Глухомань

      В апрельский день 1946 года на маленькой захолустной станции из вагона вышли двое в армейских серых шинелях, с двумя небольшими фибровыми чемоданчиками. Чемоданы держала лейтенант Наташа, а он стоял, оперевшись на костыли и майорские погоны поднялись на его плечах, словно маленькие крылышки.
      - Здравствуй, Родина! - сказал майор и хотел опуститься на колени, поцеловать землю, по которой он бегал еще босоногим мальчишкой, но непослушные колени не сгибались и майор, покачнувшись, еле удержался на костылях.
      С поезда сошли женщины с котомками за плечами. Они посмотрели в сторону военных, пытаясь узнать в них своих родных или знакомых, и не найдя никакого сходства, исчезли. Скрипнули колеса, коротко ухнул гудок паровоза, и поезд ушел.
      На станции стало тихо. Блестели на солнце стальные полоски рельсов. Своими концами они уходили к маленькой желтой будке стрелочника, а дальше сплошной полосой шел лес. Горы, покрытые им, синели на горизонте грядой, слипаясь с голубым безоблачным небом.
      - Простор-то какой! - первым нарушил молчание майор, воздух-то, не надышишься.
      - А далеко ли до дома?
      - Километров пятнадцать.
      - Как же мы пойдем, Саша? Ни лошадей, ни машин.
      - Может пешком. Ведь ходили по шестьдесят километров и больше в сутки. Помню в сорок первом.
      - То в сорок первом, - прервала его Наташа, бросив из-под шапки-ушанки взгляд своих черных глаз на костыли, - теперь же сорок шестой. Впрочем, я могу, чемоданы не тяжелые.
      Они пошли. Миновав станционные постройки, кучу старых чугунных станин и валков, узкой тропинкой вышли на тракт. Лес потянулся вдоль дороги с обеих сторон, на березках набухали почки, пели птицы, встречая весну.
      На пригорке путники остановились отдохнуть. Отсюда хорошо видна дорога в поселок. Она была пуста. Майор сел на чемодан и, сложив костыли, оперся на них руками.
      - Подснежники! - весело крикнула Наташа. - Смотри, как их много!
      И она спустилась в ложок, где на южном склоне появились проталины, сплошь усыпанные белыми цветами. Она вернулась с букетом, прижимая к груди нежные лепестки первых вестников весны.
      Недавние фронтовые дни словно отодвинулись назад, на время забылись перед этими белыми цветами, пахнущими снегом и ветром.
      Александр и Наташа, как дети были рады им, любовались ими, подносили к лицу, как самое дорогое.
      - Даже цветы на Родине пахнут по-иному.
      - Кто это сказал, Саша?
      - Известный русский писатель Куприн, возвратившийся домой из заграницы.
      - Машина! - первая заметила Наташа.
      - Идет, да и пройдет мимо. Видишь, она углем нагружена.
      - Уедем в кабине, это ведь трехтонка, не полуторка.
      Машина тем временем подходила все ближе и ближе. Уже отчетливо виден в кузове уголь и снежное облако позади, вздымаемое колесами. Лучи яркого весеннего солнца бьют в стекла кабины и отражаются в них маленькими прожекторами. Вот она сравнялась с путниками и, обдав их запахом сгоревшего бензина и белой снеговой пылью, проскочила мимо. Майор рассердился, но не подал вида. Он заметил в кабине свободные места. Но вдруг в снежном облаке на дороге загорелись красные огоньки. Трехтонка остановилась, с шумом открылась дверка кабины, ударившись о крыло, а навстречу уже бежал невысокого роста водитель в телогрейке и фронтовой шапке-ушанке.
      - Товарищ майор! - кричал он на ходу. - Товарищ майор! Встреча-то какая, вот это да!
      Через минуту они сидели в кабине, и машина плавно катилась по дороге.
      - Какое совпадение! - говорил шофер, - помните вот так же под Данцигом, там в Померании. Надо же, еду по проселочной дороге на своем Опеле, а навстречу тоже Опель. Ну, думаю, и свернуть некуда. Мы тогда с вами бок о бок притерлись машинами, а потом вижу - земляк!
      - Да, мы тогда с часик наверное пробыли в этом лесу, по чарке выпили, о доме вспомнили.
      - И не думали, товарищ майор, что встретимся живыми, здоровыми. А вот вас. - спохватился он. - Видно зацепило.
      - Помяли немножко фрицы, но, надеюсь, до свадьбы заживет. И они снова вспомнили ту встречу в далекой Германии на узкой лесной дорожке, такую неожиданную и радостную. На чужой земле, вдали от Родины, встретить своего человека, это не так-то часто бывает.
      Трехтонка пошла под горку, дорога вильнула вправо, а потом влево, и из-за скалы показались первые домики. Они начинались от старой паровой мельницы. Мельница давно стояла разрушенной, плотина разобрана, вода журчала между черными сваями и уходила под деревянный мостик, а там вливалась в заводской пруд. По берегу пруда, прижавшись плотно друг к другу стояли в два ряда деревянные дома под железными крышами, с тесовыми воротами и огородами позади. Дома были старыми, и видно, что за время войны не ремонтировались. У многих под окнами, в палисадниках, огороженных штакетником, шумели на весеннем ветру рябины и черемуха.
      А вот и главная улица поселка. Она тоже совсем не изменилась с тех пор, когда еще юношей Александр уехал отсюда. С одноэтажными деревянными домиками стояли в ряд каменные и полукаменные двухэтажные. Клуб помещался в бывшей церкви, купола которой были снесены, а чугунная ограда убрана, и она напоминала большой амбар, украшенный снаружи редкой старинной архитектурной отделкой.
      Но вот среди старых домов в центре поселка появился совершенно новый деревянный дом на пять окон с красивым палисадником, а в нем кусты сирени, акаций. На карнизе масляной краской выведены цифры - «1943».
      - Чей это дом, Степа?
      Шофер повернул голову налево и понял, что речь идет о новом доме.
      - Совхозного ветеринара.
      - Что, совхоз построил?
      - Нет, его собственный.
      - Как собственный?! В войну построил свой собственный дом?! Это когда мы все сбережения в фонд обороны отдавали, эскадрильи и танки строили на них. А он дом себе! Плохой патриот был этот ветеринар.
      Майор закурил. Наташа, не принимавшая участия в разговоре, смотрела на незнакомые улицы, высокие горы, подступавшие прямо к поселку и думала о далеком Алтае, где ждали ее с фронта уже старенькие родители, сестры и братья. Этот незнакомый поселок, утонувший среди гор, словно в яме, со старыми строениями, с огородами позади и черными баньками на них, казался ей чужим, неприветливым, и она думала, что не сможет привыкнуть к нему, если и придется остаться здесь жить с Александром.
      У двухэтажного кирпичного дома, с железной почерневшей от времени вывеской над крыльцом, это был поселковый Совет, они вышли из кабины, распрощались с шофером. Он весело улыбался, помахал из кабины рукой, и машина побежала в сторону завода, где выше горы маячила в небе единственная железная труба.
      Солнце пригревало все сильнее, с крыш бежали по водосточным трубам ручьи, снег сделался рыхлым и продавливался под ногами до земли. Наташа взяла чемоданы, майор сильнее уперся костылями в снеговую жижу и они медленно пошли по площади.
      Здесь вот у церкви раньше был базар. Стояла будка базарщика, от нее шел навес с прилавками, под ним висели большие весы с железными цепями и тяжелыми скалками. Теперь здесь была ровная площадка, с воротами из жердей, видно летом ребята пинают футбол. Из бывшего поповского дома в открытое окно валил пар и пахло кислой капустой. Женщины в поварских белых косынках высунулись из окна и с нескрываемым любопытством смотрели на идущих по площади двух человек в шинелях. Кроме их на площади никого не было.
      - Да никак это Санька?
      - Какой Санька?
      - Какой-какой, не узнаешь ли, чо ли? Вешнев Санька.
      - И, правда, он. Как искалечили-то его, какой был парень-то, красавец.
      - Ладно хоть пришел такой, а вот мой где-то.
      И говорившая эти слова уткнулась в фартук, плечи ее заходили ходуном.
Александр и Наташа прошли далеко от окна столовой, но слышали доносившиеся голоса женщин, и весенний день стал грустным, невеселым. Они молча спустились под горку и остановились у покосившихся тесовых ворот. Стены дома, когда-то обшитые тесом, почернели, и пять небольших окон в них вдались вовнутрь, окаймленные узкими дощечками-наличниками, которые лежали, как тени под глазами человека, хватившего немало горя. В палисаднике было пусто, а изгородь его из разной формы не струганных дощечек, связанных местами проволокой, убого торчала из-под снега.
      - Вот и наш дом, - успел сказать майор, как из ворот, тесня друг друга выбежали женщины. Одну из них, в наброшенной на плечи серой телогрейке, в длинной черной юбке, с белым в горошину платком на голове, из-под которого выбивались редкие седые волосы, он сразу узнал - мать. Она неловко обвила его руками за шею, слезы текли по морщинистым щекам.
      - Ну, не плачь, мама, встречай гостей.
      Он взял ее под руку и, опираясь на костыль, вошел во двор. Здесь было все, как и раньше в детстве. Снеговая завалинка у стены дома, крыльцо с открылком на двух струганых колоннах-жердях. Только нет поленниц дров под сараем, как это было при отце, который сам рубил дрова в лесу и любил запах дерева и смолы. Умер он еще до войны.
      По скрипучим ступенькам поднялись в сени, открыли дверь в избу. Запахло щами, жареным мясом. Ждала мать солдата, последнее приберегала, наверное, для встречи. У порога, в полутемном тесном коридорчике она снимала с него шинель и, словно спохватившись, зарыдала:
      - Да где же тебя так, сынок?! И почему ты не писал об этом своей родимой матушке?..
      - Успокойтесь, успокойтесь! - засуетилась старушка в синей старой шали с большими кистями. Александр узнал ее сразу. Это была тетя Арина - «Живая газета». Так ее прозвали в улице за то, что каждый вечер летом она приносила на лавочку, где любили посидеть после работы жители улицы, всегда какие-нибудь новости.
Она помогла матери готовить закуски и сейчас приглашала всех к столу. Гости прошли в горницу, в коридоре стало свободнее. Наташа стояла в углу у порога, держа в руках уже начинавший вянуть букет подснежников.
      - Девушка-то что стоит у нас, не раздевается, - сказала Живая газета, - кто же она, провожающая, аль как?
      - Жена, - коротко сказал Александр, - раздевайся, Наташа, мы ведь дома.
      Наташа сняла шинель, положила на полку деревянной вешалки шапку. Не посмев попросить воды для цветов, она сунула их на приплечик русской печи, углом выходивший в коридор.
      На столе, накрытом белой скатертью, стояла бутылка водки, а вокруг ее закуски: вареные яйца, тушеное мясо.
      Александр сел на диван, посадив рядом с собой Наташу. Пружины старого дивана торчали, как ребра, и сидеть было неловко, несмотря на посланную мягкую шерстяную шаль. Мать заметила это и сказала:
      - Контора была у нас, вишь и полы все сбили, да и мебель старая вся поломалась.
      - Тебе, может, за багажом надо послать, я схожу в контору, они напротив теперь разместились, лошадку-то дадут.
      - За каким багажом? У нас все с собой.
      - А вот на днях, - вступилась Живая газета, - у нас Петька Андреев приехал, так со станции целых два воза привезли. И чего только не навез: шелковья разного и жене, и дочкам, и гармошки-то с белыми ладами, и даже радиоприемник немецкий, во всю улицу орет. Он старшиной был Петька-то, это, наверное, главнее тебя.
      - Не грабить мы ходили в Европу, а воевать.
      Александр разлил водку.
      - Выпьем за встречу, за нашу победу.
      Все долго чокались рюмками, маленькими зелеными стаканчиками, а кто-то лез с алюминиевой кружкой.
      - Жена-то у тебя баская, глазки то черные, брови красивые, прямые, - говорила подвыпившая Живая газета, - будете жить и добра наживете.
      За столом стало шумно. Соседка Настасья затянула тоненьким голосочком песню. Петровна с соседней улицы заплакала, уткнувшись в платок. Как потом узнал Александр у нее не вернулись с войны муж и два сына.
      Гулянка была недолгой. Как-то сразу все встали и пошли к двери. Хватит, дескать, встретили, пора и честь знать, да и им с дороги отдохнуть надо.
      За окном было уже темно, за горой повис серпик только что народившегося месяца. Вешнев, хромая, вышел в сенки, хотел закурить, но, услышав разговор, не стал зажигать спичку. Он узнал голос Живой газеты.
      - Тоже привез жену, щупленькая, маленькая, щелчком прибить можно. За него, ты знаешь, какую-бы девку здесь отхватила?!
      Мать молчала. А потом у ворот Вешнев услышал ее голос.
      - Как хотят, так пусть живут. Может, Бог счастья даст.
      Проскрипев на петлях, хлопнули ворота, и во дворе стало тихо. Вешнев шагнул в избу.
      Мать долго гремела в сенях ведрами и еще какой-то железной посудой, потом пришла, закрыла дверь на крючок, стала готовить постель. Александр с Наташей легли в горнице на железную кровать, мать устроилась на печи.
      Тишина водворилась в доме. Только на печке долго еще шуршал котенок, играя увядшими подснежниками.

