***

А-112


Очерк
День Ангела
Ширинских Анна Васильевна – уроженка села Кандауровки Курманаевского района Оренбургской области, участница Великой Отечественной войны, ефрейтор, наводчица зенитки, награждена орденом Великой Отечественной войны второй степени, медалью «За освобождение Белоруссии».
         
…Бабушка Аня, то ли от старости, то ли уже по давней привычке, просыпается рано - прямо чуть свет. Откроет глаза и тихонько радуется: слава богу, пока жива. Бывают, правда, и у нее минуты, когда жалуется кому-нибудь: дескать, скорей бы уж Господь прибрал и ее, больную и никудышную, но это так – от груза прожитых лет и величайшей жалости к себе по причине невозможности обернуть свои годы вспять.
На самом деле душа, несмотря даже на «смертный узел», собранный давно, противится такому желанию и убаюкивает сознание спасительной мыслью о вечности.
Вот и сегодня - еще порошатся за окнами сумерки, еще стоит кругом тишина,  бабушка Аня, как обычно,  в пробуждении. С минуту прислушивается к себе – к неровному биению сердца, учащенному дыханию, к тому, как невидимые иголочки пронизывают лицо, которое повело наискось от нервной болезни, излечиваемой операциями несколько лет назад.
В сереньком свете тающих сумерек на стеклах окон от мороза виднеются снежные, белесые узоры. Тело сворачивается в клубок, и руки привычными движениями подправляют около него одеяло. Она не любит холод, который еще с войны - от сырых землянок, где не было даже «буржуек», от ночных караулов в кирзовых сапогах, - поселился в ней памятью душевной и физической боли.
Мысль о войне, возникшая, казалось бы, сейчас нечаянно, в действительности является постоянной составляющей ее теперешнего бытия, и эта мысль вызывает образы разных людей, которых знала. Лежа в постели,  думает, в который уж раз, что жизнь, в общем-то, прожита, и главное  позади, но это сознавать обидно, и с этим так не охота  мириться, что память обретает зримые очертания, и она в хаотичном потоке сознания продолжает жить с этими образами из прошлого, некоторые из которых  давно уж растворились в сонмище обитателей того света.
Прямо сейчас, перед глазами оживает муж, Иван Дмитриевич – еще холостой, молодой и красивый, кудрявый, галантно напрашивающийся к ней в провожатые после танцев в клубе. Ей приятны его ухаживания, и она гордится, что именно ее, фронтовичку, приодетую в ладную, по фигуре, гимнастерку и хромовые сапожки, провожает этот симпатичный парень.
«Совет да любовь!» - скажут на свадьбе, всплакнув, родители, веря, что теперь-то уж, после войны, ничто не может случиться и омрачить их жизнь. А тогда, весной сорок третьего, когда неожиданно пришла повестка, были они придавлены еще одним ударом судьбы, еще одним расстройством – мало того, что и сын погиб на войне, а трое детей умерли раньше от разных болезней, так еще и забирают на фронт последнюю дочь Аню, их единственную опору, и неизвестно, вернется она, или нет.  Военком все понимал, но в слезной просьбе родителей хотя бы отсрочить призыв отказал.
Там, на войне, они часто снились ей по ночам. Она мысленно разговаривала с ними днем, в короткие передышки, успокаивала, сочувствовала их тревогам и волнениям, физическим страданиям – оба имели на старости лет от тяжкого труда букеты болезней. Когда же вокруг устрашающе взрывались бомбы, истошными звуками выли самолеты, то закатывалось сердце, а губы шептали только одно словечко: «Мама!»
Нет, так и не привыкла она к войне. Нигде больше не видела и никогда не знала, как на глазах могут гибнуть люди, истекая кровью в предсмертных муках. Нигде больше не слышала такой оглушающий, до боли в ушах, грохот, который издавали орудия и самолеты. Нигде больше так не мерзла –  до невероятной жуткости в организме, до слез, до рыданий. «А помнишь?» - спросит иногда по телефону Маша Ячевская из Курманаевки, с которой вместе, в одном взводе зенитно-артиллерийского полка, воевала на Белорусском фронте.
Как же не помнить, Маша дорогая, такое не забыть и во веки веков. И как землянки копали зимой, сбивая руки, и как в караул ходили, и как рядышком стояли у прибора, которым давали наводку нашим зениткам. И как радовались каждому сбитому самолету врага…   
