А вот и второй случай. Не по порядку, а по степени всплывания в памяти.
Молодость... При этом слове перед глазами у меня встаёт чистый город, омытый майским дождём, белые вихри лепестков черёмухи, закружившихся в порыве свежего ветерка, высокое, ясное, голубое-голубое небо и радостное предчувствие чего-то неясного. Улыбки, смех, беззаботность. Открытость и радость.
И это, несмотря на то, что всё детство, отрочество и раннюю юность я болела. Разнообразные хвори, малые и большие, липли ко мне, как мухи к ленте-липучке. Даже школу я кончала на дому. Казалось бы, в памяти должны были всплывать головная боль, слабость и всё остальное, что сопутствует болезни. Но нет, вспоминается вот это весеннее предощущение счастья.
Было мне тогда лет двадцать. Я училась в Инъязе на вечернем отделении. И для того,чтобы поступить на него, я устроилась на работу в один из многочисленных тогда проектных институтов. Назывался он Гипродревпром,был приписан к Министерству лесной, целлюлозно-бумажной и деревообрабатывающей промышленности, для краткости именовавшегося барабанным словом "Минлесбумпром".
; Выйдя из дома, я просто перешла дорогу и зашла в длинное типовое пятиэтажное здание многочисленных тогда проектных институтов и НИИ.
; Как ни странно, в отделе кадров сидела не обычная партхоз-грымза, а нормальная женщина, которая сразу же подыскала мне работу. Секретарём технического отдела. Это совсем не то, что теперь секретарь начальника: чай-кофе мне носить было не надо, сиди себе, регистрируй входящие-исходящие и печатай письма на машинке. С начальником повезло безмерно. У него была дочь моего возраста, тоже не очень здоровая, и он, совершенно чужой и с виду неприветливый и недобрый человек, делал всё, чтобы я смогла закончить институт и получить профессию. В молодости он прошёл суровую школу войны, но в душе был добрым и отзывчивым человеком. Имя его Александр Сергеевич Филатов. Душевное спасибо ему за доброту и терпение.
;
; В нашем институте – как и почти во всех других институтах этого типа – работали что называется интеллигенты в первом поколении. То есть, люди, выросшие в деревнях и в рабочих семьях, но окончившие институты. Интеллигентности в них было столько же, сколько и в их родителях. Люди они были в основном неплохие, но среда это была чисто советская, простецкая. Однако было и несколько людей "с корнями", отличавшихся от основной массы так же, как отличаются какие-нибудь вальяжные персидские кошки от своих улично-подвальных собратьев. Одной из таких породистых была Ирина Викторовна Самуйлло, более, чем в два раза старше меня, относившаяся ко мне иронически-покровительственно. Как бы то ни было, мы с ней подружились.
Принадлежала она к старинному польско-литовскому графскому роду, и у неё были родственники в Польше, куда они с мужем ездили каждое лето в отпуск. Её дядя занимал какое-то достаточно высокое положение в тогдашнем польском правительстве. На мой безмолвный вопрос: граф – и вдруг что-то в ранге министра соцстраны – она ответила, что в Польше, в отличие от России, не просто не было никакого ущемления в правах, но, наоборот, интеллигентность и дворянское происхождение, а значит, высокий культурный уровень и знания, высоко ценились.
;
; Ну, так вот. Жила Ирина Викторовна с мужем в трёхкомнатной профессорской квартире на станции Строитель. Это рядом с Мытищами. Её отец был профессором в Лесотехническом институте, который там располагался. Собственно, и сейчас он там, но, кажется, название станции изменилось. Для преподавателей ещё годах, наверное, в двадцатых рядом с институтом построили двухэтажные деревянные дома с большими благоустроенными квартирами. В восьмидесятых годах это были уже довольно старые постройки, предполагавшиеся к сносу, скрипевшие всеми дверями и половицами. Но при этом в квартире были все удобства, а метрах в пятистах начинался лес. Поэтому, когда Ирина Викторовна предложила нам с мамой переехать к ней на время отпуска, я с радостью согласилась. Я так уставала от непривычной двойной нагрузки (днём работа, вечером институт), что перспектива отдохнуть практически на природе со всеми городскими удобствами (что тогда было большой редкостью) была хорошим выходом из положения. Да и маму, уже тяжело болевшую, тоже надо было вывезти на воздух.
