ЧАСТЬ СОТАЯ (1869-1871)
Глава 100.12. ПРОВОКАТОР…
28 января 1869 года на квартире слушателя Медико-хирургической академии Ф.Г. Любимова в доме 34 по Фурштатской улице состоялась сходка. В самом ее начале Нечаев потребовал слова и заявил, «что уже довольно фраз, что все переговорили, и тем, кто стоит за протест, кто не трусит за свою шкуру, пора отделиться от остальных; пусть поэтому, они напишут свои фамилии на листе бумаги, который оказался уже приготовленным на столе» {Засулич В.И. Воспоминания. М., 1931. С. 24}.
Подписной лист, о котором шла речь, назывался: «Подпись лиц, учащихся в высших учебных заведениях, протестующих против всех тех условий, в которые они поставлены, и требующих для изменения этих условий право сходок для всех учащихся высших учебных заведений вместе. Форма протеста примется по соглашению подписавшихся» {Нечаев и нечаевцы. С. 189}.
На этом же листе в тексте содержалось предложение собрать «сходки и объявить начальству высших учебных заведений, чего желает студенчество, а в объяснении указать, что, несмотря на его (начальства) благие желания помочь студентам, оно не способно, потому что слишком удалено от студенческой жизни» {Сватиков С.Г. Указ. соч. С. 190}.
Под этой нелепой бумагой Нечаеву удалось за несколько дней собрать 97 подписей {См.: РГИА, ф. 878, оп. 1, д. 82, л. 98.}.
Подписей могло быть и больше, но многие понимали, что затевается не борьба за расширение прав студентов, а стравливание их с начальством. Развернулись бурные прения, большинство оказалось не с Нечаевым.
Приведу отрывок из воспоминаний Л.Б. Гольденберга-Гетройтмана, присутствовавшего на этой сходке: «Нечаев явился с бумагой и прочитал что-то вроде того, что, мол все мы недовольны существующим порядком вещей и что мы обязываемся собраться такого-то числа на площади перед Зимним дворцом для демонстрации.
Я заявил, что не буду подписывать этой бумаги, так как не вижу смысла во всей этой затее. Многие из присутствовавших дали подписку. Вдруг кто-то сообщил, что идет полиция. Почти все бросились к выходу. В оправдание своей точки зрения я обратил внимание оставшихся на этот факт и заявил, что этот опыт показывает, что нельзя организовать демонстрацию путем подписки, данной под влиянием радикальных речей. Нечаеву нужна была эта подписка, чтобы держать опрометчивых молодых людей в кулаке, чтобы запугать их и заставить делать, что ему захочется» {Каторга и ссылка. 1924. Кн. 10. С. 102}.
Позже лиц, подписавших составленное Нечаевым требование, он выдавал за своих единомышленников, входивших в некую революционную организацию. Он всеми средствами пытался создать хотя бы видимость силы, готовой выступить с революционными действиями. Из его кружка исходил миф о том, что в Европе два миллиона интернационалистов готовы восстать ради поддержки революции в России {См.: Наша страна. 1907. № 1. С. 217}.
Этим история с подписным листом не закончилась. Какими-то до сих пор невыясненными путями копия его оказалась в распоряжении III отделения и, хранилась там в числе особо секретных документов.
Зная Нечаева, можно с уверенностью предположить, что он не мог подписной лист выпустить из своих рук случайно. Если это так, то копия подписного листа попала в политический сыск или в результате ее изготовления кем-либо с подлинника, временно выкраденного у владельца, или ее переправил в III отделение сам Нечаев с той же целью, с которой впоследствии посылал свои письма из Женевы в Россию.
На следующий день после сходки у Любимова хозяина квартиры вызвали в градоначальство «и спросили, для чего и по какому случаю у него собирались в таком количестве гости. Любимов ответил, как было условлено, что один товарищ просил уступить ему квартиру для вечеринки, желая отпраздновать свои именины или рождение"{Голос минувшего. 1914. № 5. С. 171}. Когда же у Любимова полюбопытствовали, кто сей «товарищ», он назвал Нечаева.
Утром 30 января 1869 года Сергей сказал Евлампию Аметистову, что его вызывают в полицию и, вероятно, арестуют. Он отправился на Гороховую, 2, в градоначальство, и имел там беседу с начальником Секретного отделения Канцелярии петербургского обер-полицмейстера Ф.А. Колышкиным. Нечаева пригласили в полицию вслед за Любимовым как организатора сходки 28 января 1869 года {См.: Засулич В.И. Воспоминания. М., 1931. С. 119}.
