Бабушка в детстве перед сном всегда меня «пережегнала» - осеняла крестом. Я слышала, как она шепчет слова молитвы: получался сплошной набор шипящих звуков, столь характерный для польского языка. От едва заметного шуршания слов мне становилось самой легко: ритмический шелест убаюкивал. До сих пор мне легче заснуть, когда рядом кто-то не спит, словно молится за меня. Я помню бабушкины морщинки вокруг глаз и этот странный старушечий запах, но такой родной. С тех пор в самые трудные моменты жизни я вспоминаю слова молитвы и на какое-то время становлюсь ярой верующей: «Не бывает атеистов в окопах под огнем». В другое время моя вера существует, как призрак, где-то рядом.
С церковью у меня всегда были самые сложные отношения. Только бабушкина молитва – словно проводник в мир медитации и спокойствия. С детства мне внушали, что греховная сущность видна повсюду. Можно было тревожиться по любому поводу. Бесконечное множество суровых стереотипов до сих пор меня заставляет вздрагивать. Если помоешь волосы в воскресенье, то останешься лысой; если обстрижешь ногти в праздничный день, то они станут хрупкими и ломкими; если будешь мешать не в ту сторону, то тесто не получится; если... А позже выяснилось, что моя мама – левша, ей просто было удобно мешать против часовой стрелки...
Каждый год я приезжала в белорусскую деревню, где могла чувствовать себя вполне свободной. Я любила бывать в полуразрушенном костеле. Было маняще жутковато и возле старинного здания, и внутри него. Черные вороны черными яблоками рассыпались в небе и неутомимо «граяли», словно возвеличивая того самого древнего князя Игоря. Невольно задаюсь вопросом: почему эти зловещие птицы так полюбили святое место?! Внутри храма было полно склепов, обросших легендами, как мхом; даже в жаркий день там было очень прохладно; но больше распадающихся ступеней пугали звуки, умноженные на эхо. Чем страшнее, тем интереснее. Странные развалины притягивали меня. Тогда я и представить себе не могла, что спустя много лет буду молиться в том же костеле, ощущая прохладу конструкции, как в детстве. «Езу, уфам тоби, Езу, уфам тоби, Езу, уфам тоби» (искож. польск. – Господи, я доверяю тебе), - никакие другие слова не нужны, только эти три слова, самые искренние. ...Всего три слова веры – и костел снова отстроенный; правда, напоминал он не сказочный замок, а, скорее, замок графа Дракулы, вокруг по-прежнему восторженно каркали вороны. Внутреннее убранство костела не поражало величием и богатством, однако тянувшиеся от самого купола нежные тюлевые шлейфы придавали пространству неповторимость и утонченность. Здесь я всегда чувствовала себя спокойно, не боясь условностей и догм.
Молитва первая: момент исповеди
______________________________________________________
Господи! Прошу, верни мне первую белость тринадцатилетних грехов, верни мою первую исповедь, верни мое первое причастие! Я помню, как вера легкими движениями нащупывала новую душу. Было очень легко пробираться по темным закоулкам детских сомнений к новой сущности. Я помню, как паутинка радости опутывала сердце после исповеди. Через год я собиралась пойти на исповедь во второй раз и уже в другом костеле. Каждое воскресенье я ждала встречи с молодым ксендзом, который ни одного ребенка не пропускал – обязательно улыбался или клал большую добрую длань на голову. Настоящий духовный наставник должен быть именно таким! Настал момент исповеди. Всего один нелепый вопрос священника, который мне стыдно озвучивать даже сейчас, убил во мне веру, надежду, любовь. Господи! Отправь меня в следующий заплыв веры! Покажи указующий луч!