                2

      Рабочий поселок Урмановск - небольшой, и тысячи домиков не насчитывается. Кривые, беспорядочные улочки протянулись по косогорам, забежали высоко на холмы, кольцом окружили завод и встали шеренгой на опушке густого ельника, поблескивая на солнце стеклами окон, красными железными крышами.
      В центре поселка есть самая старая улица, построенная еще посессионными крестьянами, пригнанными сюда крепостными из Воронежа и Брянщины. Еще не было у человека поперечной пилы, и многие углы домов срублены топором, но так ровно и мастерски, что современный плотник позавидовать может. В тех улицах жил рабочий люд, из поколения в поколение работали на заводе прадеды, деды, отцы, одновременно ведя свое личное сельское хозяйство. У каждого были покосы, пахотная земля, коровы и рабочие лошади. В страдное время завод останавливался на две недели и все уходили в поле. В поселке оставались только старики и малые дети. Мужики носили бороды, холщовые рубахи и пестрядинные штаны. Искусные мастерицы ткали на дому на деревянных станах холсты, для чего многие сеяли на своих полях лен. Любимой и удобной обувью, особенно во время сенокоса, были лыковые лапти и бахарь.
      Много было в поселке кабаков, но мало школ. Одна из улиц так и называлась Закабацкой. Редкий из парней доходил до четвертого класса, а девки вообще не учились. Их удел был - прялка, ткацкий станок, да зыбка. В праздники ребята сходились в драках, шла улица на улицу, вооружались оглоблями, гирьками, привязанными на сыромятные ремешки. К Покрову поселок гудел, как улей. Звенели гармошки-простушки с колокольчиками, которые делали здесь местные мастера, лихо пролетали пары и тройки лошадей, запряженные в кошевки, украшенные кумачом. Шли свадьбы. В кошевках развевались красные ленты и весело улыбались невесты.
      Особенно шумно, весело отмечали масленицу. Соберутся бывало тесным кругом ребята, щелкая орехи. И начинается разговор.
      - Ну, чо ребя, тройку будем запрягать? Игреньку в корень, Карьку от Макси и Воронка от Кости в пристяжку, дугу в ленту с подзолотом у Пашки возьмем, пошевни Иван Кузьмич окует, Витьку Кречина с гармошкой посадим на облучок.
      - А кто править будет? - спросил Мишка.
      - Давайте Рябкова будем просить.
      Так урмановская молодежь готовилась к масленице.
      И вот приходит этот день. Поселок кишит праздничным весельем. Крутая гора полна разрумяненными от мороза девками и парнями. Они катаются на лотках, санках с самой крутизны, раздаются кругом звонкие голоса гармошек, удалые песни.
      Не целуй меня на улице,
      Не целуй меня в сенях,
      Не целуй меня в сенях,
      Целуй на масленку в санях.
      По улицам разъезжают рысистые тройки, на шеях пристяжных бубенцы, на дугах - колокольцы. Всем любо-весело. Широкая масленица началась. Местные торговцы бойко торгуют орешками, леденцами, расписными пряниками. Прочь пошли нужда и горе! Запасены брага, вино, самогон, пироги, а главное блины. Гремят в домах сковородки, пекут хозяйки вкусные блины, а они ждать не любят, блины то, они горячие хороши.
      Край урмановский чадом блинным наполнился, парами винными отуманенный, одурманенный, загудел. Визг тальянок, хохот девичьих гулянок. Стоит сплошной гул. Все смешалось.
      Слышны пьяные крики:
      - Бей лягушанских!
      - Дай ему, Федюха, под вздыхи!
      - Бей его, Ванька, бутылкой под чушку!
      Ну вот, и началось.
      - Черпани ему, Никитка, в едало, чтобы он хлебало заткнул.
      - Тоже мне размахался потясами, дай ему по харе!
      Обстановка накалялась, засучивались рукава, рвались ребята к драке.
      - Идут, идут! Сейчас начнется.
      Конешинские с палками бегут. Корша с ног сбили, Мишке Козе голову проломили, Дундича бьют. А Степку подкололи, Корсаку зубы выбили, Пегашу чуть тепленького в больницу увезли. Тукманихе стекла в окнах выбили. Ох, уж эта масленица. Сколько драк, шуму, полную каталажку в волости насадили. А Петруха Насырыч блинами обожрался, касторкой отхаживали. Шаламажиха третий день без памяти валяется, самогоном оглушилась.
      На завалинках старухи беззубые судачат.
      - Стешка-то какого хахаля подцепила, ботинки с резинкой он ей к масленке купил, рукомойку отдельную повесил, мылом канфарным харю ей моет, ты, говорит, у меня не хухры-мухры, а королева. Летом водит Стешку на Копысов ключ купаться. Он маленький, как шарик, а она дылда высоченная, как жердь. Как-то разделись они, стали купаться, а Сайдашкины ребята одежду ихнюю стырили, пришлось вечером поздно домой пробираться в чем мать родила.
      Из окна кричат:
      - Верка! тащи воды, тятенька чаю просит, проснулся дитятко.
      Старуха в большом цветном платке продолжает судачить:
      - Слышали, Степка-то Суропка из подвозки ехал, ему втолкнули в сани Андрюху Болелова с гармоней, поехали брагу пить. Сами-то нажрались, а кони целые сутки не поены. Только они к плотине подъехали, а дело-то поздней осенью было, лошади в пруд бросились, а там глубина страшенная - Болелов в гармонь травит, а сами ко дну идут. Ладно мужики на смену шли, подхватили баграми их, кое-как достали.
Суропка-то осерди застудил, теперь чахотка приключилась, ведь какой гвардеец был.
Вот она, пьянка-то, как оборачивается.
      Уж солнце закатится бывало за гору, Урмановск все гудит и гудит.
      А старинные урмановские посиделки?! Наступит, бывало, вечер, куда деваться девкам с парнями? Клуба не было и избу-читальню еще не открыли. Одна забава в руках - гармошка.
      Вот Нюра спрашивает у подруги:
      - Где сегодня будем сидеть?
      - Я думаю у Маричевых, - отвечает ей Маша.
      - Какую кофточку оденешь? С горошинкой? Заходи тогда за мной, сегодня мастеровинские ребята обещались прийти, наши, конешинские, в Заячью слободку к невесте уйдут, драки не будет.
      За воротами послышались голоса.
      - Девки, пустите погреться.
      - Там не тесно, - кричит через замерзшие стекла окна Нюра.
      - Ну, пусти, - умоляют ребята.
      - Иди, Нюрка, открывай, твоя очередь.
      Нюра вышла на крыльцо, пробежала по снегу к воротам. Приподняв щеколду, приоткрыла створку ворот.
      - А вы куда, сопливые лезете? Материно молоко на губах не обсохло, а уж к девкам претесь. Не пущу!
      - Пусти, Нюр, мы у порога постоим, ну, пусти.
      - Ладно, одного пропущу, а остальные - марш домой. А не то - пинком.
      Пришли мастеровинские ребята. Расселись рядом около девок по лавкам.
      - Тетя Арина, мы спляшем большую? - обращается мастеровинский гармонист к хозяйке дома.
      - Пляшите, только сильно не топайте, слеги пола плохие, сопрели.
      Моментально становятся в круг шесть пар, гармошка выводит мотив «Светит месяц». Высокий парень в черных валенках выше колен, в суконном пиджаке и темной рубахе-косоворотке плавно выводит свою девушку в круг и выбивает ногами дробь, вызывая пару, стоящую напротив. Так проходят по очереди все танцующие, но каждый по-своему разнообразит танец.
      Гармонист громко объявляет: «фигура вторая!». Звучит «Гопак». И уже другие движения, другие танцы. Потом слышится напев: - Выйду ль я на реченьку, затем «Барыня» и наконец - «Частушки-страдания».
      Мелькают разноцветные кофточки девчат, лихо ведут их раскрасневшиеся кавалеры.
      Девчата подпевают под гармонь:
      Меня маменька жалеет,
      Тятя пуще бережет,
      Каждый вечер у ворот
      Меня с палкой стережет.
      
      А ребята свою поют:
      Скоро, скоро нас забреют
      На три года на войну,
      На кого я оставляю
      Чернобровую свою.
      
      Кончилась «Большая». Перешли на перепляс, тут тебе и русская, и цыганочка. Забыла тетя Арина, что слеги плохие, сама ударилась в пляс. Какие же это были дивные, по-своему красивые, азартные юношеские пляски. И просты, и незабываемы. Не то, что нынешняя дискотека, ни танца, ни фантазии - сплошная толкучка, а от музыки-то оглохнуть можно, хуже, чем раньше в листобойном цехе гремит.
      Вот и кончились пляски. Теснее в кружок садятся девушки и парни. Поют под гармошку частушки.
      Нюра запевает:
      Сколько леса ни рубила,
      Крепче дуба не нашла,
      Сколько парней ни любила,
      Лучше Миши не нашла.
      
      Парни хором дружно затянули, словно заранее репетировали:
      Я тогда тебя забуду,
      Ягодиночка моя,
      Когда вырастет на камушке
      Зеленая трава.
      
      И снова девчата перебивают их:
      До того зазавлекала
      Молодого паренька -
      Ничего его не держит
      Ни болото, ни река,
      Без лучины, без огня
      Горит сердечко без тебя.
      
      Было и так. Сидят девчата, а сами все приглядываются к парням. Парни перебрасываются шутками, заглядывают в девичьи глаза, знакомятся. Потом девчата оставляли ребят после вечеринки ночевать с ними в этом доме. Кто с кем ложится спать, согласовывали через подружек. Спали вповалку, все на полу, под теплой ягой. Годами продолжалось это, но до женитьбы строго по-честному. Парень при этом должен быть предельно вежливым, ни в коем случае не оскорблять чувства девушки, а то вытолкают среди ночи, в чем мать родила и осрамят на всю холостяцкую жизнь, девичий беспроволочный телеграф быстро разнесет по всем посиделкам. Да и от ребят попадет, все от тебя отвернутся.
      Кроме посиделок, проводились так называемые вечера - складчины. Заранее готовились кушанья, закуски, ребятам разрешалось поставить немного вина. Все усаживались за стол, кушали, ребята угощали девушек, раздавались шутки, песни. Но чтобы хоть одну каплю вина выпили девушки - это было исключено. Девушки грызли орешки, угощались пряниками, конфетами. И какими они были скромными, старших стеснялись. От ребят тоже на этих вечерах не услышишь ни одного скверного слова, за это они строго наказывались своими же товарищами.
      Много лет прошло с тех пор, но вот в памяти у людей остались эти приятные, дорогие, далекие дни юности.
      Недаром они и частушку придумали:
      Прошло, прошло то времечко,
      Прошло оно, прокатилося,
      Хоть один бы час-минуточка
      Назад воротилася.

      В течение полутора веков так роднились между собой урмановцы, что и сейчас была кругом родня, каждую семью окружали многочисленные сваты, кумовья, тести, зятья, снохи, золовки, девери, шурины, сношельницы. И даже в том случае, когда троюродная бабка была двоюродной сестрой прабабки, эти семьи вспоминали родственные связи. У Вешнева не было такой большой родни в Урмановске. Отец его приехал из-под Екатеринбурга юношей, работал на заводе в катальной. Здесь понравилась ему девчонка. Год ходил он вместе с другими заводскими ребятами на посиделки, высматривал невесту. И только убедившись, что умеет Елена и прясть, и вязать, и косить, и жать, и за скотиной ходить, предложил он ей пожениться. Неплохо прожили они свою жизнь, но рано умер отец, надсадив себя на тяжелой работе в катальной. Осталась мать с двумя взрослыми сыновьями, получала пенсию за отца, копалась на своем огородишке. Старший сын не вернулся с войны, погиб еще в сорок первом, а вот младший пришел, да кто его знает, что еще из него получится. Был он кадровым офицером, там, в армии - ему и почет и уважение, до узловой станции его ординарец провожал, а сейчас с перебитыми ногами, да после контузий, без профессии, что будет он делать, чем займется.
      Любая новость в Урмановске распространялась со скоростью света. Утром уже весь поселок знал, что у Елены Beшневой приехал с фронта сын младший, привез с собой фронтовичку, что у сына перебиты ноги и он плохо ходит. Первая сообщила эту новость Живая газета. Помыв дома полы, она вышла на улицу, чтобы выплеснуть помои на дорогу. В очередь за хлебом бежали женщины с соседней улицы, и она на ходу выдала им свежую информацию.
      На кухне кто-то глухо кашлянул, что-то застучало по полу, как будто там толкли в ступе. Стук приближался все ближе, и в дверях показался мужчина лет сорока, он был широк в плечах, а чтобы не стукнуться головой о косяк вынужден был пригнуться.
      - Можно зайти?
      Вешнев сидел у стола.
      - Можно, можно, конечно можно! - радостно крикнул он, увидев Ивана Петровича. Иван Петрович Сухов работал кузнецом в профшколе, где когда-то учился Вешнев Они не были товарищами, Иван Петрович был старше Вешнева, да и знакомы были только по школе, но вот пришел навестить фронтовик фронтовика.
      Опираясь на палку, Иван Петрович прежде, чем сесть, выбросил вперед деревянную ногу, а потом неловко опустился на стул своим грузным телом. Нога была сделана им самим из березового полена, от коленного сустава она закруглялась и внизу была в толщину обыкновенной палки. Такие самодельные протезы инвалиды считали более надежными в повседневной жизни и на работе.
      Вешнев хорошо помнил красавца-кузнеца, гармониста и плясуна. Ни одна свадьба не обходилась без него. А сейчас сидел он, выставив самодельный протез, потух прежний огонек в карих глазах, щеки провалились, а бледный лоб изрезали морщины. «Проклятая война!» - подумал Вешнев и ему так жаль стало кузнеца, что он еле сдержал слезы. А потом взял себя в руки, ругнул про себя расшатавшиеся нервы, спросил:
      - Где?
      - Под Тихвином, на Ленинградском.
      Иван Петрович вынул из кармана черный потертый кисет, раскрыл его, и оттуда показалась газетная бумага, аккуратно сложенная в длину папиросы. Он свернул козью ножку, закурил.
      - Второй год как я уже дома, - проговорил Иван Петрович, - сначала долбился в своей кузне, ковал лошадей, подковы делал, а внезапно у нас промартель организовалась. Человек сто собралось, даже слепым и то работу нашли - рогожи ткут.
      - Это хорошо, не забывают нашего брата.
      - Да, так-то оно так. Только заработки маловаты и порядка должного нет еще.
      - Ну, со временем наладится, не все сразу.
      Посидели еще несколько минут фронтовики, поговорили по-дружески о будущей жизни своей и о том, найдут ли они свое место в ней, а потом кузнец поднялся, сказал: «Прощевай пока» и пошел, стуча деревягой. Вешнев слышал, как он долго спускался по лестнице в сенях, видно все еще не мог привыкнуть к новой ноге.
      К обеду пришла из магазина Наташа, принесла полбулки черного хлеба.
      - Это я мамин паек получила, а тебе карточки не дают, говорят третья группа инвалидности, не положено.
      Решили снять с вкладной книжки пятьсот рублей и купить муки по дорогой цене на рынке.
      За обедом ели вареную картошку и молоко, купленное в соседях. Хлеб мать разрезала на куски, он оказался непропеченным, с большой примесью овсяных отрубей.
      Ели молча, каждый думал о своем.
      Александру вспомнился случай в Данциге. Он стоял на обочине дороги, по которой шли колонны пленных немцев. Впереди в полной форме - генералы и офицеры. Была весна сорок пятого года. День стоял теплый, до Победы оставались считанные дни. Местные жители - женщины и девушки бросали пленным букеты цветов. Вдруг из колонны вышел генерал и направился к нему. Он подошел вплотную к Вешневу и на ломаном русском языке произнес:
      - Смотрите, как нас, побежденных, встречают, представляю, как вас - победителей будут встречать на родине, завидую. - и круто повернувшись, пошел в строй.
      - О чем задумался? - забеспокоилась Наташа.
      Вешнев улыбнулся, встал из-за стола.
      - Ничего, Наташка, переживем и это.

