Нечасто, может, раза два в год, встречаю его на Новокузнецкой, возле круглого павильона метро. Удивительно, но за эти годы исчезло множество друзей, пропали куда-то бывшие девушки, снесены ларьки, и старые магазины на Пятницкой, работавшие целую вечность, канули в Лету, а он всё есть, он даже изменился на удивление мало, не особенно и поседел. Я всегда здороваюсь с ним и даю денег. Немного даю. Много их у меня и не бывает, да и знаю, на что они ему нужны - на маленькую после моего вклада он теперь точно настреляет. Мне порой кажется, что встречи с ним случаются не просто так, не раз уже замечал, что если пройтись по этому району с новой знакомой, Серёга Самец встретится обязательно, взяв мой полтинник и сигарету, он состроит хитрую мину, подмигнёт и поднимет большой палец. Летом он чаще торчит на улице, опершись на стену ротонды, зимой - в самой ротонде, сидит на подоконнике или на полу. Почти всегда он пьян, но не вусмерть, потому что «Серёга свою меру знает».
А Новокузнецкая-то изменилась. Превратилась в фешенебельный район, тут теперь дорогие рестораны кругом. А я помню это место другим - пустынным, поросшим одуванчиками. Тут с грохотом и дребезжанием проносились старые трамваи, сновали пьяницы и попрошайки, а на месте нынешнего фонтана, возле ротонды, было кафе с пластиковыми тентами, где продавали пиво в разлив. Было это тогда, когда городские низы, всё ещё до мозга костей советские, навёрстывали воздержание от пива, случившееся в эпоху дефицита, и оно лилось рекой, было повсюду, в телевизоре, на рекламных щитах и в руках каждого второго прохожего.
Москва была неухоженная и какая-то трогательная. На доходном доме, возвышающемся над трамвайными путями, росли молодые берёзки, а старые деревья улиц медленно погибали. Однажды, во время урагана, прямо при мне, отломилась крупная ветка, упала, зацепилась за натянутые провода, и провисела так ровно три года. Возле метро стояли разнокалиберные ларьки, один, торговавший звукозаписями, оглашал округу трелями восточного кларнета, из другого отпускали растворимый кофе в розлив и сигареты поштучно. За углом действовала полуподвальная рюмочная под названием «Второе дыхание», название было говорящее, поскольку внутри невыразимо смердело. Мы, молодые и сумасшедшие, повадились выпивать на Новокузнецкой, но не в рюмочной, где нормальным людям требовался респиратор, а на улице, как раз тогда появились две лавки, и одну мы обычно занимали целиком. До того во всей округе сесть можно было только на асфальт.
Сидим мы как-то на лавке вшестером, выпиваем. Девушек в нашей компании было две, Надя Кащеева, по прозвищу «Кащей», и Юля, она же «Маджори», и были они несколько странные. Надя была практически святой, славилась, как «злая недавалка», у неё была хроническая депрессия, поэтому она периодически впадала в минорное настроение, и принималась рассуждать о всякой жути, типа склепов и мертвецов. Юля же как раз тогда с помощью алкоголя слезала с винта, и она наоборот, строгим нравом не отличалась, была она простодушная и отходчивая, и за глаза называлась «не жадной девушкой». А парней, кроме меня, было трое - Жукинг, вежливый очкарик, Скиф, сын известного врача, но при этом абсолютно равнодушный к медицине выпивоха, и Ветер - дерзкий, невысокий, плотно сбитый блондин из Люберец.
Компания наша подобралась в институте совершенно случайно, все были с разных курсов и факультетов, и были мы тогда абсолютно счастливы – юности, раннего лета и Москвы, затопленной ленивым солнцем, для счастья было вполне достаточно.
Как раз, вернулись Жукинг с Маджори, они сходили за водкой к ларьку в Климентовский переулок. Маджори ржала, а её спутник нёс пакеты, имея вид несколько смущённый.
- Бля, прикол хотите? - сказала Маджори, хохоча, - Короче, Жукинг засунул свою тыкву в окошко и говорит "Здравствуйте", интеллигентным голосом, а она знаешь, что сказала? Продавщица? Сука, сейчас умру! "Крепкого нет"!
