этого жёлто- оранжевого безумства, далёкая голубая полоска моря выглядела так блёкло, что трудно было признать в ней могучую морскую стихию.
На столике эпохи Возрождения стояло шампанское, горел камин, в старинных лампах мерцали огни свечей.
Я скинула туфли, и скользила босыми ногами по тёплому каменному полу. Я откидывала назад мои будто бы мешавшие мне волосы, поглаживала тонкой рукой словно невзначай открывшуюся коленку, поправляла невинным жестом упавшую с плеча бретель платья. И  взрывалась радостью всякий раз, когда ловила на себе его быстрый, внимательный взгляд.
То я казалась себе юной серной, носящейся мимо молодого охотника, то глупой девчонкой, старающейся скрыть за показной развязностью своё смущение неискушённости.
          Себастьян держал в руке тонкий высокий бокал из цветного венецианского хрусталя. Разноцветные отблески расцвечивали лёгкое брожение шампанского. В белой рубашке с расстёгнутым небрежно воротом, он был красив так, словно сошёл с одной из средневековых гравюр, украшавших стены. 
- Мне хорошо? А вам?- рискнула я нарушить воцарившееся молчание.
- Я оказался в сказке своего детства, - ответил он, встрепенувшись, словно он был погружен в какие-то свои мысли, а значит, был не со мной, - попасть во дворец Альбо было несбыточной мечтой каждого мальчишки в городе. Каждое лето, когда я приезжал к дедушке, друзья брали меня в оборот и тащили к дворцовой ограде.  Наблюдать за скрытой от глаз жизнью семьи Альбо - было нашим любимым развлечением. Однажды мне посчастливилось увидеть выезд княжеской семьи. Я помню высокого, строгого мужчину в смокинге и даму в чёрном платье, перчатках до локтя, в шляпе со страусом и жемчугами на шее. С ней были три девушки, одна другой лучше, тоже в длинных платьях, но белых.   
- И кто же произвёл на вас наибольшее впечатление? – задала я наивный вопрос в надежде услышать: «Ну, конечно же, вы! »
Но я услышала:
- Дама в чёрном. Она даже  являлась мне в грёзах.
- Вам нравятся женщины в летах? – издевательски спросила я, словно мне сейчас было столько же лет, сколько в воспоминаниях Себастьяна – шестнадцать или семнадцать.    
- Величественные, - поправил он, игнорируя мой гнев,  - она казалась королевой, прекрасной и недоступной… Недоступное влечёт особенно сильно.
- Недоступное? – продолжала злиться я, - трудно предположить, что у вас были недоступные женщины?
- Только две, - сказал он так спокойно, что можно было подумать, что он издевается надо мной, - мама и королева.
Его ответ тут же примирил меня и с ним, и с самой собой:
- Мама – это мама. А королева – всего лишь женщина.
Я села напротив него на шёлковый диван, подогнув под себя ноги и упершись локтями в подушки.
Себастьян вновь остановил на мне свой взгляд:
- Вы напомнили мне сейчас  Патрицию, которая была когда-то на яхте…
- А она была другой, та Патриция? – удивилась я.
Себастьян промолчал, я  искала в его лице хоть какие-то отблески чувств, но он был задумчив и по-прежнему погружен в себя.
- Может быть, я ошиблась? – спросила я, скорее себя, чем его, - может быть, мне надо было остаться здесь, и вместо принца ждать менестреля…
- Тогда бы это были не вы…
- Вы так хорошо меня знаете? - дрогнула я.
- Я много о вас думал…
Что было на это сказать? Что спросить? Ответ мог бы лишить меня иллюзии. Недосказанность говорила больше.         
Себастьян поставил свой бокал на стол.
- Вы не пьёте? – забеспокоилась я.
Мне почему-то хотелось, чтобы мы  оба опьянели, как в тот вечер на яхте, где выпитое вино позволило выплеснуть наружу все, что бурлило в телах.         
- Я не люблю шампанского…
-  Тогда, может быть, коньяк? Здесь великолепная коллекция…
- Я не люблю и коньяк…
- А что же вы любите? - растерялась я.
- Кока-колу, - неожиданно рассмеялся он, - нет, правда, я, действительно, люблю кока-колу.  В детстве она была мне недоступна.
Следом засмеялась я. Но на самом деле, мне было не до смеха.
Прежде я считала, что вкусы любящих людей совпадают. Я помню, что мои родители слушали одну и ту же музыку, ходили на одни и те же спектакли, ездили отдыхать в одни и те же места. Даже у нас с Альфредом было что-то общее, к примеру, оба мы  любили роскошь. Но наши с Себастьяном вкусы разнились совершенно.
Чем больше мы говорили, тем больше я терялась в догадках: кто же был тот человек, которого я любила.



