(Посвящается Жоржу де Порто-Риш)
1
“Нет, - сказал Пьерр Жувене, - я не знаю Италию, однако я дважды пытался проникнуть в эту страну, но каждый раз останавливался на границе, и продвинуться дальше было невозможно. Тем не менее, эти 2 попытки дали мне прекрасное представление об итальянских нравах. Мне осталось познакомиться с городами, музеями и шедеврами, коих так много в этой прекрасной стране. При первой же возможности я попытаюсь проникнуть туда снова. Вы не понимаете? Я объяснюсь.
Желание увидеть Венецию, Флоренцию, Рим и Неаполь посетило меня в 1874 году, около 15 июня, когда кипящие соки весны будят в сердце желание путешествий и любви.
Но я не любитель путешествий. Переезжать с места на место кажется мне ненужным и утомительным. Ночи на железной дороге, сон в вагоне, головная боль и ломота в суставах, резкие пробуждения в этой катящейся коробке, ощущение нечистой кожи и волос, запах угля, ужин на сквозняке в вагоне-ресторане – это, на мой взгляд, слишком отвратительно для увеселительной прогулки.
После того, как в обращение вошёл “Скорый”, мы получили вдобавок ещё и все неудобства, какие испытываешь обычно в большой гостинице, полной народа и такой пустой, с незнакомым номером и кроватью, ожидающей тебя! Я очень сильно привязан к своему ложу. Это – святая святых, средоточие жизни. Там твоё обнажённое усталое тело отдыхает и воскресает в белизне простыней, на тёплой перине.
Именно в постели мы проводим самые приятные часы своей жизни: часы любви и сна. Кровать священна. Мы должны чтить, благоговеть перед нею и любить так, как любят самое лучшее из существующего на свете.
Я не могу откинуть одеяло на гостиничной кровати, не испытав отвращения. Что делали на этой постели в предыдущую ночь? Какие отталкивающие люди спали на этом матрасе? И я думаю обо всех этих отвратительных существах, которых я каждый день задеваю локтем, о грязнулях, о бородавчатых телах, об испачканных руках, не говоря уже о ногах и прочем. Я думаю о тех, кого встречаю на улицах и от кого разит пивом или запахами человеческого тела. Я думаю о калеках, о гнойных ранах, о больничных сиделках – обо всём уродстве и грязи человеческой расы.
Всё это происходило на кровати, где мне предстоит спать. Меня тошнит, когда я ложусь в неё.
А ужины в гостинице, эти длинные табльдоты среди жующей публики? Или ужасные одинокие столики в маленьком ресторане, где ты сидишь перед свечой, покрытой абажуром?
А пронзительные одинокие вечера в незнакомом городе? Знаете ли вы что-нибудь более душераздирающее, чем ночь, наступающая в городе вдали от дома? Ты идёшь по улице, куда глаза глядят, и движешься как-то машинально, как и твои мысли. Смотришь в незнакомые лица, которых никогда больше не увидишь, слышишь разговоры, которые тебя не интересуют, если ты вообще способен понимать язык. Ты испытываешь страшное чувство: тебя кажется, что ты потерялся. У тебя сжимается сердце, подкашиваются ноги. Ты идёшь так, словно за тобой гонятся, лишь бы не возвращаться в гостиницу, где ты будешь ещё более потерян, так как будешь находиться не дома, и, наконец, падаешь на стул в освещённом кафе, позолота и огни которого угнетают тебя больше, чем уличный мрак. Перед кружкой пива, которую бегом приносит официант, ты чувствуешь себя ещё более одиноким и словно начинаешь сходить с ума, тебе хочется уйти, куда-то идти, лишь бы не оставаться здесь, за этим мрамормым столиком со слепящей лампой. Тогда ты замечаешь, что ты действительно всегда и везде одинок в мире, но в знакомых местах касания локтей создают в тебе иллюзию человеческого братства. В эти часы одиночества, чёрной изоляции в далёких городах ты начинаешь мыслить широко и глубоко. Тогда ты можешь окинуть взглядом всю свою жизнь с помощью подзорной трубы вечной надежды, не обманываясь привычками и ожиданием счастья.
Именно уезжая далеко из дома, ты начинаешь хорошо понимать, как всё коротко в жизни и как близко. В поисках неизвестного ты замечаешь, как всё посредственно и как всё быстро заканчивается. Путешествуя по планете, ты видишь, как она мала и как всё похоже на ней.
О, мне хорошо знакомы эти прогулки в никуда по тёмным улицам незнакомых городов. Я боюсь их больше всего на свете.
Так как я не хотел ехать в Италию один, я решил взять с собой друга, Поля Павилли.
Вы знаете Поля. Для него суть жизни и мира – это женщины. Таких мужчин много. Существование предстаёт перед Полем в очень поэтизированном виде, освещённое женским присутствием. На Земле можно жить только потому, что на ней есть женщины; Солнце светит так ярко и тепло потому, что падает на женщин. Воздухом так приятно дышать, потому что он овевает женскую кожу и развевает кудряшки на женских висках. Луна так чарует, потому что под ней мечтают женщины и потому что она придаёт негу любви. Определённо, причиной любого поступка Поля является женщина, все его мысли направлены к женщинам, как и все усилия, все надежды.
Поэт заклеймил подобный мужской типаж:
Мне особо претят эти барды с масляным взором,
Кто воззрятся на звёзды и шепчут лишь имя одно,
Для кого вся Природа напрасно раскрасит узоры,
Если нету в них зада Лизетты иль милой Нинон.
Этим людям Вселенная тоже несёт интересы,
И они себе труд украшать её тоже дают:
То на дерево нижнюю юбку игриво повесят,
То чепец кружевной на траве ароматной кладут.
О, они не поймут твоей музыки вечной, Природа,
Что божественным голосом ты напеваешь в тиши.
Они парами ходят под аркой небесного свода
И мечтают о женщине в тёмной тенистой глуши.
Когда я заговорил с Полем об Италии, он сперва начисто отказался покидать Париж, но я начал рассказывать ему о путевых приключениях и о том, насколько очаровательными считают итальянских женщин. Я попытался намекнуть ему на изысканные удовольствия и упомянул Неаполь, благодаря рекомендации к некоему синьору Микелю Аморозо, связи с которым могли оказаться очень полезными путешественникам, и мой друг сдался.
2
Мы сели в “Скорый” 26 июня, вечером в четверг. На Юг в это время обычно не ездят, и мы были в вагоне одни, оба – в дурном настроении, раздосадованные тем, что покидаем Париж, сожалея о своей идее отправиться в путешествие, вспоминая свежий Марли, прекрасную Сену, её берега, прогулки на лодке, вечера на реке в ожидании наступления ночи.
Поль втиснулся в угол и заявил, едва поезд тронулся: “Это глупо – ехать туда”.