                3

      К вечеру Вешнев почувствовал себя плохо. Он лежал в кровати, стучали зубы, била нервная дрожь. Нервы, как струны, до отказа натянутые все четыре года, вдруг ослабли и в непривычной тишине сдали. Болела голова, что-то черной тучей нависло над человеком и, казалось, вот-вот разорвется, как бомба, и наступит конец.
      Рано утром Наташа отвезла его в госпиталь инвалидов войны в областной центр. На грузовом такси проехали 150 километров. Смена обстановки, свежий весенний воздух подействовали на Вешнева благоприятно. Он повеселел, всю дорогу шутил, улыбался.
      Через два месяца вернулся из госпиталя. Армейский китель едва сходился на раздавшейся груди.
      Стояло знойное уральское лето. Поспевала земляника, после прошедших теплых дождей появились грибы, тянуло в лес, на простор.
      Лишь солнце показалось из-за гор, Александр достал из чулана вещевой мешок. Положил в него испеченные накануне булки хлеба, комок сливочного масла, купленного на базаре, сахар, соль, взяли плащ-палатку и вышли из дома.
      На улице никого не было. Воздух был свежий, дышалось легко. Вешнев опирался на костыль и, хромая, смеясь, напевал на мотив фронтовой песенки слова, привезенные из госпиталя:
      Ковыляй полегонечку,
      Проживешь как-нибудь.
      Наташа несла рюкзак. В синей юбке, в зеленой гимнастерке без погон, в хромовых сапожках, сделанных по ноге, она выглядела девочкой десятиклассницей. Да и всего только три года прошло с тех пор, как она закончила десятилетку, потом училась в военном училище и в конце 1944 года приехала на Первый Прибалтийский фронт. Здесь и встретила свою любовь.
      Наташа и Вешнев шли берегом пруда. Слева стояли крутые горы, покрытые густыми елями, справа на несколько километров раскинулся заводской пруд. Тропинка вилась по каменистому берегу и когда поднималась на гору, внизу открывался обрыв, отвесно уходящий в воду. Из-под ног летели камни и с шумом падали в пруд. Пройдя опасное место, путники спустились в ложок, где журчал горный ключик. Вода в ключике была светлая, холодная и очень вкусная.
      - Сюда урмановцы ходят летом пить чай, - сказал Вешнев.
      Отдохнув и напившись ключевой воды, пошли дальше. Тропа вела их снова вверх. Лес стал гуще, а трава, после недавних дождей, поднялась по пояс. Наташа уже успела нарвать букет цветов - ромашек и колокольчиков. Утро было теплое, над прудом стояло марево и где-то в вышине слышался клекот цыплятника, так зовут здесь уральского орла.
      - А как Степан живет? Помнишь шофера, что привез нас со станции? - после недолгого молчания спросил Александр.
      - Конечно, помню. Мне на днях рассказывали о нем неприятную историю.
      - Какую историю?
      - Он был ранен в сорок четвертом. Лежал в полевом госпитале. Там познакомился с медицинской сестрой. Когда выписывался, попросил у нее домашний адрес. Она оказалась ленинградкой. Приехал Степа домой и сразу же написал ей в Ленинград, а потом съездил за ней. Вот и приехали они в наш Урмановск. Сразу же не понравилась Степиным родителям. Стирать не умеет, белье при полоскании не так выжимает, не в ту сторону скручивает, как здесь принято. Да еще узнали, что у нее сын у родителей остался.
      - С чужим ребенком? Да ты с ума сошел! - ворчали родители.
А она, говорят, красавица была. Маленькая, аккуратненькая блондиночка. Пела замечательно. Летом выйдет в огород прополоть бобы, горох и поет. Соседки на смех ее поднимают, может от зависти больше. Она же и прясть научилась, и кружева вязать. Но все равно не нравилась. Придирались свекор со свекровью к каждой мелочи. Степу подговаривали разойтись и даже невесту нашли из местных девок.
Придет Степа с работы, а жена в слезах. Хотя и любил он ее очень, ничего поделать не мог со стариками, что ни день, то скандал. И с ней начал ссориться.
Собрала свои вещички, вышла на крыльцо. В глазах на время темно стало, привалилась к косяку на минутку, а потом, рассказывают, взяла себя в руки и пешком ушла на железнодорожную станцию.
      - Ну, а Степа один живет?
      - Как бы не так. За него старики сразу высватали свою урмановскую девку. Мать у нее еще в продуктовом магазине торгует, да ты ее знаешь. Но по Наде, говорят, тоскует. Часто пьяным видят его.
      Тропа опять пошла вниз по склону горы и уткнулась в берег небольшой горной речки. Она впадала в пруд и устье ее было затянуто лилиями и камышами. На том берегу виднелись скотный двор и избушка, у берега паслись коровы. Мальчуган хлопал кнутом и кричал на коров. Вешнев заметил у берега лодку с веслом и позвал громко:
      - Эй, парень, перевези-ка нас!
      Мальчуган остановился, приложил руку к козырьку фуражки и долго смотрел из-под нее на людей на противоположном берегу. Потом свернул калачом длинный кнут, подошел к лодке и бросив кнут в корму, стал пробираться сквозь густо затянутую зелень, шурша дном лодки. Когда плыли обратно, он с любопытством рассматривал орденские колодки на кителе Вешнева, желтую ленточку поверх колодок, говорившую о тяжелом ранении, и долго молчал. Потом не стерпел мальчуган, чтобы не поделиться своим горем.
      - А у меня вот папка не вернулся, тоже офицером был.
      - Где он погиб? - спросил Вешнев.
      - На Калининском фронте.
      Лодка уткнулась носом в берег. Парень выскочил первым, потянул лодку на себя. Опираясь на костыль, сошел на берег Вешнев, принял от Наташи рюкзак, плащ-палатку и помог ей выйти из лодки. Наташа расстегнула рюкзак, отломила от свежей булки кусок, и подала пареньку. Он застеснялся, замахал руками.
      - Не надо, не надо. Зачем?
      - Возьми, - сказала Наташа, и не разговаривай.
      Парень как-то неловко протянул руку и торопливо сунул хлеб за пазуху.
      - Эй, куда! - вдруг закричал он, увидев, что коровы подходят к посевам. Схватив кнут и, хлопая хлыстом на ходу, побежал к ним.
      Красивую полянку выбрали Вешневы для отдыха. На склоне холма с севера стояли в хороводе лиственницы, с юга в ложок заходили тихие воды пруда. Лишь только одна лиственница, перешагнув лог, красовалась на полянке - высокая, стройная. Словно сбежала она от своих подруг поближе к пруду испить водички, да так и осталась там стоять навечно. Вершину ее снесло ураганом, обожгло грозой, ствол сверху расщепало и высоко в синем небе он походил на королевскую корону. Горделиво стояло увенчанное короной одинокое дерево. Пользуясь тем, что снизу у дерева не было сучьев, предприимчивый пчеловод-любитель установил на высоте бортевой улей. Целый день там шумели пчелы. А работы им хватало - далеко в окрест стояли высокие медовые травы, с желтыми, красными, голубыми цветами.
      В густой траве Вешнев забил в землю рогатку, нашел в лесу жердочку и, вложив ее в рогатку, развел костер. Сходил на пруд, набрал в котелок воды, повесил его на конец жердочки над огнем. Дым медленно плыл в сторону леса и его легкое голубое облако таяло там, на вершинах деревьев.
      Наташа, увидев ягоды, сразу же убежала в лес. Вот она уже возвращалась к костру, осторожно неся перед собой полный с верхом бокал крупной душистой земляники.
      Зашумела в котелке вода. Вешнев бросил туда листочки смородины - чай будет на славу.
      Намазав на кусок толстый слой масла и положив сверху самых спелых, крупных ягод, Вешнев подал его Наташе.
      - Угощаю вас, товарищ лейтенант, урмановским пирожным, кушайте на здоровье.
Воздух был напоен запахом хвои, земляники и меда.
      Вешнев увидел, как из избушки вышли двое и направились к костру. Один из них был в черной рубашке, подпоясанной узким ремешком с серебряным набором, в черных брюках, в ботинках. Кудрявые волосы красиво лежали на голове, а белое холеное лицо украшала бабочка усов. Он на ходу жестикулировал, что-то доказывал идущему с ним рядом человеку лет пятидесяти в застиранной армейской гимнастерке и кирзовых сапогах.
      Они подошли к костру, человек в гимнастерке сказал:
      - «Здравствуйте», а второй сел на старый пень, принесенный Вешневым для костра, и как бы не замечая сидящих рядом Вешнева и Наташу, небрежно вытащил из кармана «Беломор», выдавил из пачки папиросу и сунул ее в рот. Потом он достал из кармана брюк фляжку, потряс ею в воздухе, отвернул колпачок.
      - Будешь? - заплетающимся языком обратился к человеку в кирзовых сапогах.
      Тот отрицательно покачал головой.
      - Хватит.
      - Ну, как хочешь, управляющий, дело хозяйское, а я выпью.
      Он задрал голову к верху, и стало слышно, как жидкость забулькала у него в горле.
      - Кто это? - спросил тихо Вешнев.
      - Начальник цеха из промартели.
      - Фронтовик?
      - Нет, всю войну в тылу околачивался. Напьется и дурак дураком делается.
      - Эй, что ты там, старина, шепчешься? Подать мне сюда лошадь, слышишь?
      - Какую лошадь, Аверьян Евстигнеевич? Мы вас на лодке отвезем.
      - Лошадь, говорю, джигитовать буду.
      Управляющий подсобным хозяйством встал и пошел в поле. Вскоре он привел оттуда маленькую вороную кобылицу монгольской породы, с длинной гривой, короткими ногами, обросшими до копыт густой шерстью. Такие лошади хорошо послужили в тылу, несмотря на их уросливый характер.
      Покачиваясь, Аверьян Евстигнеевич подошел к лошади и взял в руки повод.
      Потом, уцепившись за гриву, прыгнул на лошадь, расставив широко длинные в ботинках ноги и начал хлестать по крупу концом повода. Лошадь спокойно повернула голову, посмотрела на седока и не сдвинулась с места. Видно крепко обиделась она за то, что оторвали ее от вкусного зеленого корма на лугу.
      - Ну, ну, я тебе покажу, - кричал Аверьян Евстигнеевич, - марш, марш!
      Кобылица замахала лохматой головой и рванула к лесу. Седок резко покачнулся назад - еле удержался ногами. Ему все же удалось направить монголку по кругу. И тут он приступил к выполнению своей программы джигитовки. Прежде всего встал на спине лошади на ноги и пронесся мимо костра, одной рукой держась за повод, второй жестикулируя в воздухе, словно саблей. Сделай круг, он снова сел верхом, а потом встал на правую ногу, на спину лошади, а левую вытянул вдоль туловища, одной рукой держась за гриву, снова пролетел мимо костра. Лошади не нравились повадки седока. Она громко фыркала, пытаясь сбросить его с себя. Наконец ей удалось. Когда джигит вытянулся вдоль ее спины, готовясь показать очередной трюк, она громко заржала и на полном ходу встала на передние ноги. Седок отлетел далеко в траву. Управляющий побежал туда и привел Аверьяна Евстигнеевича к костру. Разгоряченный, он схватил фляжку, и снова жидкость забулькала в его горле. Потом он стал выхватывать из костра головешки и бросать их в пруд. Некоторые долетали до воды и плыли по ней шипя, искры взлетали кверху и гасли. Разбросав костер, он схватил пень, который с большим трудом Вешнев принес из леса, и тоже бросил его в пруд.
      Вешневу вдруг захотелось ударить его. По он сдержался и начал укладывать рюкзак. Они молча встали и пошли вдоль берега дальше в лес. На полянке стало прохладно, там, где был костер, расстилался по земле чуть заметный дымок.
      - Где же мы будем ночевать? - спросила Наташа.
      - Под елкой ночуем, наломаем веток и такую постель устроим.
      Солнце уже коснулось леса, и косые лучи его упали на небольшую елань на берегу пруда.
      - Вот здесь и остановимся Наташенька. А что это там под берегом? Проверить!
      И быстро захромал туда.
      - Нам повезло, Наташа, здесь жилище, смотри, настоящая землянка в два наката.
      Снова развели костер, поставили чай.
      - А придет хозяин и прогонит нас, - высказала сомнение Наташа.
      - Не прогонит. Запомни, дорогая, что в мире добрых людей больше, чем подлецов.
      Вешнев бросил на траву плащ-палатку и лег на нее.
      - Знаешь, Наташка, что мне хочется сейчас? Лечь в траву, как вот сейчас, смотреть в небо, в это синее небо и отдыхать, отдыхать, набираться сил. Ведь мы четыре года не отдыхали. А потом снова и бой, в бой уже на мирном фронте.
      - Интересно, где же ты собираешься воевать, в качестве кого?
      - Хочешь откровенно? Есть желание податься в газету. Ведь я писал до войны стихи, рассказы, очерки, печатал их в газетах, в журналах. Я тебе покажу, у меня сохранилось несколько вырезок. Стать, так сказать, бойцом идеологического фронта. Скажу тебе по секрету, я уже очерк послал в нашу районную газету.
      - О чем, о ком ты успел написать?
      - Помнишь, ко мне приходил на второй день нашего приезда в Урмановск, кузнец на деревянной ноге? Так вот о нем. Замечательный человек. Ты посмотри, как он работает - не работает, а играет. И говорит, мы теперь можем всю страну заново построить, так хочется жить и работать.
      Наташа смотрела на него и радовалась - снова человек становится в строй, он не меньше кузнеца любит эту жизнь, как горят у него глаза, когда он говорит о новой своей работе.
      - Ведь прошла такая война, - продолжал Вешнев, - сколько хороших людей мы потеряли, а бюрократы, чиновники, прохвосты, живущие только для себя, остались. С ними тоже бороться надо, и эта борьба еще труднее, чем открытый бой.
      Послышался плеск весла. Из-за ближнего мыса показалась лодка. Корма ее утопала в воде, а нос высоко поднялся вверх. Лодка легко скользила по воде, поднимаемая веслом, и вот уже зашуршала дном о берег.
      - Рад гостям, весьма рад!
      - Иван Петрович! Вот встреча! Не ожидал!
      Вешнев помог Сухову втащить лодку. Иван Петрович начал выбрасывать из кормы на траву окуней, подлещиков, ершей.
      - Сейчас такую уху сотворим, ну прямо по заказу.
      В землянке у Сухова нашлись лук, соль, перец, ложки.
      Через полчаса они сидели на разостланной плащ-палатке и с аппетитом, дуя на ложки, ели наваристую уральскую уху.
      На небе зажглись первые звезды. Ярко горел костер, потрескивали в нем сухие сосновые ветки.
      Сухов поел, аккуратно вытер ложку, по старой армейской привычке хотел воткнуть ее в голенище сапога, а потом, раздумав, положил возле котелка. Наташа собрала ложки, взяла опустевший котелок и пошла к воде. Иван Петрович развернул кисет, закурил. В небе сорвалась звезда и, описав полукруг, погасла.
      - Вот и наша жизнь так же мелькнет и погаснет, - сказал Сухов, - а знаешь, Саша, когда я умру, похороните меня вон на том кукане, чтобы все кругом было видно: и пруд, и горы, и небо.
      - Об этом рано говорить, Петрович, ты расскажи лучше, как у вас дела на производстве обстоят?
      - Дела, идут в гору. Вот новый цех начали строить, рабочих уже за тысячу перевалило, новую продукцию осваиваем. Молоты пришли к нам мощные, в новую кузницу их поставили, скоро перейдем туда. Председатель новый у нас, толковый мужик. Только вот приезжий он и за собой хвостик перетягивает. Начальник цеха - его ставленник, начальник снабжения, мастера тоже. Предложения наши и замечания там разные вроде и поддерживает, а потом ключик подберет, или под сокращение подгонит, или еще что-нибудь придумает. Особенно не любит, когда ему правду в глаза говорят.
      - С начальником цеха, допустим, я уже знаком, только что с ним повстречался.
      - Опять наверное гуляет здесь. Мы пробовали ему указать на это, на собраниях говорили, да толку-то что, только неприятности один наживешь. Видишь ли, в поселке один прокатный завод, да наша артель, люди все местные, выгонят из нее, а работать где? Негде, в заводе тоже все занято, вот и мирятся рабочие, между собой возмущаются, да на том и остановятся. А они творят, что им захочется.
      Иван Петрович положил под голову телогрейку и растянулся на траве. Он лежал на спине и смотрел в небо. И снова заговорил о родном крае, видно, что он любил его и любовался им.
      - А все же чудесен наш горный Урал! И как его не любить? Здоровый чистый воздух, бурные реки, ключи из-под земли бьют, а вода-то в них чистая, холодная, легкая, пей ковшом и ничего с тобой не случится. Богат наш Зарян и золотом, и серебром, алмазами, яшмой и всяким добром. А знаешь, почему наш край Заряном называют? Старожилы так прозвали хребет Уральских гор потому, что первые лучи солнца падают на высокие вершины, там загорается утренняя заря, оттуда начинается день.
      Пришла с берега Наташа, опрокинула у костра котелок, положила на газету ложки и ушла в землянку.
      Долго еще беседовали у костра фронтовики. Потом прилегли здесь же немного вздремнуть, чтобы рано утром вместе встретить на пруду зорьку.

                4

      Когда, после двухнедельного отдыха в лесу, Вешневы вернулись домой, на столе лежала пачка газет. Александр, прежде всего, взял в руки районную газету «Призыв». Ее было несколько номеров. В них рассказывалось о ходе соцсоревнования среди промышленных предприятий, о подготовке к уборке урожая в совхозах района, об агитбригаде какого-то сельского клуба, успешно выступавшей на полевых станах.
А это что? На второй полосе - клишированный заголовок: «Радость труда» и его, Вешнева, подпись.
      - Напечатали мой очерк, - крикнул Вешнев Наташе. Она прибежала с кухни, довольная, радостная и, вытирая руки о фартук, начала читать.
      - Поздравляю с хорошим началом!
      Во дворе громко залаяла собака.
      - Кто-то к нам.
      Наташа посмотрела в окно и увидела во дворе человека лет тридцати в шляпе и шелковой безрукавке. Стояла жара, воротник рубашки у вошедшего был расстегнут, а на руке висел плащ. «Приезжий» - подумала Наташа и, отворив окно, громко сказала:
      - Проходите, пожалуйста, собака не тронет.
      Человек прошел в избу.
      - Здравствуйте! Хочу видеть товарища Вешнева.
      - Я к вашим услугам.
      - Редактор районной газеты Кириллов.
      - Очень рад, прошу, пожалуйста, проходите.
      Редактор оставил на вешалке плащ и шляпу и прошел в комнату. Он сел у стола, достал из кармана пачку «Беломора».
      - Курите?
      - Нет, - ответил Вешнев, - но вы, пожалуйста, курите. И поставил на стол мраморную круглую пепельницу. Редактор посмотрел на половичок, славшийся на полу, на коврик на стене у койки, вышитый Наташей разноцветными нитками, и, увидев на столе газеты, спросил:
      - Читали?
      - Да, только что.
      - Ну, и как?
      - Нормально.
      - А я был в вашем соседнем совхозе и решил вот познакомиться с новым автором. Знаете, ваш очерк понравился редакции, и мы просим вас писать нам.
      - Спасибо, постараюсь.
      В открытое окно с улицы донеслась песня.
      Ты помнишь, товарищ,
      Как вместе сражались?
      А потом хриплый, пропитый голос закричал на всю улицу:
      - Товарищ майор! Слышишь, майор, мы с тобой Берлин брали, мать твою так. А сейчас, кто мы с тобой такие? Разреши зайти к тебе.
      У палисадника, обламывая верхушки сгнившего, покрытого мхом штакетника, едва держась на ногах, раскачивался из стороны в сторону знакомый шофер, что привез Вешневых со станции. Он был в кирзовых сапогах, промасленной спецовке, без фуражки.
      - Пить начал Степа, - сказала Наташа, - уже с работы такой идет.
      Степа заметил в окне незнакомого человека, притих.
      - Ладно, - забормотал он, - ладно, потом зайду. А сколько нам с тобой вспомнить надо? А?
      И поплелся по улице, поднимая сапогами пыль, бормоча под нос:
      На позиции девушка
      Провожала бойца.
      Прерванный разговор возобновился. Вешнев смотрел на редактора и все больше убеждался в том, что он добрый, хороший человек. Никто из района за все это время не поинтересовался, как ты живешь, инвалид, как ты прыгаешь там на своих простреленных ногах? В газетах и по радио всюду идут разговоры о внимании к инвалидам войны, о чуткости и заботе к защитникам Родины. Партия и правительство отпускают средства, устанавливают льготы, а здесь в этой глухомани, живут люди, каждый сам по себе и нет им никакого дела до других. Даже в райком, помнит он, приехал за 40 верст на учет вставать, и там тоже встретили равнодушно. Еле поднялся по крутым ступенькам на второй этаж, звеня медалями, еще не сняв майорские погоны, выписал у инструктора прикрепительный талон и зашел к секретарю. Секретарь читал какие-то бумаги, он даже не взглянул на вошедшего, быстро подписал прикрепительный и, не поднимая головы от бумаг, подал его обратно. Вешнев вышел из кабинета расстроенный - хотя бы узнал секретарь, где ты был, где воевал, что думаешь делать дальше. Всю дорогу до дома он молчал и думал лишь о том, как можно незаметно для себя больно ранить человека. Может быть секретарь был очень занят, ведь в послевоенный год было столько работы, но человеческое отношение к людям, чувство товарищества никогда нельзя терять, при любых обстоятельствах.
      Все это вспомнил Вешнев, когда редактор спрашивал о его боевом пути, о планах на будущее. Выслушав внимательно Вешнева, он сказал:
      - А знаете, что я решил и думаю, меня поддержат в редакции. Есть у меня свободная должность литсотрудника, зачислим мы вас в штат, живите здесь, материалы шлите почтой. А еще лучше поставим вам телефон.
      - Но у меня еще ограничена подвижность.
      - Пока плохо ходите, многое можно сделать по телефону, а там и здоровье восстановиться.
      Выпили по стакану чая. Редактор набросал на листке темы на ближайшие дни и подал Вешневу руку.
      - Желаю успеха.
      - Спасибо.
      С этого дня началась для Вешнева новая жизнь.
      Вечером он сел за стол, зажег настольную лампу и сделал первые записи в дневнике.