Не ехала – летела в Кандауровку в августе сорок пятого, после демобилизации, сладостно предвкушая желанную встречу с теми, в ком видела смысл своей жизни. Ее, улыбающуюся, торопящуюся, с чемоданчиком в руке, первой увидела соседка тетя Настя. Обрадовалась несказанно: « Нюра, да ты, что ли?! Господи, какое счастье! А мать с отцом ждут-не дождутся! Давай скорее! Нет, обожди, - посмотрела лукаво. - Сделаем так. Подойдем к дому, ты спрячешься около двери,  я зайду, спрошу чего-нибудь про тебя, ты потом и войдешь. Вот будет сюрприз!».
Тетя Настя разговаривала с матерью нарочито громко: а что, мол, ваша дочка не пишет давно, может, случилось чего?  «Типун тебе на язык! - осерчала мать, но лицо тети Насти - рот до ушей - видимо, насторожило ее, и она чуть мягче спросила, о чем-то догадываясь: - Никак весточку принесла? – и уже волнуясь, торопясь и заходясь сердцем: - Говори скорей, говори, чего знаешь!». И охнула, завидев появившуюся дочь. Обнимая, беззвучно плакала: «Живая…Родненькая!..». Рядом стоял отец – весь потерянный и онемевший от радости… 
После свадьбы в душу вкатилось счастье. Сначала в образе мужа, а потом  и вместе с криком дочери Лиды, народившейся под сводами дома с помощью бабки-повитухи. Рожая, чувствовала, что муж находится где-то в доме, волнуется и не находит места. И это ощущение – даже через боль, через неизведанное, когда мысли только о том, чтобы все это быстрее кончилось – это ощущение того, что сейчас, в этот момент за нее переживает и надеется любимый человек, придавало сил.
Надо было видеть его – сияющего, поглупевшего от счастья и с трогательной нежностью держащего дочку! Как же он ее любил! Как носил на руках, как убаюкивал, как целовал! Словно предчувствовал, что больше уже никогда не придется наслаждаться чувством отцовства. Словно предчувствовал: спустя короткое время – всего-то полгода - после рождения дочки, возьмут его после брони в армию, где погибнет он от пули бендеровцев. В мирное, уже не военное, но еще неспокойное время.
Господи, давно-то как было, а будто сейчас…Где же теперь ты, Ваня? Где ты, ясный сокол, мой единственный друг? Где же те  годы, что повенчаны были с ее коротким, мимолетным счастьем? Все ушло и растаяло, словно дым…
Явственно слышится, как тикает будильник. Обычно он глушится мыслями и другими звуками, но сейчас, в тишине, его перестук врывается в слух, и это раздражает ее. Где-то там, в подсознании, она понимает причину. Время – вот что ощущается на старости лет, когда и чудится, и кажется: идет оно шибче прежнего, даже бежит, и если его остановить будильником, а сделать это хочется всегда, то напомнит о себе другими деталями. Обозначит, подчеркнет осязаемо, как этот будильник, и возраст, и нынешний, в частности, день, еще не умытый рассветом, но уже  наступивший как восемьдесят шестой с момента ее рождения, появления на этот свет.
И спрашивается с самой себя: что же ты нажила, Анна Васильевна, за минувшие годы?  Чем же будешь отчитываться перед Господом Богом, ведь когда-то, в нужный день и час, он призовет и тебя? А ничем, ответствует она ему, существенным, если говорить о материальных благах. Ни злата, ни серебра. Ни машин, ни дворцов. Не давали их на ферме в колхозе, где прошла вся ее трудовая жизнь после войны. Есть, однако, благие дела, угодные Богу – и защита Отечества от фашистских подонков-антихристов, и трое детей, которых взрастила одна после повторного, но уже неудачного брака, и восемь внуков, четырнадцать правнуков, один даже праправнук, в которых также течет ее благородная кровь. Так что не стыдно будет встать перед Ним…
В прихожей раздаются шаги – это, наверное, встала Люда, внучка, у которой и живет теперь. За окнами свет, еще не такой, как днем, но уже и не сумеречный. Давно была бы на ногах, как раньше, но телу не прикажешь, а прикажешь, то зачем?  Была бы воля Господняя, посмотрела бы она, что и как изменится лет через двадцать, уж больно хочется глянуть хотя бы одним глазком на выросших правнуков…
Слышно, как на кухне громыхнула посуда, как льется из крана вода. Надо вставать. Правда, внучке она теперь не помощница, та и сама управляется с готовкой пищи, ну, да пока встанет, оденется,  умоется и причешется, пройдет еще сколько-то времени, и зачнётся уж день…