Так как было уже поздно что либо менять, я ответил: “Ты мог не приходить на вокзал”.
Он не отозвался, но меня чуть было не разобрал смех при виде его разгневанной физиономии. Он определённо похож на белку. Впрочем, у каждого из нас под человеческими чертами скрыты черты какого-либо животного, словно следы примитивной расы. У скольких людей можно видеть челюсти бульдога, голову козла, кролика, лиса, лошади, быка! Поль – это белка, ставшая человеком. У него быстрые живые глазки, рыжие волосы, острый нос, маленькое гибкое тельце, и вся его манера в точности похожа на беличьи движения. Жесты, осанка – всё.
Наконец, мы заснули жутким железнодорожным сном, с судорогами в шее и руках и резкими остановками поезда.
Мы проснулись, когда состав ехал вдоль Роны. Немедленно раздался пронзительный крик чаек, похожий на тот, каким бы могла кричать сама земля – это песнь Прованса, и нам в лицо, в грудь и в душу повеяло весёлым ощущением Юга, мы почувствовали вкус Солнца в этом каменистом и светлом краю оливковых рощ с серо-зелёной листвой.
Так как поезд начал тормозить, вдоль состава побежал железнодорожный служащий, звонко выкрикивая: “Валенсия!” с настоящим южным акцентом, отчего мы вновь почувствовали вкус Прованса, как и при крике чаек.
До самого Марселя ничего интересного не произошло.
Мы вышли в буфет, чтобы позавтракать.
Когда мы вернулись в вагон, там сидела какая-то женщина.
Поль бросил на меня радостный взгляд и машинально подкрутил ус, а затем провёл пальцами, словно гребнем, в своей растрёпанной шевелюре. После этого он сел напротив незнакомки.
Каждый раз, когда я оказываюсь напротив незнакомого лица – будь то в вагоне или в свете, - я стараюсь угадать, какая душа, какой ум, какой характер скрываются за этими чертами.
Это была молодая привлекательная женщина, настоящая южанка. У неё были восхитительные глаза и прекрасные чёрные вьющиеся волосы, настолько густые и жёсткие, что напоминали проволоку, и казалось, что ей тяжело нести их на голове. Она была одета элегантно, но с оттенком южного дурного вкуса, и производила, в общем, заурядное впечатление. В её правильных чертах лица не было и следа благородной породы, лёгкой деликатности аристократизма, которую люди получают при рождении и сохраняют в поколениях со всё большей тенденцией к вырождению.
Её браслеты были слишком тяжелы, чтобы быть золотыми, а прозрачные камни в серёжках – слишком большими, чтобы быть бриллиантами. Во всём её обличье сквозило что-то простонародное. Я подумал, что она, должно быть, разговаривает громким голосом, восклицает, кричит при любой возможности и преувеличенно жестикулирует.
Поезд тронулся.
Она сидела неподвижно и смотрела прямо перед собой гневным взглядом. Казалось, она даже не заметила нас.
Поль начал беседовать со мной, выбирая эффектные выражения, чтобы привлечь её внимание к разговору, как торговцы выкладывают товар на всеобщее обозрение, чтобы привлечь покупателей.
Но она, казалось, не слышала.
“Тулон! Остановка – 10 минут! Буфет!” - крикнул служащий.
Поль сделал мне знак выйти и спросил, когда мы оказались на перроне: “Что бы это могло значить?”
Я рассмеялся: “Не знаю. Мне всё равно”.
Он распалялся всё больше: “Она такая хорошенькая и свеженькая, чертовка! Какие глаза! Но у неё сердитый вид. Должно быть, у неё неприятности: она ни на что не обращает внимания”.
Я пробормотал: “Ты, кажется, влюбился”.
Он разозлился: “Я не влюбился, дорогой мой, я просто нахожу эту женщину хорошенькой. Если бы можно было с ней заговорить! Но о чём? У тебя нет никакой идеи? Ничего не приходит на ум?”
- Клянусь, нет. Но она кажется мне актриской, которая нагоняет свою труппу после любовного разлада.
У него был такой вид, словно я его оскорбил, и он спросил: “Почему ты так думаешь? Она показалась мне вполне приличной”.
Я ответил: “Посмотри на её браслеты, на её серьги, на платье. Я не удивлюсь, если она – танцовщица или даже тренер по верховой езде, но скорее всё же танцовщица. Он неё веет театром”.
Эта мысль определённо смутила его: “Она слишком молода, мой дорогой, ей едва 20 лет”.
- Но, дружище, многое можно сделать до того, как тебе исполнилось 20. Танцы и сценическая декламация вполне относятся к этим вещам, не считая других, которые она, возможно, практикует.
- Пассажиры в Ниццу и Вентимиль, на посадку! - объявил служащий.
Надо было возвращаться. Наша соседка ела апельсин. Определённо, ей не хватало манер. Она расстелила платок на коленях, и в том, как она обдирала золотистую кожицу, как открывала рот, как выплёвывала косточки в окно, проявлялось уличное образование.
Впрочем, она казалась ещё более разгневанной теперь и проглотила апельсин с такой яростью, что это выглядело смешно.
Поль пожирал её взглядом, ища, чем бы привлечь к себе внимание, возбудить её любопытство. Он вновь принялся беседовать со мной, выявляя целую цепочку возвышенных мыслей, пересыпая свою речь знаменитыми фамилиями. Она осталась совершенно равнодушной к его усилиям.
Мы миновали Фрежю, Сан-Рафаэль. Поезд ехал через сад, густо засаженный розами и цветущими цитрусовыми деревьями, на которых, кроме белых цветов, виднелись и золотые плоды. Это было настоящее королевство ароматов на родине цветов, на восхитительном берегу, тянущемся от Марселя до Генуи.
Сюда нужно приезжать именно в июне, когда здесь в узких долинах и на склонах холмов густо и дико царствуют самые красивые цветы мира. Вновь видишь розы, поля, долины, живые изгороди и вновь – розовые клумбы. Розы ползут по стенам, взбираются на крыши, оплетают деревья, сияют в листве: белые, красные, жёлтые, маленькие или огромные, с тонкими стебельками или мясистые, в тяжёлом роскошном туалете.
Их густой сладкий запах наполняет воздух, делает его расслабляющим и нежным. А ещё более сильный аромат апельсиновых деревьев, кажется, подслащивает ветерок, делая его вкусным, как конфета.
Длинный берег с коричневыми скалами купается в неподвижных водах Средиземного моря. Тяжёлое летнее солнце падает огнём на горы, на песчаные пляжи, на море, похожее на голубую эмаль. Поезд всё едет и едет, въезжает в туннели, скользит по складкам холмов, проходит над водой по перешейкам, узким как стены, и тонкий солёный запах подсыхающих водорослей порой примешивается к волнующему запаху цветов.