                5

      - Ура! Я снова нужен людям. Эти дни у меня заполнены с утра до позднего
Вечера. Днем иду на завод, вечером пишу. Промартель уже давно соединилась с заводом и стала его цехом.
      Часто бываю в цехе, где работает Сухов. Он побывал на курсах вальцовщиков и теперь возглавляет бригаду прокатчиков. Его бригада первая на заводе взяла обязательство бороться за звание коммунистической.
      А началось так. Идя на завод, всю дорогу до проходной Иван Петрович думал о вчерашних радиопередачах. Что-то новое, необычное росло и крепло на предприятиях страны. Выступали передовики производства, рассказывали о рабочей дружбе, о новом движении, прокатившемся, как эхо, по Советскому Союзу.
      Ночная смена заканчивала работу. Бригадир Иван Петрович Сухов принял стан, поднялся по чугунным ступенькам на мостик пульта управления.
Отсюда хорошо видно всю бригаду. Розовые плитки металла, доставленные автопогрузчиком от нагревательной печи, легли на рольганг. Вальцовщик Власов толкнул слиток клещами, и он покатился по роликам к валкам. Власов громко свистнул, и одновременно болванка вошла в валки.
Услышав свист вальцовщика, на противоположной стороне стана приготовились застановщики, встали на свои места резчики. Свистеть не обязательно в этих случаях, но такая уж привычка у Власова. Он весельчак в бригаде и всегда любит пошутить, посмеяться. А свист как бы настораживает всех: «Держи, дескать, не зевай!». Первая половина смены пролетела удивительно быстро. В перерыв в столовую не пошли. Сели обедать прямо у стана.
      - Слышал, Петрович? - начал разговор, словно угадав мысли бригадира, застановщик Подчиненов, - бригады организуются, коммунистические.
      - Слышал, Василий Яковлевич, - ответил бригадир.
      - Ну, а у нас можно это сделать?
      - Я считаю, что можно, - ну, а как вы, ребята, думаете? - обратился Иван Петрович к членам бригады.
      Наступило молчание.
      - Высокие уж больно обязательства, - не справимся, - сказал кто-то из резчиков.
      Власов засмеялся.
      - Что, уже и струсил? Не ходи, без тебя справимся.
      - Ему, конечно, трудно. Хотел бы в рай, да прогулы не пускают.
      У резчика, высказавшего сомнение, действительно были прогулы, и он, ничего больше не сказав, пошел к ножницам.
      Были приняты социалистические обязательства. В них говорилось о том, что бригада обязуется ежедневно перевыполнять задания, ко дню XXI съезда партии дать сверх плана 100 тонн металла. А главное, что было нового в обязательствах - это жить по-новому, по коммунистически.
      Когда наступил день открытия партийного съезда прокатчики торжественно рапортовали о выполнении обязательств, взятых в честь исторического события в жизни страны.
      Крепла рабочая дружба. Девизом бригады стали слова - «Один за всех, все за одного».
      Вешнев оборудовал себе дома рабочий кабинет. В маленькой комнате сделал стеллажи, они все больше заполняются книгами, словарями. Приобрел словарь Даля. Малую советскую энциклопедию.
      Утром пришли монтеры из узла связи. Один из них, уже пожилой, нес под мышками телефонный аппарат, у второго, совсем мальчика, на плече висело колесо разноцветных проводов.
      Они поздоровались. Старший спросил: - где вам поставить телефон?
      Вешнев указал место на стенке. Аппарат представлял из себя ящик с рукояткой, для вызова телефонистки рукоятку нужно было крутить.
      Пока устанавливали телефон, разговорились.
      - Я знал вашего отца. Подростком поступил к нему в прокатный цех учеником монтера, а теперь вот уже двадцать лет с лишним работаю самостоятельно.
      - Отец умер за шесть лет до войны, - сказал Вешнев.
      - Помню, помню, - перебил его монтер, - я хоронил его.
      Помолчали.
      - А радио-то у вас разве нет?
      - Нет, но репродуктор я приобрел.
      И Вешнев принес из чулана большой черный круг. В войну из этой черной «тарелки» звучал голос Левитана, тревожный, когда говорил об отступлении наших войск и по-особому торжественный, присущий только ему, когда советские воины освобождали от фашистских захватчиков новые города.
      - Вы напишите заявочку в наш радиоузел, а мы проведем сегодня же, линия-то у вас рядом проходит.
      Монтер сел отдохнуть, закурил. Мальчик выскочил на улицу и начал разматывать провод.
      - Мы на днях в татарской деревне радио проводили.
      - Ну и как они живут, наши колхозники? - спросил Вешнев.
      - Плохо, очень плохо. Зашли в один дом и смотрим, по среди избы стоит железная печка, докрасна раскаленная, а возле нее с обеих сторон на старых овчинах спят дети, представляешь, совсем голые. Обнищала деревня, ой как обнищала.
      Он покрутил ручку телефона.
      - Нина! Как меня слышишь? Хорошо, позвони сюда.
      Колокольчики на ящике резко прозвенели.
      Через час в углу из репродуктора свердловский диктор рассказывал о ходе посевной кампании в колхозах области.
      Вешнев поблагодарил монтеров, и они, собрав инструмент, остатки провода, ушли.
      Вернулась из магазина Наташа.
      - Ты что так долго?
      - О, посмотрел бы, что творится в хлебном. Эти гамаюны не соблюдают никакой очереди, мужики прямо по головам лезут, прилавок сегодня сломали.
      Она положила на стол булку черного хлеба. А мать уже достала из печи горшок картошки.
      Поели картошки, напились чаю. Вешнев стал звонить по телефону в деревни, собирать информацию для газеты.
      Подошла Наташа.
      - Саша, посмотри в окно. Вон там за домом у соседей, говорят раньше была кузница, сейчас земля заросла травой, пустует. Я договорилась с соседкой, скопаю ее, посадим картошку. Наш-то огород маленький, да и в межах вода стоит.
      - Трудно тебе будет одной.
      - Ничего, справлюсь.
      Александр видел через окно, как Наташа в полосатом платье, купленном при демобилизации в военторге, разбивала лопатой кочки травы и черная полоса взрыхленной земли, удобренной древесным кузнечным мусором, увеличивалась все больше и больше.
      После обеда она снова вышла во двор и взяла лопату. В открытое окно она крикнула:
      - Саша, пойду, помогу соседке скопать грядку, а она мне обещает картошки дать на семена. И мгновенно скрылась в воротах.
      В Урмановске теперь есть свой корреспондентский пункт.
      О нем узнали люди. Идут ко мне каждый день, и с радостями и с жалобами. Сегодня был дед из самой дальней улицы, с горы. Принес конверт с фотографией внука. Внук служит на флоте, командование части благодарит родителей за воспитание сына.
      - Пропечатать бы в газете, Петрович, о нашем внуке, хорошо, честно служит парень.
      - Обязательно напечатаем и фотографию поместим.
      Доволен ушел дед домой. А я смотрю на фотографию матроса и тоже горжусь своим земляком. Вот какая смена у нас выросла. Напишу о нем хорошую заметку.
      Здоровье улучшается. Этому, мне кажется, помогло активное включение в общественную жизнь. Я уже могу теперь ходить не только в завод, но бывать в ближних деревнях. Там у меня тоже стало много знакомых комбайнеров, скотников, доярок. Дали мне в редакции фотоаппарат «ФЭД», освоил фотографию. Теперь мои репортажи, очерки идут с собственными иллюстрациями.
      Много материалов есть на моральную тему. Вот передо мной сидит мать обманутой девушки.
      У нее скоро будет ребенок, куда я с ними?
      Нашел виновника, побывал у него дома. И семья хорошая, мать - работница завода, отец погиб на фронте. В ко¬го он? Заносчивый, волосы длинные, себялюбец.
      Напишу злую корреспонденцию и заголовок придумал: «Сорняк».
      Сегодня прочитал книгу о танкистах, отличившихся в боях за Орел. На обелиске, поставленном в центре города, фамилии героев, в их числе Азаев. Наша фамилия, урмановская. Вот бы разыскать его родственников. Иду в отдел кадров завода, исполком Совета. Узнаю, что живет в Урмановске Анна Азаева. Беру ее адрес и к ней. Ворота открывает старушка лет семидесяти. Она приглашает в комнату. В простенке вижу портрет солдата-танкиста. Наверное он?
      - Это наш Степушка. Погиб в Орле, вот у меня похоронная. А я все жду его, каждый день.
      Ушел я грустный от нее. Столько лет прошло, а матери все ждут своих сыновей. Написал очерк «Возвращение». Вернулся Степан в Урмановск легендарным героем, на пьедестале в Орле стоит его танк.
      Редактор срочно вызывает к себе. Догадываюсь - это по корреспонденции «Собственники». Сын привел в отцовский дом жену. Пока жива была свекровь, особых осложнений в их жизни не было. А вот умерла мать и началось. Свекор еще раньше подписал дом на сына, а теперь хоть из дома уходи. У него больные ноги, он плохо двигается, ему нужна посторонняя помощь. Я побывал у старика - постель грязная, белье тоже. Сноха смотрит волком.
      Выступил в защиту престарелого.
      Редактор сидит хмурый.
      - Слушай-ка, ты же честных людей опорочил.
Вижу на столе у него докладная. Один из сотрудников редакции побывал в Урмановске. Пробегаю глазами по строчкам рапорта - «Вешнев оклеветал ударников, уважаемых людей на заводе. Поставил под сомнение решение народного суда».
Слова-то какие?
      - А ты знаешь, что их судил народный суд?
      - Знаю.
      - И суд на стороне молодых.
      - Тоже знаю.
      - Так как же ты выступаешь против народного суда? Пойми, ведь суд-то народный, народ решил, понимаешь?
      - Но ведь и суд мог ошибиться.
      - Ну, знаешь, голубчик. В общем, все идет к тому, что придется наказать тебя.
      - Но прежде, чем наказывать, Федор Иванович, позвоните районному судье. Я ехал в автобусе вместе с моими обиженными героями, их вызвали в районный суд.
      Редактор с недоверием посмотрел на меня, закурил папиросу и снял трубку. Видно, много нашептали ему обо мне в эти дни.
      - Семенов? Здравствуй! Скажи, пожалуйста, ты вызывал к себе из Урмановска по делу «Собственников»?
      В мембране послышался веселый, довольный голос судьи: «Вот они сидят против меня, краснее моей скатерти. Советую им пересмотреть отношение к отцу, дарственную расторгаю, а решение Урмановского суда отменил».
      - Все. Вопросов больше нет. До свидания.
      Редактор положил трубку, посмотрел на меня.
      - Слышал?
      - Да.
      - Прохвосты!
      Кого он выругал, или урмановских судей, или кого-то из своих сотрудников, я не стал спрашивать. Да, мне было совершенно все равно, ведь главное - корреспонденция-то оказалась справедливой и ударила, как говорят, в цель.
      Федор Иванович смял в кулаке докладную, проект приказа по редакции об объявлении мне выговора и бросил все это в корзину.
      - Иди, работай.
      Я сказал - «До свидания» и вышел из редакции, чтобы с попутной машиной уехать к себе в Урмановск.
      Шли годы. Дали мне на лето старенький редакционный мотоцикл на трех колесах. Он оказался устойчивой машиной, и я быстро освоил его.
      Сегодня на собственном транспорте (это мечта каждого районного газетчика - иметь свой транспорт - мне просто повезло) объехал я поля совхоза «Луч», а потом завернул в татарскую деревню.
      Улица, длиною в километр, уходит вдаль. Ровными рядами стоят на каменных фундаментах новые деревянные дома. Это не те дома, что можно еще встретить в центре деревни. В старину строили, кто как мог. Хозяева победнее, на два-три окна, побогаче - на пять. Даже труб печных не было, дым стлался по карнизу.
      Зашел к участнику Великой Отечественной войны Хасану. Просторные, высокие комнаты. Начиная от крыльца, все покрашено масляной краской. В горнице современная мебель, хороший радиоприемник. Такие же дома в годы семилетки построили сыновья Хасана. Они трудятся в совхозе. Один - электриком, второй - шофером, а самому Хасану близится к шестидесяти. Он получает пенсию, как инвалид воины, но на месте не сидит вместе с бригадой строителей ремонтирует телятник.
Еще и сейчас сохранилась лачуга, в которой жила семья Хасана. Ее сберегли, как своеобразный музей. Низкие дверные косяки заставляют сгибаться. На гвозде висит керосиновая лампа. Когда-то она была единственным источником света в темные глухие вечера. Посредине стоит железная печка, по обеим сторонам - нары. Наверное, вот о такой избе рассказывал мне монтер, когда устанавливал телефон. И я представил, как у раскаленной печки спали голые ребятишки.
      Сейчас электричество - не только в домах, оно освещает деревенскую улицу. На крышах - радиоантенны, скоро зажгутся голубые экраны.
      Покидая деревню, я поднялся на пригорок и долго смотрел на широкие просторные улицы. Вдалеке шумел трактор, по пшеничному полю плыл комбайн. Мимо внизу бежали ребятишки в резиновых блестящих сапожках, в новых рубашках. Они спешили в школу - в руках портфели и книги.
      Не временно пришли сюда люди, не в поисках случайного счастья, - подумал я. Как хозяева земли, строят они свою жизнь на долгие времена
      Из деревни я поехал на ферму. Здесь один из свинарей откармливал одновременно две тысячи поросят. Что-то о нем не слышно стало, где он? Что сейчас делается на ферме?
      Думая об этом, я подъехал к скотному двору, заглушил мотор и пошел на кормокухню.
      У окна на скамеечке сидели две женщины-свинарки. В резиновых сапогах и клеенчатых передниках они только что навели порядок у своих питомцев и сели отдохнуть.
      На мое приветствие ответили дружно, встретили, как старого знакомого.
      Я попросил их рассказать о себе, о своей работе.
      - Рассказывай ты, Аграфена, ты больше меня здесь работаешь, - сказала одна из них, что помоложе.
      - Свинаркой я работаю десять лет, - бойко начала Аграфена Ивановна, - многое видела за это время, ни одну тысячу голов вырастила. Но вот один случай никак забыть не могу. Рассказать что ли?
      - Расскажи, конечно, расскажи.
      - Дело это теперь прошлое, пожалуй, и рассказать можно. Было так. Вызывает нас всех работниц фермы управляющий отделением и говорит:
      - Завтра с раннего утра все на свиноферму к Рафаилу пойдете. Метлы и лопаты с собой захватите. Ну, раз сказал управляющий, значит делать надо. Собралось нас на ферме больше двадцати человек. Навоз, значит, глинозем. А его столько накопилось, что свиньи пролезть не могут. Вывезли все, подметаем под метелочку. Тут приходит управляющий:
      - Вот что, девки, чтоб к 12 часам дня вашего духу не было. Один Рафаил останется. Смотрим, к двенадцати время подходит. Чо - думаем, здесь будет интересно. Сняли мы спецодежду и кто куда. Кто вон в тех кустах спрятался, кто на потолок залез. Видим, по дороге легковая идет. Остановилась возле фермы. Выходит из нее секретарь райкома, председатель райисполкома, мы их знали, они бывали у нас раньше, и еще какие-то товарищи. Один с фотоаппаратом, корреспондент районной газеты, он тоже бывал зимой. Да это же вы тогда были?
      Я кивнул головой.
      - Управляющий в дугу согнулся, - продолжала Аграфена Ивановна, - добро, дескать, пожаловать. Сейчас вам маяка покажем. В это время выходит из свинарника Рафаил. Мы его поначалу не узнали: в белом халате, сапоги начищены, сам бритый, усики даже отпустил.Начали они с ним разговаривать.
      - Какие обязательства взял, товарищ?
      - Две тысячи свиней откормлю в этом году, по 80 килограммов каждая, без запинки отвечает Рафаил. Пошли они на ферму. Свиней смотрят, хвалят. Чистота, говорят, кругом какая! Молодец! А корреспондент, это вы значит, все аппаратом щелкает, в блокнот записывает.Уехали. Вышли мы все из кустов, слезли с чердака.
      - Так вот почему, говорим, мы свиней выращиваем до 60 килограммов, а потом на эту ферму отправляем. А Рафаил дотянет немного и отдает за свое. Так-то можно! Нет, пусть он попробует сам вырастить отъемышей. Перестали мы к нему ходить навоз чистить. В газете портреты Рафаила помещаются, об опыте его рассказывается. А он сразу скучный стал, невеселый. Чужих-то можно было свиней сдавать, а вот попробуй сам вырастить их. Стали мы обгонять его по привесам. Побыл он на ферме еще немного, да и теку.
      Аграфена Ивановна стояла передо мной в резиновых сапогах, в брезентовом фартуке, в рукавицах, обыкновенная простая крестьянка, не боявшаяся никакого труда, никаких невзгод. В войну вот такие женщины выполняли все мужские работы и никогда не жаловались на усталость.
      - А ну, Феня, пойдем зададим корма, - сказала она своей напарнице. - Не показуха нам нужна, а мяса больше дать стране.
      Повернувшись ко мне, она добавила:
      - В этом месяце мы с подругой двести голов сдаем, а ведь махоньких их приняли.
      И она скрылась в проеме, словно растаяла.
      - Вот они, настоящие-то крестьяне-труженики, - подумал я, направляясь к мотоциклу.
      На дворе - осень. В полном разгаре уборка хлебов. Возвращаясь из совхоза, я заметил на окраине Урмановска толпу людей. Они стояли у изгороди большого огорода и громко разговаривали. До меня донеслись слова:
      - Видишь, ноги-то перебиты, по ногам стрелял.
      - Браконьер проклятый, на них никакие законы не действуют, не штрафовать, а - за решетку их!
      Посредине огорода, еще полностью не убранного, как на цирковой арене, лежал глыбой лось. Это был не молодой лось. Он смотрел на людей слезившимися глазами, словно прося у них помощи. Нижняя губа его большая и мягкая отвисла и чуть вздрагивала. Он жадно глотал свежий осенний воздух, поворачивал голову в сторону леса, откуда доносились родные запахи сосновой смолы и хвои.
      - Ветеринара надо, - сказала женщина лет сорока, вытирая концом белого платка, свисавшего с плеч, влажные глаза, - он вылечит и снова в лес отпустят.
      Вскоре приехали на «Запорожце» двое. Один из них в белом халате с сумкой с синим крестом на ней. Они вышли из машины и направились к животному. Лось почуял запах водочного перегара и, пытаясь вскочить, заревел. Его связали. Ветеринар осмотрел рану, перевязал. Второй человек в сером костюме и фетровой шляпе, громко крикнул:
      - Граждане, расходитесь!
      - Ну, теперь спасут, - пронеслось по толпе.
      Но, забегая вперед, скажу: зарезали лося. Злые языки говорили на второй день, что из печных труб некоторых ответственных работников поселка доносились запахи жареного мяса.
      Пока Наташа готовила ужин, я лег на диван отдохнуть. Мысли бегут одна за другой. Надо рассказать о герое жатвы Ильясе. Он на своем СК-4 больше всех скосил яровых и намолотил зерна. А посмотрели бы вы, как он ведет комбайн! Машина идет ровно, словно плывет по полю, а он внимательно слушает ее равномерный стук и поет песню. Вот его комбайн поднялся на пригорок, и вдруг накренился набок. Орудийный выстрел потряс воздух.
      Я вскочил с дивана. В разбитом окне свистит холодный осенний ветер. На улице темно, не видно даже палисадника. На столе ветер рвет учебники, тетради валяются на полу. Мелкие осколки стекла впились в стену, где стоит диван, хрустят под ногами.
      Похоже, что в окно выстрелили из ружья. Так бы и подумал я, но увидел на полу под диваном камень величиной с кулак. Это была крупная речная галька с гладкой, словно отполированной, поверхностью. Видно долго носил ее кто-то у себя в кармане, прежде чем бросить темной ночью в корреспондентское окно. Вот так в тридцатых годах убивали селькоров.
      Окно завесили одеялом и сели ужинать.
      - Я только отошла от стола в другую комнату - слышу грохот, - говорит дочь Люда. Ей пятнадцать лет, она учится в восьмом классе. - Это тебе за «Сорняка» отомстили.
      - Вероятно, да, - соглашаюсь я и смотрю на лица детей, жены. Они спокойны - это хорошо.
      Утром ко мне пришла мать погибшего в Орле танкиста Степана Азаева. В длинном черном платье, в ватной телогрейке и темной шали, она села на стул и заплакала.
      - Спасибо вам - сказала она, - прочитали про моего Степушку в газете и в завком меня вызвали. Получи, говорят, бабушка денег на дорогу, поезжай на могилу к сыну.
      Она долго сидела и вспоминала, какой он был ласковый, ее Степушка, бывало дров в избу принесет, корове корму даст, а потом за уроки садится. Говорил: я тебя, мама, никогда не забуду.