Ирина Викторовна каждый свой отпуск оставляла кого-то в своей квартире, полной антиквариата и ценностей. Но почему-то каждый год у неё жили разные люди. По её словам, как-то не получалось у этих людей пожить там несколько лет подряд. В лето до меня у неё жила другая её знакомая из нашего института. Когда я спросила эту даму, как ей было там, она немного заколебалась, сделала неопределённый жест рукой и протянула:
– Ну, как тебе сказать... – и, увидев, что я насторожилась, поспешила добавить, – да нет, всё было очень хорошо. Потом уже я вспомнила их с Ириной Викторовной диалог за год до этого, когда она, полушутя-полусерьёзно передёргивая плечами как бы от испуга, говорила: "Нет, больше ни за что, ни за что!"
Но Ирина Викторовна уверила меня, что такая реакция была вызвана некими личными обстоятельствами этой дамы. В общем, мы с мамой решили поехать.
;
Я переехала первой, мама должна была приехать пару дней спустя. Первую ночь в этой квартире я провела в спальне родителей Ирины Викторовны на очень мягкой старинной деревянной кровати. В этой комнате всё было старинное, тёмное и с вычурной резьбой: спинки кроватей, огромный дубовый платяной шкаф, кресла, комод и ещё что-то мелкое. А на стенах висели подлинники Маковского (не Владимира, а одного из его братьев, по-моему, Константина) и – кажется – Ярошенко. Тоже в тёмных резных рамах.
;
На следующий день хозяева уезжали, и Ирина Викторовна предложила мне перебраться в их с мужем комнату: там были светлые обои и современная мебель. И вся комната, выходившая на солнечную сторону, была гораздо веселее остальной квартиры.
В первую ночь, которую я провела на новом месте с ещё не уехавшими хозяевами, ничего необычного не произошло. Ну разве что рассохшееся дерево стен и пола в ночной тишине потрескивало и прогибалось, видимо от перепада температур при смене дня на ночь. Обычно, я нигде, даже в поезде, в первую ночь не сплю. И тут я почти не спала, слыша сквозь полудрёму эти прогибы и потрескивания, которые при желании можно было бы принять за звуки шагов.
Утром Ирина Викторовна спросила, как я спала, и не мешало ли мне что-нибудь. Я совершенно искренне ответила, что нет, ничего не мешало.
– Ну, вот и хорошо, – как бы даже обрадовалась хозяйка. – Но когда приедет мама, я думаю, ей будет лучше в нашей с Толей комнате.
И они уехали.
Первый день я провела исследуя эту необычную квартиру. В просторной гостиной тот же резной дуб. Из тёмного дерева даже открытые книжные стеллажи, закрывавшие почти две стены. Это при потолках в четыре метра. Горы книг. И не просто какие-нибудь неудобочитаемые советские писатели или дефицит за макулатуру. (Тогда какая-нибудь "Королева Марго", книга безусловно идеологически бесполезная, была дефицитом, и, чтобы её купить, надо было сдать двадцать килограммов бумажной макулатуры, в основном старых газет, а затем, получив талоны, пойти в книжный магазин, причём, не в любой, а в тот, где "книги за макулатуру" продавались, и завладеть наконец вожделенной "Королевой"). Нет, на полках были в основном роскошные дореволюционные издания, как правило иллюстрированные, как, например, "Библия" с рисунками Доре, о которой я до того только читала. И, бывшие редкостью уже к семидесятым, книги двадцатых годов, изданные, видимо, авторами на собственные деньги тиражами в 100-200 экземпляров с характерными для того времени перемен динамичными романами и рассказами, написанными рубленным языком, лаконично-угловатым, как живопись авангарда. Хотя в основном это были стихотворные сборники. Они были напечатаны на очень плохой серой бумаге, пожелтевшей от времени и приобретшей неопределённый грязный цвет, и в бумажных же обложках. Неудивительно, что большинство сохранилось в малых количествах. У Ирины Викторовны, я впервые прочитала "Роман без вранья" Анатолия Мариенгофа, который, по её словам, тогда существовал уже только в трёх экземплярах: в Ленинке, где-то в Ленинграде и у неё. Была и литература для развлечения – всякого рода детективы и приключенческие романы, как я с удивлением выяснила, всё же издававшиеся в семидесятые годы, но микроскопическими тиражами, и это был дефицит совсем уж запредельный.