Но Поль ничего не видел и не чувствовал. Спутница полностью поглотила его внимание.
В Каннах он вновь пригласил меня выйти.
Едва мы покинули вагон, как он взял меня под руку:
- Ты видишь, что она очаровательна. Посмотри на глаза. А волосы, мой дорогой! Я никогда не видел таких волос!
Я сказал ему: “Успокойся. Или же атакуй, если хочешь. У неё совсем не неприступный вид, хотя и слегка раздосадованный”.
Он спросил: “А ты не мог бы заговорить с ней? Я не нахожу слов. На меня вначале всегда находит глупое смущение. Я никогда не мог заговорить с женщиной на улице. Я следую за ней, кручусь вокруг, приближаюсь, но не нахожу, о чём говорить. Только 1 раз я предпринял попытку разговора. Так как я ясно видел, что от меня ждут увертюры, и так как было совершенно необходимо что-то сказать, я пролепетал: “Как Ваши дела, сударыня?” Она рассмеялась мне в лицо, и я ретировался”.
Я пообещал Полю всю свою галантность, чтобы завязать разговор, и когда мы вернулись в вагон, я учтиво спросил нашу соседку: “Сударыня, сигаретный дым не беспокоит вас?”
Она ответила: “Non capisco”*.
Она была итальянкой! Меня охватило безудержное желание расхохотаться. Поль не знал ни слова по-итальянски, я должен был служить им переводчиком. Я продолжил играть свою роль и произнёс по-итальянски:
- Я спросил, сударыня, не мешает ли вам табачный дым.
Она бросила на меня сердитый взгляд: “Che mi fa?”**
Она ни повернула голову, ни подняла глаз на меня, и я оказался в крайнем смущении, не зная, должен ли я принять это: “Какое мне дело?” за разрешение, за отказ, за выражение равнодушия или за простое: “Оставьте меня в покое”.
Я продолжил: “Сударыня, если вам мешает дым...”
Она коротко ответила: “Mica!***” с интонацией, ясно говорящей: “Отстань!” Это, определённо, было разрешением, и я сказал Полю: “Можешь курить”. Он смотрел на меня тем удивлённым взглядом, каким смотрят, когда стараются понять, о чём говорят люди на иностранном языке. Он спросил с жалким видом:
- Что ты ей сказал?
- Я спросил, можем ли мы курить.
- Так она не знает французского?
- Ни словечка.
- Что она ответила?
- Она разрешила нам делать всё, что мы хотим.
И я зажёг сигару.
Поль продолжил: “И это всё, что она сказала?”
- Мой дорогой, если бы ты посчитал слова, ты бы заметил, что она произнесла их ровно 6, двумя из которых дала мне знать, что не понимает по-французски. Остаются 4. В 4 словах трудно выразить многое.
Поль выглядел совершенно растерянным и несчастным.
Но внезапно итальянка спросила меня своим недовольным тоном, который был ей присущ: “Вы знаете, в котором часу мы прибываем в Геную?”
Я ответил: “В 23.00, сударыня”. Затем, после минутного молчания, я продолжил: “Мы с другом тоже едем в Геную, и если в дороге мы сможем быть чем-либо вам полезны, это будет очень приятно для нас”.
Так как она не отвечала, я продолжал настаивать: “Вы одна. Если вам понадобятся наши услуги...”. Она вновь произнесла “mica” так жёстко, что я осёкся.
Поль спросил:
- Что она сказала?
- Она сказала, что находит тебя очаровательным.
Но он был не в настроении шутить и сухо попросил меня воздержаться от шуток над ним. Тогда я перевёл ему и вопрос молодой женщины, и моё предложение услуг, которое так резко отвергли.
Он действительно был возбуждён, как белка в клетке. Он сказал: “Если бы нам удалось узнать, в каком отеле она остановилась, мы бы сняли номера там же. Попытайся расспросить её, вновь завязать разговор”.
Это было непросто, и я не знал, что изобрести, хотя мне и самому захотелось поближе познакомиться с этой трудной персоной.
Мы проехали Ниццу, Монако, Ментон, и поезд остановился на границе для проверки багажа.
Хотя я и боялся необразованных людей, которые обедают и ужинают в вагоне, я пошёл купить еды, чтобы попытаться соблазнить нашу спутницу. Я чувствовал, что её надо сначала расслабить. Какое-то противоречие раздражало её, но могло бы хватить сущего пустяка, одного слова, уместного предложения, чтобы смягчить и завоевать её.
Поезд вновь тронулся. Кроме нас троих, в вагоне никого не было. Я разложил провизию на скамейке, разрезал цыплёнка, выложил куски ветчины на бумагу, а затем выставил перед женщиной десерт: клубнику, сливы, вишни, пирожные и сладости.
Когда она увидела, что мы начали есть, то достала из своего мешочка кусок шоколада и два круассана и начала грызть их своими прекрасными белыми острыми зубками.
Поль шепнул мне:
- Предложи ей!
- Именно это я и намерен сделать, мой дорогой, но всякое начало тяжело.
Однако она посматривала искоса на наш стол, и я видел, что после двух своих круассанов она ещё голодна. Но я подождал, пока она закончит свою скудную трапезу. Затем спросил:
- Не желаете ли отведать один из этих фруктов, сударыня? Вы очень меня обяжете.
Она вновь ответила: “Mica!”, но уже менее недовольным тоном, и я настаивал: “Не соблаговолите ли налить вам немного вина? Я вижу, вы ничего не пили. Это вино вашей страны, итальянское, и, поскольку мы теперь находимся на вашей территории, нам было бы очень приятно видеть, как прекрасный итальянский ротик принял предложение соседей-французов”.
Она отрицательно качнула головой, выражая явное желание отказать и неявное желание принять, и вновь произнесла “mica”, но на этот раз это прозвучало почти вежливо. Я взял бутылочку, обёрнутую соломой на итальянский манер, наполнил стакан и подал ей.
- Выпейте, - сказал я, - и это будет словно “Добро пожаловать”, сказанное вами.
Она взяла стакан с недовольным видом и осушила одним глотком, как человек, которого мучит жажда, а затем отдала его мне, не поблагодарив.
Тогда я протянул ей вишни: “Возьмите, сударыня, прошу вас. Вы же видите, нам это доставляет большую радость”.
Она посмотрела из своего угла на все фрукты, разложенные передо мной, и произнесла так быстро, что я едва смог схватить: “A me non piacciono ne le ciliegie ne le susine; amo soltanto le fragole”.
- Что она сказала? - немедленно спросил Поль.
- Она сказала, что не любит ни вишен, ни слив, что ей нравится только клубника.
И я положил ей на колени газету, полную лесной земляники. Она начала быстро есть её, хватая кончиками пальцев и кладя в рот, который открывался очаровательно и кокетливо.
