(из цикла «Госпожа Журавлёва»)
В темноте с горы спускается человек. Он держится рядом с гравийной дорогой, чтобы не терять её из виду. По некоторым приметам человек угадывает, что под горой лежит деревня. И действительно, раньше чем из тьмы выступают очертания изб, он слышит вдалеке ленивый лай дворовой собаки.
Пешеход останавливается, вглядывается. Да, это деревня, причём крупная. Почти село. Ни одно окно не горит. На окраине чернеют силуэты железных ангаров, наверное, местное сельхозпредприятие. Неизвестная путнику река делит населённый пункт на две неравные части. В воде отражается тень автомобильного моста на железобетонных быках, похожих на утюги.
Человек осторожно подходит к дорожному указателю. В траве звенят цикады. Теплынь. Июнь. Судя по всему, человек не хочет, чтобы его заметили, иначе шёл бы по гравийке, а не вдоль кустов – по пояс в траве.
Метров за десять он наконец различает надпись на табличке.
- «Паромное». Почему Паромное? Где это? Во косяк… Куда меня бесы занесли?
Присев, мужчина отдыхает на корточках, опёршись спиной о расстроивший его знак. Он искал совсем не Паромное.
Сначала всё складывалось как по нотам. Трое суток назад Краплёный рванул когти от хозяина - подался к «зелёному прокурору». Внаглую подался, по-босяцки. У него получилось.
Первая удача – без помех, чисто ушёл с территории зоны. Вторая – перехитрил возможную погоню. Все предыдущие беглецы совершали одну ошибку: не сговариваясь, тянулись к посёлку Рудный Камень. Там идёт железка и областная автомобильная трасса. Человеческая психология примитивна, а психология арестанта примитивна вдвойне. Все рассуждают, что проще затеряться в стороне Рудного. Автостопом, поездом, рекой.
На этом они и сыплются. Не хотят понимать, что где много народу – там много ментов. Берут их тёпленькими через сутки, максимум через двое. Снимают с попутки или с товарного вагона, или шухерят на адресах Рудного, где обитают сплошные стукачи. А Краплёный держится уже трое суток. Он выбрал самое мёртвое, самое бесперспективное направление. Дунул к заброшенным карьерам, за утёсы и бездорожье, в глухомань. Эту сторону тоже чешут, но основной упор по привычке делают на Рудный Камень.
Пусть ищут на Рудном Камне, он не против. Плохо, что он вообще не местный. Есть один адрес, на который дал маяк Клёпа, там должен встретить надёжный кент, устроить на лёжку. Деревня кента называется Усть-Талка, да только где она? За Паромное Клёпа ничего не балакал. Среди ориентиров оно не значится. По ходу, Краплёный облажался, пока наматывал круги и путал след.
Хреново, что нету жрачки и курево почти вышло. Прежде чем уляжется погоня, воровать вблизи опасно. Вчера в лесу Краплёный отыскал несколько грибов, но не был уверен, что это подберёзовики. Повздыхал, облизнулся и выбросил. Поржал над собой. По квартирным кражам он великий спец, а в грибах – полный ноль. Горожанин до мозга костей.
В лицо Краплёный знает лишь землянику, но она ещё не поспела. Хавал зелёную, морщился. Тем же вечером на перекате ручья нацедил в воде мальков. Съел их сырыми. Боялся поноса, но обошлось.
Что делать дальше? Всё незнакомо, всё изменилось. Третий день на воле, а Краплёный чувствует себя иностранцем. Фраером лопоухим. В стране другие деньги, другой язык, другие люди. Он загремел на зону ещё при Горбачёве, ему дали семерик по совокупности. Путчи, танки, Ельцин, Белый дом – всё прошло мимо. До зоны долетали лишь отголоски политических разборок, сбивчивые рассказы новеньких, «малявы» с других колоний и «крыток».
Единственным значимым событием по ту сторону забора ИТК-15 стала амнистия для спекулянтов. Осужденных по сто пятьдесят четвёртой статье УК РСФСР признали чуть ли не жертвами тоталитарного режима. За время отсидки Краплёный навидался всяких человеческих отбросов. Спекулянтов и фарцу он не жалует. Барыги – они барыги и есть. Ещё бы к лику святых этих чертей причислили, мудаки.
Отбывая срок на казённых харчах, Краплёный не застал перемен в стране и не понимал их. Но видел, что с приходом демократии даже на зоне стало больше раздолбайства. Лесопильный цех потерял заказчиков, начальство бесконечно меняется, дубакам задерживают денежное довольствие, а кормёжка на киче – вовсе дерьмо.
Теперь он понял сам: колонисты бесповоротно отстали от жизни.
- Паромное-Паромное, на что ты мне сдалось?
Человек у знака поднимается и уходит в летнюю темноту.
***
Всему виной первые в июне обабки-подберёзовики и долгожданный отпуск главбуха Журавлёвой. После прошедших обильных дождей деревенские возами понесли в Паромное крепкие мелкие грибы с замшевыми шляпками. Накануне Любовь Петровна топила баню и увидала через забор Зинку Соболеву по кличке Сопля. Зинка гордо волокла полное полиэтиленовое ведро обабков, прикрыв от дурного глаза берёзовыми листьями.
- Нету ничо, вовсе ничо нету! – Зинка затараторила, предвосхищая расспросы. - Всё вкруг деревни раздербанили, ажно до Мошкиного камня ноги стоптала зазря! – и скоренько шмыгнула в свой двор.
Любовь Петровна поняла: про Мошкин камень Сопля наивно врёт. Грибники заветных мест не выдают. Удачи надо искать в другой стороне. Для засолки подберёзовик, конечно, гриб не товарный. Это не рыжик и не боровик. Но в пирожки или на сковородку обабок очень неплох.
На следующее утро отпускница проснулась без будильника, ранёшенько. Немножко понежилась в постели, причесалась, пошла умываться. С нею вскочила и дочь Ленка - та по малолетству сущий жаворонок. Собирая на стол, Журавлёва постановила себе после обеда прополоть лук и редиску. Половина грядок уже обихожена, но до редиски с луком руки не дошли, в неё с межи пырей лезет.
А прямо сейчас следует махнуть за обабками, пока разные Зинки не расхватали.
- Должно быть, в березник за Гапочкин лог люди ползут. А мы тоже свежую жарёху хотим! – Любовь Петровна выворотила из чулана берестяную двухведёрную корзину.
- Мам, я с тобой? А можно на велике?
С отпускных денег вдовая Любовь Петровна купила дочке двухколёсный велосипед на вырост взамен маленького, с роликами. Теперь счастливой Ленке хотелось без устали гонять с утра до вечера со старшей подружкой Альбиной Корзун.
Усадив Ленку между тяжёлых колен, мать ловко заплела ей косички.
- Окстись, разве ж добрые люди по грибы на велике ездят? Катайся дома, только недалеко. Смотри, чтоб куры чужие на парник не зашли. Ключ возьми, не забудь. К обеду вернусь. Если что, суп в холодильнике, котлеты на тарелке.
- А за мостик наперегонки съездить можно? До Кузни?
Ленка имеет в виду автомобильный мост на другой берег Стрижихи. В девятнадцатом веке у реки стоял кузнечный завод с вододействующим молотом. С тех пор заречную часть Паромного зовут Кузней.
Любовь Петровна красит себе губы, заново прибирает волосы.
- Без Альбинки не езди. Она старше. И осторожно там, у поворота машины выскакивают.
- Ура-урасики!
Ленка чмокает маму в пухлую щёчку, честно съедает миску овсяной каши и мчится гулять. Детский садик на ремонте, а летом у детей столько дел! Через минуту под окном победно гремит велосипедный звонок.
***
Распахнув кухонную раму, Любовь Петровна «нюхает погоду». Пригревает, воздух приправлен луговым тимьяном и ромашкой. Над речкой дотаивает утренний туман, день обещает быть ясным. Сгустки редких облаков напоминают взбитую сметану. Солнце золотит верхушки сосен за Стрижихой. Можно одеться полегче, лишь бы комары не заели.
Запустив руку в комод, женщина ищет что надеть. Соседки-каракатицы распускают злостные слухи, якобы вдова Журавлёва страдает бешенством матки и даже в лес ходит как на панель: на каблуках, в колготках и с полуголой грудью. Разумеется, это наглая ложь. В колготках Журавлёва в лес не ходит. А вот в сексуальных лосинах – запросто. Своей упругой задницы Любовь Петровна никогда не стеснялась. Потому и бесятся соседки, старые климактерические коряги.
В ящике лежат гольфы, чулки, леггинсы всех цветов радужного спектра. Любови Петровне попадаются чёрные лосины с просвечивающими вставками-лампасами по обводу ляжек. Для похода по грибы чёрный скользкий спандекс вполне подойдёт. Не утерпев, Журавлёва украдкой трётся о лосины лицом. Эластичная гладкая ткань целует кожу, струясь между пальцев. Любовь Петровна чувствует подступающее возбуждение. Облегающие капроновые вещи – её слабость. Даже босоножки Любовь Петровна иногда носит с колготками. В мире моды её бы не поняли, но какое ей дело до мира моды?
- Журавлёва, ты ненормальная - по такой жаре в нейлоне зажигать? - выговаривает порой закадычная подруга Настя. – Молочницы не боишься?
- Хреночницы я боюсь! – весело отвечает Любовь Петровна. – Знаю я, Настюха, одно верное лекарство. Если у бабы что-нибудь заболит, нужно приложить ей к этому месту… новую шубу!
Настя лишь вздыхает завистливо. Кроме простуды в детском возрасте крепышка Журавлёва отродясь ничем не болела. Спасибо гулящей непутёвой матери и неизвестному отцу – наградили Любку стальным женским здоровьем. Своего отца Любовь Петровна не знает. Её матушка Юлия Дмитриевна путалась в Паромном с пятью мужиками поочерёдно, а отчество Петровна досталось новорождённой Любке от бабушки.
