Наде едва исполнилось тринадцать, когда умерла мама. На похороны приехала сестра отца, Надина родная тётка, которая у Кисловых прежде не бывала. Упрекнула брата: жену не жалел, заездил, до срока в землю легла. За поминальным столом лихо опрокидывала рюмку за рюмкой и, захмелев, гладила Надю по чёлке, как маленькую, и причитала: «Моя ты сиротинушка, горе горькое, как жить-то будешь…».
Говорливая, шумная, бесцеремонная, она прогнала поселившуюся в их доме тоскливую пустоту. Без конца гоняла Надю, не давая девочке присесть: «Поди в подпол слазь, сала принеси, да огурцов солёных, водку-то нечем закусывать, подъели-подчистили всё... Огурцы-то есть у вас? Да разом-то всё не тащи, вдругорядь слазишь. Торопыжка… За хлебом сбегай, возьми буханок пять, не хватит хлеба-то, народу-то собралось огогошеньки… С посудой-то не управлюсь одна-то, давай помогай, я мыть буду, а ты вытирай… Что ты её гладишь-то, ты до блеска три, посуда блеск любит. Мать-то не научила, видать. Спасибо скажи, что у тебя тётка есть. Чего стоишь, рот разинула, неси вот картошку на стол, да руками-то не хватайся, прихваткой бери, горячая она… »
Надя не понимала, чему её не научила мама, за что надо говорить спасибо, почему она сиротинушка и что означает заездил. От тёткиных поручений у неё гудели ноги, а отдохнуть не получалось, зато не оставалось времени переживать и думать, «как жить». Тётка ей нравилась. Хорошо бы она осталась у них насовсем. Тогда в доме не будет так одиноко. Но Галина уехала, наказав брату держаться, а племяннице хорошо учиться и не срамить отца. Слово «срамить» было нехорошее, стыдное, и относилось, наверное, не к учёбе. Надя не поняла, к чему.
— Пап, а почему тётя Галя у нас жить не осталась?
— Потому что у неё свой дом. Домой уехала.
Они с отцом договорились держаться, не плакать и не скулить. Дом в Кудинове, где всё напоминало о прошлой жизни, о прошлом счастье, — дом продали без сожалений и перебрались в город. В посёлке, где все друг друга знали, и здоровались, и в гости ходили — с пирогами и конфетами на Новый год и на Рождество, с куличом на Пасху, с песнями на Первомай, — в посёлке они были своими. А город своим так и не стал. В многоквартирном доме, где отец купил квартиру, никто никого не знал, только соседей по лестничной площадке. Это было непривычно. И немного страшно. Кто там, за стеной? Надя не спрашивала отца, но была уверена, что он чувствует то же самое.
Ещё она боялась лифта — с тех пор, как однажды застряла в нём, и полчаса плакала, нажимала на все кнопки и не знала, что делать. Её спас сосед, позвонил лифтёру. С тех пор она поднималась на свой двенадцатый этаж пешком, считая шаги. А с соседом дружила. Заслышав, как в замке поворачивается ключ, он всегда выходил на площадку. Интересовался, как у неё дела в школе, не обижают ли её в классе, новенькая как-никак. Угощал Надю конфетой и уходил к себе. Конфету брать было неловко, она ведь уже большая, а сладким угощают малышей.
Надя разглаживала фантик, каждый раз другой, у неё накопилась целая коллекция, а дядя Миша стал своим, как дядя Витя из Кудиново, с которым отец иногда перезванивался. Эти посиделки на лестничной площадке стали отдушиной для обоих. Надя рассказывала дяде Мише об одноклассниках, о том как Сашка Возов натёр доску сухим мылом. Её весь урок отмывали дежурные, урок был сорван, математичка злилась, а все радовались. А в воскресенье они поедут на экскурсию в Гребнево, в старый город, на автобусе, всем классом… Дядя Миша слушал с интересом, задавал вопросы и кивал головой. А папа слушал вполуха, потому что очень уставал на работе, и Надя не загружала его своими проблемами, решая их с дядей Мишей по мере поступления.
