4 Арка

       

        Ответ на этот вопрос, как ни странно, оказался “да”. По-видимому, студентам-художникам часто приходится таскать с собой хрупкие предметы, поэтому кухонный шкаф оказался набит не только старыми спагетти и сомнительными пакетиками супа, но и пузырчатой плёнкой, папиросной бумагой и скотчем.

        Там же Зак хранил свою заначку – пакетик с жёлтыми листьями, который, по предположению Кэри, представлял собой скорее приправу, чем запрещённое вещество. Тем не менее Кэри неофициально конфисковал его, пока не решено – использовать ли его в качестве предлога для ареста Зака или нет.

        Чаша отправилась в пакет для улик с белой липкой этикеткой, на которой было написано моё имя, звание и номер; пакет герметично запечатали. Затем я нескладно написал время, адрес и обстоятельства конфискации в очень маленьком письме. Я всегда считал, что отсутствие курса чистописания в начальной школе в Хендоне является серьёзным упущением.

        Я разрывался. Хотелось выяснить, откуда взялась чаша, но также – обязательно проверить шкафчик Джеймса Галлахера, его рабочее место или что там ещё у студентов-искусствоведов есть; поискать в Сент-Мартинсе другие магические штучки. Решил начать с церкви Святого Мартина, потому что было только начало девятого, а все рыночные ряды заработают не раньше одиннадцати. С точки зрения уличного рынка раннее утро – для фруктов и овощей, а не для керамики – туристам требуется пара часов, чтобы сориентироваться между станцией метро Ноттинг-Хилл и перекрёстком с Пембридж-Роуд.

        Кто-то должен был остаться, пока Стефанопулос не прибыла с эскадроном, и присматривать за Заком, ещё не совсем подозреваемым, но производящим действительно хорошее впечатление. Кому остаться, Гулид и Кэри разыграли в камень, ножницы, бумагу. Кэри проиграл.

        Гулид нужно было высадить в Белгравии – передать заявление Зака следственной группе, чтобы ввести его в систему ХОЛМС. А та уже просеет и сопоставит и, надеюсь, не даст нам выглядеть идиотами в глазах общественности. Поимка настоящего преступника – всего лишь вишенка на торте.

        Мы вышли в слабый серый свет, который, казалось, добавлял холода, зато окрестности перестали походить на съёмочную площадку. Я нёс свою магическую чашу обеими руками, осторожно ступая по скользким от мороза булыжникам. Все машины на улице были белыми от мороза, включая мою Асбо. Я завёл двигатель, порылся в бардачке в поисках скребка – очистить ветровое стекло. Гулид же  сидела на пассажирском сиденье и забрасывала меня советами.

        – В твоей машине обогреватель лучше, чем у нас, – сказала она, когда я забрался на водительское сиденье. Я посмотрел на неё. Руки онемели, и пришлось несколько секунд барабанить пальцами по рулю, чтобы восстановить чувствительность для безопасного вождения.

        Я выехал на Кенсингтон Парк Роуд и включил пару новых водительских перчаток в свой рождественский список.

        После поворота на Слоун-стрит пошёл снег. Я надеялся на лёгкий снежок, что не оправдалось. И моё разочарование всё росло. Вскоре снег повалил тяжёлыми хлопьями, падая вертикально в неподвижном воздухе, тут же оседая – даже на главных дорогах. Неожиданно я почувствовал, как “Асбо” начал скользить на поворотах. Я сбросил скорость и вздрогнул, когда какой-то придурок в “Рейндж Ровере” просигналил мне, обогнал, потерял управление и врезался в зад "Ягуара XF".

        Несмотря на холод, я опустил стекло, осторожно проезжая мимо и объясняя Гулид, что превосходство в управляемости полноприводным автомобилем равно нулю, если человек не обладает базовыми навыками вождения.

        – Ты видела какие-нибудь повреждения? Может, нам остановиться?

        – Не-а, – ответила Гулид. – Не наша это работа, и думаю – это первая из многих.

        Мы видели еще два незначительных столкновения, прежде чем достигли Слоун-сквера. Снег уже скапливался на крышах автомобилей, тротуаре и даже головах и плечах пешеходов. К тому времени, как я подъехал к массивному зданию из красного кирпича в Белгравии, поток машин сократился до нескольких отчаянных или самоуверенных водителей. Даже поверхность Букингемского дворца была белой – я никогда не видел такого раньше. Я не выключал мотор, пока Гулид выбиралась наружу. Она спросила, не хочу ли я отдать ей чашу, но я отказался.