Когда она докончила всю красную горстку, постепенно тающую под её проворными руками, я спросил её: “Что я могу предложить вам теперь?”
Она ответила: “Я хочу кусочек цыплёнка”.
И она поглотила половину птицы, которую разрывала с помощью рук и носового платка с манерами людоеда. Затем она решила взять вишни, которые не любила, затем сливы и пирожные, и, наконец, сказала: “Хватит”, вновь забиваясь в свой угол.
Меня начало сильно это развлекать, и я хотел заставить её есть ещё, умножая комплименты и предложения. Но она вновь стала рассерженной и бросила мне в лицо “mica”, повторенное таким страшным тоном, что я не осмелился дальше беспокоить её пищеварение.
Я повернулся к своему другу: “Мой дорогой Поль, похоже, нас провели”.
Наступала ночь: тёплая июньская ночь. Мрак сгущался медленно и протягивал тёплые тени на горячей усталой земле. Вдалеке иногда мерцали огни на мысе, на море, на вершинах морских скал, а на тёмном горизонте начали показываться звёзды, которые я часто принимал за огни.
Запах апельсиновых деревьев усилился, и мы вдыхали его, пьянея, расширяя грудь. Казалось, в ароматном воздухе витает что-то сладкое, нежное, божественное.
Внезапно я заметил под деревьями, в тени вдоль железной дороги что-то, похожее на дождь из звёзд. Казалось, капли света подпрыгивали, летали, играли в листве – маленькие звёздочки, упавшие с неба и решившие устроить праздник на земле. Это были светлячки, горящие букашки, танцующие в душистом воздухе свой странный танец огня.
Один из них случайно влетел в наш вагон и начал ползать, отбрасывая свет, но быстро погас. Я покрыл его голубой вуалью и смотрел за фантастическими движениями жучка. Внезапно он сел на волосы нашей соседки, задремавшей после ужина. Поль замер в экстазе, глядя на светящуюся точку, похожую на живой яхонт на лбу спящей женщины.
Итальянка проснулась около 22.45, а жучок всё ещё сидел в её волосах. Я сказал, попытавшись его снять: “Мы прибываем в Геную, сударыня”. Она прошептала, не отвечая на мою фразу, как человек, полностью поглощённый своими мыслями: “Что же мне теперь делать?”
Внезапно она спросила:
- Хотите, я пойду с вами?
Я был так изумлён, что не понял.
- Как это? Что вы имеете в виду?
Она повторила, всё больше раздражаясь:
- Вы хотите, чтобы я сейчас пошла с вами?
- Конечно, сударыня, но куда же вы хотите идти? Куда вас отвести?
Она пожала плечами с королевским равнодушием:
- Куда хотите. Мне всё равно.
Она дважды повторила: “Che mi fa?”
- Но мы пойдём в гостиницу!
Она ответила презрительно:
- Что ж, пойдём в гостиницу.
Я повернулся к Полю и сказал:
- Она спрашивает, можно ли ей пойти с нами.
Безумное удивление друга вернуло мне потерянное самообладание. Он пролепетал:
- С нами? Куда? Почему? Как?
- Я сам ничего не понимаю. Она только что сделала мне это странное предложение самым раздражённым тоном. Я ответил, что мы идём в отель, а она сказала: “Хорошо, пойдём в отель!” Должно быть, у неё нет ни гроша. Всё равно, у неё своеобразная манера знакомиться.
Поль, возбуждённый и дрожащий, воскликнул: “Конечно, да, я согласен! Скажи ей, что мы отведём её, куда ей угодно”. Затем он помолчал и добавил встревоженно: “Но надо узнать, с кем она пойдёт. С тобой или со мной?”
Я повернулся к итальянке, которая не слушала нас, впав в своё обычное отсутствующее состояние, и сказал: “Мы будем счастливы вашей компании, сударыня. Но мой друг желает знать, на чью руку вам угодно опереться?”
Она воззрилась на меня своими чёрными глазами и ответила с небольшим удивлением: “Che mi fa?”
Я объяснил: “Я думаю, что друга, который берёт на себя всю заботу о женщине, о её желаниях и капризах, в Италии называют “patito”. Кого из нас вы решаете избрать своим patito?
Она ответила без колебаний: “Вас!”
Я повернулся к Полю: “Она выбрала меня, дружище, тебе не повезло”.
Он ответил рассерженно: “Тем лучше для тебя”.
Затем, поразмышляв несколько минут, он сказал: “Значит, ты уведёшь эту девку? Она испортит нам всё путешествие. Что мы будем с ней делать? В отель с незнакомыми мужчинами приличные женщины не ходят!”
Но я, определённо, начал считать, что итальянка вполне хороша, и мне хотелось увести её с собой. Я был в восторге от этой мысли и уже начал чуствовать мурашки от ожидания ночи любви.
Я ответил: “Дружище, мы согласились. Слишком поздно отступать. Ты же первый и велел мне отвечать утвердительно”.
Он проворчал: “Это глупо! Но делай, как знаешь”.
Поезд свистнул и замедлил ход. Мы прибыли в Геную.
Я вышел из вагона и подал руку нашей спутнице. Она спрыгнула на землю, и я предложил ей локоть, в который она вцепилась с видом отвращения. Когда мы получили багаж, то пошли по городу. Поль шёл медленно, нервным шагом.
Я сказал ему: “В какой гостинице остановимся? Возможно, в “Париже” нас не примут с женщиной; тем более, с итальянкой”.
Поль перебил меня: “Да, с итальянкой, которая больше похожа на девку, чем на герцогиню. Но меня это не касается. Решай сам”.
Я остановился в раздумье. Я заранее отправил письмо в гостиницу “Париж”, чтобы зарезервировать номер, а теперь… я не знал, что делать.
За нами шли два посыльных с чемоданами. Я продолжил: “Иди вперёд. Скажи, что мы прибыли. Между делом, дай понять хозяину, что со мной… подруга, и что мы хотим снять 3 отдельных номера, чтобы не смешиваться с остальными постояльцами. Он поймёт, и после его ответа мы решим”.
Но Поль пробурчал: “Вот уж спасибо, эти поручения и эта роль меня не устраивают. Я приехал сюда не затем, чтобы устраивать твоё любовное гнёздышко”.
Я настаивал: “Ну же, не сердись. Лучше остановиться в хорошем отеле, чем в плохом, и не так уж трудно попросить у хозяина 3 отдельных номера и столовую”.
Я так настаивал на 3 номерах, что он уступил.
Поль пошёл вперёд, и я увидел, как он входит в вестибюль большой красивой гостиницы, пока я оставался на другой стороне улицы в сопровождении немой итальянки и носильщиков.