Подробности разговора, состоявшегося во владениях обер-полицмейстера, нам неизвестны. Бесспорно лишь, что Нечаева предупредили о недопустимости устройства сходок и отпустили на все четыре стороны {Активный участник студенческих волнений Л.П. Никифоров описывает этот эпизод несколько иначе, см.: Голос минувшего. 1914. №5. С. 171}.
Вечером Сергей появился на квартире Е.X. Томиловой, где часто собирались студенты-радикалы и уже более месяца жила младшая сестра Нечаева, Анна. Он сказал, что провел несколько часов у Колышкина и тот отпустил его на поручительство директора училищ {См.: РГИА, ф. 878, оп. 1, д. 82, л. 98 об.}. «На замечание Анны или Томиловой, что ему не следует ходить на них (сходки. — Л.С.), он возразил, что это все равно: ему сказали, что будет он ходить или нет, арестован будет во всяком случае» {Засулич В.И. Воспоминания. М., 1931. С. 63}.
Странное заявление полицейских — зачем тогда отпустили? Утром в квартире Томиловой вновь появился Нечаев и попросил спрятать сверток с бумагами, а вечером на студенческую сходку прибежал Евлампий Аметистов и заявил, что Нечаев арестован.
На следующий день к Томиловой пришла В. Засулич и принесла конверт с двумя записками, полученными ею по городской почте. В первой записке говорилось:
«Идя по мосту, я встретил карету, в какой возят арестованных; из нее выбросили мне клочок бумаги, и я узнала голос дорогого для меня человека: если вы честный человек доставьте; это я спешу исполнить и, в свою очередь прошу вас как честных людей, сию минуту уничтожить мою записку, чтобы не узнали меня по почерку. Студент».
Вторая записка была написана рукой Нечаева на клочке серой бумаги:
«Меня везут в крепость; не теряйте энергии, друзья-товарищи, хлопочите обо мне! Даст Бог — свидимся» {Нечаев и нечаевцы. С. 190}.
Несмотря на то, что записки вызывают серьезные подозрения, даже если не углубляться в анализ их содержания, все, кто их читал, нисколько не усомнились в правдивости написанного. При перевозке в карете арестант сидел между двух жандармов и напротив офицера или унтер-офицера.
В такой обстановке ни написать записку, ни выбросить ее из наглухо зашторенного окна невозможно, как невозможно ничего прокричать. Кроме того, арестант никогда не знает, куда его везут. Но все поверили.
Поразительная доверчивость объясняется вовсе не тупостью или необыкновенным простодушием всех, кто сталкивался с Нечаевым. Дело в том, что в студенческой среде 1860-х годов (и ранее) традиционно доверяли друг другу.
Молодые люди не смели даже вообразить, что их товарищ может обмануть, подвести, украсть, предать. В студенческом братстве царило безграничное доверие. Этим не раз пользовался Нечаев, и не он один.
Позже Орлов признался, что записки — их с Сергеем рук дело. Анне Нечаевой было все известно, но она помчалась по полицейским учреждениям искать брата и везде получала один и тот же ответ — Нечаев арестован не был. В архиве III отделения сохранилась справка, приведу из нее извлечение:
«Анна Нечаева знала о проделках своего брата и намерении его скрыться, что доказывается тем, что на следующий же день после исчезновения Нечаева, когда никому еще об этом не было известно, она пришла на его квартиру и забрала все оставленные им вещи, а затем, чтобы поддержать распушенный слух, будто бы Нечаев заключен в крепость, она явилась к Обер-Полицмейстеру просить свидания с братом» {ГА РФ, ф. 109, 3 эксп., 1869, д. 112, ч. 4, л. 94.}.
Записка Нечаева перекочевала от Засулич и Томиловой к Орлову, и он показал ее студенту университета Л.П. Никифорову, постоянному участнику сходок.
Известие об аресте Нечаева взволновало университетских студентов, и они решили потребовать от ректора заступничества за своего однокашника. Ректор университета, профессор К.Ф. Кесслер, пообещал им «расследовать все дело и хлопотать об освобождении Нечаева.
Студенты разошлись по своим аудиториям, — вспоминал Никифоров, — и в скором времени получили ответ ректора, гласивший, что никакого Нечаева в числе слушателей университета не значится и не значилось, а потому ректор отказывается хлопотать об его освобождении.
Такая лживая увертка страшно нас возмутила. Знавшие, где Нечаев вешал свое пальто, побежали к его вещам, чтобы узнать номер и хотя бы этим изобличить ректора во лжи, но швейцар не допустил их, а когда нас собралось побольше, то на вешалке уже красовался вновь наклеенный ярлык с новой фамилией» {Никифоров Л.П. Указ. соч. С. 172.}.