В феврале у Галины случился инфаркт, из Чебоксар пришла телеграмма: «Вашей сестры обширный инфаркт зпт состояние тяжёлое зпт ухаживать некому тчк приезжайте». Отец обещал вернуться через две недели. Найдёт сиделку или договорится с соседями, заплатит, деньги никому не лишние. Сестра там одна, бросить её в беде он не может. Надя хотела сказать, что тётя Галя их тоже бросила в беде, но не сказала, молча смотрела, как отец собирает рюкзак.
— Ну что, дочь, сможешь жить самостоятельно? Справишься одна?
Отец так волновался за неё, словно уезжал на два года, а не на две недели. Надя кивала, обещая вовремя ложиться спать, не ходить дома в «уличной» одежде, не нахватать двоек, не провалиться под лёд, не устроить пожар и не спалить квартиру к чертям.
=========== Дядя Миша
Вечер оказался ужасным. Ужинать без папы не хотелось, уроки Надя делала поминутно выскакивая в коридор: ей казалось, что щёлкнул замок. Из окна немилосердно дуло, вот тебе и новый дом, в .Кудинове дома было тепло, а здесь… Надо окна заклеить, как делала мама: по старинке, зато не дует и тепло. Надя поёжилась. Решено, завтра она купит оконную бумагу. Смотреть телевизор не хотелось, к окнам прилипла тьма, в стёкла ломился ветер, и казалось, что они прогибаются. Надя не выдержала и постучалась к дяде Мише.
Выслушав о тёте Гале и о папе, который вернётся через две недели, сосед похвалил её за самостоятельность, отцовским голосом спросил, сделаны ли у неё уроки на завтра, и предложил поужинать:
— Я, понимаешь, котлет нажарил десяток, одному не съесть, а вместе мы справимся. А ты почему босиком? Не холодно, говоришь? А чего ж ноги поджимаешь? Тапочек лишних у меня нет, извини… Давай, проходи, не стесняйся, я отцу твоему обещал за тобой приглядеть.
Не слушая Надиных возражений, что папа оставил много-много денег и три пачки пельменей в морозилке, дядя Миша взял её за руку и повёл на кухню. Интересно, как он обещал папе за ней присматривать, если с папой они не общаются?
Котлеты оказались вкусными, Надя запила их чаем и засобиралась домой.
— У меня же торт в холодильнике, я забыл совсем! — Дядя Миша звонко хлопнул себя по лбу. — Там в шкафчике ликёр, на верхней полке. Двумя руками бери, бутылка тяжёлая.
Надя дотянулась до верхней полки, сверкнув белыми трусиками, осторожно сняла бутылку, поставила на стол. Дядя Миша поспешно отвёл глаза.
— Вы пейте, я не буду, папа не разрешает.
Дядя Миша одёрнул на ней сарафанчик, похлопав по попе, как делал папа, в шутку, и Надя на него не обиделась.
— Ерунда. Детское вино, сладкое. Давай на брудершафт, по глоточку, и переходим на ты.
Надя никогда не пила на брудершафт. Ликёр оказался очень вкусным и стекал по горлу горячей струйкой. Он же холодный, а пить горячо, удивилась Надя. И тут дядя Миша нечаянно опрокинул ей на колени свой бокал. Надя ахнула. Дядя Миша суетливо расстёгивал на ней сарафанчик. Если сразу не застирать, от ликёра останется пятно, и Надин папа догадается, что она пила вино.
— Нет, что вы… ты… не надо, я сама.
— Сама, сама, — бормотал дядя Миша, стаскивая с неё сарафанчик. — Ты копуша такая, не отстирается ведь пятно!
Надя стояла, вцепившись пальцами в резинку трусов, и чувствовала, как её пробирает озноб.
