***

К-4
Рассказ

НАТЮРМОРТ С ЯБЛОКАМИ

- Вот, черт, угораздило!
Учитель рисования Громов едва удержался, чтобы не ругнуться покрепче. Досадливо морщась, он растерянно оглядывал новый костюм, надетый им по случаю своего дня рождения и обрызганный только что грязью.
Стремительно удалялся трактор, от которого и произошла вся неприятность. Ни удивиться, когда в трактористе узнал Гошу Букреева, бывшего ученика, ни отскочить в сторону Громов не успел.
- Хулиган!
На какое-то мгновение сгоряча ему захотелось догнать обидчика и отругать его. Но тот ехал быстро, да и глупо в пятьдесят лет, словно мальчишка, бежать на виду у школы. «Теперь разнесут, - конфузливо подумал Громов, - видели, мол, как нашего Художника уделали!». Приклеенное детьми прозвище льстило ему. Это было, конечно, прозвище. Настоящим художником он не стал, хотя рисовал кое-что, но все равно чувствовал в этом что-то уважительное. Случалось какое-то воспарение внутри, когда слышал за спиной приглушенный голос: «Вон, Художник пошел…».
Потерял свежесть и белизну носовой платок, которым Громов смахивал капельки грязи с пиджака. Чувствуя, что стоять вот так, на дороге, на виду, становится неудобно, двинулся к школе, придав лицу беззаботный вид. И на крыльцо поднялся бодрым, поспешным шагом.
Лишь на одном из учеников задержался взглядом – Женя Игнатьев из шестого класса стоял около входной двери и смотрел на него, Громова, такими ясными, пронзительно-чистыми глазами, что ему стало не по себе.
- У вас, Дмитрий Иванович, лицо грязное, - сказал Женя и отстранился, давая дорогу.
- Да? – растерялся Громов и провел ладонью по лицу. В бытовой комнате он привел себя в порядок и вновь с неприязнью подумал о Гоше. Тут его память неожиданно высветила давний эпизод, связанный с ним. Студия изобразительного искусства, организованная Громовым, к тому времени стала известной на всю область. Он набирал всех желающих, но с одним условием: если в течение месяца кто-нибудь получит двойку по любому предмету, то исключается из студии навсегда.
И вот пришел в студию Гоша, маленький вертлявый пятиклассник. Громов приглядывался к нему, стараясь угадать, есть ли в нем «божья искра», но тот через некоторое время получил двойку по математике, и он, Громов, даже не просмотрев  последние работы ученика и сунув их в одну из папок, исключил его из студии. А Гоша подошел к нему после уроков и спросил: «Дмитрий Иванович, а зачем вообще вы придумали эту студию?». Громов удивленно посмотрел на него и отвел в сторону: «Ты о чем, Гоша? Кто научил тебя?». Гоша высвободил плечо из-под громовской руки и коротко ответил: «Никто, я сам». Да он издевается, подумалось тогда, но Гоша смотрел серьезно, открыто, так, как смотрел сегодня Женя Игнатьев, и от этого Гошиного взгляда Громов растерялся, стал пространно объяснять, что, конечно, не всем суждено быть талантливыми, а задача студии – выявить эти таланты, помочь им выйти на большую дорогу. «А я хочу просто рисовать», - оборвал его рассуждения Гоша, и воспоминания об этом поубавили настроения Громову. Уже не было той легкости и раскованности, которые не покидали его с утра. В учительской, принимая поздравления коллег, он с трудом изображал на лице улыбку. А педколлектив шумел, говорил льстивые слова и недоумевал, отчего именинник имеет подавленный вид.
- Понимаете, - не выдержал, наконец, Громов, - иду сейчас в школу, у дороги остановился, чтобы переждать, когда проедет трактор. А он возьми да и сверни к обочине, где я стоял. Ну, и всего меня грязью…
- А тракторист кто? – поинтересовался директор Сокольский.
- Да Букреев, наш бывший ученик. Взял и нарочно свернул!
- Прямо уж нарочно? – недоверчиво спросил физрук Ягодкин.
- Нарочно! – махнул головой Громов.
- Какой хулиган! – негодующе воскликнула завуч Анна Михайловна и с укором посмотрела на Ягодкина. – В школе, я помню, этот Гоша был такой же.
Педколлектив снова зашумел, задвигался, жалея Громова и обсуждая на все лады, каким негодным мальчишкой был Гоша Букреев. Только Ниночка, молодая учительница химии, никакого участия в разговоре не принимала. Она Букреева не учила, не знала, какой он, но тому, о чем говорили сейчас учителя, ей почему-то не верилось. Может, потому, что каждое утро Гоша, проезжая на тракторе мимо дома, где она квартирует, всегда приветливо кивает ей головой и застенчиво улыбается?
- Между прочим, Гоша – способный и работящий парень, - неожиданно сказал Ягодкин. – Не уехал, как многие, из села, ему дали старенький трактор, а сейчас он работает, как новый. Добросовестный в труде, в хозяйстве хвалят его. Такими, по-моему, школа должна только гордиться.