Обнажённая, мадам Журавлёва дефилирует к зеркалу, изучает своё тело и остаётся довольна. Литые бёдра, крупный зад, круглые груди размером с два театральных софита. Журавлёва защипывает складку на боку, придирчиво оттягивает. Складка смотрится упруго и аппетитно. В паху интимно вьются жёсткие тёмно-русые колечки. Иногда Любовь Петровна догола выбривает зону бикини специальной машинкой. Просто так, потехи ради. Оценить-то всё равно некому.
Плавным движением Любовь Петровна упихивает себя в миниатюрные бежевые трусики. Кружевные края обязательно отпечатаются сквозь лосины, будто чеканная гравюра. Госпожа Журавлёва убеждена, что проступающее нижнее бельё – самое страшное оружие женщины. Можно и соседских уродин позлить, и мужиков ихних подразнить.
В субботу они со Смышляевой катали в клубе шары на полторашку пива. Любовь Петровна блистала в коричневых колготках со спиральным узором и алой супермини-юбке, которую ласково зовёт «мой прожиточный минимум». Когда Журавлёва ложилась животом на биллиардный стол, пробивая триплет с эффе, колготки на заду начинали трещать словно хворост, соблазнительный подол сам лез на копчик, а сзади по юбке двумя струйками разбегались лезвия плавок… Очертания Любкиных ягодиц, упакованных в дорогие трусы, приводили в экстаз наблюдающих за игрой бездельников.
- Любка-Морячка, мазни! Мазни ишо винта! – наверху в каптёрке киномеханика улюлюкали бухие парни. Они лакали самогон и гоняли новый альбом «Сектора газа». В углу заведующая клубом Валерка Птушко сердито мотала изолентой шнуры пульта – готовила аппаратуру к вечерней дискотеке. Верка Смышляева в пух и прах проигрывала Любке третью партию.
Уложив шары в лузы, Любовь Петровна неспешно обходила стол, поддёргивала лифчик, эротично дышала на кий, прицеливалась. Выбрав позицию, снова опускала на стол массивную грудь, волной изгибала стан. Отставляла бедро. По колготкам скакал ослепительный золотой луч, через алую юбку опять проступал элегантный контур «танго». Зрители умолкали, ловили момент – не покажутся ли трусики снизу?
- Любка, поди за меня замуж? – обречённо выл кто-то из питух.
В ответ блондинка Журавлёва выше приподнимала над столом грандиозный обтянутый зад и повторно била триплет. Слюни у присутствующих парней летели на пол вместе с сигаретами. Ох, то было зрелище покруче «Девяти с половиной недель»! Недаром сохнут по главному бухгалтеру Любке все холостые кобеля Паромного… да и женатые тоже. Ха! Дулю им с маком, обойдутся.
***
С хрустом и шелестом женщина погружает себя в чёрные воздухонепроницаемые лосины. Расправляет, разглаживает сверкающую ткань от щиколоток до пупка. Лосины сидят очень туго. Возникает ощущение, что Любовь Петровна по пояс вошла в плотный тягучий сироп. Эластик объял вздрагивающие полные телеса до барабанной дрожи, сдавил икроножные мышцы, двумя глубокими линиями обозначил, обтянул лепестки влагалища. Паховый шов прорезал хозяйку лосин ровно посередине.
Женщина самовлюблённо виляет бёдрами перед своим отражением. Она чувствует шов клитором сквозь прокладку. По лосинам бегут статические искры, через тончайшую сетку в боковых вставках-окошках выпирает белоснежное тело. Выдающийся зад принял очертания обтекаемого гоночного болида. Кромки трусиков рассекли, развалили громады ягодиц почти напополам.
Сквозь полупрозрачный облипающий наряд легко высветится любой дефект кожи, но Журавлёва уверена в себе. Ни прыщей, ни выступающих вен у неё нет, а дамские формы, облитые спандексом – это сверхпривлекательно. Любовь Петровна сама очарована своей ладной восьмидесятисемикилограммовой фигурой. Не фотомодель, но где-то рядом. Если же кто-то в Паромном предпочитает дохлячек, Журавлёву его мнение не колышет.
Повертевшись, Любовь Петровна игриво шлёпает себя по заду. Спандекс издаёт гулкий стекольный скрип.
- Ну держитесь, грибы!
Паромное – деревня немаленькая. За негласный титул первой красавицы с молодой вдовой борются Томка Манасарян, Маргаритка Зеленцова, Оксана Мирякина… На Кузне за рекой тоже живёт пара очень смазливых мордашек. Однако за каждой красоткой водится маленький личный изъян. Например, гибкая черноокая Манасарян страдает от непустулёзного псориаза. На дворе лето, а Томка понуро ходит в платье до пят. Любовь Петровна снисходительно жалеет её: значит, опять случилось обострение, и коленки Манасарян усыпаны лиловыми бляшками.
Ритка Зеленцова всем бы хороша, но конопатая (по-деревенски – «рябая»), то есть на любителя. Оксанка Мирякина? В биографии Мирякиной висит уголовная судимость. Судимость, конечно, пустяковая - за девчоночий грабёж по малолетке, - но Оксанку всё равно не красит. А у завклубом Валерии Птушко – бесплодие после неудачного аборта на третьем курсе культпросвета. Все они Журавлёвой не конкуренты.
У свежей и стильной Любови Петровны тоже есть минус - она вдова с Ленкой на прицепе. По местным понятиям - невеста не первый сорт, да ещё и с борзым характером. Ну и плевать. За Ленку она всему свету глаз на жопу натянет. Пусть Любовь Петровна больше никогда не выйдет замуж, пусть будет утолять половой зов лишь пальчиками и тесным бельём, но Леночкой не попустится. Хоть что-то путное от алкаша Стёпки осталось.
Запаяв софиты грудей в простой, но надёжный бюстгальтер, Любовь Петровна ныряет в хлопчатобумажную серо-жёлтую тунику. Туника едва прикрывает провокационно обтянутый лобок, оставляя на виду лакированные ляжки, похожие на гоночные болиды. Сзади сквозь спандекс и хлопок чётко проступаю трусики, упрямая плоть пузырится из-под резинок. Так и должно быть.
В корзину Журавлёва кладёт один из лучших ножей покойного мужа и плащ-дождевик. Заворачивает в целлофан перекус: большой кусок пирога с квашеной капустой, ломоть разборника (Ленка зовёт его «разбойником»), горсть конфет, пластиковую бутылку ледяного молока. Берёт из холодильника три сваренных вкрутую яйца. Яйца и козье молоко ей приносит Настя Самохвалова, своего скота главбух Журавлёва больше не держит. Хватит с неё беготни и вони.
В акриловых сапожках, с лентой в пышных сливочных волосах, Любовь Петровна прикрывает оградную дверь. Издали машет Ленке, крутящей пируэты через два дома от неё, и тяжеловесно направляется в сторону темнеющего за крышами леса.
На траве досыхает роса. Коров давно выгнали на пастбище. По обочинам на ветру колышутся пижма и бледно-сиреневый татарник, дымится свежий навоз. Женщина щурится на солнце, аккуратно обходит лепёхи. Корзина на локте вкрадчиво трётся о пружинистое бедро. В кармане близорукой Любови Петровны лежат элегантные минусовые очки. Это на крайний случай, если попадётся «мост» мелких обабков. Очков близорукая Журавлёва не любит, от них потом гудит голова, а на переносице остаётся уродливый оттиск от дужки.
Лосины сахаристо блестят и поскрипывают как колодезный ворот. В союзе с тесными трусиками они выпаривают из тела все соки. К концу улицы промежность женщины в липучем спандексе захлёбывается от собственной сырости. Колечки волос в паху облепляют влажные губы, интимное место отчаянно чешется.
Любови Петровне нравится тайно мучить себя капроном в течение дня. По возвращении домой она торжественно выскользнет из потных лосин, ляжет перед телевизором и зарядит любимую видеокассету с «Титанами рестлинга». Вот где мужички в её вкусе. Бойцовые и ухоженные. У них бычьи шеи, горы мышц, офигенные плавки со стразами. Жаль, татуировок многовато.
Любовь Петровна будет смотреть на заграничных амбалов, которые в кровь хлещутся на ринге. Будет медленно крутить себе соски, щекотать ляжки и обнажённый живот. А потом приспустит мокрые насквозь кружевные трусики и мысленно отдастся победителю с самой крутой задницей. Тогда можно будет и грибы почистить.
***
Девятый час утра. Деревня окончательно просыпается. Возле дома Лёшки Косых из будки брешет беспородный Дозор. Из дверей выглянул сам Лёшка – мятый, с жуткого похмелья. Отсалютовал бутылкой пива.
- Здорово, Журавлёва! Штаны не жмут, биллиардистка?
Конечно, лосины жмут Любови Петровне. Подружка Верка как-то заметила, что Журавлёва в спандексе – даже больше чем голая. Но балбесу Лёшке она отвечает кратко:
- А тебе зубы не жмут? Чего оскалился?
Лёшка с ухмылкой отхлёбывает пива. Любовь Петровна шествует мимо, виляя роскошным задом. Выпуклые ягодицы, подтянутые спандексом, сияют на солнце гигантскими мыльными пузырями. Эскиз проступающих трусиков напоминает тесёмки скоросшивателя.
- Любка, стой! Стой, сказать что-то хочу!...
Любовь Петровна недоверчиво смотрит через плечо. Лихой тракторист Алексей Косых не умеет говорить ничего кроме подзаборной пошлятины. Лёшка глотает ещё пива, пускает длинную отрыжку.
- Любка, а Любка? Дело есть… Хочешь от меня забеременеть? Га-га-га-га!
- Сдызни, гундосый!
К Лёшке Журавлёва относится без злобы: холостой дурак и орясина, парень свой в доску. Учился на два года старше, считай - почти ровесник. Раньше Косых дружил и куролесил с её покойным Стёпкой. После гибели Стёпки Лёшка пытался оказывать Любке покровительство, набивался в гости, звал к себе жить вместе с Ленкой.