        – Пусть мой шеф сначала посмотрит на неё, – добавил я.

        Как только она скрылась из виду, я выпрыгнул из "Асбо", открыл заднюю дверцу и вытащил свою светоотражающую куртку, выданную Лондонской полицией – при температуре ниже определённой даже я готов пожертвовать стилем ради тепла. И ещё – бордово-фиолетовую шапку с помпоном, связанную одной из моих тётушек. Надев обе вещи, я медленно направился на запад.

        Джеймс Галлахер учился не в новёхоньком современном корпусе на Кингс-Кросс, а в меньшем здании имени Байема Шоу на Холлоуэй-Роуд возле Арчуэя. По словам Эрика Хубера, наставника Джеймса Галлахера и менеджера студии, здесь было хорошо.

        – Это слишком круто, – сказал он о главном корпусе. – Специально построенный, со всеми удобствами и большим количеством офисных помещений для администраторов. Всё равно, что пытаться быть креативным в Макдональдсе.

        Хубер, невысокий мужчина средних лет, одетый в дорогую рубашку с пуговицами цвета  лаванды и коричневые хлопчатобумажные брюки. Судя по всему, в последнее время выбор его одежды определялся спутницей жизни, вероятно, второй, более молодой моделью. Выдавали его растрёпанные волосы и зимнее пальто, потрескавшаяся кожаная байкерская куртка, извлечённая словно из предыдущей эпохи из-за снега.   

        – Намного лучше работать в здании,  развивающемся органично, – сказал он. – Во что и вы делаете вклад.

        Он встретил меня в приёмной и провёл внутрь. Колледж располагался в нескольких кирпичных зданиях, бывших фабриками в конце девятнадцатого века. Хубер с гордостью рассказал, что в Первую мировую его использовали для изготовления боеприпасов, и потому толстые стены и светлый потолок. Студенческая студия когда-то была одним большим заводским этажом, но колледж разделил её белыми  перегородками от пола до потолка.

        – Вы заметили, что здесь нет личного пространства? – говорил Хубер, ведя меня сквозь лабиринт перегородок. – Мы хотим, чтобы каждый видел работу всех остальных. Нет смысла приходить в колледж и потом запираться где-то в комнате.

        Как ни странно, это было похоже на возвращение в класс рисования в школе. Те же брызги краски, рулоны бумаги, банки из-под варенья, наполовину заполненные грязной водой, и кисти. Незавершённые наброски на стенах и слегка прогорклый запах льняного масла. Только в большем масштабе. Сотни наростов из тщательно сложенной цветной бумаги располагались на одной из перегородок. То, что я предполагал витриной со старомодными видеомагнитофонами/телевизорами, оказалось наполовину завершённой инсталляцией.

        Большая часть того, что я мог идентифицировать по мере продвижения, являлась абстракциями, как бы  скульптурами или инсталляциями из найденных предметов. Поэтому оказалось сюрпризом, войдя в студию Джеймса Галлахера, обнаружить её полной картин. Хороших картин. Те, дома в Ноттинг-Хилле, тоже были его работами.

        – Это немного другое, – заметил я.

        – Вопреки ожиданиям, – сказал Хубер. – Мы не избегаем метафоричности.

        На картинах – лондонские улицы, Кэмден-Лок, Сент-Полс, Молл, Уилл-Уолк в Хэмпстеде – в солнечные дни, со счастливыми людьми в ярких одеждах. Не знаю, как с метафоричностью, но выглядело это подозрительно похоже на те вещи, что продаются в сомнительных антикварных магазинах рядом с фотографиями клоунов или собак в шляпах.

        Я спросил, не слишком ли явно это рассчитано на туристов.

        – Буду честен. Когда он подал заявку, мы думали, что его работа ... э-э ... несколько наивна, но загляните за сюжет, тему и увидите, насколько прекрасна его техника. И не помешало то, что он был иностранным студентом, он заплатил за эту привилегию сполна.
        Кстати, что случилось с Джеймсом? – Тон Хубера стал нерешительным, осторожным.

        – Всё, что я могу сказать, – сегодня утром его нашли мёртвым, и мы относимся к этому с подозрением.
        Стандартная формулировка, хотя мёртвое тело на станции Бейкер-стрит стояло на втором месте в утренних новостях после "гнева пассажиров на снегопад, накрывший Лондон". СМИ пока не связывали обе истории.

        – Самоубийство?

        Уже интересно: «У вас есть основания так думать?»