                6

      Каждый раз, когда заканчивается передача программы «Время», а это у нас бывает в десятом часу вечера, я выхожу на улицу и брожу по ней из конца в конец. Она небольшая - всего девять домов, шесть из них - на пять окон, два на три и один - на два. Я измерил ее шагами: четыреста шагов туда, четыреста обратно.
Хожу и вспоминаю детство, юность. У каждого из нас - две Родины. Одна - общая для всех, большая, необъятная и вторая - земной «пятачок», где родился и вырос. И любим мы их одинаково сильно.
      За свою жизнь я побывал на востоке, когда служил в армии в Хабаровске, был на юге. Прошел с оружием в руках Смоленщину, Прибалтику, Померанию. В казарме на Дальнем Востоке, в блиндаже на западе я всегда вспоминал, и даже не раз видел во сне свою улицу, свою маленькую Родину. За нее я дрался с врагом и за нашу общую Родину тоже. Четыреста шагов туда, четыреста обратно. Вот здесь была речка. Ее уже нет. Лежит на канаве бетонная труба. Отвели речку на окраину, умертвили, а она живет. Течет по камешкам вода.Вот здесь на берегу когда-то стоял большой двухэтажный дом. Ом был деревянный, обложенный снаружи кирпичом. Оштукатуренный, побеленный известью, дом выделялся в улице своей красотой. Вокруг него за железной оградой - черемуховый сад. Вершины деревьев достигали второго этажа, и весенней порой белые цветы сливались со стенами дома. Жил здесь судья Иван Петрович Пухов. Начитанный, философской души человек. Когда колчаковцы подходили к поселку, он надел грубую солдатскую шинель, суконный шлем, взял в руки дробовку.
      - Пойду, убью беляков пять-шесть и домой вернусь.
      - А если тебя убьют, Иван Петрович? - шутили соседи.
      - Это будет уже не война, а разбой, - отвечал он.
      Иван Петрович записался в красногвардейский отряд и ушел воевать. Вернулся домой с победой.
      Вскоре он умер. Взрослые дети разлетелись из дома. Дом разрушился. На его месте сейчас стоят два.
      Напротив, через дорогу, было другое жилье на пять окон, под деревянной крышей с надворными постройками, амбарами, теплыми конюшнями, Александр Васильевич Косолапов. С детства он сильно хромал на одну ногу, и звали его в поселке «Хромой Косолапов». Он был крестьянин, в хозяйстве имел несколько коров, лошадей. Сеял хлеб, держал свою молотилку, веялку, косилку. Работников у него не было, вел хозяйство своей семьей. После голодного 1921 года вырастил на своем участке богатый урожай. Как передовика индивидуального сельского хозяйства пригласили его в Москву на крестьянский съезд. Привез он оттуда подарок - именные часы. Сам М.И.Калинин вручил их ему. А сколько было воспоминаний об этой поездке. Вечерами, сидя на лавочке с соседями, часто рассказывал:
      - Приехал я в Москву в марте. Одет был в собачью ягу, на ногах - пимы, на голове - мохнатая шапка. Выхожу на вокзале, а на улице снег тает, вода под ногами хлюпает. Подбегает ко мне молодой паренек в кожанке, в шлеме, рукавицы на руках по локоть.
      - «Вы, говорит, - на съезд?». Я гордо поднял голову вверх и отвечаю: «Да, на съезд. А тебе-то что?» - Пойдемте в машину».
      - Смотрю, стоит телега не телега, на четырех резиновых колесах, а бока железные. Паренек дверку открыл и назад меня посадил. Сиденье-то мягкое, как в карете. А сам впереди меня сел, за колесико взялся и как рванет прямо с места, я чуть не вылетел, «Потише, - говорю, - потише». А он колесико крутит и только улыбается. Смотрю поворот крутой, он колесико свое повернул направо, карета наша вот-вот набок ляжет. «Осторожно, друг, на поворотах!» - кричу я ему. А он смеется: «Это тебе, отец, не деревня, а Москва!»
      Был он приветлив с людьми. Мог поздороваться в день несколько раз, при каждой встрече. Читал газеты и начинал разговор всегда с одной и той же фразы: «Как международное положение?».
     Десять-пятнадцать шагов еще. И вспоминается: стоял на этом месте дом на три окна. В нем жила семья Марфы Степановны. Умер муж, оставил пятерых детей. Вырастила Степановна всех. Два сына работали шоферами. Когда началась Великая Отечественная, оба ушли на фронт. Гриша, старший сын, погиб, а Миша вернулся, живет в Свердловске.
      Жили бедно. Еще в двадцатых годах в доме горела лучина. Помню железный таганок. Стоит он на лавке, в его вилку вставлена лучина, а на полу - таз с водой. Трепещет огненный язычок, освещает большую русскую печь, лавку вдоль окон, полати над дверью. Мы забираемся на них и лежим наверху под потолком, смотрим вниз. На лавках сидят девки, прядут, вяжут носки. Приходит с гармошкой Саня Ватлин. О, если бы вы слышали, как он играет на своей двухрядке. Растянет меха, и польются чудесные звуки. Девки поют частушки. В них и радость и грусть
      За любаночку ругают,
      За баскую хочут бить.
      Выйду в сеночки, потопаю -
      По вашему не быть!
      Погиб гармонист на войне. Умер брат его от ран. А младший вернулся с орденом.
      Еще десяток шагов, и я у дома, что стоит на углу, на повороте. Здесь жил первый директор нашего завода Павел Иванович Ватлин. Бывший токарь, активный участник революционных событий в поселке.
      Возвращаюсь к своему дому. И снова воспоминания. Отсюда ушли мы с братом на службу в Советскую Армию. В первые дни войны погиб он.
      Маленький переулок. Девять домов. А началась война, и тринадцать молодых парней ушли бить фашистов. Шестеро не вернулись.
      Сменилось поколение. Не слышно в улице скрипа телеги, в каждом доме - мотоцикл, есть и «Волга». Выросли наши дети и внуки играют на улице. Они не видели горящей на таганке лучины, не знают керосиновой лампы, не испытали чувства голода. Когда-то улица называлась Сельская, сейчас она носит имя уральского писателя Мамина-Сибиряка.
      Вечером не слышно двухрядки. Старые и малые сидят у голубого экрана, смотрят кино, слушают новости.Капиталисты угрожают атомной войной. Безумные - объявили поход против нас. Куда вы лезете? Люди, познавшие свободу, не пойдут в рабство. И если надо, снова встанет наша улица стеной. А ведь таких улиц в стране - миллионы!
      Сгущаются сумерки. После летнего зноя наступает прохлада. Зажигаются фонари. Чуть заметно колышутся листки на молодых высоких тополях. И только неизменно, как прежде, висит над их вершинами, золотистый рог месяца.