- Любашка, мне же Стэн ближе брата был! Он бы за нас порадовался!
- Вот со Стэном и живите на том свете!
Поползновения полуграмотного Лёшки Любовь Петровна пресекла на корню. Стёпку добрым словом тоже поминала редко. Стэн, конечно, молодец, что поставил им отдельный дом, даже воду успел провести. Но жену свою Любку при жизни изводил нещадно: пировал, колотил, руки связывал. Нетушки, хватит с Любки деревенских ухарей. Подкопит денег, переедет в областной центр, найдёт себе городского, богатого, непьющего.
Однако Косых не теряет надежды когда-нибудь уложить в койку великолепную вдову Журавлёву.
- Ну или хотя бы попытаться забеременеть? Несколько раз? Хочешь? Ха-ха-ха! Не для себя прошу, для будущих детей, – Лёшка ржёт, довольный своей шуткой.
- Рука тебе в помощь!
Любовь Петровна уже отошла метров на тридцать, когда Лёшка вновь кричит.
- Журавлёва, не стрёмно в лес одной? Из «пятнашки»-то на днях побег был.
«Пятнашкой» местные называют ИК-15 общего режима возле посёлка Ковтуны. Зона там небольшая, Ковтуны - уже соседний район. От Паромного до колонии километров шестьдесят. В той стороне Любовь Петровна ни разу не была, но знает, что раньше там работал леспромхоз, теперь остались пеньки да бараки.
- У нас в лесу они и прячутся, Любка! – дурачится сзади Лёшка. – Твои сиськи издали видно. Поймают тебя, такую конфетку, да к ёлке за жопу привяжут. Подумай! Я-то ведь нежно бы, любя. А они тебе руки заломают и в извращённой форме...
Мутные глаза у Лёшки горят. Он готов подробно перечислить, что неведомые зэки делают с круглобокими грибницами в тесных лосинах навроде Любки. Но Журавлёвой до лампочки его сексуальные фантазии.
- Гребись ты… в лодке шестивёсельной!
На выходе из деревни Любовь Петровна проверяет, лежит ли в корзине остро наточенный нож. Само собой, Лёшкиной брехне грош цена. Россказни о беглых зэках - разновидность местного фольклора. Бабка в детстве тоже пугала непослушную Любку лесными каторжанами.
Когда внучка капризничала и таскала конфеты без спроса, бабка грозила завести её в чащу и бросить на радость «тюремщикам». Но если бы кто-нибудь сбежал из «пятнашки», в округе давно бы били тревогу. Сюда бы приехала милиция с овчарками, а в небе кружили бы вертолёты, разыскивая особо опасных преступников.
Да и какие «особо опасные» могут сидеть на общем режиме? Только мелкое ворьё и виновники пьяных ДТП.
***
Из дома напротив выглядывает смуглая толстушка Адиля Шахнуязова и сразу резко отворачивает нос, ибо здороваться брезгует. Когда-то её Азат подвёз задастую Журавлёву из конторы до центра. Бдительные люди доложили Адиле, что они ехали и смеялись, и Любка озаряла весь салон сапогами, губами и ляжками. Поездка стоила бедолаге Азату серьёзных семейных разборок. Порядочному мусульманскому супругу не пристало в одиночку подвозить «эту бухгалтерскую шлюху», смеяться и пялиться на её коленки.
Таких ревнивых идиоток как Адиля – полдеревни. Трудно здесь жить свободной и соблазнительной женщине.
Любовь Петровна идёт мимо заколоченного хозяйственного магазина. С девяносто второго года в Паромном много чего позакрывалось. В пристройке «хозтоваров» новоявленный коммерсант Витька Рачков устроил ларёк. Целиком магазин арендовать не хочет: дров не напасёшься топить.
Ларёк продаёт турецкие сладости, китайские носки, воняющую бензином водку. На обратном пути Любка купит дочке какую-нибудь шоколадку, «гостинку от зайки из леса». Денег Любовь Петровна не взяла, но продавщица Тонька без проблем пишет долги в специальную тетрадку. В гроссбухе Рачкова весь околоток записан.
На развилке дорог Журавлёвой попалась подруга Майка Крапивина. Отчего-то она шла на ферму непривычно поздно. Майка шагала в растоптанных чунях, помахивая вицей, в надвинутой на лоб пацанской клетчатой бейсболке.
- Любка, я не поняла! Ты по грибы или на стриптиз? – крикнула ещё издали.
Крапивина завистливо разглядывает обтягивающий наряд главной бухгалтерши. Сама Майка на редкость некрасива. Точно не соперница. Она тоже молодая и полная баба, но полнота её неряшлива, целлюлитна, запущена. Одевается Крапивина во что попало.
- Ага, на стриптиз! – отвечает Журавлёва. – Вишь, корзину под баксы приготовила.
Майка критически смотрит на мерцающие лосины с прозрачными окошками.
- Больно уж в обтяжку у тебя всё… Пауты прошачкают.
- Зато клещ под спандекс не влезет!
С этим не поспоришь. Под крутые лосины Любови Петровны никакая букашка не втиснется. Майка лихо машет рукой, срубает вицей развесистый придорожный репей и переходит к важному:
- Ты ж ничо не знаешь! Слышала, Любка, воры в деревне опять!
- Ага? – не верит Любовь Петровна. Поневоле оглянулась на свою избу, пощупала ключ, пристёгнутый булавкой в кармашке рядом с очками. Ключ на месте. – Где? У кого? Чо взяли?
Крапивину распирает. Видно, уже растрезвонила новость всем встречным.
- Меня обокрали, кого же ещё? Вон оно каково, с краю-то деревни жить! Бельевую верёвку во дворе срезали. Банку огурцов с погребушки увели. Только-только закатала, первые. Сухари на газовом ящике пропали. Из бани станок одноразовый у Ромки ушёл, и мыла в мыльнице половинка…
Любови Петровне смешно. Огурцы, верёвка, бритва… С Майкиного добра не очень-то поживишься.
- Ха-ха, кража века! Угланы, верно, пошалили.
- Мой сам виноват, баню на замок давесь не запер! Может, и угланы, - соглашается Крапивина. – Верёвку-то шибко жалко. Крепкая была, хоть палас вешай. Тазы в бане не тронули. Но мыло-то пошто украли?
Майка замерла с открытым ртом.
- Я вот думаю - почему верёвка, бритва и мыло?.. Неужто кто-то ночью задавился, а? Или бритвой вены посёк?
Любовь Петровна прикидывает, кто в Паромном мог бы наложить на себя руки? Ни одного кандидата в самоубийцы на ум не идёт. Есть в деревне пьяницы, буяны, разведёнки, всякий непутёвый народ, но суициды здесь случаются не чаще раза в двадцать лет. В последний раз с перепою покончил с собой плотник Генка Зварыгин. Врачи вроде бы обнаружили у него рак. Генка перехитрил онкологию самым радикальным способом. Он имел охотничий билет и выстрелил себе в грудную клетку из 12-калиберной «ижевки», на которую носил официальное разрешение.
- Самоубийца огурцов бы не взял, - Любка свернула клеверной тропкой к лесу. – С твоих огурцов продрищешься и вешаться забудешь.
- Получше твоих-то! – обиженно отвечает Майка блестящей заднице подруги.
***
Пастбище осталось слева. Любовь Петровна с грустью отметила, что табун в Паромном к середине девяностых стал втрое меньше. Обнищал колхоз – стало нечего тырить по подворьям, а на свои кровные скота держать невыгодно. Журавлёва сунула в рот конфетку, перебежала по толстым жёрдочкам безымянный ручей. Дорога пошла в гору. Вокруг безумствует, цветёт белым снегом клубника. На взгорке начинается смешанный лес, идёт высоковольтная линия. Этот косогор деревенские зовут Перепадом. Заходить в рощу на Перепаде нет смысла: слишком близко к жилью. Тут грибы выщипали в первый же день.
За высоковольткой Любовь Петровна порыскала вдоль опушки, но набрела лишь на сухой мухомор и разрушенный муравейник. Пнула мухомор лосиновой ногой, почесала упревшую в лифчике грудь. Смочила горло молоком, посикала в кустики и нехотя направилась в отдалённый Гапочкин лог.
- Мать-заступница Тамара, пошли своей рабе Любке обабков, хоть бы дно у корзинки закрыть!
- И мне бы кто помог? – внезапно окликают Любовь Петровну.
***
Вздрогнув, женщина вертит кудлатой головой. Голос явно не принадлежит матери-заступнице. Он мужской и надтреснутый.
- Тут я… Ногу поломал.
В кипрейных зарослях, держась за голень, лежит мужичок в застиранном спортивном костюме и солдатских ботинках с высоким берцем. На вид мужичку лет под пятьдесят. Короткая стрижка с залысинами, красноватая смуглая кожа как у индейца. На загорелом свежевыбритом лице - сеть преждевременных морщин. Одна щека располосована тремя неровно зажившими шрамами. Зарубцевавшаяся рана имеет синюшный оттенок, словно хозяину когда-то плеснули в лицо кислотой.
В свою очередь мужичок видит перед собой симпатичную, ладно сбитую грибницу лет двадцати с небольшим, с двухведёрной корзиной и двухведёрным же бюстом. Крепкую грудь и пышные бёдра облегает коротенькая шерстяная туника, отчётливо проступают соски. Ноги соблазнительно обтянуты чёрными блескучими лосинами. Кружевные края трусиков отпечатываются сквозь спандекс, будто чеканная гравюра. Губы яркие, сладкие даже издали, светлая копна волос подхвачена кокетливой розовой лентой.
- В какой стороне Усть-Талка, не подскажешь? – с досадой спросил мужичок.
Любовь Петровна машинально махнула рукой в сторону газотрассы: где-то там! В Усть-Талку они с мужем когда-то ездили покупать поросёнка миргородской породы. Стёпка гнал мотоцикл кратчайшей просёлочной дорогой, но трястись было изрядно, это Журавлёва помнила точно. Кстати, поросёнок оказался классный. Чуть не центнер мяса за год нагулял.