— Что ж ты так легкомысленно одеваешься, плечи голые, коленки голые, ноги босые. Свитер почему не надела? Колготки почему не носишь? — спрашивал дядя Миша тоном строгого учителя.
— Я в школе ношу. А дома так. Папа говорит, мне надо закаляться, чтобы не болеть. Я болею часто. Я привыкла уже, мне не холодно почти. Не надо застирывать, дядь Миш, я дома постираю, я сама… — тараторила Надя и тянула к себе сарафан.
— Сама, сама. Да стой ты спокойно, не тяни, порвёшь. Дядю Мишу не надо стесняться… ты же папу своего не стесняешься? Стесняешься? Правильно, ты большая уже, бюстгальтер носить пора, а ты стесняешься отца попросить… — Дядя Миша провёл рукой по Надиной груди, спросил буднично:
— Прибаливают они у тебя? Это у всех бывает в твоём возрасте, надо это пережить, вот и всё.
Надя кивнула и залилась краской. Дядя Миша угадал. Грудь болела и зудела, и телевизор она смотрела сидя на полу с прижатыми к груди коленками.
— Не холодно тебе на полу? А чего тогда скукожилась? Сядь нормально, на стул, — предлагал отец.
Надя натягивала на коленки подол и уверяла, что ей нормально и что с пола удобнее смотреть, последнее было правдой.
Дядя Миша руку не убрал, гладил по груди тёплой ладонью. Ликёр разлился внутри горячей ленивой волной, смешиваясь с жарким стыдом. Надя отталкивала его руку, дядя Миша мягко уговаривал:
— Тебе ведь приятно…
Надя отшатнулась, испугалась и разозлилась одновременно. И сказала, что всё расскажет папе.
— И фотографии папе покажешь? — В руках у дяди Миши появился фотоаппарат, объектив смотрел прямо на неё. Это всё ликёр. Крепкий, а на брудершафт полагается пить до дна. Надя в ужасе присела на корточки и прижала к животу колени, дядя Миша неожиданно толкнул её в грудь ногой, Надя машинально отвела руки назад и схватилась за паркет, чтобы не упасть. Фотоаппарат застрекотал.
Это камера. Он всё снимал на камеру — как она перед ним стояла и вертела резинку трусов, и рассказывала, как папа её закаляет. Как сидела враскоряку, цепляясь руками за паркет, и тёрла грудь, куда ударил дяди Мишин шлёпанец. Она никому не расскажет. Сделает всё, что скажет дядя Миша, только бы он её отпустил.
— Ничего ты не расскажешь, побоишься. А расскажешь, я ролик в интернет выложу, весь дом увидит, и вся твоя школа.
Дяди Мишины бесстыдные слова вползали в уши и разливались внутри горячим, ликёрно-вязким месивом. Голове было жарко, а телу холодно, до мурашек.
— Я не скажу! Никому, честное слово! — пообещала Надя. Подтянула колени к груди, обхватив их руками, и сидела, лихорадочно соображая, что ей делать. Соображать мешал ликёр.
— Замёрзла. А говоришь, закалённая. Сейчас ликёрчику хлебнёшь, согреешься.
В губы ткнулось бутылочное горлышко. Надя машинально хлебнула и закашлялась. Скользкие руки ползали по телу, ощупывали, гладили, нажимали. Надя с усилием поднялась, хотела убежать, ноги не слушались, запутались, и она растянулась на полу. Дядя Миша помог ей встать, бормотал что-то ласковое, гладил по голой спине.
От брезгливого ужаса сводило живот. Надя попыталась вырваться, но где ей справиться со взрослым грузным мужчиной. Только что они жевали котлеты и пили чай, и ели торт, а теперь она стояла перед ним в трусиках, теребила резинку и не знала, как рассказать об этом папе, когда он приедет.