Наконец, Поль вернулся с таким же кислым лицом, как у моей спутницы: “Готово, он согласился, но у него было только 2 номера. Выпутывайся, как знаешь”.
Я последовал за ним, краснея из-за своей подозрительной пары.
Мы получили 2 комнаты, разделённые гостиной. Я заказал холодный ужин и в смущении повернулся к итальянке.
- Мы смогли раздобыть только 2 номера, сударыня. Выбирайте комнату для себя.
Она ответила своим обычным: “Che mi fa?” Тогда я поднял с пола её чемоданчик из чёрного дерева – настоящий багаж служанки - и отнёс в правую комнату, которую я выбрал для неё… для нас. На листочке, приклеенном к чемодану, было написано по-французски: “Мадемуазель Франческа Рондоли, Генуя”.
Я спросил: “Вас зовут Франческа?”
Она утвердительно кивнула.
Я продолжил: “Мы сейчас будем ужинать. Возможно, вы пока хотите заняться своим туалетом?”
Она ответила словом “mica” , которое так же часто вылетало из её рта, как “che mi fa”. Я настаивал: “После путешествия по железной дороге нужно освежиться”.
Затем я подумал, что у неё, возможно, не было необходимых туалетных принадлежностей, так как она производила впечатление человека, который внезапно вырвался из каких-то неприятностей, и я принёс свой дорожный несессер.
Я вынул все предметы для наведения телесной чистоты, которые там лежали: щётку для ногтей, новую зубную щётку (я всегда ношу с собой целый набор), ножницы, пилки, губки. Я открыл флакон одеколона, флакон с лавандовой водой, маленький флакон с сенной настойкой и предложил ей их на выбор. Я открыл коробочку с рисовой пудрой, где купалась лёгкая кисточка. Я положил одну из своих салфеток на кувшин с водой и положил новый кусок мыла рядом с умывальником.
Она следила за моими движениями широко раскрытыми сердитыми глазами и не высказывала ни удивления, ни удовлетворения.
Я сказал: “Здесь всё, что может вам понадобиться. Я позову вас, когда принесут ужин”.
Я вернулся в гостиную. Поль закрылся в другой комнате, поэтому я ждал в одиночестве.
Официант то и дело входил и выходил, приносил салфетки и бокалы. Он медленно сервировал стол, затем поставил холодного цыплёнка в центр и сказал, что ужин подан.
Я тихонько постучался к мадмуазель Рондоли. Она крикнула: “Войдите!” Я вошёл и чуть не задохнулся от резкого, густого запаха, какой обычно бывает в парикмахерских.
Итальянка сидела на чемодане в позе недовольной мечтательницы или уволенной сужанки. Я одним взглядом оценил то, что, по её мнению, называлось “освежить свой туалет”. Салфетка так и осталась лежать на полном кувшине. Мыло лежало сухим и нетронутым возле раковины, но создавалось впечатление, что молодая женщина выпила полфлакона духов. Она воспользовалась одеколоном: осталась всего треть бутылки, но этого женщине, по-видимому, оказалось недостаточно, и она израсходовала поразительное количество лавандовой воды и сенной настойки. В воздухе ещё витало рисовое облачко, которое густым слоем осело на её лице и шее. На её ресницах, бровях и висках словно лежал снег, щёки казались алебастровыми, и глубокие тени лежали на этой белой маске во всех впадинах лица: на крыльях носа, в ямочке подбородка, в уголках глаз.
Когда она встала, он неё так разило, что я испытал нечто похожее на головную боль.
Мы сели ужинать. Поль был не в духе. Я не мог вытянуть из него ни слова, кроме банальностей, раздражённой похвалы и недовольных комплиментов.
Мадмуазель Франческа стремительно поглощала еду. Насытившись, она уснула на канапе. Однако я с тревогой замечал приближающееся ночное время, когда нужно было решать вопрос спален. Я решил не откладывать, сел возле итальянки и галантно поцеловал ей руку.
Она приоткрыла усталые глаза и бросила на меня сонный недовольный взгляд.
Я сказал: “Поскольку у нас только 2 комнаты, позволите ли вы мне переночевать в вашей?”
Она ответила: “Делайте, что хотите. Мне всё равно. Che mi fa?”
Это равнодушие обидело меня: “Значит, вам не неприятно, если мы будем ночевать в одной комнате?”
- Мне всё равно. Как хотите.
- Вы хотите лечь уже сейчас?
- Да, я хочу спать.
Она встала, зевнула, протянула руку Полю, который взял её с яростью, и я провёл её в спальню.
Но меня мучило беспокойство. Я вновь сказал: “Здесь есть всё, что может вам понадобиться”.
Я взял на себя труд налить полкувшина воды в умывальник и положил салфетку рядом с мылом.
Затем я вернулся к Полю. Он сказал, увидев меня: “Ну и верблюда же ты сюда привёл!” Я ответил со смехом: “Не суди о винограде, пока он зелен”.
Он отозвался с подозрительной злостью: “Ты увидишь, она тебя наградит, дружище”.
Я вздрогнул, и меня охватил тот страх, который находит на нас в предвкушении опасной любовной связи, который портит все очаровательные встречи, неожиданные ласки, непредвиденные поцелуи. Но я сохранил бодрое выражение лица: “Полно, эта девушка – не шлюха”.
Но Поль задел меня за живое! Он увидел на моём лице тень сомнения и сказал:
- Нет, это поразительно! Ты подбираешь в вагоне итальянку, которая путешествует одна; она цинично предлагает спать с тобой в первом попавшемся отеле. Ты её уводишь. И ты хочешь сказать, что она – не девка? И ты уверен, что не подвергаешься сегодня вечером такой же опасности, как если бы провёл ночь в постели… в постели женщины с оспой?
И он обиженно рассмеялся. Я сел, мучаясь от тревоги. Что делать? Ведь он был прав. Во мне началась страшная битва рассудка и желания.
Он сказал: “Решай сам, но я тебя предупредил. Потом не жалуйся”.
Но я видел в его глазах такую насмешливую иронию, такое желание отомстить, что это решило мои колебания. Я протянул ему руку:
- Спокойной ночи. Как сказал поэт: “Если победа без риска взята, слава триумфа будет не та”. Клянусь, дружище, победа стоит риска”.
И я твёрдым шагом вошёл в спальню Франчески.
Я остановился на пороге в удивлении. Она уже спала и лежала на кровати совсем голая. Сон овладел ею сразу же после того, как она разделась, и она возлежала в восхитительной тициановской позе.
Я понял, что она легла в сильной усталости и раздевалась на кровати, так как чулки лежали на простыни. Затем она подумала о чём-то (без сомнения, приятном), так как немного подождала, прежде чем вновь встать и рассеять задумчивость, а затем закрыла глаза и глубоко уснула. Ночная рубашка с вышивкой у выреза, купленная в магазине галантереи, валялась на стуле.