- Нормально ты заплутал! Туда километров двадцать телепать, если по прямой.
- Заблудился вот, да оступился, ногу подвихнул, - пробормотал мужичок и потёр голень.
Любопытная женщина подошла поближе. Час назад Лёшка Косых стращал её беглыми зэками, но Лёшка – великий трепач и барахло. Любовь Петровна до сих пор считала, что заключённые в зонах сидят в полосатых робах, похожих на матрас. Этот стереотип въелся в неё крепко. А мужичок в спортивном костюме, несмотря на шрамы, выглядел совершенно безобидным.
Грибник или рыбак? Узкоплечий, сутулый, да ещё и ногу, видать, повредил. Таких хромых задохликов пышная Любовь Петровна дюжину об колено переломит!
- Помоги коца снять, пожалуйста? – лежащий поморщился. – Хоть заценю, перелом там или вывих?
Поставив корзину, сердобольная Любовь Петровна присела над страждущим. И в тот же миг жестоко поплатилась. «Индеец» бьёт женщину кулаком пониже уха, подрубает колено, и перед Любовью Петровной меняются местами небо и земля. Она кубарем катится в кипрей.
- Ай, ма... фрррр!
Больше ничего тучная Любка крикнуть не успела: ей наглухо заткнули рот.
***
Придя в себя через секунду, женщина понимает, что распластана в кипрее вниз лицом и рот у неё забит горстью жёсткой травы, а сверху схвачен атласной лентой от волос. Болит подбитое колено, ноет в локте вывернутая жилка, саднит шея. Похоже, «индеец» применил какой-то подлый уличный приём.
По щеке Любови Петровны ползёт изумрудный клоп. Солнце припекает ляжки сквозь чёрные лосины. Женщина пробует пошевелиться и обнаруживает, что кисти рук больно стянуты за спиной. Что гораздо хуже – ноги согнуты в коленях и связаны другим концом верёвки. Верёвка между запястьями и щиколотками очень коротка, натянута словно струна. Пятки почти прижаты к ягодицам, нельзя ни разогнуться, ни подняться. Поза называется «коробочка». Негодник Стёпка тоже иногда связывал Любовь Петровну в «коробочку», чтоб из дому никуда не убежала.
Наполовину контуженная, она слышит сбоку голос «индейца»:
- Очнулась, кукла? Мусора у вас в деревне не шустрят?
Любовь Петровна мотает головой. Единственный в Паромном мент – участковый Евгений Павлович Вихлянцев.
«Индеец» с синей щекой зачарованно смотрит на свёрток в корзине Журавлёвой: капустный пирог, яйца, молоко. Сглатывает слюну.
- Извиняй, алюра, что банку тебе поставил. Обстоятельства… Можно, бациллу твою поберляю?
«Поставил банку» - очевидно, имеется в виду удар по голове, когда Любовь Петровна хотела снять ему ботинок. Берлять – значит, поесть. Невзирая на бедственное положение, оглушённой Журавлёвой становится смешно. Беглый зэк захватил её в заложницы в дремучем лесу, спеленал верёвками, получил абсолютную власть над беспомощным телом – и словно школьник просит разрешения съесть кусок пирога?
- Угу, - согласно гукает она в травяной кляп. На этом её словарный запас практически исчерпан.
Мужичок распотрошил целлофан, жадно поглощает пирог, чистит яйца, пьёт из бутылки молоко. Во время трапезы не забывает озираться по сторонам. До Паромного недалеко, могут выйти ещё грибники.
Верёвку у себя на запястьях и лодыжках Любовь Петровна идентифицировала сразу. Оранжевый бельевой шнур, тот самый, похищенный из ограды Майки Крапивиной. А ещё у Майки унесли станок, мыло и огурцы. Потому-то «индеец» голоден, но свежевыбрит?
- Вкусно! Сама пекла?
- Угу…
- Хозяйственная, уважаю! - издевается он, что ли?
Пользуясь передышкой, Любовь Петровна напрягает руки и ноги, но оранжевая полипропиленовая бечёвка держит крепко, да и мужичок, судя по всему, умеет вязать узлы. Что её ждёт? Что с нею сделает этот гад с корявой щекой? Получается, Косых в кои-то веки не соврал про побег из «пятнашки» и Журавлёву угораздило выйти прямо на беглеца. «Индейца», наверное, вовсю ищут менты. Он убьёт Любовь Петровну? Уведёт в плен? Изнасилует со всеми извращениями, которые хотел перечислить Лёшка?
Воображение у Журавлёвой не очень богатое, однако по деревенским меркам она баба умная, начитанная. Наверняка «индеец» сейчас замучит её до смерти: в лесной глуши, в тугих лосинах, с кляпом, связанную ворованной бельевой верёвкой. Это ужасно. Труп невинной Любови Петровны никто не найдёт. Ленка накатается с подругами, сядет ждать дома маму с корзиной грибов и «гостинкой от зайки», а мамы нет. День нет, два дня нет, неделю… Всю жизнь.
На глазах женщины набухают слёзы, из распятого рта просочилась и течёт зелёная слюна. Трава горькая, отдаёт валерианой. Мужичок с интересом смотрит на выступающие под спандексом кружевные трусы Любови Петровны, жуёт последнее яйцо. Вытряхивает скорлупу в кротовую нору, заравнивает носком ботинка. Синяя кожа на изуродованной щеке натягивается и опадает, но не морщится. В ней отмерли мимические мышцы. Кто его так?
- Ништяк, - «индеец» делает ещё глоток молока и убирает полбутылки на потом. – А то со вчерашнего на одних огурцах.
Связанная женщина неподвижно пыхтит на земле с задранными за спину руками и ногами. Она сердита, напугана и сексуальна как чёрт знает что. Квартирный вор Краплёный в тяжёлых раздумьях смотрит на крупную блондинку. По ходу, на воле многое изменилось, даже бабы. Это ж надо – пойти по грибы в облегающем и просвечивающем наряде! На пленнице чёрные лосины с просвечивающими вставками-лампасами по обводу ляжек. Литые бёдра, крупный зад, круглые груди размером с два театральных софита. Лосины сидят очень туго. Эластик объял вздрагивающие полные телеса до барабанной дрожи, сдавил икроножные мышцы. Паховый шов прорезает хозяйку лосин ровно посередине.
Краплёный достаёт «бычок», разжигает, делает пару затяжек и торопливо тушит. Сигарет в лесу взять негде. Арестантская житуха приучила его к бережливости и экономии.
- Кукла, времени мало. Ты же сечёшь, кто я? Мне кровь из носу надо до Усть-Талки. Сел на колёса, а дорогу не знаю. Ты меня маленько проводишь. Лады?
- Бфррр! – говорит Любовь Петровна через нос.
- Не вкурил. Да или нет? Кивни.
Любовь Петровна неудобно кивает, изворачивая шею. Не спуская глаз с жертвы, Краплёный развязывает ей ноги. Задыхаясь от желания и туберкулёзного хрипа, «индеец» тайком проводит ладонью между влажных ляжек Любови Петровны, блаженно нюхает пальцы.
Сердце Любови Петровны замирает где-то в кармашке туники, прячется в футляре с очками. Началось! Сейчас её точно изнасилуют. Вор Краплёный заметил свирепый взгляд распростёртой Журавлёвой и тоже рассвирепел - сам на себя. Спрятал кулак, вкусно пропахший сырой женщиной.
- Подъём, кукла, - Краплёный теребит верёвкой женское тело. – Впереди почапаешь.
Неуклюже ворочаясь со скрученными руками и кляпом во рту, Любовь Петровна поднимает с земли восемьдесят семь килограммов себя. Сперва встаёт на колени, затем на ноги… и тут же бросается грудью на «индейца», пытаясь сбить его на землю.
Журавлёва не отдаёт себе отчёта, зачем так делает, зачем злит мужика, связавшего ей руки. Рывок интуитивный и дурацкий. Наверное, зэк с синей щекой ждал от пленницы чего-то подобного. Легче и подвижнее узницы килограммов на двадцать, Краплёный быстро уворачивается, отскакивает назад, захлёстывает петлёй полные икры женщины. Любовь Петровна спотыкается и снова летит носом в кипрей. По поверхности лосин рассыпаются искры, от боли и обиды Журавлёвой хочется выть и плакать.
- Ну? Успокоилась, кукла?
Очки в кармане, наверное, сломались. Или просто футляр треснул? Любовь Петровна, понуждаемая уголовником, медленно отрывает себя от земли, трясёт головой, отгоняет с румяного, заплаканного лица блондинистые вихри. Лента теперь служит кляпом, её буйные кудри ничто не сдерживает. Они путаются в ресницах, липнут ко лбу.
- Выну кляп, если не будешь орать. Не будешь?
«Индеец» как бы ненароком вертит в пальцах нож, взятый из Любкиного багажа. Один из лучших Стёпкиных ножей. При должной сноровке этим «кесарем» можно прорезать шею от уха до уха. Или выпустить кишки отсюда и до Колымы.
Кому кричать-то, других людей на Перепаде всё равно нет. Отступив назад, Любовь Петровна всеми силами даёт понять, что не станет голосить и звать на помощь. Трава во рту размокла, жжёт язык. Глотать её нельзя, вдруг ядовитая? Не корова же она, в конце концов!
Отвязав с затылка розовую ленту, зэк кидает её в корзину. Журавлёва с чмокающим звуком выплёвывает травяную жижу. Скулы сводит, что-то звенит и отдаётся в косточке за ухом, куда Краплёный влепил свою подлую «банку». Хорошо бы заесть валерьянную горечь конфеткой, но сладости в корзине у «индейца», а у неё связаны руки и положение очень шаткое.
- Уходим, - командует зэк с синей щекой. – Двигай на Усть-Талку, на хоженые тропы не лезь. Увидишь кого – сразу падай в траву.
Выразительно, со стуком бросает нож в корзину.
- Кричать нельзя. Осерчаю.