________________________________________________________
Обморок – как надежный способ бегства из реальности – я начала «практиковать» именно в церкви. В мою точку сборки врезалось запредельное пространство. Ощущение духовности и сейчас меня не покидает, но лишь тогда, когда я в святом месте одна. Самая глубокая святость и благодать снизошла на меня в Грузии. Даже через гаснувшую свечу со мной говорил Всевышний. Мама же всегда была достаточно авторитарна насчет веры, слепо следовала догмам, не задавая никаких вопросов. Наличие уточнений уже неприятно травмировало ее. А мне было многое неясно, мой маленький мозг взрывало каждое слово и действие. Служба шла на польском языке, казалось бы, я многое понимала, но, как выяснилось, по-своему. К примеру, за долгие годы в меня врезалась фраза: «Богу нехбондон дзеньки» (искаж. польское). И все было логично: зачем господу деньги... Оказалось, что Богу не нужна слава. А мне нужна была свобода! Каждое воскресенье я вырезала из своей свободы 1,5 часа. Именно в церкви я научилась наблюдать за людьми, за жизнью предметов и даже за потусторонней жизнью. Мячиками мысли я умело жонглировала закрытыми глазами: мне никто не мешал.
Каждое воскресенье для меня оживали одни и те же люди. В другие дни я спокойно о них забывала, но приходил назначенный час, и незнакомцы воскрешались для меня снова. Я примеряла на них семьи, профессии, мечты. Представляла, как их могли бы звать. Они буднично вникали в молитву, а я, отвлекаясь, пыталась влить их души в свой сосуд.
В детстве мне всегда казалось опасным ни во что не верить. Я упорно говорила себе «надо», я обязана чувствовать, но, увы, душа почему-то молчала. Я помню, как я проникала в героев романа «Камо грядеши»; как надеялась, что девушка, героиня романа, привязанная к быку во время гладиаторского боя, будет жива; как я откладывала книгу и молилась за нее; пусть ее обязательно спасет гладиатор, провидение или даже сам бык. Так хотелось этой веры... Главное – просто вытерпеть, каждое воскресенье я буду в церкви: «Езу! Уфам тоби!» Но внутри этой веры было, видимо, мало, организм организовывал бегство из плена – все чаще я падала в обморок. Тогда меня выносили на улицу, и мне разрешалось немного побыть на свежем воздухе. В итоге часть напряжения-наказания уходила вместе с временным небытием.
Молитва вторая: пусть останется жив!
________________________________________________________
Красивый парнишка лет пятнадцати стоит на покореженном и рассыпающемся от времени мосту. Внизу улюлюкают деревенские мальчишки, подбадривая быстрее кинуться в водную пропасть. Я с ужасом бормочу молитву: «Пусть только останется жив!» - ведь там очень мелко, а мои слова до него не долетят. Парень мнется в нерешительности. Над ним уже смеются. Речушка настолько мелкая, что практически везде видно дно с камушками. Почему из чужого мнения порой складывается чья-то судьба? Этот маленький человек еще не знает, что такое судьба, но уже прислушивается к общественному мнению. Необходимо пятнадцать минут, чтобы добежать до него. Стою, как вкопанная, не двигаюсь с места. Шепчу молитву. Так страшно сделать шаг, чтобы удержать чужую жизнь (кто я такая, чтобы вмешиваться). Не могу оторвать взгляд. Господи! Пусть останется жив!
_________________________________________________________
После обморока я чувствовала себя победителем. Нравилось, что за меня боятся. Потом можно было просто посидеть на улице, чувствуя себя живой и настоящей. Нигде и никогда я больше не теряла сознание. Однако до сих пор в церкви, как только я вижу свет свечей и вдыхаю запах ладана, могу почувствовать себя плохо. Если становится дурно, выхожу на улицу. Где-то глубоко спрятано чувство вины: я же безбожница.
К вере бабушки я всегда относилась с благоговением. Она умела заразить своей верой; кроме того, она приводила в доказательство некоторые нюансы, подводные камни веры, рассказывала какие-то диковинные истории из жизни. Папа же был уважающим чужую веру атеистом. И никогда не спорил с мамой по религиозным вопросам. Однажды папу попросили починить трубы в костеле, находящемся рядом с домом. Мама наставительным тоном учила отца, как правильно перекреститься и произнести приветственную фразу: «Нехбэндон похвалены Езус Кристус» (искаж. польск. – Слава Иисусу Христу). Папа как-то неожиданно растерялся и брякнул пасхальное: «Христусзмартвыхвстал!» (иск. польск. – Христос воскресе.