Трусики, мокрые от вылитого на Надю ликёра, дядя Миша велел снять, в мокрых холодно, простудишься на раз-два, а мне перед отцом твоим отвечать. Надя отчаянно замотала головой, отказываясь, стены поплыли, пол покачнулся, и она как-то вдруг оказалась на диване. Дядя Миша навалился сверху, вжал её спиной в диванный валик. От него пахло зверем, он был потным, горячим, тяжёлым, он что-то с ней делал, поливал из бутылки ликёром… Надя крикнула: «Помогите, кто-нибудь!»
На её губы легла потная ладонь, Надя впилась в неё зубами, превозмогая тошноту. Дядя Миша намотал на руку Надины волосы, потянул, выворачивая шею, лил ей в рот остатки ликёра. Надя кашляла и глотала, глотала и кашляла, ликёр закупоривал горло, волосы больно натянулись, кожа горела огнём.
Надя выгибала шею и тянула вверх подбородок, тогда не было так больно под волосами. Она думала, что это никогда не кончится, эта мерзость, которую он с ней вытворял. Было стыдно и отвратительно. Зверь, лежащий на ней, что-то с ней делал, отчего она содрогалась в мучительных спазмах.
Наконец дядя Миша перелез, кряхтя, через диванный валик, сунул ей в руки пустую бутылку, которую Надя машинально взяла — «В шкафчик убери» — и протопал на кухню. Сарафанчик он унёс собой.
— Тебе что принести, минералку или сок? — спросил как ни в чём не бывало.
Сока Надя дожидаться не стала. Осторожно, чтобы не загремела, поставила пустую бутылку на стол. Влезла в пахнущие малиновым ликёром трусики, обмирая от липкого холода. Ломая ногти, открыла балконную дверь, перелезла по обледеневшим перилам на соседний балкон, чудом не свалившись с двенадцатого этажа и оставив на промороженном железе лоскут кожи со ступни. На её робкий стук никто не отозвался. Надя крепко зажмурилась, сжала кулаки и с обеих рук ударила в оконное стекло. Ей повезло, соседи оказались дома...
Потом была больница, где ей зашивали изрезанные руки. Потом был суд, переезд в другой район, новая школа, где как-то узнали о случившемся, и шептались, и показывали на Надю пальцем. Потом была психиатрическая клиника, поскольку от школы отец отлынивать не давал, и Надя два раза пыталась покончить с собой, первый раз не смогла, второй раз почти получилось.
Она выбрала астрофизику — профессию, далёкую от людей как звёзды. Она умела обходиться без друзей, никогда не была в МакДональдсе («Не пойду, не хочу, там много людей»), вежливо отказывалась от приглашений на дни рождения («Нет, не смогу, извините»), а отдыху на море предпочитала дачные двадцать соток с трёхметровым забором из профильного листа.
Дачу Надя снимала на всё лето, и хозяйка удивлялась: деньги заплатила страшенные, а ничего не сажает, ни клубничку, ни укропчик, ни лучок. Приедет и сидит, в гости ни к кому не заглянет, за калитку ни ногой. Зачем, спрашивается, дачу снимает? Загорает, что ли? Так на курорт бы ехала, дешевле бы обошлось.
В свои двадцать семь Надя оставалась девственницей. Дядя Миша сдержал слово и «ничего не сделал», а на суде заявил, что девочка пришла к нему сама, и ликёр принесла (на бутылке были только Надины отпечатки пальцев, дядя Миша держал бутылку салфеткой), и он ей ничего не сделал и не собирался. Напилась сикуха и ввалилась к нему, на ночь глядя, в сарафанчике на лямочках. Отец-то уехал, вот и сорвалась с привязи, гормоны взыграли, а я виноват. Вот делай после этого добро!
=========Холод в сердце
Ужаснее всего было, что отец ей не поверил, а поверил дяде Мише, который на суде плакал, тряс жирными плечами и рассказывал, как пожалел соседскую голодную девочку, накормил котлетами, торт нарезал, чаю ей налил. А она ликёра нахлебалась и на пол спать улеглась, голая. Говорит, привыкла так. Девочек воспитывать надо, а не закалять. Я на диван её положить хотел, пледом укрыть, а она с кулаками на меня набросилась, к соседям через балкон сиганула, стекло им разбила. Что с девчонки взять, если она бутылку целиком почти высосала, остальное разлила. Страшное дело, когда девушка - почти девочка! - так напивается. И так одевается. Отец-то куда смотрел?