Беспомощная женщина кивает, скрипит лосинами, вычищает языком из ротовой полости остатки растительной дряни.
- Доведёшь – развяжу и отпущу. Будешь дурить – стреножу как кобылу. Пойдешь на цырлах, с пером у рёбер и с трусами в хавальнике.
Почему-то Журавлёвой чудится, что «индеец» специально себя накручивает, играет под невменяемого. Вращает белками, берёт на испуг. У коммерсанта Витьки Рачкова похожие повадки. Рачков тоже несколько раз грелся на нарах и часто косит под «припадочного урку».
- Я всё поняла, - выдавливает Любка. - Но туда же двадцать километров…
- Не булькай! Веди. Мне у каждого встречного-поперечного дорогу спрашивать не резон. Очень табло у меня приметное, - мужичок показывает на уродливый шрам. – Выкупаешь базар?
- Выкупаю, - и Любовь Петровна не может сдержать интереса. – Зачем ты свистнул из крапивинской бани станок и мыло? Побриться было невтерпёж?
- На ориентировке я с усами, - кратко говорит Краплёный.
Всё ясно. Обречённо вздохнув, Любовь Петровна шагает вглубь леса. Руки у неё скручены за спиной, она словно на буксире тянет за собой синещёкого «индейца». В кружевных трусиках больно, надсадно и горячо. «Индеец» с корзиной и ножом следует за пленницей в трёх шагах и рассуждает:
- Оставлять тебя тоже нельзя. Мне до Усть-Талки надо раньше дотюхать, чем ты атас в деревне поднимешь.
- Я не подниму, честное слово, - лепечет Любовь Петровна.
- Ага, - хмыкает зэк. - Ты ещё мамой поклянись.
***
Компаса у Любови Петровны нет, но она коренная сельская уроженка и уверенно ведёт Краплёного в лесные дебри, мимо старицы с чёрной водой, мимо старой вырубки, где редкие сосенки задушены дикой малиной. Среди разноголосого птичьего гая, шорохов листвы и жужжания шмелей Журавлёвой мерещится, что за деревьями трещит мотоцикл.
- Скоро будет дорога, – сквозь зубы цедит она. – Могут быть машины, люди.
- Тогда замри! – велит зэк. Он на скорую руку обматывает Любкину бечёвку вокруг елового ствола и идёт на разведку. Исчезает за кустом волчьего лыка.
Сходя с ума от страха, Любовь Петровна подкрадывается к ёлке, обдирая запястья на ощупь распускает шнур. Тихо отступила на шаг, на другой… Тут нервы не выдерживают и она стремглав бросается бежать.
Увы, её мгновенно выдаёт треск сучьев.
- Не уйдёшь, шалава! – слышится за спиной.
Чахоточный зэк, может, и не догнал бы предательницу, но против неё - связанные назад руки, упругие встречные ветки и излишний вес от любви к сладостям. Грузные формы, которыми так гордится Любовь Петровна, тоже не лучшим образом отражаются на её спортивных качествах. Обширный бюст цепляется за еловые лапы, прыгает огромными мячами, мешает бежать. Она запинается за корень и падает плашмя. Тут её и настигает Краплёный.
- Что ж ты так, маруха ежовая? – сетует «индеец», обходя сжавшуюся в комок жертву.
Любовь Петровна ждёт самой страшной кары – ножа в горло или в глазницу. Но Краплёный милосерден. Не бьёт её, не режет, не насилует. Деловито повернул потную бегунью с боку на бок, подсунул под неё конец верёвки, проделал неведомые манипуляции ниже пояса женщины. Журавлёва ёжится, ощутив чужое прикосновение к интимной части тела.
«Индеец» наступает на неё башмаком, резко дёргает за верёвку. В поясницу и низ живота Любови Петровны капканом вонзаются мудрёные петли. Мокрый пах в лосинах обжигает болью. Оранжевая бечёвка рассекает Любке все «дамские приспособления».
От неожиданности пленница рычит, в трусики ей ручьём струятся клейкие «хотелки», интимные слёзы, природный любрикант. Там чувствительно и противно хлюпает. Любовь Петровна переваливается на связанные локти, бросает взгляд на низ живота. Вот подонок! «Индеец» обвязал ей промежность наподобие детских ходунков. Верёвка крепко стягивает талию и бёдра заложницы, во влагалище уткнулся тугой болезненный узел.
- Пошли, - Краплёный тянет за верёвку. Больше он не оставит проводницу без догляда. «Ходунки» между ног раздирают ей пышную задницу. Верёвка-поводырь трёт вагину на каждом шагу.
Пустынную дорогу они пересекают незамеченными и скрываются в лесном массиве.
- Ты хочешь меня трахнуть? – Любовь Петровна не может и дальше томиться неизвестностью
- А ты хочешь? – «индеец» смотрит насмешливо.
- Нет. Я с восемнадцати лет такого натерпелась…
- Не кипишись, не шпокну тебя, - бурчит Краплёный. - Я не той масти.
Ноги главбуха Журавлёвой подкашиваются. Она задерживает дыхание, тревожно заглядывает в лицо с синей щекой. Краплёный обманывает? Успокаивает, усыпляет, а потом – ка-а-ак накинется?!...
- Шлындай, кукла, не крутись. А то снова за мохнатку секану!
Женщина тащится дальше, она почти счастлива. Ей хочется громко смеяться от радости. «Индеец» - арестант другой масти? Он не будет её насиловать? Любовь Петровна скорее поверит в Санта-Клауса, чем в то, что страшный беглый зэк, поймавший её возле Гапочкина лога, не попользует её тридцатью разными способами. А во время тридцать первого – не воткнёт под левую грудь Стёпкин нож.
Нет, обольщаться рано. Не исключено, что Краплёный надругается над нею как-нибудь по-другому. Бросит на колени и прикажет ему отсосать под шум берёз. Брррр! При мысли о насильственном минете Журавлёву снова тошнит. А если её изнасилуют в зад, она просто умрёт. Судя по книгам и фильмам, заключённые поголовно помешаны на анальном сексе. Мать-заступница Тамара, только не это! Пусть лучше сразу зарежут.
Никому в жизни Любовь Петровна не подставит свою бесценную большую попу. Тот же покойный Журавлёв, уж на что был безбашенный, но противоестественным способом жену не насиловал. Грубовато шутил, что «г@вно морской пехоте не товарищ».
Что попусту гадать? Остаётся покорно брести, смотреть под ноги и беречь рот от настырных комаров. Бодать чащу лбом, таранить кустарники бюстом, ждать дальнейшего развития событий.
О местах лишения свободы госпожа Журавлёва знает немного, зато даже грудным детям известно, что насильников там не жалуют. Их считают изгоями и отщепенцами. Делают их «петухами», пробивают гвоздями тарелки и ложки. Таковы воровские законы. Может, ей всё-таки повезло? Ей попался «правильный жулик»? Скрутил ей руки, связал жопу и гонит лесом до Усть-Талки, но домогаться не будет?
Вдогонку у Любови Петровны возникает другая мысль. Когда угроза изнасилования временно отступила, в ней просыпается жалостливая русская баба.
«А может, он импотент? - думает она. – Всё, небось, на зоне отбили… Мошонку, почки… Кормили плохо, в изоляторы сажали, простужался… Тогда бы, Любка, вовсе хорошо!»
В узком прогале между вековых елей «индеец» тормозит, заходится кашлем. Вынимает единственную, неприкосновенную сигаретку «Примы», экономно делает две затяжки и тушит огонёк большим пальцем. С табаком у него неважно.
- Иди-иди, не баламуть… Тебя уже насиловали, кукла?
- Не зови меня куклой, - просит чуть осмелевшая Любовь Петровна.
- А как тебя по имени?
- Татьяна, - почему-то врёт Любовь Петровна. По вискам у неё ползут капли пахучего женского пота, оставляя грязные разводы. К подбородку приклеилась паутинка. Промежность в липучем спандексе захлёбывается от собственной сырости. Колечки волос в паху облепили влажные губы, интимное место отчаянно чешется.
И помедлив, неожиданно выплёскивает:
- Меня муж пять лет подряд связывал и мучил.
«Индеец» слегка озадачен, даже перестаёт натягивать верёвку в промежности спутницы. Не сговариваясь, они стараются держаться тенистых мест. Затесавшись в дебри, наткнулись на ветровал. Сучья бьют Любовь Петровну по бёдрам. Она наугад принимает левее.
Под ногами вдруг открывается целый мост мелких замшевых обабков. Любовь Петровна всхлипывает, сжимает и разжимает за спиной плотно связанные кисти. Зачем ей теперь грибы?
- Чего ж ты не свалила от мужа? – спрашивает сзади «индеец».
- Некуда было. Бабкин дом продала. Одна я. И ребёнка жалко.
- Я тоже на улице рос. Большой ребёнок-то?
- Леночка. Ленок. Шестой год ей.
Некоторое время идут молча. Жарко, Любовь Петровна дышит через силу. Ходить по лесу со связанными руками очень неудобно. Постоянно приходится укрывать лицо от хлещущих веток. Едва не оступилась на кочке, «ходунки» в паху моментально врезались до самой матки, будто «индеец» ткнул ей туда томагавком.
- Ослабь узел на трусах? Сотрёт в паху, не дойду…
- Шевели говядиной, Танька, не то опять дёрну!
Впереди должно появиться большое поле. Когда Любка со Стёпкой держали корову, то летали сюда на покос. Журавлёва предупреждает об этом своего погонщика-тюремщика и они забирают к северо-западу. Продравшись через тёмную ложбину, поросшую молочаем и папоротником, связка-тандем на секунду выходит на солнце. Лучи обжигают непокрытую голову. Бёдра и ягодицы Любови Петровны ноют от усталости и сдавливающих лосин. Шею накусала мошкара. Не таким она представляла себе утренний поход за обабками!
- Хочешь, вернёмся? Я твоему шакалу гнилушки выбью? – вдруг говорит «индеец». – Больше не обидит, Танюха.