        – Настроение его работ начало прогрессировать, – сказал Хубер. – Стало сложнее  концептуально. – Он подошёл к углу, где большой плоский кожаный футляр был прислонён к стене. Открыв его, пролистал содержимое и выбрал картину. Она полностью отличалась от предыдущих. Мрачные, злые цвета. Хубер повернулся, прижал её к груди, чтобы я мог получше рассмотреть.

        Пурпурные и синие изгибы напоминали выгнутую крышу туннеля, а из темноты, словно из тени, выступала вытянутая серо-чёрная нечеловеческая фигура, обозначенная длинными жирными мазками. В отличие от людей в его ранних работах, лицо этой фигуры было полно выражения, большой рот искривлён в зияющей ухмылке, огромные глаза под голым куполом головы.

        – Как видите, – сказал Хубер. – В последнее время его работа значительно улучшилась.

        Я оглянулся на картину подоконника в солнечных пятнах – не хватало только  кота.

        – Когда изменился его стиль?

        – О, его стиль не изменился. Технически картина удивительно похожа на его предыдущую работу. Но здесь всё гораздо глубже. Радикальный сдвиг в сюжете, но он идет ещё глубже. Смотрите – в этой картине есть эмоции, даже страсть, которые вы не найдёте в его ранних работах. Он не просто вышел  за пределы своего комфорта с точки зрения техники…  – Хубер умолк.

        – Это случилось раньше, – продолжил он. – Вы получаете этих молодых людей и думаете, что они показывают вам то, что вы видите. А затем они лишают себя жизни, и вы понимаете – то, что вы считали прогрессом, оказалось совершенно противоположным.

        Я не совсем бессердечный, поэтому сообщил ему, что самоубийство маловероятно. Он был так взволнован, что не спросил – что же случилось, что само по себе подозрительно в квадрате.

        – Вы сказали, что он вышел за пределы своей зоны комфорта, – вернулся я к его незаконченной мысли. – Что вы имели в виду?

        – Он спрашивал о новых материалах, – Хубер пришёл в себя. – Интересовался керамикой, что было немного неприятно.

        Я спросил: почему, и Хубер объяснил, что пришлось остановить печь для обжига. «Каждый обжиг слишком дорог, приходится долго работать для его оправдания», – он был явно смущён закравшейся в колледж экономической реальностью.
        Я подумал о черепке глиняной посуды, который использовался как орудие убийства. И спросил, есть ли у них печь в новом корпусе и мог ли Джеймс Галлахер использовать её?

        – Нет, – ответил Хубер. – Попроси он, я бы всё организовал, но он не сделал этого. – Хубер нахмурился и взял одну из «поздних» картин. Лицо женщины, бледное, с большими глазами, в окружении пурпурно-чёрных теней. Хубер изучил его, вздохнул и осторожно поставил на место.

        – Имейте в виду. Джеймс определённо проводил время в другом месте ... – он снова замолчал. Я подождал немного – последует ли продолжение, прежде чем спросить, есть ли у Джеймса Галлахера шкафчик.

        – Сюда, – сказал Хубер. – Это сзади.

        Один из серых металлических ящиков был заперт на дешёвый висячий замок, который я сбил стамеской, одолженной в соседней студии. Хубер поморщился, когда замок упал на пол, но думаю, его больше беспокоило долото, чем шкафчик. Натянув латексные перчатки, я заглянул внутрь. Два пенала, наполовину заполненный бумажник для кистей, книжка в мягкой обложке с ценником и названием "Глаз пирамиды" и алфавитный справочник "АтоЗ". Внутри него – афиша выставки художника Райана Кэрролла в галерее современного искусства Тейт Модерн. Конечно же, афиша пометила соответствующую страницу в "АтоЗ" карандашным кружком вокруг Тейт Модерн в Саусворке.

        Определенно планировал поехать, подумал я – торжественное открытие шоу было назначено на следующий день. Я записал время, даты и имена, потом упаковал и пометил содержимое шкафчика. Закрепил шкафчик скотчем, отдал свою визитку Хуберу и отправился домой.

        Пришлось убрать с ветрового стекла три сантиметра снега, прежде чем смог за двадцать минут доехать до "Безумия" и поставить "Асбо" в гараж. Я смело поднялся по обледенелой наружной лестнице на верхний этаж каретного сарая, где прятал телевизор, приличную стереосистему, ноутбук и всё остальное снаряжение двадцать первого века для  связи с внешним миром. В “Безумие” кабель проводить нельзя, чтобы не ослаблять  магическую защиту. Оставался каретный сарай. Я не упомянул вай-фай, потому что имею собственные проблемы с безопасностью сигнала.