Удивительно, но священнослужитель не сделал ни одного замечания; мама злилась, мы же весело смеялись. Вот такая странная у меня была семья: моментами с религиозными аксиомами, моментами - с курьезным отступничеством.
Последние годы бабушка провела почти без движения: десять лет она прожила без ноги. И все это время она твердила свое незыблемое, словно Иешуа: «Все люди добрые». А потом у нее была долгая и мучительная смерть. И я была поражена: она попросила свою дочь перестать молиться рядом с ней, отказалась произносить молитву вслух. Просто сказала, что не хочет. И вот здесь для меня, вечно слабой, возник вопрос: как такое возможно?! Если даже бабушке отказали силы, то что же ждет меня. Может быть, она молилась про себя. У каждого свой порог выдержки. Потом я увидела, как она одними губами шепчет молитву. Бабушка не сдалась. Все-таки выдержала.
Молитва третья: о чужой судьбе
__________________________________________________
Мальчик по-прежнему стоял на мосту. Ноги его дрожали. Он ничего не отвечал смеющимся. Видно было, что он очень хотел преодолеть свою слабость. Гордо и тоскливо смотрел на бурлящую пропасть. Я продолжала молиться предательски слабыми губами – в то, что сумею его отстранить реально, я не верила. Только бы он не прыгнул... Он тут же исчез с моих глаз. Внизу зааплодировали. Вскоре раздался его победный клич. Если бы он не всплыл, «друзья» также бы хлопали в ладоши. Вот цена чужой жизни. Цена своей бравады. Боже! Благодарю тебя! Он жив! Рисковать чужой жизнью – и то страшно. Пена реки радостно всхлипывала, мол, не сейчас, не его судьба.
_____________________________________________________
Странно, но чем больше мама хотела во мне воспитать любовь к Богу, тем больше я оказывала сопротивление. Постепенно мои визиты в церковь становились все более редкими, мама уже не могла на меня так сильно влиять. Я стала забывать и об обмороках, и о посте наблюдения, и о Боге... Время от времени, когда было невыносимо тяжело на душе, я снова вспоминала слова молитвы, шла в церковь. Иногда мне хотелось пойти в православную церковь, но несколько раз мне делали замечания, что я не так крещусь. И я стала туда ходить в зажатом и скукоженном виде. До сих пор ловлю моменты безмолвия в церкви, когда рядом нет никого. И с детства запомнилась особая тихая радость Псково-Печорского монастыря. Однажды нас туда возили всем классом, и ощущение особой светлости я пронесла через долгие годы. Второй раз я там оказалась уже совсем взрослой. И меня тут же накрыла волна воспоминаний в виде святости и эйфории: обычно через запахи так легко вернуть прошлое, а здесь присутствовала некая высшая сила. Тогда ко мне подошла женщина, положила руку на плечо и сказала: «Я вижу, что вы чувствуете благодать». Похожая глубина чувств меня накрыла в грузинских древних храмах. Часто внутри не было никого, только древние лики с фресок молча смотрели на меня; внутри храмов, как правило, оставлены были свечи для случайно забредших. Там верилось, что все это настоящее...
Время то растягивается, то бежит. Бабушка давно умерла, затем скончался отец-атеист, который перед смертью видел настолько загадочные сны, что даже мама удивлялась их потусторонности: то он видел всех умерших, то заходил в шкафы, то умел летать на машине. А однажды, будучи в полном отчаянии, я умоляла, чтобы папа с того света дал какой-нибудь знак, что он меня любит и помнит. И в тот же день я встретила человека с редким папиным шарфиком, старичок внимательно меня осмотрел и произнес просто так: «Не печалься, девушка! Все будет хорошо!» Вот тогда прибавилось веры во мне. Это точно был знак.