Требования об освобождении Нечаева растворились в других событиях. В это время столичное студенческое движение достигло наивысшего подъема.
Тем временем Нечаев прятался у кого-то из друзей, вероятно у Орлова. Около 1 февраля они отправились в Москву и остановились на квартире бывшего ученика Орлова по Ивановской школе, надзирателя Титовского арестантского дома Н.Н. Николаева {См.: РГИА, ф. 878, оп. 1, д. 82, л. 99}.
Орлов познакомил Нечаева с заведующим книжным магазином А.Л. Черкесова П.Г. Успенским и его женой Александрой, родной сестрой В.И. Засулич. Сергей тут же в присутствии Орлова рассказал, как ловко сбежал из Петропавловской крепости.
Подробности этого фантастического подвига сохранились в пересказе присяжного поверенного Д.В. Спасовича, защищавшего Успенского на «Процессе нечаевцев»: «Его сажали в промерзший каземат Петропавловской крепости; он до того окоченевал в этих стенах, покрытых льдом, что ему ножом разжимали зубы, чтобы впустить несколько капель спирта; он ушел, надев шинель какого-то генерала и очутился в Москве» {Спасович Д.В. Указ. соч. С. 142}.
Из Москвы Орлов и Нечаев ездили в Иваново, там у фабриканта А.Ф. Зубкова им удалось получить 200 рублей. Офицер Владимирского губернского жандармского управления, капитан Тимофеев писал о нем: «...Зубков фабрикант с огромным состоянием, 25 лет, довольно посредственно образован, но вольного образа мыслей» {ГА РФ, ф. 109, 3 эксп., 1869, д. 112, ч. 4, л. 117.}.
С деньгами ивановского вольнодумца и паспортом Орлова Нечаев через Москву двинулся в Одессу {См.: РГИА, ф. 878, оп. 1, д. 82, л. 99}. Там он несколько дней прожил в Ольвийской гостинице {ГА РФ, ф. 124, оп. 1, д. 9, л. ПО }, но вдруг вновь очутился в Первопрестольной.
В это же время туда, с целью оформления документов на покупку печатного станка, прибыли Ткачев и его невеста Дементьева. Неутомимый Нечаев повторил новым слушателям, как бежал из Петропавловской крепости, а потом еще от нерасторопных одесских жандармов.
И в Петербурге, и в Москве ему охотно верили, а ведь Ткачев сиживал в крепости и твердо знал, что сбежать оттуда невозможно. (В рукописи воспоминаний Ралли о мнимом аресте Нечаева имеются следующие строки: «Ткачев каким-то образом узнал об этой мистификации и отнесся к ней до крайности недоброжелательно, заявляя, что он не признает для себя возможным поддерживать этот слух и потому вообще будет заявлять, что Нечаев не арестован, а просто, боясь ареста, сбежал» {ГА РФ, ф. 2076, д. 1, л. 51. Цит. по: Рудницкая Е.Л. Русский бланкизм: Петр Ткачев. М., 1992. С. 81}.
Ралли утверждал, что Нечаев с Ткачевым в Москве не встречались.) Орлов дал Сергею еще денег, а Николаев — свой заграничный паспорт. Третьего марта ловкий беглец покинул Москву и направился в сторону русской границы. Орлов тем временем вернулся в Петербург и там рассказал о новых подвигах своего друга {См.: РГИА, ф. 878, оп. 1, д. 82, л. 99 об. - 100}.
В Петербурге исчезновение Нечаева умеренные восприняли с радостью. Еще в начале января Енишерлов требовал «решения вопроса с Нечаевым», который может своими высказываниями всех отправить за решетку. На одной из сходок «был поставлен вопрос об устранении Нечаева. <...> Я, (Енишерлов. — Л.С.) высказался в пользу его смерти, но меня никто не поддержал. Было решено всеми голосами против одного моего выслать его за границу. Убедить Нечаева, что его ищут арестовать, было очень легко после той сходки, где он так несдержанно выражался..."{ОР РГБ, ф. 100, картон 2, ед. хр. 4, л. 149 об.}.
По утверждению Енишерлова, было решено поставить Нечаева в известность о том, что его неминуемо ожидает арест и избежать его можно только срочным отъездом за границу. Если его удастся вытолкать из России, полагал Енишерлов, то «он уж, разумеется, не вернется, будучи скомпрометированным и своим поведением на сходке, и самим своим самовольным выездом за границу»{ОР РГБ, ф. 100, картон 2, ед. хр. 4, л. 150.}.