Любовь Петровна отдувает с глаза белокурую пушистую прядь, несколько свысока усмехается своему щуплому похитителю.
- Тоже мне Робин Гуд. Стёпка был шпала двухметровая. Сержант морской пехоты. Он бы ногтем тебя раздавил.
Краплёный уязвлён. Эта упитанная колхозница в лосинах открыто считает его слабаком. Да, он не похож на несгораемый шкаф или торпеду из спортзала. Но мог бы рассказать ей, как на саратовской пересылке его хотели посадить на перо трое беспредельщиков. Среди них был апельсин Газо Махачкалинский, самозваный и скороспелый вор. Горец Газо был баскетбольного роста и, наверное, ни в чём не уступал мужу этой сисястой голубоглазой дурочки.
Рассказать бы этой кукле, что Краплёный выстоял в свалке против троих. Ему сломали три ребра и засадили заточку под ключицу, Газо остался без глаза и почки. Другие два гладиатора покинули камеру на носилках. За бузотёрство Краплёному накинули ещё трояк, зато совесть старого босяка осталась чиста. Он не прогнулся под залётных.
- Моего дурня уже Бог наказал, - говорит Любка, поводя затёкшими плечами. – В прошлом году схоронила.
- Пырнули ливера? Или утонул?
- Не. На мотоцикле. Вдребезги.
- Царствие небесное жорику.
- Ни дна ему ни покрышки, - огрызается измученная Любовь Петровна.
Муж Стёпка часто связывал жену. Слишком часто. В эротических фильмах связывание и нежные пытки – неотъемлемый элемент сексуальной игры. На экране всё сладко и заманчиво. Горит неяркий свет. Полуобнажённое женское тело пристёгнуто наручниками к батистовой постели. Соски невольницы украшены клубникой, низ живота покрыт ванильным кремом. Переливаются чёрные чулки. Бежит по бёдрам пот. Играет шёлк, липнут к лицу растрёпанные волосы. Распятая женщина урчит и стонет, пока голливудский красавчик поедает с интимных мест крем и клубнику, творит с нею восхитительные запретные вещи...
Положа руку на сердце, суровая вдова Любовь Петровна была бы не прочь оказаться героиней эротического кино. Если бы сказочный милашка-принц искупал её в шампанском и предложил поиграть в требовательного господина и послушную рабыню, она бы недолго сопротивлялась. Разрешила бы скрутить себя, заковать в золотые цепи, обласкать, исцеловать, всюду вылизать.
Со сказочным милашкой Любка даже в цепях получила бы вагон удовольствия. Но законный дурак Стёпка… Стёпка был далёк от голливудских постельных игр. Он вязал Любку зло и крепко. И насиловал безо всяких прелюдий. Если бы Любовь Петровна вела дневник семейной жизни, получилось бы следующее:
15 мая. Сходила на работу в юбке выше колен. Вечером Стёпка отобрал «мини», связал мне руки, выдрал голую ремнём. Назло ему купила и спрятала ещё две мини-юбки.
17 мая. Садили картошку. Стёпка весь день молодцом. Напился только к вечеру. Не ругались.
19 мая. Муж напился с самого утра. Разругались из-за денег и его вечной пьянки. Хотела уйти к Насте, но Стёпка не дал. Привязал меня к кровати прямо в куртке, сапогах и колготках, поколотил, изнасиловал. Лежала связанной три часа.
22 мая. Стёпка пришёл с работы в стельку пьяный. Обозвала его сволочью, пригрозила разводом. Мне заткнули кляпом рот, связали руки, заперли «на исправление» в холодной бане.
24 мая. Муж протрезвел, просил прощения, дал денег на обновы.
30 мая. Стёпка увидел, как я болтаю на улице с Жоркой Брянцевым. От ревности психанул, шуганул Жорку, затащил меня домой. Побил, связал руки и ноги. Пил водку, каждые полчаса проверял, чтоб не развязалась.
- Танька! Не молчи, а то мент родится. Хочешь, расскажу как я с зоны лапти сплёл? Посмешу тебя.
- Расскажи. Куда мне деваться, буду слушать…
Из зоны Краплёный дал дёру по-английски, на арапа. Три дня назад в «пятнашке» загорелся лесопильный цех. Не сам загорелся, конечно. Арестанты помогли.
К ЧП колония оказалась не готова. В пожарном депо ИК-15 киснет старенький пожарный «Зил-130», в радиаторе синицы гнездо свили, караул вольняшек ещё с майских праздников бухает. Колёса спущены, горючки нет, в пожарном водоёме лягушки квакают. Рыночная экономика, ребята, что вы хотели? А лесопилка – это не шутки. Триста квадратных метров сухого дерева, опилки, стружка, всякая дрянь. И слесарка с кислородными баллонами.
По инструкции арестантов должны были срочно бортануть с промзоны по баракам, пересчитать и усилить охрану периметра. Однако начальство на свой страх и риск забило на инструкцию. Почти всех семьсот сидельцев выгнали тушить пожар, иначе от зоны пшик останется и дубакам сторожить будет нечего.
Из Ковтунов и Рудного Камня в колонию вызвали гражданские пожарные машины. Персонально для них отперли ворота товарного двора, чтоб не делали крюк через КПП. Попкарей свободной смены, конечно, на выходе поставили, но охрана была организована шаляй-валяй, как издревле на Руси и принято.
Краплёный суетился вместе со всеми в дыму, мелькал, пошучивал, багром доски растаскивал из штабеля. Потом улучил момент, заскочил в депо, схватил чью-то каску и брезентовую робу. Морду копотью измазал, мутное забрало на каске опустил – и готово дело. Вместо осужденного второго отряда Клеменко Юрия Михайловича по пожарищу носится неведомый боец огненного фронта. Таскает брёвна, подсоединяет брандспойты, семафорит водителям, сдающим задним ходом – везде успевает.
Наглость, как известно, города берёт. Пока гражданские машины пролили очаг возгорания – раз десять мотались на дозаправку к поселковому гидранту. Попкари на воротах больше на пожар глазели, чем цистерны досматривали. Едете и проезжайте с Богом, только цех потушите, братки. Там лесу пиленого сотни кубов, фанерный кряж, плинтуса, оконные штапики на продажу нарезаны. Станки мало-мальские. Инструмент. Пилорама опять же денег стоит. За неё руководство ИК очень переживает. Новую по нынешним временам точно не купишь.
Ворота хлопали, огонь горел, машины сновали туда-сюда. Никто не обратил внимания, когда трёхмостовый «сто тридцать первый» ковтунской пожарной дружины выкатил за территорию, а следом закопчённый пожарник с рукавом на плече пробежал.
- Стойте! Стойте! – орёт. – Всасывающий рукав забыли! - но орёт так, чтоб в машине его не слышали. Мотор ревёт, водила жмёт на гашетку. Попкари гогочут, советуют опоздавшему наддать, может, даже вперёд машины к гидранту прискачешь.
Прицепился недотёпа-пожарник сзади к подножке «сто тридцать первого» вместе с рукавом, уехал за поворот, только его и видели. Вот так при невыясненных обстоятельствах из-под стражи бежал осужденный второго отряда Клеменко Юрий Михайлович, срок семь лет, из них отбыто пять с половиной. Статья сто сорок четвёртая УК РСФСР, часть вторая. Рецидивист.
***
Краплёный повествует о дерзком побеге весело, с удальцой. Спутница слушает, но не смеётся.
- Тебя Юрий зовут?
- Был грех, мама нарекла при рождении, - хмыкает «индеец».
- А почему щека синяя?
- Один кент из самопала дробью зарядил. Разворотил пол-рыла. Через это и Краплёным стал.
Вор-беглец и Любовь Петровна идут по елани. Иногда провожатый звучно шлёпает обнаглевших комаров. Пленная Журавлёва лишена такой привилегии. Её веки распухли от укусов, лосины в промежности пахнут зноем, течной сучкой, натёртыми гениталиями. Вверху перепеваются птицы, за кроны берёз цепляются сгустки облаков, похожие на взбитую сметану. Волосы пленницы тоже похожи на взбитую сметану.
При ходьбе бёдра и таз Любови Петровны движутся сами по себе, пережёвывая верёвку в промежности. По спандексу бегут статические искры, через тончайшую сетку в боковых вставках-окошках выпирает белоснежное тело. Кромки трусиков рассекли, развалили громады ягодиц почти напополам.
Краплёный морщится. Он не может целый час спокойно смотреть на эту сдобную белую бабу. Он пообещал не насиловать её. Сам не знает, почему пообещал. Эта грибница-блондинка ему никто. Если дойдут до Усть-Талки – придётся срочно решать, что с нею делать.
Близость женского сдобного тела опьяняет, будит зверя. Краплёный не сдержится. У него несколько лет не было живой бабы. Зачем он тащит её с собой, если не трахать?
Шаг, шаг, шаг. Наклониться, пропустить над собой ветку. Шаг, шаг, шаг… Любовь Петровна уже не думает о Краплёном. Пожалуй, полдороги до Усть-Талки они одолели. Никого не встретили. Места здесь глухие. Ни милиции, ни грибников, ни ягодников. Хорошо это или плохо? Любовь Петровна понимает: жить ей осталось не больше двух-трёх часов. Оставаться неизнасилованной сумасшедшим зэком – того меньше. Не отпустит он её никуда. Стянет кружевные трусы и всадит свой тюремный грязный член куда придётся. Будет больно. Наверное, всё внутри порвёт с голодухи. Насытившись, чиркнет по шее Стёпкиным ножиком, бросит в овраге, привалит ветками.
- Танька, тоже травани что-нибудь? Скучно мне, думки всякие…
- Хочешь, кино расскажу?
- Тема в натуре! Пять годков толком кина не смотрел. Давай.
- Брала тут у Верки видеокассету… Ой, ты же не знаешь, что такое видео?
- Привет, кума! Думаешь, я вовсе? В восемьдесят восьмом работал я хату одного артиста, там уже видюшник стоял. Здоровый, падла. Даже марку помню: «Филипс».
