Вот и прошёл Песах, Еврейская Пасха, праздник, посвящённый выходу народа из египетского рабства. Длится этот праздник в Израиле семь дней, в других странах - восемь. Собственно, праздничными считаются только первые два дня и последний, а в промежутке - полупраздники. Тем не менее, во все дни евреи не едят хлеба и вообще ничего, сделанного из злаков, кроме мацы. Даже обычную водку, изготовленную из зерна, пить не полагается. Однако имеется сливовица и другая водка, сделанная из фруктов, её можно употреблять в Песах.
Как и все еврейские праздники, Песах начинается с заходом солнца. Первые два вечера называются Седер, что в переводе с иврита означает Порядок. Дело в том, что в этот праздник не просто сидят за столом, выпивают и едят, хотя, разумеется, без этого не обходится. Вначале читают Агаду - сказание о выходе из Египта, при этом в соответствующих местах едят горькую зелень, символизирующую горечь рабства; лук, который обмакивают в солёную воду, символизирующую слёзы рабов; и, конечно, мацу, потому что у наших предков не было возможности заквасить тесто. Oни смешивали муку с водой и пекли на горячих камнях.
Поскольку Песах обычно приходится на апрель (редко - начинается в последниx числаx марта) - за стол садятся не рано, а до еды дело доходит очень поздно. Но главное – не в едe, хотя она традиционно очень вкусная, а в торжественном рассказе про выход из рабства, про обретение свободы.
В Америке практически все евреи, даже не религиозные, празднуют Песах. В Советском Союзе в 1950-60-е годы это было по-другому. Евреи были ошеломлены прошедшим не так давно "делом врачей" и волной антисемитизма, спровоцированной этим "делом". Они боялись соблюдать еврейские традиции и рассказывать о них детям. В Ленинграде многие мои ровесники вообще не знали про этот праздник или имели о нём весьма смутное представление. Однако мой папа всегда проводил первый Седер и собирал на него всю родню.
Папа заранее узнавал, когда в ленинградской синагоге начнут выпекать и продавать мацу, и мы с ним покупали её и приносили домой. Пакеты были не тяжёлые, но большие, характерной формы. Школа, где я учился, находилась в десяти минутах ходьбы от синагоги, и я боялся, что кто-то из одноклассников меня увидит - все, живущие близко, разумеется, знали, что находилось в этих пакетах. В школе, как и в любом советском предприятии, к религии, особенно еврейской, отношение было отрицательным, не говоря, что одноклассники могли задразнить.
Потом мы догадались брать с собой рюкзаки, и как-то, действительно, встретили моего одноклассника.
- А вы что, в поход собрались? - удивлённо спросил он.
- Нет, уже возвращаемся! - весело ответил я, радуясь, что пакеты с мацой не на виду.
Перед седером мы раздвигали большой старинный стол с резными ножками. Обычно он был квадратным, примерно полтора на полтора метра. Но в раздвинутом состоянии оказывался метра три с половиной в длину, при этом по краям откидывались дополнительные ножки. Вставка во время блокады пошла на дрова (сам стол чудом уцелел), поэтому мы вставляли обрезанные по ширине стола доски и накрывали их кусками фанеры.
Стульев тоже не хватало, приносили с коммунальной кухни табуретки и клали на них длинные толстые доски. Доски были неструганые, поэтому мы, мальчишки, оборачивали их какими-то плакатами, которых было полно в кладовке, и закрепляли снизу плакаты кнопками.
Как-то мой самый старший двоюродный брат с серьёзным видом спросил у моего отца:
- Дядя Абраша, у нас ведь мероприятие религиозное, разве можно использовать коммунистические, то есть атеистические плакаты?
- Знаешь, Гриша, - так же серьёзно ответил мой отец, - под попу - в самый раз!
Мама готовила цимес, жаркое, куриный бульон с галушками из мацы, два вида запеканки из мацы - простую и сладкую, с изюмом. И, конечно же, фаршированную рыбу, но в неё вместо белого хлеба добавлялa муку из мацы.