                7

      Вешнев давно собирался побывать у Сухова. Сегодня, в воскресный день, он решил осуществить свое намерение.
      Летнее утро было безоблачно. Он шел косогором каменистой узкой дорогой. Справа - высокая гора, покрытая свежей зеленой травой (накануне был теплый ливень с грозой), упиралась вершиной в синее небо, а слева в котловане лежал завод с новыми длинными корпусами и кирпичными трубами. Главная улица поселка выделялась среди деревянных построек недавно возведенных трех и четырехэтажными зданиями жилых домов, школы, больницы и детских яслей.
      Хорошее, бодрое настроение не покидало Вешнева. Его радовало, что растет завод, меняется поселок, другими становятся люди. Его очерки о рационализаторах, о новаторах, производства, о строителях не сходят со страниц районной газеты, а лучшие из них передаются по областному радио, печатает областная газета.
      - Здравствуйте, Александр Петрович!
      Вешнев оглянулся. Его догонял пожилой рабочий в серой спецовке, в войлочной шляпе и кирзовых сапогах.
      - Здравствуйте, Иван Васильевич, здравствуйте.
      Они остановились.
      - А я давно хочу встретиться с вами. Плохо с водой у нас. Видите, живем на горе, колодцы старые пересохли. Был у нас депутат поселкового Совета, пообещал артезианский колодец сделать. Вон видите скважину пробурили, а дальше дело не двигается. Помочь бы нам через газету.
      Вешнев прошел с ним до того места, где возвышалась груда глины и гальки. У скважины его окружили женщины, с коромыслами на плечах, позвякивая оцинкованными ведрами.
      - Вот хорошо, что вы к нам пришли, помогите нам, - говорили они, перебивая друг друга, на пруд с коромыслами ходим, это считай километра два.
      Он сделал запись в блокноте и пообещал обязательно написать об этом в газете.
      Распрощавшись с Иваном Васильевичем, Вешнев пошел по дороге к Сухову. Но не успел он пройти и квартала, как навстречу ему из переулка выскочила женщина.
      - Можно вас, товарищ корреспондент?
      - Да, да, пожалуйста, я вас слушаю.
      Женщина лет сорока, на ходу поправляя волосы, выбившиеся из-под платка, оглядываясь, тихо проговорила:
      - Напишите, пожалуйста, благодарность Римме Ивановне, врачу нашему. Привезли меня к ней без памяти, в тяжелом состоянии, вылечила, поставила на ноги. Поблагодарите от меня ее в газете.
      Вешнев записал фамилию женщины и пообещал побывать в больнице, побеседовать с врачом и написать.
      - Уж вы извините меня. Спасибо вам, спасибо.
      И поправляя на голове платок, она снова скрылась за изгородями в переулке.
      Пока Вешнев дошел до домика Сухова ему повстречалось еще несколько человек. Одни спешили первыми поздороваться с ним, другие на ходу подсказывали тему для заметки или корреспонденции.
      Домик Сухова на три окна стоял, в крайней улице, идущей по склону горы. Дальше дома уходили в ложок, где зеленели ивы и черемуха. Под окном у Сухова тоже густой черемушник. Он закрывал окна своими ветками, на которых словно пушистый снег, распустились цветы. Над ними гудели пчелы, и в воздухе было тепло и пахло черемухой.
      Сухова дома не оказалось.
      - Еще темно было, как он ушел на пруд рыбачить, - сказала жена.
      Вешнев узнал место рыбалки и пошел по направлению к пруду. Но только он поднялся на горку, как заметил внизу на тропинке, вьющейся по зарослям папоротника, человека с веслом на плече, припадающего на правую ногу. Вешнев прибавил шагу и почти бегом побежал под горку.
      - Доброе утро, Иван Петрович! Как рыбка?
      Сухов остановился, снял с плеча весло, к которому была прикреплена проволокой большая, почти метровой длины, щука.
      - Как видишь, результаты налицо. Поводила она меня, чуть не перевернула вместе с лодкой.
      И как каждый настоящий рыбак он стал с увлечением рассказывать:
      - До восхода солнца приплыл я к кольям, привязался. Живцы у меня с вечера были приготовлены, насадил я их на жерлицы, разбросил удочки. А сам на зимнюю удочку чебаков таскаю, на хлеб - хорошо берут. Смотрю, поплавок одной из жерлиц дрогнул, а потом медленно пошел в сторону и начал тонуть. Я схватил удочку, сделал подсечку, и тут началось. Но ничего, справился, затащил это зубастое полено в лодку.
      Солнце уже поднялось высоко и стало жарко. Когда подошли к дому, Сухов поставил весло к изгороди и опустился на скамью в тени палисадника. Присел и Вешнев.
      Заметив их, вышла из ворот хозяйка, увидела щуку.
      - Вот это улов! - не сдержалась она.
      - Сделай-ка нам уху, Вера, - сказал Сухов.
      Пока варилась уха, он провел Вешнева во двор. Под открылком в два ряда стояли клетки, сплетенные из проволоки.
      - Хочешь, я покажу тебе своих великанов?
      И Сухов, открыв дверку в одной из клеток, взял на руки большого белого кролика. Великан сначала забился в руках хозяина, а потом прижался к его груди и быстро-быстро зажевал острыми белыми зубками.
      - Морковки хочешь? Ах ты, постреленок!
      Приглаживая пушистую белую шерстку, Сухов продолжал:
      - Люблю всякую живность, особенно после того, как насмотрелся вдоволь на смерть и уничтожение.
      И они снова незаметно перешли на откровенный разговор.
      - Саша, ты помнишь фронтовую дружбу? Крепко жила тогда суворовская поговорка: сам погибай - товарища выручай. Так и было. Казалось, что после войны люди станут еще чище душой, откровеннее друг с другом. Нет, некоторые забыли все быстро. Откуда появились опять и подхалимы и собственники? Вот хороший слесарь был у нас Борька Ловцов, специалист на все руки. Начал сначала халтурить, заказы всевозможные налево делать, деньги копить. Купил «Москвича», обзавелся барахлом. И погубило его обогащение, учился в вечернем техникуме - бросил, с товарищами общаться не стал. Вот оно, что значит.
      - Это хорошо, что люди стали жить лучше, богаче, - возразил Вешнев.
      - Я согласен, но не в ущерб самому человеку. А кумовство. Ведь ты смотри, все наши заводские руководители окружили себя угодными им людишками, реабилитировали растратчиков, пьяниц. На днях ты не был у нас на партсобрании?
      - Нет, я был в деревне.
      - Знаешь, секретарем кого избрали? Аверьяна Евстигнеевича, он начальником цеха был.
      Вешнев вспомнил летний день, костер на берегу пруда и пьяного Аверьяна Евстигнеевича, самодеятельного джигита на вороной, обросшей шерстью, монголке.
      - Но вы же голосовали? Да, притом, тайно.
      - О, товарищ, во-первых, на собрании было меньше половины, люди работали во вторую смену и в ночь. Вынесли решение пройти по цехам с урной. Говорят, что охватили голосованием всех. А я виделся со многими коммунистами, работавшими в ту ночь, они утверждают ,что не голосовали, и у них никто не был. Вот как все делается в нашем захолустье.
      С шумом распахнулось окно. В нем появилась голова Beры в белом платке с повязанными назад концами.
      - Уха готова. Заходите.

                8

      Если любишь свое дело - незаметно летят за ним часы, дни, месяцы, годы. Не заметил Вешнев, как прошло пятнадцать лет после того дня, когда на пороге его дома впервые появился редактор газеты Кириллов. После него сменилось пять шефов, полностью обновился весь штат редакции, а Вешнев продолжал трудиться все в одной должности скромного литературного сотрудника, в отдалении от коллектива редакции, на правах собственного корреспондента.
      Корреспондентский пункт надолго и прочно прописался в поселке. О нем знали и пенсионеры, и пионеры. Какое бы событие ни случилось, хорошее или плохое, всегда старались рассказать о нем в первую очередь своему Петровичу, или пригласить его на место, зная, что он то уж обязательно напишет. Был он желанным гостем и на пуске новых прокатных станов, и на новосельях в многоквартирных домах, и на митингах, и собраниях, не прошла без него ни одна золотая свадьба или серебряная.
      Поседели виски, медленнее стали движения, но он, чуть прихрамывая, все ходил там, где был нужен людям. Он хорошо понимал и чувствовал свою надобность им и старость отступала.
      Шел июль. По ночам гремели грозы, освещая огненными сполохами таежный поселок. В эти часы Вешнев вспоминал фронтовые дни, а раскаты грома напоминали о мощных артиллерийских обстрелах под Кенигсбергом и Берлином.
      Во второй половине дня Вешнев вернулся с завода. Снял у порога пальто, шляпу и, взяв газету, сел у стола.
      Пришла Наташа. Она работает в стройуправлении старшим инспектором по кадрам.
      В 1953 году в Урмановске организовался строительный участок, а через несколько месяцев он был преобразован в строительное управление. Началось возведение новых цехов завода, жилых домов, школы. На стройку ехали из разных областей России. Были комсомольцы - добровольцы, приезжали и люди старших возрастов по так называемому оргнабору. Среди них - освободившиеся из заключения, прошедшие по-разному свою жизненную школу. Их размещали в двухэтажном, недавно построенном, общежитии. Получив подъемные деньги, в общежитии часто устраивались пьянки, дебоши.
      Однажды поздно вечером, когда Вешневы уже легли спать, прибежал воспитатель, молодой парень. Он громко постучал в ворота и еле переводя дух, говорил торопливо:
      - Наталья Анатольевна! Пойдемте скорее в общежитие, там драка, меня не слушают, они с ножами.
      Наташа быстро оделась и бегом за воспитателем. Вешнев крикнул с постели:
      - Подожди, я провожу тебя.
      - Спи, - ответила она на ходу, - я одна справлюсь.
      В комнатах общежития горел свет. На улицу доносились крики, ругань. Наташа с воспитателем бегом поднялись по лестнице и открыли дверь. Посреди комнаты с рядами коек и большим столом, расставив широко ноги, в рубашке с расстегнутым воротом, порванной в локтях, стоял мужчина лат тридцати пяти, размахивая финкой, кричал:
      - Падлы! Зарежу!
      Увидев в дверях Наташу, он быстро спрятал нож и в одно мгновение прыгнул в окно.
      - Что это вы расшумелись, друзья?
      Жители комнаты вставали с коек, некоторые вернулись из коридора и окружили Наташу.
      - Вы простите нас, товарищ начальник, - заговорил молодой плотник, - выпили немного, а этот дурак драться полез, мы его усмиряли, а он за нож схватился.
      - Давайте приберите на столе, наведите порядок в комнате и спать.
      - Мы все сделаем, а сейчас проводим вас до дому, ведь поздно уже.
      И они все вышли на улицу, проводили Наташу до ворот ее дома.
      Рабочий, ночью выпрыгнувший в окно, утром пришел в отдел кадров. Долго стоял у дверей, ожидая, когда разойдутся люди. Наконец Наташа осталась одна, он положил на стол финку и сказал:
      - Простите, товарищ начальник, больше не услышите обо мне ничего плохого.
      И ушел.
      Еще при оформлении его на работу Наташа заметила в паспорте несколько фамилий: Сидоров, он же Иванов, он же...
На стройке его стали звать Александр Иванович. Он работал землекопом. Приходил на работу раньше всех и заканчивал позже всех.
      Как-то придя на объект, Наташа узнала, что Александр Иванович заболел и его положили в больницу. Захватила стакан варенья, кое-что из домашней стряпни, несколько пачек папирос, она пошла навестить его.
      Александр Иванович, увидев ее, привстал с постели, да так и остался не шевелясь, в одной позе, словно окаменел.
      Наташа положила на тумбочку гостинцы, спросила, чем он болен. Он молчал. Так прошло несколько минут. А потом он медленно опустился на койку и долго смотрел на Наташу.
      - Я доживаю четвертый десяток лет, до вас не держал в руках паспорта, бывал и в больницах, но никто, никогда, за всю мою жизнь, не приходил ко мне.
      И появившаяся слеза, покатилась по его худой щеке.
      - Будешь есть рассольник? - спросила Наташа, накрывая на стол.
      - С удовольствием.
      Он включил телевизор. Пела Клавдия Шульженко.
      Строчит пулеметчик
      За синий платочек,
      Что был на плечах дорогих.
      - А я видел ее в сорок первом. Она стояла на переправе в длинном черном платье, - сказал Вешнев, - высокая, стройная и пела «Синий платочек». Я не знал ее в лицо, ведь тогда не было телевидения. Но голос был ее, такой, какой мы часто слышали по радио.
      В дверь постучали. У порога стоял человек лет тридцати. Он снял фуражку и поздоровался.
      - Извините, вы обедаете, я помешал вам. Но у меня та¬кое дело, что я не мог не зайти.
      - Пожалуйста, пожалуйста.
      Вешнев встал из-за стола, подошел к стоявшему у порога человеку и подал руку.
      - Проходите.
      Он провел его в свою комнату, где стоял письменный стол, на нем телефон, рядом на тумбочке радиоприемник, по стене, от порога до окна, тянулись стеллажи с книгами.
      - Слушаю вас.
      - Александр Петрович, я так волнуюсь, даже не знаю с чего начать.
      Он мял в руках фуражку, беспокойно двигался на стуле. Вешнев предложил раздеться. Но и сняв полупальто и освободившись от фуражки человек долго не мог успокоиться.
      - Разрешите мне все с самого начала рассказать?
      - Пожалуйста, слушаю.
      - Я к вам прямо с партбюро. Записали мне выговор за то, что не выпустил стенную газету. Месяца три назад меня избрали заочно в редколлегию и назначили, якобы, редактором цеховой стенгазеты. Я даже не знал об этом, а сегодня приглашают на бюро и сразу выговор.
      - Наверное, разобрались товарищи, вот и наказали.
      - Я не против, если заслужил, но ведь здесь явно поспешили. Без меня были выборы, я находился в командировке и сразу так. Тут дело не в этом, тут - месть.
      - За что?
      - Осенью прошлого года я написал статью в «Правду». В ней рассказал о беспорядках в цехе. Цех не был готов к зиме: ворота не навешены, отсекатели не установлены, во многих фонарях не было стекол, замечалась большая загазованность воздуха, шихта не просушивалась, что могло привести к несчастному случаю.
      - Кстати, мы тоже писали об этом в своей газете, но ответа не получили.
      - Да, я помню. После вашего выступления, я вижу, дело не изменилось - решил написать в «Правду». Редакция письмо направила в Министерство, а оно к нам - директору завода. Разбирали письмо на общем собрании, все факты подтверди¬лись, но после этого на меня начались гонения.
      - Кем вы работаете?
      - Сменным мастером.
      - Так от вас тоже многое зависит в устранении этих недостатков.
      - Да, конечно. Я принимал меры к соблюдению технологии, смена считается передовой в цехе, но в целом по цеху я не могу что-либо сделать. Я указывал на эти недостатки на собраниях, ходил в партком, но меры не принимались. Вот я и написал в газету.
      - Правильно. Каждый имеет право писать. Вы давно в партии?
      - Шесть лет. Работать начал юношей. Когда отец погиб на фронте, я пошел пастухом на подсобное хозяйство завода.
      Вешнев внимательно посмотрел на мастера, и лицо его напомнило о далекой встрече. Да, это был тот самый паренек, что перевозил их с Наташей на лодке летом сорок шестого.
      - Я вас давно знаю, Александр Петрович, вы отдыхали у нас на подсобном.
      - Помню, помню. Ну, а как дальше сложилась ваша жизнь?
      - Потом я поступил в артель, работал жестянщиком. Когда артель стала цехом прокатного завода - освоил профессию плавильщика. А там вскоре у нас в поселке открылся филиал вечернего техникума, я окончил его и стал работать мастером.
      После короткой паузы сказал:
      - Придите к нам в цех, Александр Петрович, посмотрите все на месте, с людьми поговорите. Уж очень много у нас недостатков и беда вся в том, скажу я вам, не тот человек у нас секретарь парткома. Вы знаете, часто можно встретить его в нетрезвом виде, да и деловые качества не те, уходит он от решения серьезных вопросов.
      - Хорошо, обязательно приду.
      Когда мастер ушел, Вешнев долго сидел за письменным столом. Как могло случиться, что коммунисты избрали секретарем Аверьян Евстигнеевича? Ведь явно неподходящая кандидатура. Вспомнил он и фельетон о «жучках». В нем, в числе других расхитителей электроэнергии для домашних нужд был и начальник цеха Аверьян Евстигнеевич. Он уплатил тогда триста рублей штрафу. Наверняка, запомнил жулик этот фельетон, подписанный Вешневым.

