RLD
Вандалы, абсолютные вандалы!
(Агата Кристи. Отравленное перо).
Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
Через двенадцать столетий после, казалось, безвозвратной гибели древнегерманского племени вандалов внезапно снова пробудилось воспоминание об этом, вроде бы, давно забытом «варварском» народе. Время было, как говорится, лихое. Вся Франция была охвачена кровавой революцией, разрушались статуи, мощи святых выбрасывались из драгоценных рак в уличную грязь, вскрывались гробницы монархов и осквернялись их бренные останки. Древняя цивилизованная христианская страна погрузилась в пучину бесконечных разрушений и опустошений. Мерзость запустения царила везде и всюду. Повсеместно шло бессмысленное уничтожение культурных ценностей, не имеющее иной цели кроме их уничтожения. Это безобразное явление, не столь уж новое в мировой истории, получило из уст одного из пропагандистов вызвавших его новых идей название, приведшее к возникновению совершенно нового, неизвестного ранее понятия. Аббат Анри Грегуар 31 августа 1794 г. выступил в революционном Конвенте с обширным «Докладом о разрушениях, творимых вандализмом, и средствах их предотвращении», призывая самым суровым образом пресекать уничтожение памятников искусства.
Человек, попытавшийся таким способом избавиться от обуявшего как будто обезумевших французов духа дикого слепого и бессмысленного разрушения, сам, по иронии судьбы, принадлежал к числу французских революционеров, чья деятельность в немалой степени способствовала выпуску на волю этого злого духа. Аббат Анри Грегуар, священник из Лотарингии, подписал новую конституцию, голосовал за суд над королем Людовиком XVI Бурбоном, изрек вердикт, согласно которому история королей была всего лишь мартирологом, списком мучений, подвластных им народов, а сами короли занимали в иерархии морального миропорядка то же место, которое занимают доисторические чудовища в иерархии живых организмов. Можно сказать, что Грегуар, ставший впоследствии на некоторое время епископом города Блуа на Луаре, нередко оправдывал собой пословицу «язык мой – враг мой».
Из-за приведенных выше слов, сказанных им о королях, обличитель «вандализма» был, после возвращения Бурбонов в обозе союзников по антинаполеоновской коалиции, лишен причастия и христианского погребения. Однако впервые сформулированное именно им понятие «вандализм» пережило своего изобретателя, сохранившись до наших дней. В то время как никто не говорит сегодня и не вспоминает о герулах, готах, ругиях и лангобардах, изобретенный Грегуаром удивительно живучий термин заставляет помнить о вандалах, от этнонима которых был произведен. Поскольку очень и не очень образованные люди, интересующиеся историей, не устают исследовать вопрос, справедливо или же несправедливо аббат Грегуар наложил на память целого народа столь позорное клеймо. Исторические вандалы были германским племенем, переселившимся, подобно своим близким родственникам готам, на европейский материк из Скандинавии, осевшим на полтысячелетия в Силезии (получившей свое название от ветви вандалов, именуемой силингами), а затем, по большей части, мигрировавшим на юго-восток, пройдя всю Европу до Испании и завоевав оттуда, в союзе с ираноязычным сарматским племенем аланов, римскую Северную Африку. Не более того…
Когда аббат Грегуар составлял свой вызвавший столь серьезные последствия доклад, всему миру были уже хорошо известны ужасы убийственной и разрушительной Французской революции. В Нанте революционеры связывали подлинных и воображаемых врагов революции парами и сотнями топили их в Луаре. В Провансе, в Лионе, в Аррасе республиканцами совершались аналогичные зверства. В Париже всего за четырнадцать дней с помощью новой «гуманной» машины для рубки голов, изобретенной доктором Гильотеном и названной в его честь «гильотиной», отправили в небытие тысячу триста семьдесят шесть «врагов народа». Если верить классическому труду Томаса Карлейля «Французская революция. История», из волос с голов жертв гильотины делали парики, из кожи, содранной с тел обезглавленных - нет-нет, не абажуры, а всего лишь панталоны и жилеты. На набережной Сены на больших сковородах для жарки рыбы «патриоты» жарили живьем, так сказать, в собственном соку, девиц-аристократок. Раздетые догола, изуродованные трупы солдат швейцарской гвардии, убитых при обороне королевского Тюильрийского дворца от республиканцев, лежали много дней без погребения, гниющие, расклевываемые птицами, обгладываемые крысами и уличными псами, разжиревшими от человеческой падали.