Хохотать стали все. Кроме Нади.
- Вы что, водки не купили? Вы охуели? Я ваше пиво пить не стану!
- Кащей! - сказал я, - Негоже от коллектива отбиваться! Надо через не хочу. Всем понятно, что водка лучше, но надо избегать трюизмов, ты же девушка!
Надя, не глядя на меня, ответила коротко:
- Пошёл нахуй!
И всеобщий хохот начался по новой.
- Короче, хотите прикол? - спросил я после паузы. Все, конечно, хотели.
- Короче. Был я с Ерусом в Лужниках, на фестивале газеты «Московский комсомолец». Прикиньте, пивные стаканчики лежали ровным слоем где-то в метр! Плуги квасили, и кидали под ноги. Папуасия, блять!
- Да ты сам стопудов так делал! – сказала Кащеева мрачно (от пива она действительно мрачнела).
- А как по-другому? Урны были с верхом забиты. Это Лужков свинство поощряет. Мол, пусть плуги свинячат, потом голос отдадут на выборах.
- Ты так делал? Делал. Вот и не ****и тогда.
- Молчи, несчастная! Будешь бухтеть – мы тебе водки никогда не купим! – сказал Скиф. Я продолжил:
- Вёл вечер какой-то шлимазл (это звучное слово всякий раз веселило моих друзей до невозможности). А в зале - прикиньте - сидит плуг лет сорока пяти, в камуфляжной майке и сандалиях, с круглой головой, с винным загаром, как они любят, а у него пакет с водярой, он оттуда достаёт, потихоньку наливает себе, и – ***к - выпивает.
- Ну, обычный плуг. Неинтересно. Ты как будто другой! – сказала Кащеева.
Я продолжил, не реагируя:
- Выходят графоманы, читают ужасные стихи, просто ужасные. Про любовь, в основном. И тут шлимазл вызывает этого плуга. Типа, «а сейчас прочитает поэт Смирнов». Он на сцену выходит, прямо с пакетом своим, зассал, что его бухло выжрут, а его шатает уже конкретно, подходит к микрофону, и начинает: «Памяти Володи Высоцкого»! И, выдержал паузу, и как засадит - «что ж ты, нахуй, Володя Высоцкий, на кого ты нас нахуй покинул»! И с выражением, аж завывает!
- Аааа, неужели прямо с матом? – спросила Маджори, закрыв лицо руками.
- Реально с матом! У ведущего такое лицо сделалось, что не передать. И дальше так: «без тебя, блять, в России ***во»!
- Аааа! Вот это да! Умираю!
Все заливаются, кроме Нади.
- Тебе, конечно, понравилось? – спросила она с вызовом, посмотрела и отвернулась.
- Ну а что, не смешно разве? Через слово – мат! И в конце он подходит близко к краю, и - ***к – как полетит со сцены! Вместе с микрофоном! Его поднимают, а он рвётся снова читать, не закончил!
- Аааа!!
Между тем, возле нас остановился мужчина, я заметил его боковым зрением. Он не торопясь курил, прислушиваясь. Меня это напрягло – попрошайки на Новокузнецкой подходили часто, и их приходилось отгонять.
- Потом выходит тёлка толстая, на голове кокон из волос, и читает: «я в постель с тобой лечу, если хочешь, проглочу!»
- Аааа!
- Сукаааа!
- Бля, я так не смогу написать!
- Ахматова прям!
В этот момент мужчина приблизился (одет он был не по погоде, в замызганный белый плащ) и произнёс, не ломаясь, но с настоящей печалью в голосе:
- Молодые люди! Я вас умоляю Анну Андреевну в данном контексте не упоминать!
Это и был Серёга Самец.
Мы не стали его прогонять, человек явно был с манерами. Оказался ещё и чутким, спросил у Нади:
- А Вы милая девушка, отчего в печали?
- Водки хочет! – ответил за неё Скиф, - Заебала, кстати.
- А почему отказываете в этом святом желании?
- Денег нет! – охотно ответила Кащеева, - Я просила водки, а они пива купили. На все деньги. Ну не суки ли?
Серёга Самец замолчал и вскоре ушёл, как будто испарился, эти незаметные исчезновения, как потом выяснилось, были его коньком. Минут через десять он вернулся с пакетом, а там - пузырь водки и пара банок "Хуча".