 Я всегда знала, что Себастьян, человек, различающий музыку ветра, с большим трудом переносил жизнь среди людей. Я видела, что он не терпит суеты, громких разговоров, пустых бесед. Постоянное людское движение вызывало вокруг него брожение воздуха, расстраивая тем самым струны его души и причиняя боль.
 В то время, как я не могла представить себя без того, чтобы быть на виду, в центре людских потоков и, при возможности, управлять ими.
 При этом я знала, что Себастьян – сильный и мужественный человек, переборовший смертельную опасность и переживший несколько сокрушительных провалов. При всей своей публичности, он умудрялся отстаивать своё право на отдельность. Он не хотел принадлежать никому. Наблюдая за его жизнью, я видела, как ревностно он оберегает свой дар от всяких посягательств: «Всё, что придёт ко мне, я отдам людям, - говорил он, - но я не дам ничего вытягивать из меня клещами».
Я же готова была рискнуть всем на свете и даже самой собой, лишь бы прилепиться к кому-нибудь навеки. Но никто не просил меня о таких жертвах.



То, что я сказала дальше, легло чётким водоразделом всего нашего разговора, словно он захлебнулся в самом себе, потому что он умалчивал главное. С одинаковым успехом можно было не говорить, а просто сидеть рядом и любоваться его чеканным лицом. Любить и молчать. Но я молчала тридцать лет, и теперь  брала реванш у времени и жизни.
- Мне многое о вас известно…Много и ничего… Я не знаю даже, что вы любите… И не знаю, кого вы любите… А мне бы очень хотелось знать…
Себастьян промолчал. А я продолжила. Иначе бы наша встреча ничего не стоила, и мало чем отличалась от предыдущих – немного остроумия, вперемежку с откровенностью, симпатией, дерзостью, колкостью…
Я произнесла. Очень чётко и спокойно. Без страсти. Без надрыва. И накала.
- У меня была мечта. Странная мечта. Я мечтала о катастрофе, о стихии, даже о террористах. Я хотела, чтобы наш самолёт потерпел крушение, или наводнение захлестнуло город, или нас взяли в заложники, меня и тебя… И мы остались одни. Надолго. Навсегда.
Ничего не произошло. Мир не перевернулся. Земля не ушла  из-под ног. И небо не ответило проливным дождём. Времена чудес прошли.



Себастьян медленно повернул ко мне голову. В его глазах горело искреннее недоумение:
- Ты так сильно меня любила?
Наверное, в этот момент я дала бы много, чтобы скрыться, исчезнуть, испариться, куда угодно, в Царство Мёртвых, как Марианна.
Потому что Себастьян только что сказал мне, что не любил меня, никогда. Я замолчала. Молчал и Себастьян.
На меня навалилась вдруг такая усталость, что мне захотелось плакать, долго и жалобно, как мне никогда не удавалось, даже когда я была маленькой: потому что Альбо не плачут.
Я услышала голос Себастьяна:
- Я тоже любил тебя… Мне и в голову не приходило, что я могу быть любим… Я думал, что я –  прихоть, каприз принцессы… Тогда,  на  яхте, я по-настоящему страдал…
Пока он говорил, я качала головой. То, что когда-то доставило бы мне непомерное счастье, сейчас не вызвало ничего, кроме горечи.
- … Когда я сошёл на берег, я с ума сходил от унижения и ревности. Я был убежден, что вы с Альфредом и вся ваша компания просто посмеялись надо мной. Я поселился в местной гостинице и за несколько дней пропил там все свои деньги. Когда за мной приехал отец, я  был совершенно невменяем. Именно тогда он и сказал мне: «Оттого, что ты толчешься рядом с королями, ты  не станешь королем… Живи своей жизнью!»
Мне были знакомы эти слова, они принадлежали одному из его персонажей, но то, что я приняла за метафору, на самом деле имело  непосредственное отношение ко  мне. Следом мне вспомнилась и сама пьеса, где герой  на притяжении всего действия пытался изменить свою жизнь, вырвавшись из мира обыденного в мир иллюзий: в них  он становился то  королём, то нищим, то генералом, то клоуном - но окружение его при этом всегда оставалось прежним, перемены происходили лишь в голове главного героя.
Я чуть не задохнулась от вдруг  открывшейся истины:
- Мой отец говорил мне то же самое. Но я не понимала, что он имел в виду… Если бы я  поняла это раньше, я, может быть, не прожила бы чужую жизнь, в чужой стране, говоря на чужом языке с нелюбимым мужем.