Думал ли красноречивый аббат Грегуар, изобретая термин «вандализм», об этих современных ему зверствах? Вспоминал ли он послания православных (кафолических) епископов Вандальского царства, описывавших гонения, которым подвергались православные христиане (преимущественно – римляне) со стороны покоривших их вандалов, придерживавшихся другой, арианской, ветви христианской веры? В этих посланиях подробно описывались аналогичные зверства, призванные еще больше подчеркнуть ужас завоевания вандалами римской Африки и ее столицы – Карфагена. Возможно, вандалы были особенно ненавистны аббату – правоверному католику, хотя и республиканцу - из-за своей приверженности ложному, еретическому учению александрийского пресвитера Ария, осужденному как греко-кафолической, так и отколовшейся от нее впоследствии римско-католической христианскими церквями? Но нет, похоже, сорок тысяч жертв революционного террора скорее сделали аббата Грегуара равнодушным к человеческим страданиям и зверствам, чем вызвали его возмущение этими зверствами. Его побудила к изобретению термина «вандализм» не пролитая человеческая кровь, а отбитые носы у статуй святых, выброшенные из гробниц останки блаженных, брошенные в грязь священные реликвии в местах паломничества. В его устах «вандалы» стали злодеями совершенно особого рода, направившими свою энергию на культовые здания, памятники и свидетельства религиозной культуры и архитектуры, стремясь причинить душевные страдания тем, для кого эти памятники и свидетельства имели большое значение. При этом речь идет о весьма тонких различиях, важных, видимо, прежде всего, для французов, в связи с определенными особенностями их национального характера и менталитета.
Так, когда в годы Первой мировой войны германская артиллерия нанесла сильные повреждения Реймскому кафедральному собору, патриарх французской литературы Ромен Роллан, считавшийся честью и совестью своей нации, через линию фронта воззвал к Гергарту Гауптману, патриарху литературы немецкой, во имя сохранения общего европейского культурного наследия. Гергарт Гауптман (и в его лице – германская нация), пожалуй, одержал над французским собратом по перу (и представляемой тем французской нацией) своеобразную моральную победу, подчеркнув в ответной телеграмме, что растерзанная на этой великой войне грудь собрата по человечеству вызывает у него куда большее сожаление, чем разрушенный каменный фасад.
Похоже, аббат Грегуар вел себя не иначе, чем впоследствии – Ромен Роллан или же «цивилизованные» парижане, простившие прусскому фельдмаршалу Блюхеру в 1814 г. его победы над французской армией, но на то, что он улегся в сапожищах на кровать их побежденного монарха во дворце Сен-Клу. А позднее, в 1871 г. горько оплакивали не столько разгром своей Второй империи пруссаками, сколько разрушение по приказу Парижской Коммуны установленной в честь побед Наполеона Вандомской колонны.
Как бы то ни было, из вышесказанного можно сделать два вывода.
Во-первых, вандализм не представлялся изобретшему это понятие аббату Грегуару образом действий, свойственным исключительно германцам.
Во-вторых, в его представлении вандализм характеризовался особой, ярко выраженной бессмысленностью, фанатичным духом разрушения ради разрушения, не постижимым для нормального человека образом действий, совершаемых только ради того, чтобы быть совершенными, и напоминать всему миру о том, кто их совершил.
Но, коль скоро это так, аббат приписывал вандалам весьма современный образ мыслей и модель поведения, возможные лишь в развитом обществе, обеспечивающем своим членам все необходимое для жизни. Даже если предположить, что так называемый «вандализм» получает хоть какой-то смысл благодаря тому, что, разрушая каменные свидетельства культуры или мировоззрения, исповедующие его «вандалы» стремятся разрушить саму эту культуру и само это мировоззрение, подобная модель поведения была, вне всякого сомнения, чужда «варварским» племенам, мигрировавшим на территорию позднеантичной Римской империи в эпоху Великого переселения народов, постоянно кочующим с места на место в поисках пищи и мест, пригодных для поселения. По мнению французского историка Эмиля Феликса Готье, проведшего большую часть своей жизни на Мадагаскаре и в Алжире, достигнуть подобной «степени систематической глупости» (вандализма) способны только культурные люди, поскольку варвары предпочитают предаваться более доходным и прибыльным занятиям (говоря по-простому – грабить, вместо того, чтобы тратить время на разрушение памятников чужой материальной культуры, особенно – монументальных).