                9

      Автобус, набитый до отказа пассажирами, медленно подымался в гору. Об этой горе много идет разговоров в поселковом Свете и в районе. Подъем слишком крутой, и не раз катились отсюда, потеряв управление, грузовые машины. После нескольких несчастных случаев решили, наконец, строить объездную дорогу. Такое решение принято тоже не без участия районной газеты. Но слишком медленно идет строительство ее, годами исчисляются сроки стройки.
      Вешнев стоял в проходе автобуса и думал, что снова надо дать материал о строительстве дороги. Сегодня вечерам планерка: не забыть сделать заявку на эту тему.
      Вот и забрались на вершину. Какой простор открывается отсюда! Завод, раскинулся по речке Серебрянке от горы до горы, а вокруг - широкие улицы, главная из них выделяется многоэтажными новыми зданиями, башенными кранами. Идет строительство жилья, гостиницы, молокозавода. Обнуляется старый уральский поселок. Если бы смогли подняться старики, не узнали бы они своего завода, своего родного гнезда.
      В редакции сегодня газетный день. В средней комнате, где помещается машинистка, молодой литсотрудник, диктует досылом на первую полосу короткие информации, и машинка бойко выстукивает строки.
      Направо - кабинет редактора. Он закрыт, редактор читает полосы, а слева - его заместитель.
      Вешнев поздоровался с машинисткой, кивнув молодому незнакомому сотруднику (они меняются здесь почти ежемесячно), открыл дверь кабинета заместителя редактора.
      Он сидел за столом, дымя папиросами. Ему уже за пятьдесят, как и Вешневу. Лицо круглое, нос широкий и всегда малинового цвета. Зовут его Семен Фролыч.
      Увидев Вешнева, он оторвался от рукописи, подал руку и елейно улыбнулся.
      - Явление Христа народу.
      Он всегда встречал Вешнева этими словами. Вроде они и безобидные, шуточные, но в его произношении звучали иронически, злобно, дескать ты редкий гость в редакции. Ведь собкоров-то в районной газете не положено, может быть, Вешнев один в стране был на этих правах. И это вызывало недовольство у заместителя редактора. Ему казалось, что в одиночестве, в отрыве от редакции Вешнев работает не в полную силу, хотя он ежедневно выдавал строк больше нормы, установленной для него редактором.
      - Здравствуйте, Семен Фролыч, сказал Вешнев, не обращая внимания на колкую остроту.
      - Что привез?
      - Репортаж с уборки урожая, с фотографиями.
      - Строк?
      - Сто пятьдесят.
      - Мало.
      - Но я вчера еще выпустил листовку в совхозе.
      В дверях показался секретарь райкома по идеологии Макаров. Коренастый, бывший матрос, фронтовик, он и сейчас не расставался с полосатой тельняшкой.
      Частенько от него попахивало спиртным, но в то время было даже модно держать в сейфе бутылку коньяка или столичной водки.
      - Мало, продолжал зам - придется поговорить на планерке.
      - Лучше собирай партийное собрание, - сказал секретарь.
      Фролыч подпрыгнул на стуле.
      - Можно и на собрании обсудить его работу!
      - Правильно, - уже с улыбкой продолжал секретарь, - собирай собрание и объявляй Вешневу благодарность.
      Заместитель редактора грузно опустился на стул, красный нос его вспыхнул еще ярче.
      - Это за что же?
      - А за то, что сделал он прекрасную листовку и сегодня ее читают труженики совхоза.
      Фролыч снова ехидно заулыбался, закурил и перевел разговор на другую тему.
      Вешнев вышел в общий отдел, чтобы сдать машинистке привезенный материал.
      Летучка началась после работы, когда за окнами сгущались сумерки и в улице зажглись фонари. Как обычно, разобрали по косточкам последние номера газеты, утвердили план работы отделов на предстоящую неделю. И на этом должна была закончиться летучка. Вешнев все чаще стал смотреть на часы - через четверть часа уходил последний автобус в Урмановск. Ночевать здесь, значит потерять завтра половину рабочего дня.
      И когда летучка уже заканчивалась, слово попросил Фролыч.
      - Поступило опровержение на фельетон Вешнева «Буренкины обиды». Предлагаю разобрать этот вопрос.
      «Почему он раньше не сказал мне об этом? - подумал Вешнев, - все делает исподтишка, хочет сбить с ног неожиданно.
      Редактор почесал за ухом, поморщился, посмотрел на часы, но летучку продолжал.
      Фельетон был опубликован неделю назад. Вешнев получил, анонимное письмо. Его писала работница фермы. Она сообщала, что известная в районе доярка к славе нечестным путем идет. У нее в группе содержится 28 коров, а удои делятся на 23. Пять дойных коров числятся яловыми, а фактически они все с новотела. Неужели это правда? Ведь об этой доярке писала не раз областная газета, она взяла высокий рубеж - пять тысяч килограммов молока за год. В райкоме поговаривали о золотой звездочке, которая ожидает доярку.
      И вдруг такой сигнал.
      Вешнев поехал на ферму с молодым литсотрудником Юрой Ротовым. Прибыли туда вечером. Коровы передовой доярки находились в старом скотном дворе. Вешнев решил пройти туда инкогнито. Перелезли с Юрой через изгородь, прошли по большой куче смерзшегося навоза и через маленькую дверь проникли в коровник.
      Тускло, словно в тумане, светит электрическая лампочка. Позвякивая цепями, похрустывают сено буренки. Из-за столба появилась девушка в белом халате, удивленно посмотрела на поздних гостей.
      - Девушка, постойте, скажите, где стоят коровы Тулынкиной?
      Она оглянулась кругом, убедившись, что никого нет, показала рукой вглубь двора.
      - Вот с этой коровы начинается и до конца ряда.
      - Спасибо. Куда же вы?
      Но девушки уже не было.
      Вешнев вместе с Юрой прошли по рядам, считая про себя.
      - Сколько? - спросил Вешнев,
      - Двадцать восемь.
      - Точно.
      Значит в анонимке написана правда. Еще раз проверили - по-прежнему цифра остается та же.
      Пошли к бригадиру. Он встретил газетчиков приветливо. Бригадир привык, что его ферму всегда хвалили в газете и приготовился рассказать о новых успехах. Но разговор на этот раз был другим.
      - Иван Сергеевич, - начал Вешнев, - сколько у Тулынкиной в группе коров?
      - Двадцать три, - не задумываясь, ответил бригадир,
      - Вот пожалуйста, посмотрите на этот листок, что висит перед вами. Здесь мы показываем ход соревнования среди доярок. И как видите в графе количество коров, стоит цифра 23.
      - Это на бумаге, а фактически? - наступал Вешнев.
      - И фактически столько же.
      - Фактически двадцать восемь, - утвердительно сказал Вешнев.
      - Неправда.
      - Мы только что были в коровнике и убедились в этом сами.
      - Не может быть. Я готов сейчас пройти с вами туда и проверить.
      И они снова пошли темным коридором, скользя по мокрым и грязным доскам, туда, где стоят коровы. По-прежнему тускло светила лампочка и бригадир, похлопав по спине крайнюю чернопеструю корову, начал считать.
      - Раз, два, три, четыре - и подойдя к концу ряда громко крикнул.
      - Двадцать три!
      Вешнев и Юра удивленно посмотрели на пустующие кормушки и свежие следы животных.
      - Ведь они только что стояли здесь, - сказал Вешнев,
      - Мы не могли ошибиться вдвоем.
      - Ничего не знаю, - ответил уверенно бригадир, коров здесь находится столько, сколько числится но списку.
      Опровержение было неубедительным. Его писал зоотехник, сообщая о том, что коровы были яловые, не списанные из основного стада своевременно.
      На летучке никакого решения принято не было. Только зам дал понять автору фельетона, что доярку Тулынкину готовили представить к Герою, а в связи с этой историей вопрос отпадает. И в райкоме, дескать, осталось об авторе не совсем хорошее мнение.
      Поздно вечером вышел Вешнев из редакции. Автобуса ждать было уже бесполезно и он побрел по дороге в надежде на попутную машину.
      Как трудно стало работать, ведь явное очковтирательство с этими коровами, а вот пойди, докажи, - думал он. И двоим сотрудникам газеты, могут не поверить.
Позади засветились фары. Вешнев встал на обочине дороги. Легковая машина пронеслась мимо, и он только успел заметить рядом с шофером жену зама, которую видел сегодня в редакции. Это был редакционный «Москвич».
Долго стоял на перекрестке Вешнев. Дул холодный северный ветер, летел колючий снег. Когда окончательно замерзли в ботинках ноги и холод пошел по спине, какой-то грузовик остановился, и шофер посадил его к себе в кабину.

                10

      Обстановка в редакции все больше накалялась. Часто вспыхивали конфликты между сотрудниками, упала дисциплина. Подолгу ворчала по утрам техничка тетя Сима, убирая в комнатах редакции. Особенно в отделе писем, где работали две практикантки-заочники Госуниверситета.
      - Когда это кончится? - спрашивала редактора тетя Сима, - каждое утро убираю пустые бутылки, выметаю кучу окурков.
      Оказывается по вечерам к девушкам приходили местные ребята и засиживались допоздна.
      Заведующий сельскохозяйственным отделом газеты Геннадий Иванов громко разговаривал с редактором.
      - Что ты делаешь, подлец! - вдруг завизжал редактор.
      - Тебе в литсотрудниках бегать, а не редактором быть, - крикнул в ответ    Геннадий и весь красный выскочил из кабинета.
      В коридоре увидел Вешнева.
      - Зайди ко мне, - сказал ему. В кабинете долго не мог успокоиться. Геннадий бывший стрелок-радист, старый газетчик-фронтовик, он не выдержал придирок редактора и взял его за грудки.
      - Завидую тебе, Саша, что ты живешь вдалеке от этой клоаки.
      Геннадий прикурил от старой папиросы новую и продолжал.
      - Знаешь, надоело причесывать по шерстке. Выкормили в совхозе одного поросенка, кричим на весь район: рекордные привесы! А рядом десятки поросят с ребрами наружу еле бродят. Коровы на подвесках висят, напишешь, тебе же выговор: ты только плохое видишь, чернишь наши колхозы. А я не могу молчать. В прошлый раз приехали в совхоз с корреспондентом из областного радио. Ночью на поле проскочили. У тракториста сломался трактор. На обочине бобик райкомовский остановился. Бежит инструктор райкома к трактору.
      - Почему стоишь? - кричит он на тракториста. - Такая горячая пора, сеять надо, а ты стоишь, бездельник!
      - Помоги мне отремонтировать, - спокойно говорит тракторист.
      - А я не механик.
      - Не механик, так катись отсюда к..
      И большой гаечный ключ поднял над головой.
      А мне приходилось работать в МТМ, я ведь тебе как-то рассказывал об этом. Нашли с трактористом причину, запустили мотор.
      Вернувшись в редакцию, позвонили в область. Вечером по радио прозвучала наша корреспонденция, вот так как я тебе рассказал, диктор назвал двух авторов, меня и своего корреспондента. А утром в редакции и началось.
      - Кто тебе дал право выступать по областному радио? Мало тебе своей газеты, чтобы чернить нашу действительность.
      И пошли придирки ко мне еще больше.
      Геннадий посмотрел усталыми глазами и Вешнев заметил в них безысходность и отрешенность.
      - Уйду я, Саша. Пойду на завод, буду прокатывать металл, гореть у огня, но только не с этими самоедами. Придет время, и они съедят сами себя.
      И Геннадий ушел из редакции. Долго не встречался с ним Вешнев. А потом получил письмо.
      «Саша! Привет! Норму я вчера немного перевыполнил, пришел сильно усталый, но до двух часов ночи не мог сомкнуть глаз. Думал, думал. В самом деле, почему талантливый работник всегда вызывает ярость и злобу у безнадежных тупиц?
Райком запретил печатать твой безобидный очерк об альтруисте, корреспонденцию о поездке нашего инженера во Францию, письмо рабочих о бездельнике, самодуре депутате Телицине, фельетон о незаконных выборах профорга на вашем заводе. И многое, другое. К какой партии принадлежит наш райком, и кто там заправляет делами - подлецы или тупицы? Извини за корявые буквы, по утрам у меня пальцы плохо слушаются, мозоли болят. Сейчас шесть утра, а я уже на ногах. Привет всем твоим домочадцам! Г. Иванов».
      Вторая весточка пришла от него только через год. Писал Геннадий откуда-то издалека: «А в этот край таежный только самолетом можно долететь» - как поется в песне.
      Геннадий был еще и поэт. Его стихи часто появлялись в газете «Призыв». Стихи о Маяковском особенно нравились Вешневу. Вот эти строки он знал наизусть. Маяковский в «Комсомольской правде» обращается к ее сотрудникам:
      Есенин тут
      Не появлялся случайно?
      Травят, сволочи, парня,
      Помочь бы как?
      Не свихнулся бы часом
      Он ведь страшно Отчаянный...
      Словно о себе написал Гена. Затравленный «самоедами», он уехал в тайгу и пропал без вести. Вот уже больше двух десятилетий прошло, а от него ни гу-гу. «Не свихнулся ли часом».

                11

      Статья называлась «Сор из избы». В ней говорилось о мастере Булатове. Автор рассказал о несчастливом детстве мастера, о том, как подростком пошел он работать, окончил вечерний техникум, стал бригадиром, потом мастером, здесь в цехе вступил в партию. Приводилось мнение о нем его товарищей по работе, бригадира Власова, рабочего Степанова, сотрудника ОТК Ивановой. Они отзывались о нем, как о хорошем товарище, организаторе производства.
      Во второй половине статьи речь шла о письме в «Правду».
      После проверки его на месте приказом министра были наказаны директор завода, начальник цеха.
      Казалось, что на этом можно было поставить точку. Статья вскрыла недостатки, приняты меры к их устранению, а часть уже и устранена, и справедливость, как говорится, восторжествовала.
      Но с этого все и началось. В конце статьи автор позволил себе указать на плохую воспитательную работу на заводе, на зажим критики. Вот уже несколько лет не выходит общезаводская стенная газета, не работает радиогазета, собрания проходят формально, на них выступают штатные ораторы.
      Утром Вешнев столкнулся в коридоре заводской конторы с Аверьяном Евстигнеевичем. Тот не подал руки, красные глаза и нависшие под глазами мешки, говорили о глубоком похмелье.
      - Мы еще посмотрим, кто будет прав, - угрожающе бросил он Вешневу и поспешно удалился в свой кабинет.
      Вешнев решил пройти по цехам.
      - Читали твою статью, молодец, Петрович! Правильно! - говорили рабочие.
      - Еще не все сказано, - добавляли другие, - если глубже копнуть, не то еще можно выкопать.
      И лишь молчали бывший завскладом, допустивший из-за этой работы крупную растрату, Хренов, бывший завотделом, снятый с работы за пьянку, Павлов, прогульщик и дебошир, имевший не один привод в милицию, Подосинкин.
      И когда стали готовить обсуждение статьи «Сор из избы», Аверьян Евстигнеевич, в первую очередь, вспомнил о них, вызывал их по одному к себе и подолгу разговаривал.
      Об этом Вешнев не знал. Когда через две недели, после опубликования статьи, получил приглашение на цеховое партийное собрание, он пришел туда с открытой душой, уверенным, что рабочие скажут, свое слово, вскроют новые недостатки, помогут оздоровить обстановку.
      Собрание проходило в красном уголке цеха. Он размещался в бытовках, окон в помещении не было, по низкому потолку рядами висели длинные стеклянные трубки дневного освещения. Из цеха доносился слабый гул прокатных станов, стены в красном уголке дрожали.
      Пройдя ряды стульев, Вешнев сел ближе к трибуне, которая возвышалась на деревянных подмостках. На них же стоял длинный стол, покрытый скатертью, а за ним на стене висел большой портрет Владимира Ильича, написанный заводским художником.
      Коммунистов собралось человек пятнадцать. Они расселись по разным углам, молчали. Пришел на собрание и Аверьян Евстигнеевич. Он сел в первом ряду и, кивнув Вешневу, сделал такое выражение лица, словно говорил, а я здесь, дескать, не причастен.
      Собрание открыл Хренов. Утвердили повестку дня, которая состояла из одного вопроса - разбор статьи. Он сразу же приступил к читке ее.
      - Вот вы пишете, что Булатов пошел работать четырнадцати лет. Не верно! Ему в то время уже было пятнадцать.
      - Я до этого год работал на подсобном хозяйстве, - крикнул Булатов.
      - Этого мы не знаем. А вот про стенгазету. Булатов выпустил ее с опозданием и критиковал в ней руководство цеха.
      - Хватит! - громко закричал Подосинкии, - вся статья неправильная и нечего нам время терять. Вешнев в прошлый раз фабрику сфотографировал, а подписал, что это завод.
      - Но это ошибка редакции, - возразил Вешнев.
      - Ничего не знаем, подпись-то ваша!
      Вешнев попросил слова. Когда он поднялся по приступкам на трибуну, в зале стояла тишина. Он вглядывался в лица людей. Вот сидит Иванова. Ведь она одобряла статью, хорошо отозвалась о Булатове. Почему молчит? Молчит, опустив голову бригадир Власов. Он уже белый весь, на днях уходит на пенсию. Вот и тот вальцовщик, что просил Вешнева заступиться за Булатова: - «нам нельзя, сразу нехорош станешь».
      - Мы обсуждаем статью «Сор из избы». Но и сейчас никто не хочет вынести его из цеха, - сказал Вешнев, - а ведь все, что было написано в статье - подтвердилось, виновные наказаны.
      - Хватит, надоело! - закричал Подосинкин, - пора кончать собрание.
      Вешнев продолжал, а сам вглядывался в лица. Заметил пенсионерку Лунину. В войну она перегоняла в трудовом соревновании мужчин. О ней Вешнев написал брошюру. Она тоже молчала.
      И когда голосовали за опровержение статьи, они все как-то нехотя, словно делали какое-то грязное дело, подняли руки. Вешнев, вспомнил о лосе. Он лежал на пригорке, словно на цирковой арене, ждал от людей помощи, еще не зная о их притворе. Вот так и я - всю жизнь шел к людям, искал в них только хорошее, старался помочь словом и делом и долго не мог понять, почему собрание приняло такой оборот.
      Только, когда поздно ночью, вернувшись домой он положил на столе подшивки прошлых лет, ему стало жутко. Все, кто выступал на собрании были в разное время задеты им в газете. О многих заметках он уже забыл, а они запомнили их на всю жизнь. Вот рассказывается о том, как Подосинкин, будучи в Колхозе, напился пьяным, а это, начальник цеха выведен, как бюрократ и чиновник, нашелся и фельетон о пьяных похождениях других. А сколько критики в адрес Аверьяна Евстигнеевича.
      Вспомнили они все свои, обиды и отомстили шелкоперу. Этот камень оказался куда тяжелее того, что бросили, когда-то Вешневу в окно в темную осеннюю ночь.