Удивительным образом иногда сквозь тонкую нервную шкурку просачивается чужая боль. Вера и боль – всегда рядом. Бесконечное количество жутких историй, болезней, мистификаций, смертей. Можно ли было избежать? Могла бы помочь вера? Не чужая, а своя? И может ли жить больной человек без веры? Во мне всегда жило предвидение, это пугало, но при этом никуда не исчезало. Некоторых людей можно просто почувствовать, увидеть закрытыми глазами нутро, суть души.
Молодой парень двадцати шести лет, жених моей сестры, добрый, приятный; успела увидеть его всего один раз и сразу же приняла на себя обреченность, исходящую от него. Удивительная открытость и легкость – так быстро разговорились, оставшись одни.
-У тебя почему шрам на лбу? Сидел что ли? – бесцеремонно спрашиваю его.
-Нет, что ты, - смеется он, - в аварию попал, всем хоть бы что, а я в реанимации лежал, чуть выжил.
-Странно. В церковь ходишь?
-Да, у матушки был. Разговаривали долго. Весь дом иконами облеплен. Да это еще что... Вот бензопилой палец отрезал на ноге – пришили. Сам неосторожен был. Я уже привык к своему постоянному невезению, - говорит об этом легко и спокойно.
-Слушай, это все неспроста. Нужно на исповедь сходить.
-А на исповедь-то зачем? Я не грешу. Кстати, на работе меня тоже подставили – все долги на меня повесили, так что у меня вообще веселая жизнь.
-Нет, я серьезно. Не включай гордыню. Приди и честно скажи: вот так-то и так, сплошные несчастья происходят со мной. Не выдумывай ничего, расскажи все, как есть.
-Это не поможет. Кстати, сейчас относительно все хорошо. Наконец-то расстался со своей женой, которая уверяла, что меня приворожила, встретил достойную девушку – твою сестру. Я никогда не был так счастлив, как сейчас.
-И все-таки сам не справишься. Не ходи ни к каким гадалкам. Только в церковь.
Уезжая, просила дочку (как чистую душу) его перекрестить, врезалась в меня его несчастность на расстоянии и вблизи, но дочка отшутилась, крестить его не стала.
...А через месяц после нашего разговора не стало ЕГО. Пытался выключить магнитофон, стоящий на окне кухни, с балкона, – сорвался вниз с четвертого этажа. Моментальная смерть. Слишком верил в плохое? Заигрался с потусторонностью? Или вера его не приняла? Жизнь как вспышка. Бесконечно жалко сестру, но я чувствую – дело не в ней, а в нем. Это в нем жила безысходность. Еще в тот день я знала, что долго он не проживет, только не знала, что это будет настолько недолгим сроком.
Молитва четвертая: дежавю жизни и смерти
Дежавю. Прищуриваю глаза. Снова парень на мосту, это уже в другом месте, но я почему-то вижу тот же разваливающийся деревянный мост, который сам может в любую минуту «провалиться» вниз. Я его не вижу, но отчетливо представляю так же легко, как умею представлять чужую боль. Ему шестнадцать лет. Не дрогнул ни один мускул. Решителен и смел. Ему не нужны были насмешки других. Прыгнул в зияющую пропасть. Неудачно. Перелом позвоночника. Нарушен тройничный нерв. Паралич. Ничего нельзя сделать. Всю жизнь без движения. Просто из-за одного необдуманного поступка. А сколько этих поступков было у меня? У каждого своя судьба. Я до сих пор стою на своем шатком мосту жизни и боюсь прыгнуть. Дежавю.
За долгие годы вера во мне трансформировалась в разные сущности. Не верить совсем – не умею. Верить в кого-то, во что-то определенное – тоже не получается. В моем сердце живет сущность, которая меня любит и на время перевоплощается в разных людей. Если это Бог, то он разлит для меня в целом свете: в небе, в птицах, в любящих меня сердцах, в смехе моего ребенка, в сумерках и даже в моих болезнях.