        Я зажёг керосиновый обогреватель, найденный в подвале “Безумия” после того, как мой электровентилятор в третий раз вырубил старый  щиток каретного сарая. Затем совершил набег на шкафчик с закусками, наметил купить для него немного еды, а также либо помыть маленький холодильник, либо сдаться и объявить его биологически опасным. Ещё остались кофе и полпакета печенья, поэтому я решил закончить с бумагами, прежде чем отправиться на кухню Молли.

        Мне потребовалось несколько часов, чтобы закончить оформление заявления г-на Хубера и моих наблюдений о возможном изменении личности Джеймса Галлахера, о чём свидетельствует резкая перемена в его работе. Скуки ради, я погуглил Райана Кэрролла на предмет выяснения интереса  Галлахера к нему. Его биография была довольно скудной –  родился и вырос в Ирландии и до недавнего времени базировался в Дублине. Наиболее известен инсталляциями домов фермеров в четверть натурального размера, сделанных из лего, и с крышами из старых библиотечных копий классиков ирландской литературы, покрытых слоем конского дерьма. Раннему Джеймсу Галлахеру он казался недостаточно элегантным, а в поздний период – недостаточно извращённым.

        В интернет-журналах было несколько обзоров, все за последние пару месяцев, восхваляющих его новую работу. И ещё интервью, в котором Кэрролл говорил о важности признания промышленной революции точкой разрыва между человеком духовным и человеком-потребителем. Выросший в Ирландии и воочию наблюдавший бум её развития (Кельтский Тигр), а затем переживший его крах, Кэрролл проявил уникальное понимание отчуждения между человеком и машиной – по крайней мере, он так думал. Новой работой он бросал вызов нашему отношению к взаимодействию человека и машины.

        “Мы – машины, – цитировали его слова. – Для превращения пищи в дерьмо мы создали другие машины, которые позволяют нам более продуктивно превращать пищу в дерьмо”.
        У меня сложилось впечатление, что он считался человеком, за которым интересно наблюдать, хотя, возможно, не во время еды. Я добавил эти подробности в отчёт, хотя не знал, насколько важно намерение искусствоведа сходить в художественную галерею, но золотое правило современной полиции – всё идет в горшок. Сиволл, а вероятнее, Стефанопулос, прочитает это и решит, хочет ли она продолжения.

        Я позвонил в следственную группу в Белгравии, занимающуюся вводом данных, и спросил, можно ли отправить отчёт по электронной почте. Это будет прекрасно,  сказали они, отправляй скорее, только правильно его пометь. Они также напомнили, что если в "Безумии" нет надёжного хранилища улик, мне придётся передать всё найденное в шкафчике Джеймса Галлахера офицеру по вещдокам.

        – Не волнуйтесь. Мы здесь в полной безопасности, – бодро доложил я.

        Ушло ещё полчаса, чтобы заполнить формы и отослать их, после чего позвонила Лесли и напомнила, что нам ещё допрашивать Маленького Крокодила (кто забыл – мы с Лесли любили героя песенки из Алисы в Стране Чудес. Может в честь него был назван клуб, где готовили чёрных магов, Маленьких Крокодилов, как теперь мы их зовём), поскольку Найтингейл отправился в Хенли этим утром, раз я занят. Вот и накрылась встреча с Беверли. Лесли сомневалась, вернётся ли он сегодня вечером.

        – Он слишком разумен, чтобы гнать, – сказал я.

        Мы встретились у чёрной лестницы, спрятанной в передней части «Безумия», и она последовала за мной в безопасное хранилище, служащее заодно и нашим оружейным шкафчиком. После моей захватывающей встречи с Безликим человеком на крыше Сохо Найтингейл и наш друг Кэффри (бывший десантник) провели весёлую неделю, убирая оружие и боеприпасы, гнившие внутри более шестидесяти лет. Мне особенно  понравилось, как я случайно открыл ящик с осколочными гранатами, простоявший в луже с 1946 года, и голос Кэффри взлетел на две октавы: медленно отходи. Пришлось пригласить пару парней из подразделения по обезвреживанию боеприпасов – забрать их. Операция, которой мы с Лесли руководили из кафе в парке через дорогу.

        Оборудование и улики, переданные Кэффри, были очищены и помещены на совершенно новые полки с одной стороны и металлические стеллажи для хранения вещдоков – с другой. Я расписался в предоставленном мне планшете, и мы с Лесли отправились в Барбикан.