Я тем временем занимался "хреновой работой". Садился у открытого окна, предварительно открыв дверь, чтобы получился сквозняк, и тёр корешок хрена. Если сильного сквозняка не было - из глаз обильно текли слёзы, но я знал, что фаршированная рыба без хрена не так вкусна, а кроме меня тереть было некому - у папы и так дел хватало, а женщин к этой работе не привлекали, чтобы у них не опухали глаза. У меня же, после промывки холодной водой, глаза быстро приходили в норму.
В канун Песаха доставали из стенного шкафа старый, ещё дореволюционный сервиз, который использовался только раз в году. Его кошеровали: клали в большой таз, заливали водой, затем в воду опускали раскалённый на плите чугунный утюг. Вода вскипала и бурлила довольно долго. Потом её сливали, а остывший сервиз протирали и ставили на стол.
Незадолго до захода солнца начинали подходить гости. Но за стол не садились, ждали, когда отец и дядька, его средний брат (младший погиб на войне) придут из синагоги, где была праздничная служба. Стол был уже накрыт, в центре на большом белом блюде высилась горка мацы. Ближе к торцу, где сидели отец и дядька, стояла тарелка с необходимыми атрибутами Песаха: обожжённой на огне куриной костью, символизирующей пасхальную жертву, горькой зеленью, крутым яйцом и т. д.
Мужчины приходили из синагоги, все оживлялись и с разговорами садились за стол. Папа раскрывал старую, ещё дореволюционную книгу на иврите (я знал, что она называется Агада) - и моментально устанавливалась тишина. Он начинал громко читать, дядька по другой, ещё более потрёпанной книге, с трудом тоже читал, но молча. Больше никто у нас иврит не знал.
Время от времени отец останавливался и объяснял прочитанное. В нужном месте он объявлял, что следует выпить, облокотившись на левую руку - в знак того, что мы больше не рабы. В этот праздник папино самодельное вино наливали всем, даже детям, и нам это очень нравилось.
Вскоре после начала чтения Агады младшему ребёнку полагалось задавать 4 вопроса. Эта роль отводилась мне. Иврита я, естественно, не знал, поэтому заранее под папину диктовку старательно записывал русскими буквами: "Ма ныштано халайло хазе..." На самом деле, последние два слова начинались не с буквы "х", а с буквы, которой в русском языке нет, сейчас бы я записал её как "h". Но тогда я латинского алфавита не знал, и, подумав, решил писать букву "х" с закорючкой над ней, как у "й".
За столом я читал четыре вопроса, папа переводил их и отвечал, сначала на иврите, затем - на русском. В том месте, где упоминались казни, насланные на египтян, из каждого бокала отливали по десять капель - по числу казней. Отдельно ставился бокал для Пророка Элиягу, и я шёл открывать дверь на лестницу - как бы впуская его в дом. Дядька рассказывал, что в Белоруссии, в Жлобине, где они жили, будучи детьми, один мужчина подшутил над соседом. Он надел белую одежду и чёрные чулки и встал перед соседской дверью. Тот открыл дверь для Элиягу - и увидел в темноте фигуру в белом, которая как будто была в воздухе, не касаясь земли. Бедняга упал в обморок.
Как я упоминал, к еде переходили довольно поздно, все успевали проголодаться. С определённого момента можно было есть мацу, и мы с удовольствием жевали её.
Особенно мы любили подержать кусочек мацы в рюмке со сладким вином, а потом съесть его, получалось очень вкусно.
Наконец переходили к трапезе. Начинали с фаршированной рыбы, которую ели с натёртым мной хреном. Затем мама и тётка, её младшая сестра, подавали бульон с "кнейдлах", жаркое, цимес, простую запеканку... На десерт было сладкое - компот и запеканка с изюмом.
А в самом конце, выпив четвёртый бокал вина, все торжественно произносили на трёх языках - на иврите, идише и на русском: Через год - в Иерусалиме!
Тогда это звучало просто как традиционная формула, поскольку поехать в Израиль было совершенно нереально. И никто не мог предположить, что последние десять лет своей жизни мой папа проживёт именно в Иерусалиме.
Нью-Джерси, весна 2019