Далее Енишерлов подробно описал «бегство» Нечаева в чужие края:
«Так и было сделано. Тут моя иезуитчина была применена с большим успехом. Нечаев был "похищен", снабжен паспортом и деньгами, посажен на английский корабль и увезен из России.
— Никогда не забуду я этой заслуги! — говорил при прощании бедняга, кидаясь мне на шею со слезами на глазах.
Я вытер свои губы и отвечал ему: "Так лишь в несчастье познаются истинные друзья!" и у меня сильно чесались руки скинуть его с борта... Чего я тогда этого не сделал? — При нем были компрометирующие письма»{ОР РГБ, ф. 100, картон 2, ед. хр. 4, л. 150.}.
Подтверждений енишерловской версии «бегства» Нечаева из России не обнаружено. Но его рассказ не вступает в противоречие с другими событиями, происшедшими с Нечаевым в это же время. Любые воспоминания грешат неточностями, иногда чистым вымыслом, всегда тенденциозностью. Наш мемуарист напрасно пытался внушить, что это он выпроводил бывшего друга из России.
Никем не преследуемый Нечаев бежал по собственной воле для создания автобиографии. Зачем было бы придумывать побеги от жандармов и остаться в России? Перейти на нелегальное положение и прятаться от тех, кто его еще не ловил? Желание Енишерлова совпало с планами Нечаева.
* * *
Итак, корабль покинул порт и направился к дальним берегам. На его палубе стоял худощавый молодой человек в неопрятной, поношенной одежде. Он заметно волновался, но нет, его никто не собирался преследовать, погоню за беглецом не снаряжали.
Сергей Геннадиевич Нечаев нервничал совсем по другому поводу: он опасался встречи с А.И. Герценом, Н.П. Огаревым и М.А. Бакуниным. Доплыла ли молва до Швейцарии о петербургских баталиях, о его неудачах, о «побегах»? Как себя вести?
Он надеялся на поддержку легендарных патриархов русской революции, жаждал часть их авторитета перетянуть на себя, желал дружбы с ними, особенно с Герценом. В голове Нечаева роились монологи, сцены встречи со стариками: нельзя промахнуться.
И он решил прибыть в Женеву посланцем от Комитета тайного могущественного революционного сообщества, посланием, призванным установить связь между молодой революционной Россией и стареющими эмигрантами.
За границей Нечаев принялся обходить «авторитетов», идолов тогдашнего «прогрессивного движения» Герцена, Огарева, «отца анархизма» Бакунина.
Последний был тоже личностью страшненькой: сочинил программу «Альянс социалистической демократии», где предлагал насильственно ввести атеизм, а землю, капиталы и все орудия производства передать в коллективную собственность пролетариев и крестьян (Ленина еще на свете не было!..).
А чтобы добиться этой святой цели, Бакунин советовал не чураться никакого насилия, использовать невежество народа, а также широко привлекать разбойников и прочий уголовный элемент, как олицетворение протеста против государства…
Герцен к «беглому» отнесся без всякой симпатии, чем-то ему Нечаев не глянулся. Зато Огарев моментально накатал стихотворение, посвященное Нечаеву, и, в конце концов, убедил Герцена подкинуть студенту деньжат на революцию. Пытались ли они вовлечь юного симпатягу в свои гомосексуальные забавы, осталось неизвестным.
Точно так же и Бакунин Нечаевым очаровался.
Вдвоем они состряпали «Катехизис революционера» — штуку посильнее, чем книжка под названием «Майн кампф».
В «Катехизисе» говорилось, что революционер обязан подавить в себе все человеческие чувства, не соблюдать ни законов, ни приличий, забыть о нравственности (нравственно только то, что служит успеху революции) пускать в ход любые средства — от шантажа до провокаций.
Последнее Нечаев тут же принялся осуществлять на деле: стал посылать знакомым в Россию поджигательские письма и прокламации. Он прекрасно знал, что поступавшая из-за рубежа (особенно из Женевы, где революционных гадюшников было в достатке) почта вскрывается III отделением - но на это и был расчет. Адресатов тягали в полицию, они озлоблялись, а это-то как раз и вербовало из них необходимые Нечаеву кадры…
на фото: Политические заключенные Акатуя... В первом ряду по левую руку от Марии Спиридоновой (подписана) сидит повернув голову налево Александра Адольфовна Измайлович, у них за спиной рядом с мужчиной в папахе по правую руку сидит Ревекка Фиалка, по правую руку от нее Анастасия Алексеевна Биценко (дев. Камористая), по правую руку от нее в шапочке Мария Марковна Школьник и во втором же ряду первая слева Лидия Павловна Езерская (дев. Казанович)