Земную жизнь пройдя до половины я очутился в солнечном лесу.
Солнце пробивается сквозь можжевеловые иголки, греет, но не жжёт. Лес вокруг меня, и лес внутри меня – это один и тот же лес. Храм снаружи и Храм внутри. Я и есть этот Храм. Моя чистота и святость неизбывна. Я чувствую каждый ветерок меж ветвей, каждый шаг босых ног по тропе, каждую каплю солёных брызг на согревающиеся после прохладной ночи прибрежные камни. Жизнь всех тех малых – ежей и енотов, сколопендр, мошек, жучков, кошек – моя жизнь. Она одна, она текуча, многогранна, прекрасна. Прекрасна она, и прекрасно творение твоё, Господи.
Я чувствую, как святые соки глауцены насыщают плоть того человека, которым был я. И тело это начинает светиться незримым внутренним светом, преображая всё, и вознося меня всё выше и выше. Вот я уже – эта поляна, вот уже я – эта лагуна, а вот уже и весь лес чудес Твоих. Я вижу, что это не всё, но святой траве нет пути за пределы пределов, отведённых ей Тобою. И она отдаёт мне всё, чем владеет. Она позволяет мне быть собой, и мы сливаемся в единое целое с ней, и с лесом, так как они были единым задолго до этой ночи. Глазами соек я вижу освещённую утренним солнцем кору на верхних ветках древних можевелов, глазами мошек в Сухой Щели я вижу тех, кто пришёл напиться живительной влаги поутру. Мошки недовольны, что люди отгоняют их от источника, но я счастлив, что всему этому позволено быть, и моё счастье цельно, а недовольство отрывочно и иллюзорно. Волны набегают на берег причудливым узором, и в этом узоре я слышу песни забытых божеств, которым поклонялись здесь за тысячи лет до того, как это место получило своё имя – Утриш. За тысячи лет для меня вчерашнего, но для меня сегодняшнего время перестало иметь значение, так как я сегодняшний есть уже почти всегда.
-Саня, палево! На второй лагуне ГНК, ходят по стоянкам, заставляют писать в баночку! Идут в нашу сторону. Пацаны говорят, что двоих уже оформили со стафом! Сань, надо валить глубже в лес. Сань, давай поднимайся. Сань! Ты как вообще? Са-ань!
Я говорю с тобой, Господи, потому что ты ещё отделён от меня. Я, даже сейчас, так мал пред Тобой, а ты столь велик и запределен, что не охватить никаким чувством. Я взываю к тебе, и прошу лишь о том, чтобы ты всё оставил как есть, чтобы не оказался тем нелепым существом из старых еврейских мифов, но был сутью, кровью, жизнью. Прошу о том, чтобы я понимал тебя верно Ибо если так, то мир чудесен и цел, всё исполнено смыслом, любовь пронизывает каждый атом мироздания, и является его истинной природой. И нет предела, нет предела…
-Ребят, гляньте на Санька. Что с ним?
-О-ой бля. У него лицо внатуре как бумага. Он жив?
-Ты зенки его видел?
-Бля-бля-бля-бля! Это палево! Просто ****ец!!!
-Где они? Ты их видел?
-Они уже почти на третьей. Подходят к змеинке.
-Мать вашу! Что делать то? Заберут же идиота.
-Сань! Ты меня слышишь? Кто-нибудь знает, что он ночью делал?
-Я знаю…
Тело, которое недавно было мне единственным пристанищем, перестало вмещать меня. Я оставил его безвольной игрушкой на импровизированном из всякого мусора троне в центре стоянки, которая носит название «Деревня». С десяток палаток вокруг древесного ствола, который помнил этот берег гораздо более юным, и юноша под деревом тем. Вряд ли я уже когда-то буду тем юношей вновь. Не после того, что я вижу и знаю сейчас, Господи. Во мне зреет Слово Твоё, огромным пониманием оно рвётся из меня к Тебе. Молитвою, мантрой, шаманской песней о том, что всё уже правильно, что всё уже как должно. Вся суть моя стремится к Тебе, ведь теперь я ведаю путь, направление ясно мне, как солнце, окрашивающее бледность лица в цвета рассвета. Больше нет других стремлений, и всё вокруг расцветает от этого чудесными садами Зиона. Я вижу, что слуги падшего уже идут, чтобы сразиться со мной. Ты дал им свободу, Господи, и они использовали её, чтобы потерять её под властью первого из сынов твоих. Но я не дам им сражения. Ведь это не то, чего хочешь Ты. Они не слышат Твой голос, они обмануты бренным, их стремление смертно, их путы сотканы изо лжи. Они идут, чтобы забрать меня в Вавилон, унести мой дух из священной долины. Но они не ведают, что я есть Храм, и что Зион во мне, где бы я ни был. Где бы ни оказалось моё тело, сады Зиона будет цвести в нём, а благоухание цветов его заполнять моё сознание. Твоего света, и Твоего Слова не отнять им, как не отнять у меня Меня.