Себастьян, встал со своего шёлкового дивана,  подошёл ко мне и, склонившись, заглянул мне  лицо:
- Я тебя никогда такой не видел.
- Ты знаешь сказку про Марио и Марианну? – спросила я.
- Конечно, мне ее рассказывала мама. Эта сказка из наших мест.
- Как ты думаешь, они умерли?
- В детстве я думал, что они нашли друг друга.
- То есть, умерли?
- Нет, не умерли. Они победили смерть.
- То есть – любовь побеждает смерть?
- Просто любовь – это жизнь.
- Пожалуйста, сядь со мной….
Мне так сильно хочется тепла, что я организую его сама, как и всё в моей жизни. Я просто подлезаю под его руку и усаживаюсь так, что оказываюсь у его плеча, в его объятии.

 
Мы так и сидим вместе, на шёлковом диване князей Альбо, с лицами, повёрнутыми к распахнутому балкону и взглядами, устремлёнными в никуда.
Я вижу, что за окном катастрофически светает, ещё чуть-чуть, и тусклая полоска моря расцветится оранжевыми красками солнца, а ещё мерцающие на небе звёзды вдруг исчезнут сами по себе, будто кто-то сдёрнет с неба яркое покрывало, чтобы следующим вечером раскинуть его вновь.  Но уже без  него.
Мне с ним так хорошо и тепло, как никогда и ни с кем в жизни, но надвигающийся страх расставания заставляет меня  решиться сказать правду.
И я говорю:
- Я никогда и никого не желала, кроме  тебя…
Себастьян не отвечает, и не двигается. И я не знаю, чего я хочу больше, чтобы он не шевелился никогда или чтобы он обнял меня сильнее.



Я со страхом вглядывалась в сумеречный пейзаж за окном, я испытывала чувство актрисы, у которой заканчивается феерический бенефис.
Не знаю, сколько времени проходит, когда я слышу, наконец, голос Себастьяна:
-  Я много думал, кто ты для меня. Когда я увидел тебя впервые, ты поразила моё воображение. Как болезнь, тронувшая разум. Как бред. Излечиться можно было, только сбежав от тебя. На расстоянии  я успокаивался, но  всякий раз, когда вновь оказывался рядом –  противостоял наваждению. Ты сопровождаешь меня всю жизнь. Каждую строку, которую я пишу, я мысленно читаю тебе. Ты почти всегда рядом.
- Как муза?
- Можно сказать и так.
- Познать музу невозможно?
Он не ответил.  Для меня это был приговор.

 

Он поднялся. Я заметила, что он ищет глазами свой пиджак.
Всё во мне возмутилось. Я не могла его просто так отпустить. Если я была всю жизнь его бесплотной музой, а плотью он делился с Лизой и ей подобными, то он сильно задолжал мне.
- Постой!
Я встала рядом и протянула руку к его лицу.
- Я так и не узнала, какая у тебя кожа.
Мои пальцы пробежались по его щеке, сверху гладкой, ближе к подбородку колючей, с чуть отросшей за длинную ночь, щетиной.
-  И я не знаю, какие у тебя губы.
Мне пришлось чуть согнуть ноги в коленках, чтобы прикоснуться губами  к его губам.
Меня поразило, что они были прохладными и сухими одновременно.
Я замерла от волнения. Секунды отстукивали вечность. Мысленно я готовилась к краху.
Его губы дрогнули в ответ. Я услышала его шёпот:
- Ты сумасшедшая.
- Пожалуйста, молчи, - прошептала я.
Его рука легла мне на шею. Что-то упало к моим ногам. «Пиджак», - догадалась я. И замирая сердцем, почувствовала вторую его руку, осторожно, но сильно обхватившую мою спину.