- Артист всё-таки. Из загранкомандировки, наверно, привёз.
- Или из партийного распределителя, ха-ха.
- А что за артист? Известный?
- Ага, тебе почтовый адрес и явку с повинной до кучи не надо? Следачка, что ли? Вот чумовая. Ты за кино давай чеши.
На Веркиной видеокассете Журавлёва смотрела фильм про заложницу. Точь-в-точь про неё, но не совсем. Идёт война, цивилизация разрушена, горят руины небоскрёбов. Солнца нет, только вечные сумерки. В небе день и ночь висит облако радиационной пыли. Какой-то вооружённый психопат ловит местную девчонку и велит то ли вывести его из окружения, то ли наоборот - провести в тыл врага. Скрутил ей ремнями руки, приставил к заднице штурмовую винтовку, погнал перед собой.
Девчонке лет девятнадцать, её зовут Эйджи. Высокая, голоногая, в трофейных армейских ботинках, шортах и коротком грязном платьице. Эйджи чумазая, у неё подбит глаз и порвано ухо, но при ближайшем рассмотрении - симпатичная особа. Когда связанная Эйджи случайно проваливается в котлован с водой, платьице нескромно облепляет её тело и достоинства фигуры становятся видны невооружённым глазом. Мучитель-психопат обмотал ей шею верёвкой, прикрепил другой конец к своему поясу. Непонятно, какого чёрта он ей доверился. Мало ли куда увлечёт врага мстительная жертва?
На протяжении фильма пленница ведёт сумасшедшего вояку высохшими каналами, автомобильными кладбищами, подземными бункерами. На них нападают крысы-мутанты, банды юродивых калек, слепые рогатые слизни. Группировки байкеров-анархистов стремятся отнять у психопата главные ценности апокалиптического города: патроны, консервы и женщину. С вышек стреляют автоматические турели, реагирующие на всё живое. Психопат отважно отбивается за двоих, защищает свою проводницу. Иронично зовёт её «Указующий перст», иногда бьёт по лицу.
На привалах мучитель ставит Эйджи на колени, затыкает тряпкой рот, упирает ей винтовку в живот и привязывает за волосы к спусковому крючку. Пленница либо дремлет вполглаза, либо пытается исподтишка развязать себе руки, но у неё не получается.
Почему-то нигде ни разу не показали, как связанная девчонка справляла нужду. Прямо в ботинки себе мочилась, что ли? Зато сцену, где маньяк под первым же кустом надругался над Эйджи, показали почти полностью. Во время откровенной сцены Журавлёвой пришлось выгнать из комнаты любопытную Ленку. Маньяк насиловал Эйджи грубо, но не слишком жестоко. Секс в этом кино имел второстепенное значение. Фильм был о выживании двух ненавидящих друг друга людей во враждебном мире.
По пути дуэт психопата и заложницы пережил тьму приключений и опасностей. История была длинной, и под конец девчонка в психопата влюбилась. А в финале, когда психопат уже вышел к своим, девчонку нечаянно убил командир этого психопата. Потому что та не успела крикнуть, предупредить.
***
Дослушав, Краплёный звучно сморкается.
- Красивая сказочка. И психопат ничего не сделал? Командиру за тёлку кранты не навёл?
- Эйджи-то уже не вернёшь. А бойцов у них и так мало. Кто воевать будет?
- Зря чувак её испортил. Не по понятиям.
Краплёный понимает Любкино кино по-своему. Когда шёл из Ковтунов, голодный и злой, тоже мечтал при случае отшпилить первую попавшуюся бабу. И вот, сцапал козырную Таньку в сверкающих штанах в обтяжку. Связал и гонит. Но не насилует. Почему?
В мире уголовника Краплёного нет сострадания и жалости. Это чуждые материи, в зоне с ними делать нечего. И Таньку в проступающих трусиках он хочет до отрыва башки, аж хрен за ветки цепляется. Девка молодая, сочная, смачная. Двадцать лет тому назад они бы в любом козырном кабаке с ней посидели. У квартирного вора-избача Краплёного всё было. Луну с неба достать мог. Сам бы не достал – заплатил бы, принесли на блюдечке.
Ишь попой гладкой, духовкой своей идёт-вырисовывает. Краплёный с мучительной гримасой хватает себя за изношенное, истлевающее трико. Вот бы завалить её на травку-то! Но… нельзя.
Он знает свой диагноз. Под пальцами в паху нащупывается целый шар, которого от природы у человека быть не должно. Будто третье яичко выросло. А Таньке, этой губастой белобрысой рыбке, ещё жить да жить.
Обрыв под ногами открылся внезапно – Любовь Петровна едва успела отпрянуть. Из-под сапог сухо посыпались комья. Глубокий овраг, поросший бересклетом и лозняком, тянулся в обе стороны, насколько хватало глаз. На дне шкворчал невидимый ручеёк.
Верёвка-поводырь дёргается между ног, тормозит, женщина испускает сквозь зубы стон от жгучей боли и падает на колени – урвать секунду драгоценного отдыха. Ноги подламываются от длительной ходьбы, в акриловые сапоги набился лесной колючий мусор, стельки пропитаны вонью. Лицо испещрено волдырями и лоснится от пота.
Раздвинув кусты, выходит Краплёный. Он начал прихрамывать. Под глазами круги, на лбу чётче обозначилась сетка морщин. Похоже, вору тоже нездоровится.
- Где мы?
Любовь Петровна нехотя разлепляет спёкшийся пунцовый рот с потёками грязи и зелени.
- Афанасьев лог. Мы сюда мох на баню драть ездим. Мне на ту сторону связанной не влезть.
Руки у неё давно закаменели, связанные за спину тугим узлом. Рукава свитера задрались, оранжевые верёвочные петли вгрызлись в обнажённые белые запястья. Кисти отекли, под бечёвкой зудят воспалённые пятна.
Краплёный улыбается своей невольной спутнице, показывая стальные фиксы.
- Не кони, сосулька, на верёвке тебя втащу.
- Сдурел, да? Режет…
Верёвка-поводырь из оранжевого полипропилена, оплетённая вокруг талии и между ног, напоминает баскетбольную корзину. Узлы глубоко втыкаются в женщину сквозь трусики, не давая Журавлёвой совершать резких рывков. «Ходунки» причиняют возбуждённой женской вульве сосущую боль. Сексуальное возбуждение не унимается, оно отнимает у пленницы остатки сил.
- В обход, - командует Краплёный. – Ищем, где можно спуститься. Тут глубины метров семь.
Любовь Петровна нервно отирает мокрый подбородок о плечо и на привязи плетётся вдоль оврага. Верёвка туго щемит ей гениталии, нелепо торчит между ягодиц, обтекаемых как гоночные болиды. Под серой туникой кораблями качаются груди. Лосины из спандекса тонко свистят между грузно переваливающихся ляжек. Если бы на зоне Краплёный показал хотя бы фото этой куклы, на неё бы онанировал весь отряд.
- Стой, - Краплёный с маху падает на шелестящую лесную подстилку, тянет книзу резинку спортивных штанов. – Танька, стой так, не поворачивайся. Невмоготу мне. Балду гонять буду.
Любовь Петровна застывает. Она не понимает блатного жаргона, но догадывается, что Краплёный хочет помастурбировать на неё. На её озарённую солнцем фигуру, блестящие лосины, связанные руки. Значит, он не импотент? Ему не отбили в камере мужское достоинство, и он не пользуется правом сильного? Не насилует свою пленную голубоглазую «куклу», хотя мог бы сделать это уже тысячу раз?
Очевидно, мужская совесть бывает сильнее самолюбия. Он действительно «правильный жулик». Вор и бандит, но с принципами. Не отморозок, не взломщик мохнатых сейфов или как их там называют?
Краплёный учащённо дышит сзади. Тёртый, немолодой вор, он не сводит взгляда с её задницы и дрочит как пятиклашка. Это удивительно. В порыве благодарности Любовь Петровна вдруг говорит не оборачиваясь:
- Хочешь, я тебе рукой сделаю? Если развяжешь меня.
Краплёный хрипит лёжа на боку. Левой рукой дотянулся до лосин Журавлёвой, с хрустом гладит сочную ягодицу заскорузлыми пальцами. Правая его рука работает как поршень.
- Не надо, Танька… Нельзя, чтоб на тебя попало. Больной я.
Любовь Петровна сразу вспоминает Генку Зварыгина, что по пьяни застрелился из охотничьей «ижевки».
- У тебя рак? Туберкулёз?
- Нет… - Краплёный шумно сглатывает. - ВИЧ-инфекция, Танюха. Вторая стадия. Всё! Усохни! Не мешай…
Потом вор спускается в овраг, находит лужицу, долго полощется, кашляет. Любовь Петровна смотрит на него с обрыва. Угроза миновала. Ей давно хочется в туалет. Как со связанными руками снять лосины?
Где-то над лесом стрекочет вертолёт. Услышав шум вертушки, беглый зэк одним прыжком взлетает к женщине, волочёт её под нависающие ветки.
- Видала почёт? Хозяин на меня керосину не пожалел!
- Думаешь, это за тобой?
- Я не думаю, Танька. Я знаю. По ходу пьесы на Усть-Талке нам сейчас палево.
Звучит так, будто они с Любовью Петровной на пару рванули из зоны и третьи сутки делят последний кусок хлеба, скрываясь от ментов.
- Где ты заразился?
«Индеец» Краплёный раскуривает свой заветный чинарик, закладывает его меж двух спичек и смолит крошечный огрызок до самого конца. Окурок шает и рассыпается в пыль.
- Подозрение имею, что от гребня спидозного. У гребней в гудке такой рассадник, мама не горюй… В них же весь лагерь душой отдыхает.
- Тьфу, гадость. А разве инфицированные не отдельно сидят? Я думала, у них свои зоны.
- Скажешь тоже, алюра. Где столько зон набраться? У нас на «пятнашке» каждый четвёртый – носитель.
- Вас хотя бы лечат?