- Батл всего один, молодые люди, поэтому осмелюсь призвать вас запивать коктейлем. Эффект будет как от полноценного объёма!
Выпили по первой.
- Я Самец, - представился новый знакомый.
- Вау, такое имя? – удивилась Маджори.
- Не имя, девушка. Это прозвище. Могу рассказать, откуда взялось. Если желаете.
Мы, конечно, желали.
- Держали мы с товарищем прилавок на Птичке. На Таганке. Рыбок продавали, мотыля. У меня дома пять аквариумов столитровых стояло, сам разводил. Рыбки неплохо шли, но мотыль вообще кормил. Отработали, рынок закрывается, и обязательно за шампанским идём. У нас продавщица была знакомая. Люба. И тормозила для нас. Ящик. Мы ей сверху клали всегда, она и тормозила. А у нас со средствами тогда было хорошо, считали только червонцы. И пятирублёвые. Остальное – рубли, трёшки – кучами делили. На глаз. По двести рублей в день на брата выходило. Ну, выпивали мы шампанского, и ребята дурковать начинали. Ставили меня на прилавок и кричали: «Продаётся самец человека! Недорого! Бабы, берите!»
Серёга захохотал, и стало видно, что зубов у него практически не осталось.
- Ну, в общем, как-то так.
- Какой ты охуительно добрый чел! – сказала Надя, улыбнувшись впервые за день, - А я Кащей!
- А я Скиф! – сказал Скиф, тоже приветственно улыбнулся, а рот у него был не прекраснее, чем у нового знакомого, спереди зубов не было вообще (выбили их ему на родине предков, в уральской деревне, это называется - к бабушке съездил).
Представились все по очереди.
Серёга сыпал байками и историями, в конце даже стал читать стихи по памяти. Ахматовой. Получалось у него не очень. Позже, когда выпивка закончилось, мы сбросились последней мелочью, Серёга добавил, и купили портвейн, пять бутылок. Портвейн «три топора», который я раньше не пробовал, оказался на редкость забористой штукой.
- Я, молодые люди, ценю его не за букет, поймите! У него свои плюсы, безусловно, имеются. А раньше я в Крыму «чёрного доктора» употреблял. Исключительный напиток! Каждый год ездил, когда было на что!
- А потом?
- А потом всё. Закончился бизнес, так сказать. В общем, запил я! – произнёс Серёга с гордостью.
- Красавчик! – сказал Скиф, - И мы тоже бухаем!
- Имел удовольствие заметить!
Стемнело, мы ушли с лавки, переместились во дворик, там допили последнюю бутылку портвейна, а Кащеева долго блевала в углу двора, оглашая округу стонами. Потом забрались на крышу по пожарной лестнице.
- Ты знаешь, чувак, - сказала мне Маджори, развалившись с сигаретой, - а мне Самец этот понравился. Бухарь, но нормальный. Человеческий.
- Да, есть такое.
- Слушай, а давай с ним забьёмся на следующий раз?
- Давай!
Я поискал глазами Самца, но не нашёл. Он, оказывается, ушёл без предупреждения, и не было понятно, в какую минуту он это сделал.
Я так долго живу в Москве, что начал забывать свои первые ощущения от этого города. Вроде бы, сначала город мне не нравился. Он странно пах, и этот его запах казался не столько даже резким, сколько навевающим печаль. Потом, после институтских пьянок и ночных развесёлых прогулок, я к этому запаху притерпелся. Что в нём было? Мокрый асфальт? Цветущая сирень? Одуванчики, которых в ту пору было невероятное количество? Сказать сложно, потому что теперь этот запах пропал. Может, великий Таламус, могущественный отдел мозга, отключил этот фоновый раздражитель - так мы перестаём слышать воду, капающую из крана, или тиканье часов.
Тем не менее, иногда этот запах возвращается, приходит он на короткое время после сильных дождей, и, ощутив его, я всегда вспоминаю юность - эти наши 90-е, студенческое время, бесшабашное, сладкое с горчинкой и шибающее в голову, как тот дешёвый портвейн из гастронома на Новокузнецкой.