Я ощутила себя в жерле мощного смерча, захватившего меня в свою безумную круговерть и оглушившего до бесчувствия. Я билась и кричала в тысячеруких и тысяченогих объятиях невиданного вихревого потока и даже слышала, как ветер возвращает мне мой голос: «Не бросай меня, не отпускай меня!»


Когда я очнулась на полу, на границе балкона и спальни, я                обнаружила  себя, мокрую от слёз, пота и крови, хлынувшей из меня с новой силой. 
Я увидела над собой встревоженное лицо Себастьяна.
- Что-то не так?
Улыбка не давала мне говорить. В голову почему-то лезли нелепые мысли, одна смешнее другой: «Интересно, что он обо мне думает? Как я ему? Что в таких случаях говорят? Сказать ему, как в дурных фильмах: «Ах, милый, я без ума от тебя! Или: «Я на седьмом небе!» И когда, интересно, сойдет с моего лица эта дурацкая улыбка?»
Озабоченный вид Себастьяна заставил меня рассмеяться.
Выражение его лица тут же стало лукавым.
- Ты так кричала, словно хотела, чтобы сюда сбежались все, кто есть во дворце и за его пределами.
Я по-прежнему улыбалась. Мне было абсолютно все равно, уйдет ли он сейчас или останется, скажет что-нибудь еще или промолчит…
Я чувствовала себя так, словно всю жизнь только и делала, что приходила в себя в объятиях мужчины. Я была раздета. На расстегнутой рубашке Себастьяна преступно алели кровяные пятна.
- Ты дал мне жизнь, - сказала я.
          Губы опять сами собой растягивались в улыбку. Наверное, это и было счастье. 



Я посмотрела за окно. Было совсем светло. За морем медленно всходило солнце. Я прошептала:
- Сказка кончилась...
- Сегодня я улетаю... - услышала я голос Себастьяна.
Кто-то должен был сказать это первым.
- По-моему, я тоже.
- Надеюсь, твои охранники не схватят меня на выходе за покушение на государственную святыню.
- Обязательно, - пошутила я вслед за ним, - и бросят в пропасть, как любовников Клеопатры.
- Но у меня есть планы на жизнь, - улыбнулся он.
От меня не ускользнуло, что он смущен.
Я подумала: «Он уходит, словно я заурядная женщина, а не королева…».  Но даже эта мысль меня не огорчила.
Он уже был полностью одет. Неприлично испачканная рубашка спрятана под пиджаком.   
Глупые мысли продолжали тесниться в моей голове. «Наверное, при расставании положено грустить?» - спрашивала я себя.



Закутавшись в плед, я спускалась с Себастьяном по лестнице вниз, к массивным, инкрустированным бронзой дверям. Во дворце было тихо. Не было видно никого, ни прислуги, ни сестёр, ни даже охраны.    Видимо, сёстры  позаботились о конфиденциальности.   
Я сама отворила засов, сама открыла дверь. Никогда прежде мне не  доводилось провожать любимых. Я плохо представляла себе, каким образом я смогу сказать «прощай» человеку, которого мне хотелось пленить и навеки оставить подле себя.
- Жаль, что этого не случилось раньше… - сказала я.
Его ответ поразил меня, я до сих пор не знаю, понравился он мне или нет:
- Ты настоящая королева…
- Я всего лишь женщина.
В лице Себастьяна промелькнуло смятение. Он по-прежнему стоял в  приоткрытых дверях. Снизу уже слышался шум машин – город  просыпался.
И тут со мной произошло нечто невероятное, все мысли, бродившие до сих пор в моей голове, вдруг отказались там умещаться, и некоторые из них, пожалуй, самые глупые, прорвались наружу. Но прозвучали они очень значительно:
- Себастьян, ты был когда-нибудь в катакомбах С - кого монастыря?
 Конечно же, он очень удивился:
- Да.
 - Помнишь двух влюблённых? Я бы хотела оказаться на их месте. Чтобы не расставаться. Никогда. И никогда  больше не встречаться…



Он сказал, очень тихо, мне кажется, скажи он то же самое громче, и волшебство рассеялось бы, оно уже уплывало, утекало мимо нас неумолимо и катастрофически быстро:
 - В жизни всё скоротечно. Возможно, вечность есть в смерти, но там нет любви. Я там был, там нет ничего  привлекательного.
- И как там? – спросила я осторожно, чтобы удержать вокруг нас остатки ночной магии, не спугнуть её.
- Темно…
Он толкнул тяжёлую створку, и яркое солнце ворвалось в прихожую.   