- Хм… Ты сначала скажи: а на воле спидозу лечат?
- Нет, не слыхала… Это дорого, наверно. Редко.
- Ха-ха-ха! Даже на воле дорого, а на зоне? Клали они все на нас. У зэка харя треснет, если их от ВИЧа лечить будут.
- И совсем никакой помощи?
- Типа пайка усиленная полагается. И охрана тоже усиленная… типа.
- Охрана-то зачем?
- Нас от здоровых охранять. Свой брат арестанты разные бывают. Трухают нас, извести хотят. Не всем же в жилу со спидозой в одном лагере канать.
- А срок с твоей … болезнью не скостили бы?
- Скостили бы. Я закон читал. При пятой стадии ВИЧ или четвёртой «В» – амба, полная амнистия.
- И?...
Краплёный грызёт травинку. Ему хочется курить.
- Пятая стадия – это без пяти минут жмур, Танька. Разлагающийся жмур. Он даже за ворота не выйдет. У меня уже лимфоузлы с голубиное яйцо. Кашель стал не тот. Всё нутро рвёт. Устаю быстро. С моим диагнозом до воли не дожить.
- Что ты хочешь делать на воле?
- На свежую травку дрочить, кукла! – рявкает Краплёный. – Мои дела тебе знать не надобно.
«Индеец» резко встаёт и щерится. За душевной беседой Любовь Петровна как-то позабыла, что перед нею не пушистый котик, а матёрый рецидивист.
Вертолёт барражирует в отдалении, будто радиус его полёта тоже ограничен "ходунками". Краплёный угрюмо разглядывает свою измученную обольстительную заложницу и принимает окончательное решение. Подходит к пленнице со спины, пластает ей ножом ненавистные верёвки на руках и в промежности.
- Иди домой, Танька, - швыряет в корзину Стёпкин нож. – Молоко я с собой возьму. После меня всё равно допивать западло.
Любовь Петровна свободна? Она торопливо чешется, разминает запястья и не веря своим ушам таращится на вора. У неё пропал дар речи.
- Ты заступницу поминала какую-то, - говорит Краплёный. – Что за птица?
Женщина наконец-то выдыхает. Тишком царапает искусанные бёдра сквозь чёрный спандекс с окошками. Безумно чешется бюст в ужимающем лифчике, но не растряхивать же его перед «индейцем»! Он того и гляди передумает отпускать заложницу.
- Мать-заступница Тамара? Да я толком не помню. Святая вроде бы. Покровительница всех апрельских.
- Значит, моя тоже. Я в апреле родился, двадцать шестого.
Любовь Петровна изумлённо прикрывает ладонью рот.
- А я - двадцать седьмого!
Они смотрят друг на друга, словно объединённые общей тайной. Затем Краплёный добавляет:
- У меня тётку Татьяной звали, добрая была баба.
- Я соврала, я не Татьяна.
Опытный жулик Краплёный не удивляется.
- Ну и правильно. Нечего всякой швали координаты светить.
- А ты шваль?
- Для тебя – да.
Любовь Петровна вытирает мокрый лоб, вынимает из кармашка расчёску. Поникшие было светлые кудри оживают, трепещут, бойко поднимаются торчком, приобретая форму ирокеза. С высокими начёсами Журавлёва полагает себя более симпатичной и менее круглолицей.
- Мужик твой из кино – всё-таки фуфел, - усмехается синещёкий «индеец». – И твой покойный муж фуфел был. Нельзя баб неволить.
- Твоими бы устами мёд пить.
- Найди себе мужа хорошего. Чтоб одну в лес не отпускал, - Краплёный секунду медлит и сознаётся. - Я бы свою за такие штаны, как у тебя, прибил сразу. Ты не девка, а ходячая сто семнадцатая УК с отягчающими.
- Нельзя баб неволить! – подковыривает Любовь Петровна. – Изнасилование по новому кодексу - сто тридцать первая.
- Не моя статья. Не моя масть. Извини, что по чайнику тебе втетерил, - говорит Краплёный. – И это… Можно, твою ленту возьму? На фарт?
- Бери.
Краплёный поворачивается и спускается в Афанасьев лог. В руках у него розовая атласная лента. На другом берегу лога стучится дятел. Снова надоедливо стрекочет вертолёт.
- Спасибо, Юрий, - внезапно кричит Любовь Петровна.
За что спасибо? Краплёный лишь пожимает плечами и исчезает в густом лабазнике. Одинокий, смертельно больной и никому не нужный гость из прошлой жизни.
Обратно Любовь Петровна идёт на автопилоте. Ей мысли пусты. Ноги приносят её на ту же поляну, поросшую обабками. Любовь Петровна тупо перебегает взором с гриба на гриб и только сейчас видит, что на локте у неё висит корзина и вор вернул ей нож.
Она встаёт на колени, в прострации долго режет мелкие, крепкие грибы. Рядом колышется надломленная сухая ветка со скукоженными листьями. Перед Любовью Петровной вдруг является щека Краплёного, разорванная тремя неровно зажившими шрамами. Зарубцевавшаяся рана имеет синюшный оттенок, словно хозяину когда-то плеснули в лицо кислотой.
Журавлёва со стоном опускается на четвереньки. Её рвёт сухой желчью.
«Но ведь я не должна заразиться? Он не тронул меня».
***
В деревне на завалинке заколоченных хозтоваров сидят Лёшка Косых, Димка Шульда, Толька-Бэтмен. Эротично раскинувшись, на солнцепёке загорает заведующая клубом, яловая Валерка Птушко в турецком фиолетовом купальнике с люрексом. Шульда играет в официанта, с поклоном подносит ей стопки, угощает конфетами.
Прошедшее утро кажется Любке дурным сном. В деревне кипит обычная жизнь. Компания бухает, загорающая завклубом громко рассказывает похабный анекдот. Как бы вела себя томная Валерка, очутившись в плену у лесного зэка? Птушко вообще-то конявая. Небось наложила бы полные трусы.
- Ой, Любка с грибами пришла! Живая! – кричит Лёшка. – Любка, тебе лосины не жмут?
- А тебе зубы не жмут? Почему не на работе? Сообщу Прохорчуку, прогул влепит.
- Я на ремонте, запчасти жду, - отмазывается Косых. – Мы тут за тебя переволновались. Будешь рюмочку?
Журавлёва шествует мимо, виляя роскошным задом. Выпуклые ягодицы, подтянутые спандексом, сияют на солнце гигантскими мыльными пузырями. Эскиз проступающих трусиков напоминает тесёмки скоросшивателя.
Она заходит в магазин Рачкова, набирает сладостей для Ленки. «Гостинки от зайки». Продавщица Тонька записывает долг в тетрадку, жадно смотрит в Любкину корзину.
- Прелесть, а не обабочки! Далеко бегала, Журавлёва?
Словно очнувшись, Любовь Петровна смотрит в корзину и видит, что её двухведёрная тара на две трети наполнена отборными обабками.
- Я… не помню, - бормочет она и выходит из павильона.
- Склероз? Макушку напекло? – хихикает вслед Тонька.
- Тут с утра «шишига» с краснопёрыми крутилась, - говорит на завалинке Лёшка. – Я же говорю – побег из «пятнашки» был. Пока цех тушили, кто-то на волю сдызнул.
«Краснопёрые» - солдаты внутренних войск. Любовь Петровна почему-то не хочет, чтобы они нашли Краплёного.
- Не попалась зэкам-то, Любка? – ёрничает Косых. – Отчаянная ты. И даже к ёлочке тебя не привязали?
Рукава туники у Любки раскатаны до отказа, скрывают опухшие от верёвок запястья. От лосин в промежности разит усталым потом, неутолёнными гормонами, «бабьими хотелками». Трусики и лосины надо немедленно бросать в стирку.
- Попалась, - спокойно отвечает Журавлёва. – Поймали, подрочили на меня и отпустили.
- Га-га-га! Ты жжёшь, Любка!
Парни ржут во всё горло. Завклубом Валерка Птушко криво посмеивается, поправляя купальник на впалом «модельном» животе. Они пьют самогон, заедая огурцами. Журавлёва чувствует спазмы в желудке, подавляет приступ тошноты и уходит прочь.
Ночью Любовь Петровна лежит со спящей Ленкой и без звука смотрит видеокассету с «Титанами рестлинга». Мужички на ринге бойцовые и ухоженные. У них бычьи шеи, горы мышц, офигенные плавки со стразами. Наблюдая за комическими поединками, Любовь Петровна медленно крутит себе соски, щекочет ляжки и обнажённый живот. А потом закусывает губы и мысленно отдаётся победителю с самой крутой задницей.
Пах до сих пор ноет от верёвочной уздечки Краплёного. Госпожа Журавлёва безмолвно выгибается на постели, зажимает себе рот, простыни под нею в липком соку. Дочь Ленка мирно спит, прижимая к себе любимую куклу.
***
На следующий день, к искреннему восторгу Ленки, они с мамой едут в райцентр. Покупают мороженое, бродят по магазинам, транжирят мамины отпускные. В переулке мама вдруг заворачивает в Свято-Ильинскую церковь. Леночка знает, что здесь её крестили совсем маленькой. Макали в купель, читали молитвы. Интересно, а вода была холодная? Ох и вопила она, наверное.
Мама зачем-то выпытывает у пожилого батюшки, как следует благодарить небесную мать-заступницу Тамару. Покупает свечки, ставит за упокой своих бабушки и мамы Юли. Потом ставит свечки за здравие себе, Ленке и какому-то Юре.
Ленка озадачена. Насупленно глядит на образа и пытается вспомнить среди родных дядю Юру, но не может. Мама Люба быстро выходит с нею из храма, стягивает платок. Она как всегда красивая, накрашенная, вместо короткой юбочки поехала в село в длинном платье.
- Мамочка, - шепчет Ленка. – Дядя Юра - это кто? Он хороший?
- Не знаю, Ленуська, - непонятно и рассеянно отвечает мама. – Но что-то хорошее в нём осталось...