Она была очаровательна, юна, непоколебима и свежа.
Что может быть прекраснее спящей женщины? Это тело с мягкими контурами, с соблазнительными изгибами, с выпуклостями, беспокоящими сердце, кажется созданным для неподвижной постели. Эту волнистую линию, которая прогибается на боку, приподнимается на бедре, а затем плавно спускается по ноге, кокетливо заканчиваясь на кончике ступни, лучше всего можно изобразить именно тогда, когда срисовываешь её со спящей женщины.
Я уже чуть было не забыл благоразумные советы своего друга, но, повернувшись к умывальнику, увидел, что все предметы гигиены остались нетронутыми, и тогда я сел, мучимый нерешительностью.
Определённо, я оставался в этой позе долго, около часа, и так ничего и не решил: ни атаковать, ни сбежать. Но отступление было невозможно, и у меня был выбор: либо провести ночь на стуле, либо лечь в кровать и подвергнуться всем возможным рискам.
Что касалось варианта где-нибудь заснуть, об этом я даже не думал – настолько сильно был возбуждён мой мозг и ослеплены глаза.
Я постоянно ёрзал, дрожал, мне было не по себе, я был взвинчен без меры. Затем мне пришёл в голову довод капитулянта: “Если я лягу, меня это ни к чему не обязывает. Я смогу лучше отдохнуть на матрасе, чем на стуле”.
Я медленно разделся и растянулся у стены, повернувшись к женщине спиной, чтобы избежать искушения.
Я долго лежал без сна.
Но внезапно моя соседка проснулась. Она открыла удивлённые недовольные глаза, а затем, почувствовав свою наготу, встала и невозмутимо надела ночную сорочку, словно меня не было в комнате.
Тогда… право же… я воспользовался обстоятельствами, но ей, казалось, было совершенно всё равно. Вскоре она безмятежно заснула, положив щёку на правую руку.
Я начал размышлять о неблагоразумии и слабости человеческих существ. Наконец, уснул и я.
Она оделась на рассвете, как женщина, привыкшая работать спозаранку. Меня разбудили её движения, и я начал следить за ней через полузакрытые веки.
Она ходила по комнате туда-сюда, словно удивлённая бездельем. Затем она решила подойти к туалетному столику и в одну минуту вылила на себя остатки жидкостей из флаконов. Правда, она использовала и чистую воду, но мало.
Когда она полностью оделась, то села на чемодан, обхватила колено руками и задумалась.
Я сделал вид, что только что проснулся, и сказал: “Доброе утро, Франческа”.
Она недовольно буркнула: “Доброе утро”.
Я спросил: “Вы хорошо выспались?”
Она молча кивнула головой. Я спрыгнул на пол, подошёл и попытался её обнять.
Она подставила мне лицо с выражением ребёнка, который позволяет целовать себя через силу. Я нежно обнял её (так как вино было уже откупорено, я сглупил бы, если бы не пригубил опять) и прижался губами к большим рассерженным глазам, которые она закрывала с досадой, к щекам и к пухлым губам, которые она отворачивала.
Я спросил: “Вам не нравится, когда вас целуют?”
Она ответила: “Mica”.
Я сел на чемодан рядом с ней и взял под руку: “Mica! Mica! Mica! - один ответ на всё. Теперь я буду звать вас “мадмуазель Mica”
Впервые мне показалось, что по её губам порхнула улыбка, но это было так мимолётно, что я мог ошибаться.
- Но если вы будете на всё отвечать “mica”, что же я смогу придумать, чтобы вам угодить? Что мы будем делать сегодня, например?
Она помолчала, словно ей захотелось чего-то, а потом произнесла беспечно: “Мне всё равно. Что хотите”.
- В таком случае, мадмуазель Mica, мы возьмём экипаж и совершим прогулку.
Она прошептала: “Как хотите”.
Поль ждал нас в столовой с раздражённой миной человека, которому приходится быть третьим при паре голубков. Я сделал блаженное выражение лица и энергично пожал ему руку с победоносным видом.
Он спросил: “Что ты намерен делать дальше?”
Я ответил: “Сперва немного прогуляемся по городу пешком, а затем возьмём экипаж и проедем по окрестностям”.
Завтрак прошёл в молчании, затем мы вышли и пошли осматривать музеи. Я тащил Франческу под руку из дворца во дворец. Мы посетили дворец Спинола, дворец Дория, дворец Марцелло Дураццо, Красный дворец и Белый дворец. Она либо ни на что не смотрела, либо изредка поднимала на произведение искусства усталый рассеянный взгляд. Поль следовал за нами, ворча. Затем мы поехали за город и молчали в экипаже, все трое. После этого мы вернулись на ужин.
На следующий день всё повторилось, и через день – тоже.
На третий день Поль сказал мне: “Знаешь, я с тобой расстаюсь. Не хочу смотреть на протяжении 3 недель, как ты ублажаешь эту шлюху”.
Я был в полной растерянности и смущении, так как, к своему большому удивлению, странным образом привязался к Франческе.
Мужчины слабы и глупы, они способны увлечься чем угодно. Я привязался к этой незнакомой девушке, молчаливой и всегда недовольной. Мне нравилось её ворчащее лицо, гримаса её рта, скука её взгляда, усталость жестов, презрительная уступчивость, равнодушные ласки. Тайная связь, эта загадочная связь плотской любви, которая не повторится, скрепляла меня с ней. Я честно сказал об этом Полю. Он отнёсся ко мне как к дурачку, а затем сказал: “Тогда вози её с собой”.
Но она наотрез отказалась покидать Геную, безо всяких объяснений. Я употребил просьбы, доводы, обещания – ничего не помогло.
И я остался.
Поль заявил, что уедет один. Он даже уложил чемодан, но так и не уехал.
Прошло ещё 2 недели.
Франческа, всегда молчаливая и раздражённая, скорее жила рядом со мной, чем со мной, отвечая на все мои желания, на все просьбы и предложения неизменным “che mi fa?” или не менее частым “mica”.
Мой друг больше не выходил из гневного настроения. На все его нападки я отвечал: “Можешь уехать, если тебе не нравится. Я тебя не держу”.
Тогда он начинал оскорблять меня, осыпал меня упрёками, восклицал: “Но куда же мне теперь ехать? У нас было в распоряжении 3 недели, и 2 уже прошли! Сейчас я уже не продолжу путешествие! Да и как бы я поехал один в Венецию, Флоренцию и Рим? Но ты мне за них заплатишь, и больше, чем ты думаешь. Из Парижа не увозят приличного человека, чтобы закрыться в генуэсском отеле с итальянской шлюхой!”
Я спокойно говорил: “Тогда возвращайся в Париж”. Он гремел: “Именно это я и сделаю, и не позднее завтрашнего дня!”