      
Я ещё не  затворила дверь, как передо мной выросли  фигуры сестёр. Алессандра смотрела на меня с немым укором. Сильвестра изображала из себя разъярённую фурию.
 - О, нет! – простонала я.
Мне хотелось поскорее вернуться в комнату, хранившую ещё присутствие Себастьяна, завернуться в плед, пропитанный кровью, потом и слезами, и погрузиться в сон.
- А  ещё позже вы не могли закончить свои оргии?
- Оставь её, - вмешалась Алессандра.
- Нет, подожди! – Сильвестра увернулась от сестры, - я надеюсь, королевский дом Альфреда Второго не рухнет после нашествия Себастьяна.
- Ты подслушивала? – вяло спросила я.
Я двинулась по направлению к спальне, сёстры устремились за мной.
- Мы вынуждены были отпустить всю прислугу, охрану, отключить все телефоны, и раз десять объяснять Альфреду, что ты переутомилась после торжеств, приняла снотворное и спишь беспробудным сном.
- Мне всё равно, отстаньте.
 Я взяла бокал Себастьяна и, устроившись в шёлковом диване, стала медленно потягивать шампанское.
- Совсем с ума сошла! – ахнула Сильвестра.
- Она всегда была сумасшедшей, ты же знаешь, - вздохнула Алессандра.
- Королевой нужно было быть тебе, - сказала я сестре, допив шампанское, и плотнее кутаясь в плед.
- К сожалению, Альфред выбрал тебя, - вздохнула старшая сестра, на удивление правдиво, - ты хоть помнишь, что ты сегодня улетаешь, и желательно, вылететь в первой половине дня, потому что, хоть ты и королева, но ты всё же зависишь от воздушных коридоров.
- Алессандра, - удивилась я, - ты хоть любишь меня?
- Пойду принесу лимон, чтобы стереть с твоего лица эту идиотскую улыбку, - невозмутимо ответила старшая сестра.
Когда она вышла, Сильвестра тут же уселась рядом со мной.
- Ну, скажи, - заговорщически зашептала она, - кто лучше, он или Альфред?
- Господи, какая же ты дура! - рассмеялась я.