Я не постеснялась залезть даже в огромный буфет, и, обнаружив там безумно любимый мной старинный фарфор, долго с наслаждением разглядывала практически музейной ценности вещи.
Да, это была квартира, хранившая традиции ушедшей эпохи, ушедших людей. Я пыталась представить себе, как бы посмотрели владельцы этих книг и картин на нашу советскую жизнь, поняли ли бы они меня, что; мне пришлось бы долго объяснять им, живших совсем в другом мире. Дамы шелестели бы подолами длинных платьев, мужчины во фраках удивлённо поднимали бы брови над прячущимися за пенсне глазами или недовольно хмурили бы их. Хозяйка позвонила бы в колокольчик, и горничная принесла бы нам чай, и мы бы долго беседовали – о чём? Наверное, о том, что было в их время и чего уже не было в нашем. О безвозвратно утерянном.
В первый день я так никуда и не выбралась. Своему коту и мне Ирина Викторовна оставила еду, так что даже в магазин идти было не надо. И я весь день рассматривала сокровища этой квартиры. А там были настоящие сокровища, даже иконы в окладах из драгоценных камней, правда запрятанные от воров в потаённые уголки. Когда я потом как-то сказала Ирине Викторовне о том, что её квартира – это настоящая пещера Али-Бабы, она грустно посмотрела в окно, вздохнула и ответила, что это только жалкие остатки того, что когда-то было в их особняке, откуда родители в спешке взяли далеко не самое ценное, что передавалось из поколения в поколение, а то, что удалось спасти от конфискации.
В общем, день пролетел, как одна минута. Настал вечер, и я поняла, что деревянный дом – это совсем не так хорошо, как кажется.
Слышимость была "идеальной". Такой, что телевизор мне можно было не включать: тот, что работал у соседей снизу, итак сообщал мне новости с полей страны, рассказывал о последних достижениях науки в программе "Очевидное–невероятное", и позволял слушать фонограммы советских фильмов. Иностранные фильмы показывали нечасто, и это было в основном кино, снятое в странах соцлагеря – про войну или про партизан. Иногда про современную жизнь. Реже – экранизации польской, чешской или немецкой литературной классики. И совсем редко показывали что-нибудь англо-американо-французское, в основном тоже классику.
Я уютно устроилась на старинной кровати с какой-то книжной редкостью, предвкушая наслаждение. Но тут и обрушился на меня соседский телевизор. Почему его было не слышно накануне, не знаю. Но в тот вечер он настойчиво лез в уши. Удовольствия не получилось, я ворочалась, стараясь найти положение, в котором телевизор не донимал бы меня. Но звук не заглушала даже скомканная под ухом подушка. Правда, телевизор работал не долго, и скоро наступила тишина. Но настроение было испорчено, читать уже не хотелось, и я погасила свет.
Тишина. В Москве такой не бывает. Даже в те годы в Москве постоянно присутствовал шумовой фон, в основном от движения машин и от заводов ещё работавших тогда. Шум не такой, как сейчас, но всё же тоже вполне ощутимый. А тут стояла практически деревенская тишина. Только еле заметно начинали гудеть то ли электропровода, то ли электросчётчик, да по временам слегка изгибались доски пола, видимо выправляясь после дневной нагрузки.