Но на следующий день он никуда не уезжал, а так и оставался изрыгать проклятия.
Нас теперь узнавали на улицах, где мы бродили с утра до вечера – на узких улочках без тротуаров в этом городе, похожем на огромный каменный лабиринт, пронзённый коридорами, словно туннелями. Мы ходили по этим проходам, где дуют страшные сквозняки, между таких высоких стен, что едва можно видеть небо. Французы иногда оборачивались, удивлённые видом соотечественника в сопровождении раздражённой девушки в кричащем туалете, которая резко диссонировала между наших достойных фигур.
Она опиралась на мою руку и ни на что не смотрела. Почему она оставалась со мной, с нами, кто так раздражали её? Кем она была? Откуда? Чем занималась? Был ли у неё какой-нибудь план? Или она жила наугад, пользуясь случайными встречами? Я напрасно старался узнать это, догадаться, объяснить. Чем больше я её узнавал, тем больше она меня удивляла, казалась загадкой. Определённо, она не была авантюристкой, искательницей приключений. Она скорее производила впечатление дочери бедных родителей, которую соблазнили и бросили. Но на что она надеялась? Чего ждала? Она вовсе не старалась мне понравиться или вытянуть из меня реальную выгоду.
Я попытался расспросить её о детстве, о семье. Она не отвечала. Я жил с ней со свободным сердцем и пленённым телом, не уставая держать в объятиях эту великолепную сварливую самку, которая спаривалась на манер животных. Я отдавался чувствам или соблазну, меня побеждал чувственный шарм – молодой, здоровый и мощный шарм, исходивший от неё, от ароматной кожи, от волнительных линий тела.
Прошла ещё неделя. Приближался конец моего путешествия, так как я должен был вернуться в Париж 11 июля. Что касается меня, я изобретал удовольствия, развлечения и прогулки, чтобы развлечь любовницу и друга; я бесконечно старался.
Однажды я предложил ей экскурсию в Санта-Маргарита. Очаровательный городок среди садов скрывается у подножья холма, который углубляется далеко в море, до самой деревни Портофино. Мы следовали по живописной дороге, бегущей вдоль горы. Франческа внезапно сказала мне: “Завтра я не смогу пойти с вами гулять. Я буду навещать родственников”.
Она замолчала, а я не расспрашивал, уверенный, что не получу ответа.
На следующий день она действительно встала рано. Затем, так как я лежал, она села в ногах кровати и произнесла смущённо: “Если я не вернусь сегодня вечером, вы придёте за мной?”
Я ответил: “Конечно. Куда нужно прийти?”
Она объяснила: “Идите на улицу Виктора-Эмманюэля, затем пройдите по проходу Фальконе и через Сан-Рафаэль. Найдёте мебельный магазин, войдёте во двор. Справа находится здание. Спросите мадмуазель Рондоли”.
Она ушла, а я остался в сильном удивлении.
Увидев меня одного, Поль изумился: “А где Франческа?” Я рассказал ему о том, что произошло.
Он воскликнул: “Прекрасно, дружище, воспользуйся ситуацией. И наше время истекает. Двумя днями больше, двумя днями меньше – это ничего не меняет. В путь, в путь, пакуй чемодан! В путь!”
Я отказался: “Но я не могу так бросить эту девушку, с которой провёл 3 недели. Я должен попрощаться с ней, что-то ей подарить. Я не брошу её, как последний негодяй”.
Но он не хотел ничего слушать и настаивал. Я не уступал.
Я никуда не выходил целый день и ждал Франческу. Она не вернулась.
Вечером за ужином Поль сказал с победным видом: “Это она тебя бросила, старина. Да, это забавно”.
Я был удивлён и, признаться, слегка обижен. Он смеялся мне в лицо: “Впрочем, способ не так уж и плох, хотя и примитивен. “ Подожди меня, я скоро вернусь”. Ты собираешься долго её ждать? Или ты, возможно, настолько наивен, чтобы идти за ней по указанному адресу? “Я хотел бы видеть мадмуазель Рондоли”. “Здесь таких нет, сударь”. Готов поспорить, ты собрался идти.
Я возражал: “Да нет же, мой дорогой, уверяю тебя, если она не вернётся завтра утром, я уеду экспрессом в 8 часов. Моё ожидание тогда продлится 24 часа, и этого достаточно: совесть будет спокойна”.
Я провёл весь вечер в тревоге, немного грустный и взвинченный. У меня в сердце действительно было что-то к ней. В полночь я лёг. Я почти не спал.
В 6 часов я был уже на ногах, разбудил Поля, собрал чемодан, и через 2 часа мы сели на поезд во Францию.
3
На следующий год, в то же летнее время, меня вновь охватило желание увидеть Италию, словно это было сезонной лихорадкой. Я немедленно решил предпринять это путешествие, так как посещение Флоренции, Венеции и Рима составляют часть образования приличного человека. В свете это даёт пищу к тысяче разговоров и позволяет сбыть художественные банальности, которые всегда сходят за глубокомыслие.
На этот раз я отправился один, прибыл в Геную в тот же час, что и в прошлом году, но без приключений. Я пошёл в ту же гостиницу, и по случайности мне достался тот же самый номер!
Но едва я лёг в знакомую кровать, как меня начали мучить воспоминания о Франческе, которые до этого лишь смутно реяли в памяти.
Знакома ли вам эта одержимость женщиной, которая наступает после долгого расставания, когда возвращаешься на то место, где ты любил её и обладал ею?
Это одно из самых мучительных ощущений, знакомых мне. Кажется, что она сейчас войдёт, улыбнётся, раскроет объятия. Её образ, ускользающий и детально точный, находится перед вами, уходит и возвращается вновь. Она преследует вас, как кошмар, держит, заполняет сердце, смущает чувства мнимым присутствием. Взгляд видит её, нос ощущает запах её духов, на губах лежат её поцелуи, на коже – её ласки. Но ты знаешь, что ты теперь один, и страдаешь от проснувшихся воспоминаний. И тобой овладевает тяжёлая грусть. Кажется, что ты остался навеки одиноким. Всё кажется каким-то покинутым, жалким, оставляя ужасные ощущения в сердце и в душе. О, никогда не возвращайтесь в город, в дом, в комнату, в лес, в сад, на скамейку, где вы держали в объятиях любимую женщину!
Всю ночь меня мучили воспоминания о Франческе; постепенно желание увидеть её вновь завладело мной полностью: сначало смутное, затем более жгучее и острое. И я решил провести в Генуе следующий день и попытаться найти её. Если не удастся, я сяду на вечерний поезд.
Итак, с утра я пошёл на поиски. Я в точности помнил все инструкции, которые она мне дала: улица Виктора-Эмманюэля, проход Фальконе, переход Сан-Рафаэль, дом торговца мебелью, двор, здание справа.