Следует заметить, что в давно уже ставшем достоянием прошлого французском Алжире проживало в свое время немало выдающихся знатоков вандальской истории и культуры. Они обладали счастливым сочетанием знания городской и сельской местности Северной Африки, туземных народов Атласского региона и классического европейского образования. Благодаря их усилиям, изысканиям и открытиям был придан новый импульс вандалистике, пережившей настоящий расцвет, позволивший преодолеть в умах укоренившееся в них с античных времен представление о коренной противоположности, антитезе между античностью и варварством, средиземноморской культурой и германством. Стоявший, так сказать, между французами и немцами бельгийский ученый Жан Декарро сделал как-то очень меткое и мудрое замечание: «Каждый всегда варвар для кого-то». Всякая цивилизация, варварская или культурная, основанная на силе военной аристократии или созданная духовной элитой, внесла свой, уникальный, вклад в идейное богатство всего человечества.
Эти мудрые слова бельгийского ученого по сути дела избавляют нас от необходимости задаваться вопросом, почему аббат Грегуар из числа многих весьма схожих между собой «варварских» племен эпохи Великого переселения народов выделил именно вандалов, навеки заклеймив их в своем выступлении перед Конвентом в 1794 г. Разве не мог он избрать для этого гуннов (с которыми французская пропаганда постоянно и на все лады сравнивала «немецких варваров» в годы Первой мировой войны)? Или, скажем, готов, которые, собственно говоря, и гнали перед собой вандалов по римской Европе? И почему он, не вдаваясь в подробности столь далеких от него позднеантичных времен, не мог сравнить происходящее у него на глазах с событиями мая 1527 г. - с вошедшим в поговорку «Сакко ди Рома», разграблением «Вечного города» на Тибре (самом ужасающем за всю тысячелетнюю историю Первого Рима), совершенном наемниками коннетабля де Бурбона, не привлеченного впоследствии к ответственности за это неслыханное, и притом – кощунственное, злодеяние, поскольку смерть постигла его на штурмовой лестнице при взятии города (возможно – от руки знаменитого скульптора и ювелира эпохи Возрождения маэстро Бенвенуто Челлини)? Подчиненные коннетаблю испанские и немецкие ландскнехты императора «Священной Римской империи» ворвались в «Вечный город» - столицу римских пап и всего католического мира, в котором не только сохранились остатки прежнего блеска и величия времен Античности (как при взятии Рима на Тибре готами Алариха в 410 и вандалами Гейзериха в 455 г.), но процветали во всем своем великолепии все виды ренессансного искусства. Захватчики Рима образца 1527 г. не только оскверняли и громили храмы и соборы, но, сверх того, в бессмысленной жажде уничтожения обращали свои мечи против произведений искусства (в чем сегодня может убедиться всякий посетитель музеев Ватикана). Но в легендах и традиционных пересказах событий уделяется мало места реальным событиям, и, возможно, через пару сотен лет все большего упадка преподавания истории люди станут, чего доброго, искренне верить, что живописные шедевры кисти Рафаэля пали жертвой мечей пресловутых «вандалов».
Даже невзирая на постоянные усилия разумных историков и великих, хорошо знающих историю писателей, до сих пор никак не удается стереть с чела вандалов позорное клеймо, наложенное современными им христианскими хронистами задолго до того, как лотарингский аббат произнес над вандалами свой приговор с трибуны Конвента. Вандалы были заклеймены дважды: во-первых, как «варвары», а во-вторых – как «варвары», дерзнувшие еще и придерживаться своей собственной разновидности христианской веры, упорно отстаиваемой ими от посягательств римлян – православных христиан.
В то время как вестготы (западные готы), в конце концов, перешли из арианской в кафолическую веру, а царь осевших в римской Италии остготов (восточных готов) Теодорих Великий, оставшись арианином, проявлял похвальную веротерпимость к своим римским православным подданным; и даже «совсем дикий» гуннский царь с Аттила (чье германское имя или прозвище значит по-готски «Батюшка») склонил главу перед папой римским Львом Великим, царь вандалов Гейзерих, Владыка моря, мрачный повелитель вандальской «земноводной» державы, гордо и твердо хранил верность своему арианству, что заставляло суеверных православных римлян полагать, что столь грозный владыка-еретик мог получить свою власть только от самого антихриста, чьим предтечей он, несомненно, является.