Я потихоньку всё глубже и глубже сходила в царство Морфея. Но сквозь события сна я продолжала слышать эти звуки. Да, по полу явно кто-то ходил. Но после предыдущей бессонной ночи я просто не могла вставать, чтобы убедиться в том, что это просто скрипы старых досок, и я пошла на компромисс: уверила себя в том, что это опять от соседей. Может быть, они такие полуночники, может быть им не спится, или они есть захотели и ходят по кухне. В конце концов, может быть у них то, что сейчас, благодаря рекламе, все подряд называют красивым словом "диарея", а тогда воспитанные люди использовали словосочетания "несварение желудка", а попозже – "расстройство кишечника". Тем более, что звуки и в самом деле были приглушёнными.
На следующий день я погуляла в лесу и даже нашла несколько грибов, из которых сварила суп. Суп из найденных тобой грибов это совсем не то, что суп из грибов купленных! Он гораздо вкуснее. В общем, у меня всё складывалось очень удачно.
Единственно, беспокоил меня хозяйский кот, который наотрез отказывался заходить в квартиру. Он устроился на сундуке перед дверью в квартиру, и даже кормить его приходилось там. Правда, Ирина Викторовна предупредила меня об его странностях: он заходил в квартиру только с ними и с ними же уходил, весь день гуляя по улице в ожидании их возвращения.
Через несколько дней приехала и мама с нашим котом Пусиком и подобранным котёнком Кешкой. Когда-то и Пусик был блохастым подобрашкой, но за пару лет у нас он превратился в красавца-сибиряка со сдержанными аристократическими манерами. А короткошёрстный обаяшка Кешка, вертлявый в силу возраста, наивный простак, был открыт всему миру, несмотря на то, что последний был не слишком добр к нему. Опасения относительно того, смогут ли ужиться в одной квартире два кота и котёнок мужеска же пола оказались напрасными: хозяйский кот в квартиру так ни разу и не вошёл.
Кешка-дурашка носился по всей квартире, наслаждаясь открывшимся пространством. А вот Пусик явно чувствовал себя не в своей тарелке. Мама же моя была в восторге! Она, книгочей с младых ногтей, попала в книжный Эльдорадо, и не знала, какую книгу выбрать.
Всё было замечательно.Мама решила не спать на второй кровати в спальне родителей, чтобы не мешать мне светом (она могла читать всю ночь) и устроилась в комнате Ирины Викторовны.
Но посреди ночи свет всё же зажёгся. Мама стояла на пороге с напряжённо-испуганным лицом.
– Что-то случилось? – спросила я.
– Ты спишь?
– Странный вопрос, конечно, – полусонно ответила я, щурясь от света.
– И ничего не слышишь?
– Ну, половицы поскрипывают.
– Ничего себе, "поскрипывают"! Тут кто-то ходит! – Она испуганно прислушалась, приподняв палец и развернувшись ухом к двери в коридор.
И в самом деле, будто подтверждая её слова, доски несколько раз прогнулись с равными интервалами, как будто по ним кто-то шёл. Мама, вообще-то не трусиха, плотно захлопнула дверь и шмыгнула ко мне под одеяло. Доски ещё несколько раз прогнулись, на этот раз потише, и промежутки времени были больше, как будто кто-то крался на цыпочках.
Тут и у меня сердце неприятно ёкнуло, упав в желудок. Это уже явно были звуки не от соседей. Они шли из коридора, прямо из-за двери.
– Ну, ты слышишь? – прошептала мама.
Сон с меня как ветром сдуло. Стараясь, чтобы голос меня не подвёл, я громко спросила:
– Кто там?
Мы с мамой обратились в слух, вопреки всякой логике ожидая, что тот, кто был за дверью, обнаружит своё присутствие. Но там была полная тишина.
– Да нет там никого,– неуверенно сказала я.
Мама испуганно молчала.
– Ну, мам, кто сюда может войти? На двери три хитрых замка, я проверяла: все закрыты. И окна я все закрыла, кроме твоей и этой комнаты. Мимо меня никто не проходил. Мимо тебя проходил?
– Не-ет, – неуверенно протянула мама.
– Ну вот. Так что нет здесь никого. Давай спать.