Спустя несколько часов, у трапа самолёта,  мне вновь напомнили, что я - королева. Бургомистр города, местное духовенство, почётные граждане, все, кроме одного, самого главного для меня, провожали меня у трапа под звуки оркестра  с цветами и прочими почестями, в данный момент, для  меня абсолютно  излишними. В надежде продлить ускользающий волшебный день,  я надела джинсы  и пуловер, одежду, подходящую, скорее, для пикника, чем  для официального прощания. Может быть, я надеялась, что Себастьян подобно Ромео примчится инкогнито, чтобы  проводить меня.
Но напрасно я бросала вокруг себя рассеянные взгляды. Его не было.
- Не ищи, - тихо шепнула мне Сильвестра, - он уже улетел.
- Откуда ты знаешь? - я не  испытала ни тени былой ревности, только горечь от осознания, что время  надежд  прошло.
- Радио надо слушать. Оказывается, он отсюда сразу же едет на Берлинский кинофестиваль.
Не знаю, почему, но я  повеселела.
А воодушевлённая чем-то своим Сильвестра, продолжала:
- Так, было у вас что-нибудь или нет? Постель не смята, плед в крови.  Он, что, лишил тебя девственности? Просто гормональный взрыв какой-то!
Алессандра, как всегда, по старшинству, осадила её, но чувствовалось, любопытствовала не меньше:
- Во  всяком случае, выглядит она лет на двадцать лет моложе!
- А как вам больше нравится! - засмеялась я, одновременно принимая  неуместные почести от бургомистра.
В этот момент вокруг меня произошло странное шевеление. Я обернулась и увидела у выхода VIP зала запыхавшегося, взволнованного кузена Себастьяна, Альберто. Он что-то темпераментно объяснял охране, более того, усиленно пробивался к выходу.
- Что такое? - спросила я начальника службы охраны.
- Ваше Величество, это владелец  ресторана, где вы были вчера,  требует, чтобы его  пропустили к вам, говорит, что вы что-то забыли. Я  должен поверить.
- Пропустите! Очевидно, он считает, что мы не всё съели, - с показным равнодушием вздохнула я, но  мне было приятно.
Я выслушала его сбивчивые, нелепые объяснения. Он очень стеснялся и по всей видимости, не знал, как вести себя со мной  сегодня. С удивлением я услышала что-то про Себастьяна, который, вроде, даже звонил Альберто с дороги, словом, я почти ничего не поняла. Может быть, я просто забывала мой родной язык?
 Двигатели  уже были запущены, самолёт готовился к взлёту. Я устроилась в кресле, в моих руках, наконец, оказался бокал с шампанским.
Сильвестра летела со мной. Алессандра осталась во дворце Альбо за хозяйку.
Странная пластмассовая коробочка лежала у меня на коленях. Как ни странно,  запахов еды я не улавливала. Я открыла её. В ней лежал обычный листок бумаги, сложенный вдвое. Развернув его, я увидела букетик фиалок, слегка подвявших, похоже, вчерашних.
На бумаге от руки было написано три стихотворные строки. В самом низу стояла подпись Себастьяна. Как ни странно, это был первый его автограф в моей жизни.

Она - та, по чьей воле  солнце встаёт, а  звёзды засыпают на её  ладонях
          Та, что делает из будней праздник,  просто улыбаясь вам по утрам
Это женщина, всего лишь  женщина, которая любит...

Я с трудом удержала в груди возглас изумления.
- Ты победила, - сказала мне сестра, - он тебя увековечил.


Бывает ли в любви победа? И была ли это любовь? Или страстный реванш за свою жизнь? Даже если эта жизнь – всего лишь легенда, которая сложилась без вашего участия, или сказка, которую создали вы сами.
А как бы вам больше понравилось? Любой ваш выбор меня устроит, потому право решать, было то, о чем вы только что прочитали, или не было, принадлежит только вам. Или читателю в том случае, если вы рискнете опубликовать полученный материал.
               
         Остаюсь в глубокой признательности
                Патриция.


                __________________________   



Молодой мужчина примерно тридцати лет, светловолосый и светлоглазый, с высокими залысинами на лбу, щурясь от усталости в глазах, в задумчивости смотрел на светящийся в темноте  экран компьютера. Имя «Патриция», застывшее на мониторе перед его взглядом, не давало ему покоя. Только что прочитанные откровения оставляли странное впечатление. В нем боролись два чувства: немедленно выключить, выбросить все из головы и забыть навеки, или броситься искать, о ком же все это написано. Найти было нетрудно: достаточно было выяснить, кто из поэтов получил Гонкур в шестидесятые годы прошлого века. При условии, что информация про Гонкур не является выдумкой тоже. «Кто же мне это прислал? Графоманка? Сумасшедшая? И почему именно мне?» - спрашивал он себя, но ответов не находил. Странное, ноющее в груди чувство подсказывало ему, что все, что он только что прочитал, не может быть неправдой.
          Почти механически он вошел в Интернет и отправился на поиски королевских домов Европы. То, что он увидел, смутило его еще больше. Монархи и монархини оказались сплошь солидными, величественными и очень серьезными людьми, всем своим видом демонстрирующими, что они  рождены для того, чтобы беспокоиться о судьбах мира и страданиях человечества. Но стоило ему зайти на сайты желтой прессы, как он тут же попал в круговерть намеков на романы, интрижки, адюльтеры, употребление наркотиков, алкоголизм, измены, неравные браки и все остальное, что происходит обычно со всеми смертными на Земле.
          «Зачем я сюда зашел? – спрашивал себя молодой человек. – Чего я ищу?»
          Рассердившись, он выключил компьютер. Но бесконечные вопросы не давали ему покоя. Они одолевали его, начиная с того момента, как курьер DHL вручил ему срочный пакет без указания имени и  обратного адреса отправителя. В пакете он не нашел ничего, кроме старомодной дискеты. Объяснения, данные в начале текста, не удовлетворяли журналиста. В записках самозваной или настоящей королевы не было ничего, что могло бы, действительно, заинтересовать представителя прессы. Никакого криминального или политического подтекста. Любовная история могла быть интересной только в случае обнародования имен королевы и поэта.  Только реальные действующие лица, только реальная страна могли заинтересовать современную публику. Неужели именно этого хотела королева – быть узнанной? Неужели именно этого ждала она от него: публикации? Но тогда почему выбором королевы стал безвестный журналист из бедной страны на задворках Европы, где едва-едва установилась демократия,  и заработать на жизнь можно было,  лишь уехав в более благополучные страны.
         Если это была шутка, то шутников нужно было искать поблизости, среди коллег и друзей. Но ни тех, ни других у журналиста не было. Он давно уже работал, размещая в Интернете статьи о новых туристических маршрутах и меню в разнообразных, только что открывшихся ресторанах. Тем и кормился.
          Чем больше вопросов возникало в голове журналиста, тем больше он путался. Но какой-то внутренний голос говорил ему, что решение очень близко, и если он захочет узнать, о ком же здесь идет речь, он это обязательно узнает.