Благодаря Гейзериху и основанной им державе вандалы, по прошествии столетий, на протяжении которых они уступали в могуществе готам, в конце концов, возвысились даже над этими опаснейшими из своих врагов, войдя в историю конца античной греко-римской цивилизации как главная угроза для гибнущей Римской империи. Попытки воздать «проклятьем заклейменным» историческим вандалам должное долгое время были крайне робкими – например, попытка немецкого просветителя Иоганнеса фон Мюллера, ученика Монтескье и Гердера, писавшего: «Простота нравов варваров – не добродетель, а часть их натуры; они не скрывают своих пороков, которые ужасны; но у нас («цивилизованных людей» - В.А.) есть другие пороки, еще более ужасные, ибо мы научились их скрывать».
Британский историк Эдвард Гиббон проявил уже несколько большую смелость в оценке вандалов, ставя в своем знаменитом труде об упадке и гибели Римской империи, царя вандалов Гейзериха на один уровень с царем гуннов Аттилой и царем вестготов Аларихом, не отказывая Гейзериху в равном с ними историческом величии и значении. Страх же, распространяемый варварами, представлялся Гиббону вполне естественным. Он полагал, что неотъемлемой частью войны, даже ведомой в самой упорядоченной форме, являются постоянное нарушение норм человечности и справедливости; воинственность варваров разжигалась духом дикости и беззакония, непрерывно будоражившим их мирное домашнее общество. Когда же вандалы, вкупе с союзными им сарматами-аланами, на своей новой родине, обретенной ими в отвоеванной у римлян Северной Африке, покорились и, так сказать, предались душой и телом загнивающей цивилизации («загнивает-то она загнивает, да зато запах какой!»), поселившись в отнятых у римских богачей поместьях на манер позднейших феодалов, посещая театр и окружив себя поэтами, короче, перестав быть варварами, ушла в прошлое их воинская мощь доблесть, а их царство было завоевано восточно-римским православным полководцем Велизарием, обрушившимся на вандальскую столицу Карфаген во главе гуннских и германских наемников константинопольского василевса -императора Юстиниана I Великого, причисленного христианской церковью к лику святых и поминаемого в чине благоверных; память его совершается в Православной Церкви 14 (27) ноября и в среду Светлой седмицы в Соборе синайских святых.
Разумеется, последовавшая в результате африканского похода Велизария гибель вандальского царства и народа, их бесследное исчезновение с исторической арены, ни в коей мере не может сравниться по масштабам и трагичности с распадом Римской империи, наводненной более молодыми варварскими народами. Тем не менее, не было недостатка в великих умах, рассматривавших «вандальский Рагнарёк» как сопряженное с тяжелыми последствиями и даже роковое событие мировой истории, в ходе которого столь могущественные германские, да и сарматские племена растворились в среде чужих народов.
Отец церкви блаженный Августин, епископ Иппонийский, утешал своих современников из среды римских православных христиан в связи с близящимся падением Римской империи под ударами варваров (и, в частности – вандалов, дерзостно разграбивших в 455 г., через двадцать пять лет после смерти Августина в осажденном ими же, вандалами, североафриканском городе Иппоне, «Вечный Город», «главу мира» - Ветхий Рим на Тибре, обещанием скорого пришествия другого, Божьего царства, а по сути – нового, христианского Рима, которому предстояло утвердиться на руинах Рима прежнего, языческого. И слова его оказались пророческими, а видение стало реальностью. В действительности безвозвратном стало падение не Рима, а народов-победителей - германцев, одолевшие поначалу римлян вследствие превосходства своего боевого духа (знаменитого «фурор тевтоникус»), но не имевших, вследствие своей малочисленности, ни малейших шансов прочно утвердиться в густо населенном Средиземноморье, в которое проникли, как нож в масло, чтобы в нем безвозвратно увязнуть…