Прошло два десятилетия или даже больше. Компания наша давно не существует. Сначала умер Ветер, отравившись коньяком (дело, видно, было всё-таки не в качестве, а в количестве). Потом куда-то подевалась Кащеева. Сначала она, одержимая своей депрессией, выпрыгнула из электрички на полном ходу и сломала ногу, а мы приходили к ней в больницу, поить её водкой через соломинку и писать на гипсе непристойности. Позже она перестала брать трубку, в последний раз, когда я слышал её голос, она звонила сама, поздравляла с Новым годом. Было это уже давно, больше десяти лет назад. Пропала и Маджори, по слухам, вышла за турецкого бизнесмена и уехала. Скиф потерялся, говорят, однажды ушёл из своего дома в Химках и пропал. Остались только мы с Жукингом, изредка видимся.
Как-то созвонились, и он приехал в кафе в центре, стал он доктором Жуковым, упитанным кафедральным работником, обладателем неестественно белых, вставных зубов и классического профессорского саквояжа. Посидели, употребили по пиву, вышли покурить на улицу, и тут он раскрывает саквояж и показывает банки того же самого коктейля, из 90-х.
– Ни фига себе, где ты это взял?
- Всё тебе надо знать!
Решили пройтись, и пришли, само собой, на Новокузнецкую. Нашли лавочку, не нашу, другую, но на том самом месте, сели. Жуков пару банок достал.
- Вообще нереальные люди тогда с нами были! – говорю.
- Ага. Один Скиф чего стоил! Кстати, не знаешь, он не нашёлся?
Я покачал головой.
- А Кащей какая нереальная тёлка была?
- А то!
- Прикинь, она мне в любви признавалась, - зачем-то вспомнил я.
- Кащей? Недавалка? И что ты?
- А я сказал: «Надя, да ты спилась, по ходу! Завязывай уже, мозг, он один».
- Ни хера ты злой, - сказал Жукинг, и улыбка его стала гаснуть.
- А вторая какая была! Тоже же просто песня.
- Да, нежадная была девушка, - Жуков опять заулыбался.
- Прикинь, Жукинг, а я однажды встретился с ней без вас, как раз на этом месте, мы коктейль бухнули, и я начал её обнимать.
- А она что?
- Прикинь, дала мне пощёчину, обиделась, встала, едва удержал. В шутку обратил. Но она всё равно вскоре ушла.
- А когда это было?
- На пятом курсе.
Жуков качает головой, вытаскивает сигарету из пачки, и говорит:
- Надо же! Дома у меня в один кон её Скиф с Ветром вдвоём пялили!
- Избавь меня от подробностей! – говорю, а сам отчего-то хихикаю, но как-то невесело.
Забарабанил дождь, редко, но тяжело, с пузырями, мы встали и пошли к ротонде метро, и тут я почувствовал, что Москва стала пахнуть Москвой, так, как в 90-е, и, сквозь летящий из ресторанных кухонь угольный дымок, сквозь аромат бегоний, высаженных тут повсюду, с неистовой силой разлился этот почти забытый запах юности. И мне впервые стало понятно, что он, помимо мокрого асфальта, мусора, сирени и тополиной листвы, включает в себя и подвальную сырость – так тянет из склепов и умирающих домов, и этот компонент основной, а все остальные оттенки к нему только прикладываются.
Возле метро я увидел Серёгу Самца.
- Смотри кто, Жукинг! Прикинь!
- А кто это?
- Это же Самец! Серёга Самец!
- Да ну, бомж какой-то безногий. Я его впервые вижу!
- Да как же впервые? Ты чего? Мы же пили с ним тогда! Не раз! Ты что, забыл?
Жуков смотрит на меня недоуменно.
- Давай подойдём, он вспомнит тебя стопудово, Жукинг, - говорю и тяну его за собой.
- Здорово, Серёга! – сказал я, когда мы подошли к ротонде, - Как жизнь?
Но Серёга не реагирует, он сидит, понурившись, в своей инвалидной коляске.
- Серёга! Самец!
Он поднимает взгляд, смотрит на меня бессмысленно, и видно, как облака, ползущие над Новокузнецкой, отражаются в его серых, как небо, глазах.