Но до утра мы практически уже не спали, иногда проваливаясь в дрёму на несколько минут, то мама, то я, но лежа при свете и напряжённо прислушиваясь. Однако шагов больше не услышали. В ту ночь.
На следующий день я тоже перебралась в комнату Ирины Викторовны, где мы с мамой спали на большом раскладном диване. Это была единственная комната в квартире, закрывавшаяся на замок. И мы его обязательно закрывали на ночь. И ещё проверили перед тем, как потушить свет. И ещё мы взяли с собой топор, который нашли в чуланчике.
Несколько дней никаких звуков мы не слышали и сами стали шутить над своей трусостью. По вечерам у соседей по-прежнему орал телевизор. Но это было единственным минусом, портившим наш отдых.
Однако, через какое-то время в прохладную дождливую погоду, когда хмурые мокрые деревья царапают ветками по закрытым окнам и когда жизнь в деревянном доме без печки, да к тому же наполненной старой тёмной мебелью, становится тоскливо-неуютной, а настроение мрачным, нам опять пришлось поволноваться.
Наших кошек на ночь мы брали с собой в комнату, куда теперь переселились. Пусик, казалось, был этому рад. А вот непоседа Кешка рвался наружу. А по вечерам прятался во все многочисленные углы, где его было трудно найти и откуда было ещё труднее вытащить.
Мы долго не могли заснуть. Плотных штор в этой комнате не было, и полная луна светила в глаза. Мы ворочались с боку на бок в полудрёме, не в состоянии переступить порог полноценного сна.
И тут началось опять.
Будто полнолуние придало силы тем, кто вёл активную и, судя по всему, весёлую жизнь в этой квартире.
Только мы стали засыпать, как где-то в глубине квартиры, наверное в гостиной, раздались звуки, свидетельствовашие о пребывании в ней людей: неясные шаги, скрип досок пола, движение стульев и даже неясные голоса, даже сдержанный смех! Там был явно не один человек: голоса были разные, и мужские, и женские. Как будто в гостиной был какой-нибудь журфикс или суаре для аристократической публики: слышны были обрывки приглушённой речи явно с французским прононсом. Слова разобрать было нельзя, но по интонации можно было судить о том, что разговор был очень оживлённым. Людям там было хорошо, они наслаждались обществом друг друга.
Мы с мамой замерли от ужаса. Им там было хорошо, нам здесь совсем наоборот.
Кто-то стал тихо наигрывать на рояле (в гостиной был рояль), но быстро прекратил. Потом дверь из гостиной (прямо напротив двери в нашу комнату), открылась, и в коридор вышло двое мужчин. У одного был глубокий баритон , у второго голос был высокий, почти женский. Они продолжали разговор, начатый в гостиной, называя друг друга по имени-отчеству.
Тут мама тихим шёпотом, почти одними губами, спросила:
– Ты заперла дверь?
– Заперла, – слегка выдохнула я.
– Точно заперла?
– Точно.
Мужчины продолжали свой разговор. Говорили они обычными голосами, но как бы сквозь вату: речь была смазана, границы слов было трудно разобрать, и понять, о чём они говорят, не получалось. Так иногда бывает во сне, когда слышишь обращённую к тебе речь, но слов не разбираешь. Всё же мы поняли, что речь шла о каком-то третьем человеке, которого все ждали.
И тут истошно заорал наш Кешка! Мы аж вздрогнули и вжались в диван – так натянуты были нервы. С вечера это дрянцо нам отловить не удалось, и теперь он рвался к нам, истошно крича и царапаясь в дверь. Он всегда кричал, нормально не мяукал, так что в его оре не было ничего необычного. Проблема была в том, что его надо было впустить в комнату. А для этого надо было открыть дверь. А за ней стояли эти двое.
Что делать? Господи, что нам делать? Почему-то мы боялись, что просящийся к нам в комнату котёнок выдаст наше присутствие в этой комнате. Так-то вроде нас как бы и нет.
Мы с мамой затаились ещё больше, практически перестав дышать.