-Сколько!? Сколько ты влил в него!? СКОЛЬКО!!!??
-Да ну хорош, пацаны! Чего я то? Он же не ребёнок? Захотел бы – отказался!
-Жёваный крот, Диман, ну это пи-здец!!! Сам теперь с ним парься.
-Ну давай! Поможешь, может? Куда его девать то?
-Может, в палатку спрячем?
-Нельзя. Всё на виду. Надо в лес его унести.
-Сань! Сань! Очнись!
-Пацаны! Они уже на Серпантине кого-то кошмарят! Скоро и досюда дойдут!
Теперь я вижу пути Твои, и понимаю милость Твою. Не имея возможности губить себя, идя за Падшим, мы не могли бы прийти и к Тебе, Господи. Сейчас, пока друзья, спотыкаясь, несут моё тело через лес, чтобы спасти меня, я уже спасён в Тебе. Но их усилия не тщетны, и будут вознаграждены милостью Твоей. Ровно как получат своё и те, кто стремится за нами по утренним тропам. Слуги Вавилона возьмут меня, это неизбежно. Я вижу этих несчастных глазами притаившихся в кустах змей. И я мог бы напасть на них, впиваясь в их плоть ядовитыми жалами. Но тем самым я подвергну опасности малых детей Твоих, а самому мне уже нечего бояться. Поэтому пусть будет всё как есть. Мне смешно и радостно от того, что больше нет страха, больше нет боли. Больше нет смерти.
-Лять! Диман, ёманый насос!
-А-а-а-а!!!
-Какого хера!?
-Поднимай скорей, тащи!
-Смотри, Санёк щёку рассёк.
-Твою мать, у него кровища хлещет.
-Ты, блять, под ноги смотрел бы!
-Да я сам ушибся!
-Тряпка есть?
-Всем стоять на местах!
-Твою ж мать….
-Документы, молодые люди!
-Это кто лежит? Почему щека разодрана?
-Ну? И как это всё понимать? Он пьяный что ли? Чего молчим?
-Да мы это, товарищ лейтенант…
-Документы, я говорю!
-Тык, в палатке…
-Значит так. Все стоят здесь, один идёт в лагерь, и приносит документы. Ты. Одна нога здесь, друга там. Приём! Товарищ капитан. Тут нарики друга в лес тащили. Он не в адеквате вообще. Да, забираем по-любому. У него щека разодрана. Остальных сейчас проверим. Через пять минут будем на берегу. Аптечка нужна. Да. Да. Понял. Есть.
Я смотрел орлиными глазами на то, как моё тело вытащили на берег, как рядом со мной суетился какой-то парень в форме, обрабатывая разодранную щёку, меряя пульс. Кровь стекала на камни, и это было последним ритуальным актом, формальностью, закрепляющей наше родство. Где бы ни было отныне моё тело, я буду здесь, и Здесь будет во мне. Я вырос, Господи, и перед очами твоими клянусь тебе в верности. Орёл постепенно спускается, кружа над просыпающимся пляжем, а молодого бледного юношу, и ещё нескольких лесных жителей затаскивают в катер. Связь с Тобой здесь слишком сильна, и они не могут допустить, чтобы те, кто нашёл в себе эту связь, пребывали здесь дольше. Они увезут нас туда, где чудеса Твои проданы в обмен на стеклянные бусы, и люди живут в суматошной борьбе за иллюзорные ценности, навязанные Падшим, за горстку бессмысленного праха, что убегает сквозь пальцы, как сильно бы ты не сжимал их. Орёл спускается всё ниже, и я уже вижу его глазами свои полуприкрытые глаза, кровь, стекающую из-под повязки, и капающую за борт в бескрайнее море. Это море также стало моим братом. Огромная птица села на борт, и коснулась крылом волос на моей голове. В этот момент фокус внимания переместился туда, где он находился девятнадцать лет до этого. Я слабо улыбнулся птице, дотронувшись кончиками пальцев до её оперения. Орёл моргнул, повернул голову в сторону берега, и взмыл ввысь. Заревел мотор лодки, и мы отчалили от берега, провожаемые людьми разной степени обнажённости.
Я буду хранить это утро, как величайшую драгоценность. Мой путь определён, и теперь невозможно свернуть. Я научусь говорить с людьми так, чтобы сквозь меня лились слова Твои. Я посвящу этому все свои стремления, и буду нести свет, пока твоя длань удерживает это тело в жизни. Клянусь, что моя миссия не будет окончена, пока она меня не отпустит. Пока не отпустит.
Пока не отпустит…
Отныне и присно. И во веки веков.
Аминь.