- Гордиться? – округлилась глазами Анна Михайловна. – Хулиганами не гордятся! Вот студия Дмитрия Ивановича, действительно, наша гордость. Она помогает даже в успеваемости детей.
- Коллеги, - обратился директор, - чествуем юбиляра, а говорим о каком-то Букрееве. Дмитрий Иванович, вот подарок от нас – Рафаэль! Специально в район ездил, - директор преподнес зарумянившемуся Громову большую книгу. Главный подарок – секрет, раскроем его на праздничном ужине.
- Да, приглашаю всех, - стушевался Громов. – Сегодня в семь часов вечера.
- А покажите-ка телеграмму от Крутилина, я уверен, она у вас с собой.
- Ну, зачем, в самом деле? – слабо запротестовал Громов, но было видно по лицу, что эта просьба ему приятна, и он потянулся в карман пиджака. – Телеграмма от его мамы, сообщает, что Вася стал членом Союза художников России.
- Уже второй! – воскликнул директор. – Да какой! Со связями! Я выяснял. Нужный для школы человек.
- Боже мой, сколько у него учеников! – с завистью сказала Анна Михайловна, когда Громов ушел. – Наверное, письма ему пишут.
- Представьте, нет, - живо откликнулся Ягодкин.
- Как, разве не пишут? – заудивлялись все.
- Спрашивал я как-то его, - пожал плечами Ягодкин. – Ответил, что писем не получает.
- Это странно, однако, - неодобрительно покачал головой директор. – Непочтительно.
А Громов, успокоенный и воодушевленный, спешил домой, думая теперь о том, как лучше принять гостей. Шел по селу, и глаза его примечали каждый кустик, каждый скворечник. От весны, от мысли, что человек он уважаемый, внутри было тепло. И даже черемуха, казалось, улыбается ему – приветливо и белозубо.
С таким романтическим настроением Громов явился домой. Пока жена хлопотала около плиты, готовя обед, он решил отдохнуть в своем небольшом кабинете, заглянуть еще раз в заветную папку, где хранил лучшие рисунки своих учеников. Любовался ими и млел от мысли, что в них и его заслуга. Укладывая папку обратно в шкаф, он неожиданно заметил угол картона, торчащий из стопки старых и давно нетронутых бумаг. Выдернул картон и ахнул – на ярко-желтом фоне два больших яблока. Откуда-то справа струится золотистый свет. По крутым бокам яблок, скатываясь, застыли под кистью неизвестного художника голубоватые капли росы, которые смотрелись так правдиво, что по спине пробежал легкий холодок.  «Утро!» - осенило Громова. Раннее свежее утро. В распахнутое окно льются потоки нежного солнечного света, ветви яблонь в саду сгибаются под тяжестью созревших яблок. Два из них сорваны и положены на подоконник.
Громов перевернул картон и не поверил своим глазам, увидев корявую надпись «Утро. Рисовал Гоша Букреев, 5 класс». В глубоком волнении, накинув фуфайку на плечи, Громов вышел на веранду, присел на табурет и закурил. Величайшее сожаление и досада овладели им. Как же он недосмотрел, проморгал? Почему не видел этот натюрморт раньше?
На улице солнышко разливало свой теплый и ровный свет, а Громов вновь пребывал в расстроенных чувствах. Вечером пришли гости. Было шумно, весело, и на время Громов забыл о Гоше и его натюрморте. Но как только все разошлись, и он улегся спать, во сне перед ним появилось большое яблоко. Оно висело в воздухе и загадочно светилось. Он старался поймать его рукой, но всякий раз промахивался, отчего было досадно…
Проснувшись рано утром, Громов уже знал, что сейчас встанет, оденется, положит натюрморт в папку и пойдет на ферму, где непременно отыщет Гошу и призовет его к творчеству. Гоша и впрямь оказался на ферме, Громов узнал его по долговязой фигуре, склонившейся над мотором трактора.
- Поломка? – участливо поинтересовался он, подойдя.
- Ага, свечу задуло, - не оборачиваясь, с юмором откликнулся Гоша, потом повернул голову, узнал. – А, это вы, ну, здрасьте…
- Гоша, - начал Громов сразу, - это ты рисовал?
- Нет, не я.
- Ну, как же? – заволновался Громов. – Вот и подпись твоя.
- Если подпись, значит, я, - легко согласился Гоша.
- Спросить хочу, - замялся Громов, - почему ты бросил рисовать? У тебя же талант…
- Талант? – удивился Гоша. – Может, и был, откуда мне знать?
- А сейчас ты рисуешь? – не терял все еще надежды Громов. – Хотя бы иногда?
- Знаете, - нахмурился Гоша, - за день так наработаешься, что ничего не хочется больше делать. Да и зачем?
- Как…зачем? Как зачем? – задохнулся от возмущения Громов. – Это же искусство!
- Вот мое искусство! – хохотнул Гоша и стукнул кулаком по капоту трактора. – Для народа! Ладно, поеду я, надо сеялки цеплять.
Он проворно залез в кабину, захлопнул дверцу. На отчаянной ноте, уже вслед, Громов крикнул:
- Как же так, а?!
Его слова утонули в шуме трактора. И сердце учителя зашлось в нестерпимой печали, так и не понятой, не разгаданной им до конца.