Котёнок же все кричал, всё царапался – улица приучила его просить громко и настойчиво. И тут дверь дёрнулась, как будто кто-то на неё нажал, чтобы впустить котёнка! Мы в ужасе зажмурились. Но дальнейших звуков не последовало, и Кешка не прыгнул к нам на постель, не привалился к пуськиному боку, как было у него заведено. Всё вообще затихло: не было слышно ни мужских голосов за дверью, ни шума из гостиной. И котёнок перестал скрестись и зычно мяукать.
Открыв глаза, в ярком лунном свете мы увидели всё так же закрытую дверь.
– Что это было? – всё ещё шёпотом спросила мама.
– Может от соседей? – так же шёпотом ответила я вопросом на вопрос.
Воспитанные в атеистической стране, мы не могли допустить, что в этой квартире происходило что-то сверхъестественное.
Мы замолчали, но тут от испуга (передавшегося от нас?) оправился Кешка и опять попросился к нам, хотя уже как-то неуверенно и тихо. Наверное в первый раз за всю его котячью жизнь неуверенно и тихо.
– Надо бы его впустить. Ведь спать не даст! – прошептала мама, хотя о том, чтобы заснуть, не было и речи: сердца у нас стучали, как отбойные молотки.
Мы ещё довольно долго лежали. Кешка то затихал, то опять настаивал на своей тихой просьбе.
– Давай пустим? – просительно-вопросительно сказала мама.
– Давай. Ты быстро откроешь дверь, а я зажгу свет в коридоре, – (выключатель был рядом с нашей дверью). – Посмотрим, есть ли там кто-нибудь.
Стараясь не думать о том, что будет, если мы обнаружим в коридоре кого-то (что-то?), мы тихонько подошли к двери. Мама в мгновение ока провернула замок и распахнула дверь, я с космической скоростью выбросила вперёд и вправо руку и щёлкнула выключателем. И увидела хвост забирающегося под стоявший в коридоре шкаф Кешку. От этих молниеносных манёвров он перепугался ещё больше, и ни на какие кис-кис, идущие от двери, не реагировал.
Высунув головы из комнаты, мы огляделись. Всё, как обычно, никого. Прислушались. Тишина. Полная тишина, без шорохов и звуков. Будто и не было ни двух мужчин под дверью, ни людей в гостиной.
Осмелев, я вышла в коридор и вытащила из-под шкафа Кешку, распластавшегося там на манер цыплёнка табака. Обследовать квартиру дальше я не стала, а, быстро оглянувшись на поворот коридора в кухню (никто не выглядывает?), заскочила в комнату. Радостный котёнок плотно прижался к тёплому боку Пусика, который с достоинством перенёс всё это происшествие, лежа на диване, хотя и подёргивал нервно хвостом, и замурлыкал на всю комнату. И мы сразу как-то обмякли и успокоились. И даже заснули.
На следующий день мы конечно же не обнаружили никаких следов вечеринки ни в гостиной, ни где бы то ни было ещё в квартире. Посмеялись над своими страхами и решили, что все звуки раздавались от соседей снизу. Правда, с приближением ночи, мама опять захватила в комнату топор, который так до конца отпуска и пролежал у нас под диваном. И даже несколько раз мы слышали неясные шаги. Но они были такие тихие и плохо различимые, что мы уже не сомневались в том, что это ходят соседи.
Остальной отпуск прошёл на пять с плюсом. В хорошую погоду мы пропадали в лесу, куда пару раз приносили и Пусика (Кешку не брали: с его неуёмностью, котёнок наверняка бы убежал и потерялся). Никогда не забуду выражения восторга на морде кота, когда мы вынули его из закрытой корзинки! Этот горожанин, родившийся в подвале и из всей природы видевший только несколько деревьев на замусоренном газоне, вдруг оказался в раю, полном запахов и звуков! Он замер от благоговейного восхищения. А потом, потерявший голову от неведомой ему до того красоты мира, стал носиться кругами по поляне, то запрыгивая на деревья, то протаранивая головой туннели в папоротниках, то игриво замирая в кустах. Думаю, воспоминания эти были с ним до конца жизни, наступившего где-то через год от неизлечимой болезни почек.