                12

      Утром Вешнев проснулся рано. Лучи солнца, пробиваясь сквозь туман, красными пятнами ходили по расшитому шелком самодельному ковру у койки, играли в тюлевых занавесках.
      Он лежал, положив под голову руки, и думал о вчерашнем собрании. Кучка пьяниц, прикрывшихся высоким званием рабочих, повела наступление на справедливость. А в редакции заступиться за Вешнева некому - редактор уехал на учебу на два года, всеми делами заворачивает зам, он же только ищет любые факты, лишь бы избавиться от Вешнева. Не сработались они с ним с первого дня. Зам не показывает своего враждебного отношения к нему и при встрече всегда бывает отменно вежливым, старается шутить, смеяться и даже посочувствовать, что в нашем, дескать, возрасте трудно порой бывает делать газету. А камень за пазухой против Вешнева держит давно.
      Зазвонил телефон. Вешнев снял трубку и услышал знакомый голос зама. Но сегодня он не был слащаво-приторным, а наоборот, звенел административно-строго,
      - Привет. Где твой материал - отчет с комсомольского собрания?
Вешнев не понял сразу, что речь идет об отчёте, который он послал еще два дня назад почтой. Он вспоминая, умолк. Заму было достаточно нескольких секунд его молчания, что бы увериться в своих подозрениях. Вешнев снова заговорил:
      - Я выслал его позавчера, и он должен быть в редакции.
      - Должен, должен, а вот нет его. Хорошо сказать выслан, когда материал не написан.
      Вешнева взорвало. Он бросил трубку и выбежал на улицу. Почта была всего в ста метрах от его дома. В сортировке он нашел свой пакет в одной из ячеек настенного шкафа.
      - Работница у нас новая, - оправдывалась заведующая почтой, - не успела отправить.
      Вешнев взял пакет и вернулся домой. Вызвал тут же секретаря-машинистку редакции и продиктовал ей материал.
      Но было уже поздно.
      К вечеру от шофера попутной машины он получил пакет. В нем был приказ по редакции о ликвидации в Урмановске корреспондентского пункта и о переводе Вешнева в штат редакции с выездом из Урмановска.
      После отъезда редактора в редакции создалась атмосфера нервозности и недоверия. Сотрудники стали заметно меньше сдавать строк, на планерках вспыхивали ссоры, газета выходила сухой, официальной. Исчезли с ее страниц очерки, фельетоны. Зама словно подменили. Он приходил в редакцию на час позже, говорил с подчиненными на высоких тонах, даже голос стал иной. Он продолжал работать в своем кабинете, а кабинет редактора капитально ремонтировался. Девчата из местного стройуправления красили полы, расписывали стены.
      Вешнев приехал во второй половине дня. Накануне он выслал заявление об увольнении и должен получить расчет.
      - Ты хорошо подумал? - спросил зам, поспешно закуривая сигарету.
      - Я могу остаться в том случае, если будет здесь квартира.
      - У нас квартир нет.
      - Как же вы меня перевели в свой штат?
      - Будешь жить в Урмановске, а сюда ездить на работу на рейсовом автобусе.
      - Это насмешка! 80 километров ежедневно проезжать по нашей дороге, да в моем возрасте.
      - Дело хозяйское.
      Остальное прошло все в неловком молчании. Зам пошел в кабинет редактора, где среди строительных козлов, заляпанных штукатуркой и известью, стоял закрытый газетами сейф с документами. Здесь он вручил Вешневу трудовую книжку. Потом достал из стола лист, развернул его и Вешнев прочел без очков крупные золотистые буквы: «Грамота».
      - За долголетнюю работу в печати тебя наградили Почетной грамотой. Поздравляю.
      И он подал руку. Вешнев колебался, стоит ли отвечать на рукопожатие, но потом протянул свою руку и ощутил в ладони потные холодные пальцы Фролыча. «Подлец!» хотел крикнуть ему в лицо, но сдержался и, не прощаясь, пошел к двери.
      В Урмановск он возвратился под вечер. Долго ходил по улице, чтобы развеять тяжелые чувства, еще теснившие все сильнее грудь от встречи в редакции. Не жаль было того, что ликвидировали корреспондентский пункт, обидно, что не довел дело до конца, не разоблачил эту компанию собутыльников. Ведь от этого страдает работа. Предприятие в первом квартале не выполнило плана, все больше становится прогульщиков, растет брак.
      Шел он так по улице, погрузившись в думы, и не заметил, как зажглись неоновые фонари, вспыхнули красные огоньки на телевизионной вышке, словно далекие звездочки. Пробегали изредка автобусы, шли люди навстречу ему, перегоняли его, о чем-то говорили, шутили, смеялись. Несколько раз ему послышалось, что вроде кто-то позвал его по имени, но он не подумал о том, что нужно ответить, продолжал идти.
      И только когда позади раздалось громко:
      - Товарищ майор!
      Он резко повернулся и увидел фронтового шофера.
      - Вот только как мог остановить тебя. Звание воина сильнее имени. Эх, товарищ майор!
      - Дай я тебя поцелую.
      Степан был пьян. Он коснулся небритой щекой до лица Вешнева и заплакал.
      - Майор! - закричал вдруг громко на всю улицу, - майор! Ведь мы с тобой Берлин брали, а что мы сейчас? Кому мы нужны?
      И он зарыдал. Словно током ударили эти слова Вешнева. Он почувствовал себя вдруг одиноким и, действительно, никому не нужным.
      - Выпьем, майор!
      Степан достал из кармана бутылку водки. Сковырнув ногтем фольговую пробку, он протянул ее Вешневу.
      - Не надо, Степа, и так горько.

                13

      Сколько он, Вешнев сделал людям добра. Каждый день шли к нему они с просьбами, жалобами, за советами. И никому не отказывал он. Смело выступал против ошибочного решения суда, сумел восстановить правду, нашел земляка - героя воина. Помог матери съездить на его могилу. Сколько соединил судеб людей, разбросанных войной в разные стороны необъятной Родины, а, сколько написал очерков о скромных работягах завода и поселка. Недаром, когда, он шел по улице, почти каждый встречный здоровался с ним, а другие дружески говорили:
      - Вон Петрович идет, спроси его, он тебе растолкует.
      На улице, в цехе, в поле, везде он встречался с людьми, заводил с ними интересные беседы на все темы человеческого житья-бытья.
      Но не все в жизни гладко. Есть еще люди, которым надо помочь избавиться от пороков. И им помогал это сделать корреспондент, вынося на суд читателей их проступки, в фельетонах и заметках. Другие принимали это, как должное, стремились исправиться, но большинство на всю жизнь затаило злобу на борзописца. И вот пришел случай отомстить ему. Так уж случилось, что все обиженные им в разное время оказались в одном цехе, крепко договорились отразить, стальное перо критики. И, им удалось это. Правда была, растоптана. Они даже не хотели вникать в суть деда, а просто слились в одном стремлении: хватит, покритиковал, долой, без него спокойнее жить будем.
      Многим, помог Вешнев найти правду, a кто поможет ему? В райкоме он не надеялся на поддержку. Там помнили случай с дояркой, свинарем. О нем он тоже написал сатирический рассказ. Ведь эту показуху разоблачил он, Вешнев. Да и инструктор райкома часто бывал летом за прудом с Аверьяном Евстигнеевичем. Они ловили сетями рыбу и пили спирт. Ничего хорошего нельзя было ожидать и от Фролыча. Но все-таки Вешнев решил написать письмо первому секретарю райкома.
      «Уважаемый Борис Сергеевич! Я обращаюсь к Вам, как к руководителю нашей родной партийной организации, как, к главному шефу газеты «Призыв», как к члену обкома КПСС. Неладное творится на нашем заводе с воспитательной работой в коллективе. Моя статья «Сор из избы» была встречена секретарем парткома завода в штыки. Пытаясь опровергнуть ее, он вместе с руководителем цеха, после двухнедельной «подготовки», организовал обсуждение статьи на цеховом партсобрании. Но что это было за собрание? Активно выступили против статьи отъявленные нарушители дисциплины, пьяницы из бывших служащих, направленные за нарушение в рабочие. Справедливые голоса рабочих Артьянова и Колоскова, который, между прочим, сказал «Я говорил тебе (т.е. Булатову), не лезь, заклюют». Потонули в хоре «крикунов». На собрании был секретарь РК КПСС Макаров. Вернувшись в партком после собрания он спросил секретаря:
      - Скажи, у тебя нет зажима критики на заводе?
      - Нет.
      - Подумай».
      Вешнев написал и о других фактах зажима критики, просил о помощи.
      Но так и не получил ответа на свое письмо. Тогда решил поехать в область.
      В обкоме партии у входа милиционер попросил предъявить партийный билет. Вешнев нащупал в кармане дорогую книжку. Ее он сохранил, будучи в окружении, пронес через всю войну и сейчас всегда имел при себе и берег, как самое дорогое. Да и вся жизнь его отразилась в ней, как капля воды. В двадцатых годах вступил в пионеры, а там комсомол, а накануне войны в полку, где он был кадровым офицером, приняли его в партию. И с тех пор он всегда был с ней. Никогда не лгал перед ней и не дрогнул в июне сорок первого, когда начальник штаба полка положил ему на стол телеграмму из Москвы и сказал:
      - Ну, Вешнев, собирайся.
      Он никогда не хвалился этой маленькой красной книжечкой, не предъявлял своих прав на какую-то лучшую жизнь и высокую должность. Он делал все честно, правдиво и знал, что так поступают и делают миллионы людей его партии, в которой он состоит вот уже четвертый десяток лет.
      В просторном вестибюле Вешнев снял пальто и шляпу, повесил их на вешалку и, остановившись у зеркала, причесал седеющие на висках волосы, поправил на груди орденские планки. Не воспользовавшись лифтом, он пошел по лестнице на пятый этаж. И чем выше поднимался, тем больше охватывало его волнение.
      У двери инструктора отдела он присел на диван передохнуть. Из кабинета вышел знакомый писатель. Он приезжал в Урмановск, и Вешнев подружился с ним.
      Писатель остановился, вглядываясь в Вешнева.
      - Александр Петрович? Какими судьбами?
      - По делам прессы, - уклончиво ответил Вешнев, - у Павла Петровича есть кто?
      - Никого, заходи. Ну, будь здоров, забегай к нам в союз тороплюсь на выступление.
      - Спасибо, зайду.
      Вешнев открыл дверь. В длинной узкой комнате за столом сидел Павел Петрович. Ему было за пятьдесят. Вешнев встречался с ним в редакции, когда он приезжал в прошлом году.
      - Здравствуйте!
      Павел Петрович встал, подал Вешневу руку.
      - Садитесь, Александр Петрович, минутку, тут одно срочное дело.
      Он дочитал до конца гранки какой-то книги и, откинувшись на спинку стула, сказал:
      - Слушаю вас.
      Вешнев рассказал ему все сначала. Как пришел к нему мастер Булатов, как поведал ему о беспорядках в цехе, о письме в «Правду». Открыв портфель, положил на стол статью «Сор из избы» и приказ по редакции о ликвидации корреспондентского пункта в Урмановске и о переводе Вешнева в район.
      - Я вас понял. Приказ мне тоже не нравится.
      Помолчав, спросил:
      Вы можете задержаться еще на сутки?
      - Могу.
      - Сегодня я познакомлюсь с решением бюро вашего райкома, где обсуждалась ваша статья. Вот почему они вас не пригласили на бюро - странно! Почитаю еще раз статью и приказ, а завтра приму решение.
      На второй день, в назначенное время, Вешнев снова был у Павла Петровича.
      - Мне кажется, что правда на вашей стороне. Доложу своему начальству и нужно обязательно послать к вам комиссию. Я уже подобрал человека. Он тоже бывший редактор, сейчас на пенсии, в прошлом фронтовик, в зубы вашему начальству смотреть не будет, на сделки с совестью не пойдет.
      Павел Петрович встал и подал Вешневу руку.
      - Спасибо, Павел Петрович.
      - До свидания. О выезде комиссии я вам позвоню.

                14

      После поездки в обком прошла неделя. За эти дни Вешнев ничего не написал. Бесцельно бродил по поселку, заходил в завод, беседовал с рабочими, но уже не вынимая, как прежде, из кармана блокнота и шариковой ручки.
Он ждал ответа. Но его не было. Прошла еще неделя, а после того, как появилась статья «Сор из избы», истекло три месяца.
      Вечером, проходя мимо завода, Вешнев остановился у газетной витрины. Стекла в ней по-прежнему выбиты и на ржавой канцелярской кнопке болтался клочок старой газеты. С пруда дул северный ветер, шумел оторвавшимся листом железа на крыше проходной.
      Прогудел гудок. Он был коротким, отрывистым, словно придавило его порывом ветра.
      Из проходной еще до гудка потянулись рабочие. Вешнев знал, что, как обычно, большинство из них за полчаса заканчивали работу и ждали, собираясь кучками у ворот цехов, когда над их головами взметнется клубок пара и раздастся желанный сигнал об окончании смены, каждый старался быстрее выполнить свою норму, как-нибудь скоротать оставшееся рабочее время, а там ближе к дому.
      Колонна людей двигалась по тротуару, огороженному с двух сторон стальными трубами, выкрашенными в красный цвет.
      Вешневу не хотелось возвращаться домой, и он пошел дальше по главной улице. Одна и та же мысль вот уже несколько месяцев ни на час не оставляет его, не дает покоя. Не может этого быть, чтобы группа пьяниц делала погоду на заводе. Справедливость должна взять верх, правда не может оставаться загубленной.
      Вешнев не заметил, как дошел до конца улицы. Дальше начиналась высокая гора, а там сосновый лес. Он повернул назад и заметил за кюветом легковую машину. «Волга» бежевого цвета, как-то неестественно наклонилась на бок. Правое переднее колесо ее стояло на бревнах, лежавших у дома. «С машиной случилось что-то неладное» - подумал Вешнев и подошел ближе. Дверка открыта, крыло помято, из кабины донесся храп. Положив голову на баранку, водитель спал. Вешнев узнал в нем Евстигнеевича.
      - Докатился, - прошептал он и, круто повернувшись, быстро зашагал по дороге.
      Прошло две недели. Ответа из обкома не было. Вешнев решил снова ехать туда.
      С вокзала позвонил Павлу Петровичу. В трубке услышал голос с нотками раздражения, недовольства. И более официальный, чем при первых встречах.
      - Я смогу принять вас только в два часа, - сказал Павел Петрович, и в трубке прозвучали короткие сигналы.
      До двух часов Вешнев бродил по городу. Зашел в редакцию областной газеты. Старый знакомый журналист выслушал его внимательно, посочувствовал.
      - Редактор тоже не пошлет к вам никого. Понимаешь, неудобно. Будет задет престиж вашего первого секретаря, а он часто выступает на страницах нашей газеты. Видно, такова судьба всех собкоров, задержавшихся долго на одном месте.
      Павел Петрович подал руку и указал на стул.
      - Комиссию не разрешили посылать. Мы запросили райком. Ответ пришел не в вашу пользу. Вот я прочту его.
      Ответ был написан заместителем редактора. В нем говорилось о том, что Вешнев якобы «исписался», допускал ошибки.
      - Это ложь! - возмутился Вешнев, - свои ошибки они приписывают мне. И откуда взялась эта практика посылать жалобы тому, на кого жалуются!
      Павел Петрович спокойно сидел на своем месте. Вешневу припомнились булатовские слова: «Плетью обуха не перешибешь».
      - Поезжай-ка в другую газету, замом, - сказал Павел Петрович. Видно, что в душе он сочувствовал Вешневу.
      - Спасибо, подумаю.
      Выйдя из кабинета, Вешнев тихо побрел вниз по ступенькам.

                15

      Вешнев не уехал из Урмановска. Он продолжал изучать его историю, беседовал со старожилами, не раз побывал в музеях и архивах областного центра. После XX съезда партии заметно изменилось положение в стране. Больше стало гласности, люди свободнее вздохнули, надеясь на новые перемены в жизни.
      Сменились в райкоме секретари, полностью обновился состав сотрудников в районной газете. Давно переизбрали и секретаря парткома Аверьяна Евстигнеевича.
      Булатов продолжал работать мастером в том же цехе.
Выросли у Вешневых дети, получили образование, разъехались в разные концы страны.
      Наташа продолжала работать в строительном управлении, но и у нее подходил срок к пенсии. Корреспонденции Вешнева все так же, как и раньше, появлялись в областной газете, в своей родной районке.
      Когда отмечали 175-летний юбилей завода, со знаменательной датой предприятия совпал день рождения Александра Петровича. Ему исполнилось 70 лет. Директор завода, партийный комитет поздравили его, преподнесли адрес: - «Весь наш коллектив глубоко признателен Вам за то, что Вы своими страстными материалами воспитываете чувство патриотизма у молодежи на примере лучших людей коллектива, показываете, как велик и прекрасен советский рабочий человек, воспеваете красоту несравненной уральской природы. За что Вы получили право называться «певцом Урмановска».
      И сейчас, Александр Петрович, уже седой, ведет свою летопись о прошлом и настоящем родного края.
      - Может, пригодится что-то потомкам, - говорит он, как всегда, с доброй улыбкой.


      Алексей Певцов