Почти шестнадцать лет меня не покидает бессонница. Она практически мой ребенок, выросла уже в девочку-подростка. Неужто мы с ней так любим друг друга? Я живу до тех пор, пока во мне жива вера в победу. А если я проиграю, и бессонница съест меня? Я не обездвижена, руки-ноги на месте, голова все еще ясная. И чем дольше я не сплю, тем сильнее во мне живет вера. Ни в коем случае не сдамся никогда. Езу! Уфам тоби! Ты создал меня с этим недугом. Даже маленькая, я засыпала не так быстро. В доме все уже спали, а я все еще ворочалась в своей кроватке. С годами ручки страха разрослись в огромные щупальца. Не спать – значит, контролировать тех, кто рядом; не бояться, что они тебя покинут. Удерживать их своим не-сном. Господи! Прости мне упоминание твое всуе. Господи! Прости мне проклятия в твой адрес в момент отчаяния. Даже не спать – это жить так, как мне суждено, ценить каждое мгновение, влиять на голоса природы своим шепотом, радоваться тем дням, когда я спала. Моя жизнь проходит через призму сна. Сон – это счастье, природа, естественность, жизнь. Отсутствие сна – депрессия, горе, несчастье, темнота. «Сон – самое невинное из существ, а человек, не знающий сна, - самое виновное», - считал Франц Кафка. Эти слова набатом стучат по моей жизни, отсчитывая гулкие шаги сердца в момент бессонницы. Удивительно, но прочитала я их давно, еще в ту пору, когда спала хорошо, но уже вчитывалась в бессонные мысли Кафки.
Молитва пятая: ты не один!
___________________________________________________________
Как жить дальше? У кого вымолить полноценную жизнь? Ходить не будет никогда. Самый лучший прогноз – сможет говорить, но и это пока еще не точно. Если согласен жить – моргни. Не спеши – подумай хорошенько. Длинные мальчишеские ресницы. Наполнены снежинками-слезинками. Часто-частое моргание. Далее более уверенное. Буду жить. Надеяться. Верить. Множество операций. Сможет говорить и сидеть – это максимум. До всего случившегося обычная жизнь. Первая любовь, первое «прости», первое расставание. Мало ли что еще будет в жизни? Никого возвращать не стану. Она вернулась сама. Шептала: «Ты не один! Ты не один! Ты не один!» Самые лучшие слова молитвы. Молитва-заклинание на дальнейшее существование. Она выбрала именно такую жизнь. Не жалость и искупление – любовь. Все отговаривали, но она осталась с ним. У них родился ребенок. Он всю жизнь сидит в коляске, но более влюбленного в жизнь человека я не встречала. Бог любит его. Полная взаимность.
_________________________________________________________
Каждую бессонную ночь тело становится слабым и беззащитным, почти неживым памятником, я охотно могу себе теперь вообразить мертвое тело: негнущиеся мышцы, невозможность чувствовать тело. Окаменевшим мышцам нужно почувствовать расслабление, убрать напряжение возможно только тогда, когда нет пружины в мыслях, именно тогда и наступит сон. Маятник мыслей раскачивает бессонницу в разные стороны: то усиливая, то ослабляя. Как в трансе я шепчу затуманенные слова: «Алкоголь тоже не расслабляет, лекарства не берут надо мной верх. Я безалкоголик-бессонник». Просто принять себя. Такой, как есть. Пусть эти строчки будут самой ярой молитвой.
Боже! Дай силы не сойти с ума, научи расслабляться, научи помогать своим близким. Мы так боимся за себя, но еще страшнее представить боль своих близких. Боже! Я так люблю тебя даже тогда, когда сильно сопротивляюсь. Я так люблю нежные шлейфы с небес, которые ты протягиваешь мне. Я знаю, что все еще являюсь глупой маленькой девочкой, которая боится доверять, боится верить, а потому и не получается уснуть. Я не знаю, есть ли Бог, но нечто, управляющее всеми нами, точно существует. Умещайся на моей ладони калачиком, будем вместе засыпать. Аминь.