          Озадаченный журналист вышел в соседнюю комнату. Беременная жена ждала его у телевизора.
           Поколебавшись, он рассказал ей всю историю, от начала до конца.
           «Бедная королева, - сказала жена, утирая слезы, - она не может выйти замуж за своего поэта, иметь от него детей, она не может быть счастлива, как мы…»
          Журналист обнял любимую жену. Все его публикации о странах, где он никогда не бывал, были сделаны ради нее. Это ее он мечтал отвезти  туда, куда пока попасть был не в состоянии. Сейчас в Интернете висела его статья о Бали. Не ее ли прочитала Прекрасная королева?
          - А на каком языке она написала? – спросила жена.
          - На английском, но похоже, это не ее родной язык. Слишком правильный.
         - А почему именно тебе?
         - Это вопрос…
         - Может быть, ты как-то написал  об ее стране?
         Журналист удивился, жена тоже была журналисткой, даже более удачливой, чем он, и ее гипотеза вполне могла быть верной, но он давно уже  сбился со счету, о скольких странах и городах он написал за десять лет.         
              - Меня больше интересует, зачем она  это написала?
          - Зачем пишут дневники? – сказала жена, - чтобы рассказать о себе…Чтобы о ней узнали?
          - Ты думаешь, она этого хочет? Публикации? Но кому интересна история королевы неизвестно какой страны и поэта, который пишет неизвестно на каком языке?
          - Мне кажется, она хочет поблагодарить журналиста. Того, который их свел… В твоем лице!
          - Но почему именно меня?
          - Она же все написала! Это так просто! Ты похож на Себастьяна!
          - Она описывает его как красавца! – с недоверием оглядел себя журналист.
          - А ты и есть красавец! - с любовью воскликнула его жена. -  А кстати, - удивилась жена, - почему она пишет в самом начале о каком-то  интервью? Разве интервью было?
           - Вот именно, что не было… - осенило  журналиста. - А что же тогда было?
           - Какая разница! - засмеялась жена. -  Любовь! 

          Жена спала на его плече. Непогашенный компьютер не давал покоя журналисту. Он осторожно встал, бережно сместив ее голову на подушку, и на цыпочках прошел в соседнюю комнату. Имя «Патриция»  по-прежнему мерцало на мониторе. Журналист перевел курсор с конца в самое начало и написал:
                «ИНТЕРВЬЮ С ПРИНЦЕССОЙ».
           Затем, подумав, добавил: «сказка».
          Вспомнив, что сказки бывают, в основном, детскими, вновь отправил курсор вперед и  подписал: «не детская».
         Заголовок и подзаголовок смотрелись так хорошо, что он не заметил, как следом выписал привычные глазу строки, которые видел много раз в начале самых разнообразных произведений: «Все имена и события - вымышлены, всякие совпадения случайны».
         
Сицилия, 2005 – Москва, 2006