А в плохую погоду , когда дождик не давал выйти из дома, мы располагались на большом балконе, скорее даже на террасе, где стояла почти двуспальная кушетка, и читали друг другу вслух книги из той великолепной библиотеки. Или я располагалась на кухне с красками и писала маслом натюрморты на разделочных досках, пока мама готовила обед. Потом я год раздаривала эти доски знакомым на праздники. Одна из тех досок до сих пор висит у меня на кухне.
Потом приехали Ирина Викторовна с Толей, а мы перебрались в Москву. Начался обычный ход жизни, с тогдашними заботами, хлопотами, печалями и радостями.
Я часто заходила к Ирине Викторовне за полчаса-час до конца работы, когда все институтские задания были сделаны и все письма напечатаны, зарегистрированы и отнесены в канцелярию на отправку. Было интересно послушать её рассказы о Польше и о западных фильмах, которые она там смотрела. Для этого она, будучи киноманкой, в основном и ездила каждый год в Польшу, где идеологические путы были не так сильны, как в СССР, и где фильмы крупных западных режиссёров показывались в тот же год, а не мариновались по десять лет до того, как выпустить их на экраны кинотеатров, если вообще их выпускали. У неё же я узнавала посоедние сплетни из мира эстрады (её Толя был эстрадным музыкантом) и кино, которые в то, что сейчас называют СМИ, не допускались. Она вообще была человеком эрудированным, неплохо разбиравшимся в искусстве и знавшим литературу и историю. Причём, всё не в скучном школьно-устоявшемся виде, а с деталями, которые ни в школе, ни в институте не узнаешь. Кроме того, она, как и я, интересовалась всем необычным, во что тогда не верили и считали результатом психических отклонений.
Как-то заговорили о старых домах, и я сказала, что в деревянных домах очень уж всё слышно.
– Ты это по нашему дому судишь? – спросила моя старшая подруга. И на мой утвердительный ответ заинтересовано продолжила: – И что же ты у нас слышала?
– Ну как что? Ваших соседей снизу. Все слышно: как говорят, как ходят, даже игру на фортепьяно было слышно. Про телевизор и говорить не приходится. Причём слышно так хорошо, как будто это всё происходило в вашей квартире за стеной.
– Они о чём-то говорили? – Ирина Викторовна напряжённо ждала моего ответа, глядя прямо мне в глаза.
Я была немного удивлена таким интересом.
– Ну да...
– О чём же, интересно?
– Сложно было понять. Наверное стены, мебель, ваши тяжелые гардины и покрывала глушили звуки. Акустика была такая... непривычная.
– Как бы сквозь воду?
– Да-а, – протянула я, поражённая.
–И ты так и не поняла, что они говорили? – настаивала на своём Ирина Викторовна.
– Нет. А ваши соседи говорят по-французски? Речь тех, кто собирался у ваших соседей была похожа на французскую.
– Говорили мужчины или женщины?
– И те, и другие. Но лучше всего было слышно двоих мужчин.
– Можешь описать их голоса?
– Один довольно низкий баритон. Второй высокий тенор. Это те, что говорили наиболее ясно. – Поколебавшись, я добавила: – Слышно было так, как будто они стояли в коридоре у двери в вашу комнату. И вот они, кажется, говорили по-русски.
Глядя уже не на меня, а в окно, как бы про себя, Ирина Викторовна задумчиво протянула:
– Как жалко, что ты слов не разобрала... – И, увидев насколько озадачена я таким её интересом к соседским гостям, поспешно добавила: – Ну, мало ли, может быть они о нас с Толей что-то говорили.
В тот раз Ирина Викторовна ничего мне не рассказала. Но как-то потом сказала такое, от чего у мамы ноги подкосились, когда я передала ей её слова.
– Неужели? Так и сказала? Не может быть! – такой растерянной я маму, пожалуй, больше никогда не видела. Весь её мир в тот момент перевернулся.
Ирина Викторовна сказала мне, что соседи под ними в тот раз тоже уезжали в отпуск.
В их квартире в то время никто не жил!