Столп французской романтической литературы виконт Франсуа Рене де Шатобриан – бретонец, т.е. кельт, стоявший как бы между романцами и германцами, отпрыск древнего знатного рода, во многих своих сочинениях оценивал это событие как роковую потерю для Европы. А французский историк Жюль Мишле, рассматривая тот же вопрос в менее романтическом ключе, на уровне трезвого исторического анализа и, так сказать, с универсальной точки зрения, распространил свое сожаление и на также потерянных для Европы варваров-негерманцев. Ведь сарматам, как и другим обрушившимся на древнюю Европу из далекой центральной Азии кочевым народам-мигрантам, подобно германцам, мигрировавшим с севера на юг, были присущи черты свойственного молодым народам свободолюбия, позволявшего им успешно противостоять окостенелой античной цивилизации. Деградировавшей Римской «мировой» империи, в которой триста знатнейших и богатейших «сенаторских» семейств (не имевших ничего общего с окончательно дегенерировавшей родовой патрицианской знатью) владели практически всей собственностью и обладали всей полнотой власти, а императоры вовсе не правили империей, будучи лишь исполнителями воли этих трехсот, как нанятые ими «менеджеры по реализации олигархических программ». А остальное население, «потомки Ромула», «свободные римские граждане», «квириты», на деле же - безмерно презираемые власть имущими «терпилы» -, чью скудную жизнь, от трудного детства до нищей старости, немного скрашивали только регулярные подачки в виде «хлеба и зрелищ» от императорских щедрот, все больше отдалялись, отчуждались от прожорливого, ненасытного имперского Левиафана, чей непомерно разросшийся чиновничий аппарат только и знал, что высасывать из подданных все соки, по принципу: чем больше жмешь, тем больше выжмешь. Могли ли быть сомнения в исходе этого столкновения парализованной имперской воли с неодолимым, пламенным напором сил юных, неиспорченных цивилизацией народов, долговременный эффект которого ощущался не только в период «Великого переселения народов», но и гораздо позже, вплоть до Реконкисты, когда испанские христиане германской крови (вестготы и свевы) начали понемногу отвоевывать захваченный маврами Иберийский полуостров?
Естественно, не вполне свободными от подобных романтических исторических мечтаний оказались в XIX в. и немецкие авторы, начавшие, в эпоху Освободительных войн против наполеоновской тирании, рассматривать наиболее энергичные и отважные германские народы, вторгнувшиеся в римские пределы (а ведь стремление Наполеона уподобить себя – Цезарю, а свою империю – империи Римской было очевидным!) как «первых немцев». Тот факт, что, в соответствии с подобными воззрениями, в число «первых немцев» были приняты и вандалы, судя по всему, нисколько не смущало ни Фридриха Шлегеля, ни Феликса Дана, ни саксонского сановника и специалиста по эпохе Великого переселения народов Эдуарда фон Витерсгейма (1789-1865). Ведь, по их мнению, причиной этого переселения было не что иное, «как естественное стремление германской расы, которой вечная мудрость изначально предназначила роль вершительницы мировой истории» (Витерсгейм).
Эта кажущаяся сегодня несколько наивной убежденность властителей умов тогдашних немцев в столь безоблачные и прямые отношения между Провидением и германством их потомками ныне утрачена. Некоторые современные немецкие историки с таким неудовольствием дистанцируются от царившей в Германии XIX в. романтико-исторической эйфории, что даже готов, оказавших несомненное влияние на формирование немецкого языка и создавших немецкую письменность (готский епископ-арианин Вульфила, обративший своих соплеменников в христианство, создал готский алфавит и перевел на готский язык Священное Писание!), не желают считать предками немцев.
Однако стоит ли ломать словесные копья обо всем этом в эпоху, когда «великие переселения народов» происходят ежедневно и даже ежечасно, и массы людей, равные по численности войску, которого хватило бы с лихвой царю вандалов Гейзериху для его завоеваний, регулярно прибывают в страны проведения чемпионатов мира по футболу или Олимпийских игр из других, часто очень отдаленных, стран? Не говоря уже о множестве мигрантов, ударными темпами переселяющихся в страны Европейского Союза (да и не только туда)? Тем не менее, уникальной, в любом случае, представляется динамика исторических событий и судьбы вандальских племен на пороге новой, христианской эпохи в жизни древней Европы. Ибо этот германский племенной союз, одно имя которого заставляло содрогаться древний греко-римский мир, нес в своей дорожной поклаже библию Вульфилы. Вандалы оставили древних германских богов на своей «временной родине» – Силезии и, во главе с христианскими «военными царями», принесли новым странам, которые решили завоевать, осененным финиковыми пальмами оазисам и оливковым рощам римской Африки, под сенью своих копий и мечей, благую весть арианского, а по сути - германского христианства.
Здесь конец и Господу нашему слава!