Я не без труда нашёл его и постучал в дверь ветхого домика. Мне открыла толстая женщина, которая раньше, без сомения, была очень красивой, а теперь была лишь очень грязна. Однако она сохраняла величественные манеры. Распущенные волосы падали кольцами на лоб и плечи, а под засаленным платьем колыхалось мощное тело. На шее у неё было массивное позолоченное ожерелье, а на запястьях – великолепные браслеты с генуэсской филигранью.
Она спросила неласково: “Что вам нужно?”
Я ответил: “Здесь ли живёт мадмуазель Франческа Рондоли?”
- А что вам от неё надо?
- Я имел удовольствие повстречаться с ней в прошлом году и хотел бы увидеть её вновь.
Женщина сверлила меня подозрительным взглядом: “Где вы с ней встретились?”
- Но здесь же, в Генуе!
- Как вас зовут?
Я поколебался секунду, затем назвался. Едва я произнёс своё имя, как итальянка бросилась мне на шею: “Ах, француз! Как я рада вас видеть! Как я рада! Но сколько же горя вы доставили бедной девочке! Она ждала вас месяц, сударь, месяц! В первый день она думала, что вы придёте за ней. Она хотела проверить, любите ли вы её! Если бы вы видели, как она плакала, когда поняла, что вы не придёте. Она выплакала все глаза. Затем она пошла в гостиницу и узнала, что вы уехали. Тогда она подумала, что вы путешествуете по Италии и ещё будете проезжать через Геную, и заберёте её на обратном пути. Она ждала больше месяца и так грустила, так грустила! Я – её мама”.
Я был в сильной растерянности. Но вскоре ко мне вернулось самообладание, и я спросил: “Она сейчас здесь?”
- Нет, сударь, она в Париже, живёт с художником, который любит её от всего сердца и даёт ей всё, что душе угодно. Посмотрите, что она мне прислала. Как мило, не правда ли?”
И она показала мне с чисто южным оживлением свои браслеты и ожерелье. Она продолжила: “У меня есть ещё серьги с камнями, шёлковое платье и кольца, но я не ношу их по утрам – только как нарядный туалет. О, она очень счастлива, сударь, очень счастлива. Как она будет рада, когда я напишу ей, что вы приходили! Но входите, сударь, садитесь. Выпейте чего-нибудь”.
Я отказался, решив уехать первым поездом. Но она схватила меня за руку, повторяя: “Входите же, сударь. Мне нужно будет рассказать моей девочке, что вы приходили”.
Я вошёл в маленькую тёмную комнатку, где стоял стол и несколько стульев.
Женщина продолжала: “О, она сейчас очень счастлива, очень счастлива! Когда вы встретили её в вагоне, у неё было большое горе. Дружок бросил её в Марселе. И она возвращалась домой, бедное дитя. Она полюбила вас сразу же, но была ещё немного грустна, вы же понимаете. Теперь у неё всё есть, она мне обо всём пишет. Его зовут г-н Бельмен. Говорят, это знаменитый художник у вас. Он встретил её здесь, проходя по улице – да, сударь, на улице, и сразу же полюбил. Выпьете стаканчик сиропа? Он очень хорош. Вы приехали один в этом году?”
Я ответил: “Да, один”.
Теперь я испытывал всё возрастающее желание смеяться, и моё первоначальное разочарование начало проходить от излияний мадам Рондоли. Мне нужно было выпить стаканчик сиропа.
Она продолжала: “Как же вы здесь один? О, как я сержусь, что Франческа здесь больше не живёт! Она бы составила вам компанию на время вашего пребывания в городе. Невесело это – прогуливаться в одиночку, и она тоже будет жалеть”.
Так как я уже встал и собирался уходить, она воскликнула: “Если хотите, Карлотта пойдёт с вами; она хорошо знает достопримечательности. Это моя вторая дочь, сударь”.
Без сомнения, она приняла моё изумление за согласие и поспешила к внутренней двери, открыла её и крикнула в черноту невидимой лестницы: “Карлотта! Карлотта! Спускайся немедленно, доченька!”
Я хотел отказаться, но она не позволила: “Нет, она составит вам компанию. Она очень милая и весёлая, веселее Франчески. Я так люблю её, мою дорогую девочку”.
Я услышал на лестнице стук башмаков, и появилась высокая, тонкая, смуглая девушка с распущенными чёрными волосами. Под её платьем – старым платьем её матери – угадывались очертания юного гибкого тела.
Мадам Рондоли немедленно ввела её в курс дела: “Это француз Франчески, из прошлого года, ты помнишь. Он пришёл за ней, и он совсем один, бедняжка. Тогда я сказала ему, что ты пойдёшь с ним и составишь ему компанию”.
Карлотта посмотрела на меня своими прекрасными карими глазами и сказала, улыбаясь: “Если он хочет, я согласна”.
Как я мог отказаться? Я заявил: “Конечно, мне очень приятно”.
Тогда мадам Рондоли вытолкала её из комнаты: “Одевайся скорее, надевай голубое платье и шляпку с цветами, поживее”.
Когда девушка вышла, мать объяснила: “У меня есть ещё 2 дочери, но младше. Дорого обходится воспитывать четверых детей! К счастью, о старшей у меня больше голова не болит”.
Затем она начала рассказывать мне о своей жизни, о покойном муже - бывшем служащем на железной дороге, и обо всех качествах Карлотты.
Девушка вернулась, одетая примерно так же, как одевалась её сестра: кричаще и нелепо.
Мать осмотрела её с ног до головы, осталась довольна и сказала: “А теперь идите, дети мои!”
Она обратилась к дочери: “Не возвращайся позднее 10 часов. Ты знаешь, что я запираю дверь”.
Карлотта ответила: “Не беспокойся, мама”.
Она взяла меня под руку, и я пошёл с ней по улицам, как год назад с её сестрой.
Я вернулся в гостиницу на завтрак, затем отвёз мою новую знакомую в Санта Маргарита, повторяя прогулку, которую мы совершали с Франческой и Полем.
Вечером она не вернулась к себе, хотя дверь её дома запирали в 22.00.
На протяжении 2 недель, которые были в моём распоряжении, мы прогуливались с Карлоттой по всем окрестностям Генуи. Я больше не жалел о Франческе.
Я покинул её в слезах в день расставания, оставив подарок для неё и браслеты для матери.
Я рассчитываю как-нибудь вернуться в Италию, думая о том (со смесью беспокойства и надежды), что у мадам Рондоли есть ещё 2 дочери".
29 мая-5 июня 1884
(Переведено в мае 2019)
---------------------------------------
* Я не понимаю (ит.)
** Какое мне дело? (ит.)
*** Нет (ит.)