... и вот он шел по тропе войны, громыхая доспехами, оружием,… и чайником. По тропе, уходящей от одной войны, и ведущей к другой. Там, в прошлой, было всё понятно и логично – где - враг, где – ты…
А в этой, новой?... Где можно стать и врагом себе и союзником, или хуже того, пленником своих благих помыслов и деяний.
И что лучше? – вопрос, на который всегда трудно найти ответ, и счастлив тот, кому ответы на это не нужны.
Скрип чайника, от раскачивания его тяжелой поступи, вновь и вновь вызывал в его воспоминаниях слова бабушки, провожающей любимого внука на войну.
- Ты внучек, не упрямься, вещь то, очень нужная и верная! В ней и схоронить можно, и обороняться ею будет с руки, она и напоит и накормит горячим для сугрева. А главное, главное это память обо мне! Вот не доживу я до твоего возвращения, дом наш война приберёт, а память обо мне, с тобой будет всегда…
И стало ему грустно от слов бабушки, и своих мыслей, что не он сам – продолжатель рода, кровиночка, носитель генетической и природной памяти – стал для нее этим самым символом, а самый обычный чайник, который она углем натирала до блеска, сидя в кресле у камина вечерами.
Он шёл ни о чём не думая, под палящими лучами солнца, давящей на сознание жарой. Кровь вскипала под железной защитой, как и вода в чайнике.
Хотя бы каплю ледяной влаги!
Сойдя с тропы, он направился к одиноко стоящему развесистому дубу. Солнце словно отступило на задний план, когда он, сбросив всю ношу сел на лежащий под деревом валун, сбросил сапоги, и почувствовал ногами пробежавшую мурашками по всему телу оживляющую прохладу.
Да, это было то, что надо!
Раскопав рядом, в земле, небольшую ямку он опустил в нее чайник с теплой водой, и закопав его, устроился рядом подремать.
Мысли витали как мошки, от духоты и усталости не давали сосредоточиться на забытье, и отдать своё утомленное тело во власть Морфея.
- Хорошо, что не пустыня! – подумал он, воткнув взгляд в отдающую прохладой крону дуба. Только земля напоит и оживит всё нуждающееся, в отличие от пустыни – этой мертвой зоны. И эти пески, способные отделить живой мир от неживого, горячее от холодного… в них живет лишь то, что способно надеяться только на себя.
- Дядь!... – эхом донесся до него, ворвавшийся в сон детский голосок, которым всё же накрыло его, как и видением. Видением, в котором. стоящую под искристыми переливающимися всеми цветами радуги хрустальными каплями водопада, то скрывающего, то открывающего набегающими струями, он видел ту, розовощёкую, с белой кожей и пышными формами, словно бабушкины ватрушки, ту, которая может уже и не ждала, но всё равно приходила ночами, согревала своим теплым и мягким телом и подбадривала своими ласковыми словами. И даже если она не подходила близко, он всё равно чувствовал прикосновение каждого ее слова, вздоха, словно это были руки, губы, ее теплое, пахнущее парным молоком дыхание, и аромат трав длинных вьющихся волос…
- Дядь, проснись! – услышал он снова, уже выйдя из видения. И разлепив глаза, увидел перед собой чумазое лицо семилетнего мальца.
- Попить есть? – спросил тот, заметив его открытые глаза.
Ничего не сказав, он сел, и вытащил чайник из своего наскоро сделанного погребка, вытащил из носика чайника затычку, и протянул остывшую уже, за это время, воду мальчонке.
Напившись с шумом, тот отдал ему обратно уже пустым, будучи еще когда-то, живительным сосуд, вытер влажные губы рукавом старой, много раз стираной льняной рубашки, и подтянув, слегка прикрывающие загоревшие коленки, мятые штаны, помчался сверкая голыми пятками. Перепрыгивая через целое поле одуванчиков, сбивая их белые шары и руками и ногами, он словно новое видение, нового сна, явился, и теперь исчезал в неясном изображении реального непонимания всего происходящего.
- Ты куда?!!! – всё же решил он догнать, хотя бы голосом, того, урвав весомое преимущество яви надо сном. Тот ничего не сказал, и даже не обернулся, показав лишь рукой направление его пути, где вдалеке были видны удаляющиеся за горизонт обозы.
Допив оставшиеся несколько глотков воды, он подвесил пустой чайник к поясу, и собрав все свои сброшенные пожитки, продолжил путь. Ночью его накрыл довольно продолжительный проливной дождь, и трудности стали его другими, но с полным прохладной воды чайником, и наконец, набравшимися свежестью легкими.
Только спустя несколько дней, он стал узнавать знакомые места, по которым мальчишкой бегал играя в войнушку с местной детворой. Время беспощадно пыталось, заметая следы значимых для него мест, где-то выжечь, где-то зарастить густыми зарослями трав, но это всё не имело значение для того, кто даже ночью мог безошибочно найти любое тайное место секретных сборищ.
Добравшись до деревни, он так и не встретил ни одного знакомого лица, ни одного знакомого взгляда, не попались ему и чужие любопытные глаза. Она словно вымерла, в своих опустевших, и полуразвалившихся домах и дворах.
Шагая по своей улице, вдалеке он всё же увидел, одиноко сидящий возле дома, на лавочке, знакомый силуэт.
- Вот я и вернулся, ба! – как-то по-детски выпали из него слова так надолго затянувшейся их встречи. Бабка грустно улыбнулась, посмотрев на него, и подвинулась, освобождая теплое место внуку, рядом с собой. Он сбросил всё свое снаряжение на землю, и с чувством удовлетворённости и облегчения сел рядом.
- У тебя сын родился. – после продолжительной паузы, смотря куда-то вдаль, ни то этой жизни, ни то уже другой, тихо сказала она.
- Я знаю… - ответил он, не осознавая происхождения этой своей уверенности, в то, во что порой, находясь-то рядом, живёшь в сомнениях, а тут….
Он вспомнил то чумазое, и в тоже время такое родное и близкое лицо, склонившееся над ним, которое призывало его встать, и продолжить все его благие намерения, его победные замыслы, великие, быть может, достижения, о которых он возможно и не знает, но они уже нуждаются в его поддержке, в его участии, в их продолжении.
- Почистишь? – положил он на колени бабки, отвязав от пояса, побитый и потускневший от времени и событий, чайник.