Дядя Миша театрально тряс перед судьями сарафанчиком, явно не подходящим для тринадцатилетней девочки. Сарафан ей сшила мама, она давно из него выросла, отец купил новый, красивый, а она упрямо ходила в «мамином», надставив подол пояском. Без пояска было холодновато, но что значил этот холод в сравнении с холодом в Надиной душе. Легкомысленный сарафанчик помнил тепло маминых рук, согревал сердце. И казалось, что мама не умерла, а просто ушла на работу… и когда-нибудь придёт.
Дядю Мишу оправдали, поскольку ничего не смогли доказать: он был трезвым, а в крови у Нади обнаружилось недопустимое промилле алкоголя. Дядя Миша не оставил на ней ни одного синяка (о том, как он слизывал с неё ликёр, Надя рассказывать не могла, вот просто не могла, и всё), а сарафанчик выстирал, выгладил и смиренно представил суду.
Пятно, конечно, не отстиралось. У них дома был пятновыводитель, а у дяди Миши, наверное, не было, отстранённо думала Надя. Мамина гордость — бабочка-аппликация с прозрачными крылышками была безнадёжно испорчена, а крылышки из перламутровых стали красными. Бабочка истекала кровью, как истекала кровью Надина душа.
— Она ликёром облилась, в руках бутылку не удержала,— вещал дядя Миша. — Из горлышка пила, ну и уронила… А сарафан сама сняла и попросила застирать, чтобы отец не узнал. Заявилась ко мне на ночь глядя, босиком, полуголая, куда отец смотрит…
Отец смотрел уничижающе. Уничтожающе.
— Довольна, что отца опозорила? Довольна? Я тебе сколько раз говорил, чтобы не носила эту… детскотню. Халатик тебе новый купил, красивый. А ты в этом позоре в гости отправилась! Тебе кто разрешил?!
— Никто… мне никто не разрешил, я не в гости, я к дяде Мише…
— Ты зачем к нему пошла?! Сама пошла, он не заставлял? Он правду говорит?
Надя кивнула.
— И ликёр сама пила?
— Да. Мы на брудершафт…
Отец не дослушал, ударил, впервые в жизни. Надя отлетела к стене, из носа закапала кровь. Надя вытирала её пальцами, шмыгала носом и смотрела на отца глазами, в которых застыло удивление. Он даже не дал ей салфетку, он с ней вообще не разговаривал. Дочь-блудница ему не нужна.
Почему отец ей не верит, а верит дяде Мише, который на суде бессовестно врал? А Надя молчала, потому что у неё отнялся язык. В новой школе откуда-то обо всём узнали, или не обо всём, но что-то они определённо знали, и Надю прозвали алкоголичкой. Надька-алкоголичка. С ней никто не хотел дружить, с ней вообще не хотели знаться.
Надя попробовала поговорить с отцом. Она ни в чём не виновата, она так больше не может, почему он ей не верит? За что он с ней так? Ну за что?!
Отец не вышел из комнаты, как делал раньше. Слушал. Молчал. А потом включил телевизор погромче и сказал, что она мешает ему смотреть. Это были его первые слова, сказанные Наде после суда. Судилища.
Она наелась кофейных зёрен, размолов их в кофемолке, всю пачку. Запивать не стала, хотя во рту было горько. Надела «уличные» джинсы и футболку, чтобы папе не пришлось её одевать, когда будет хоронить. Улеглась на диван, с головой накрылась пледом и стала ждать. Под пледом было очень жарко. Без пледа тоже. Сердце колотилось сильно-сильно, в ушах бился пульс, грудь давила боль. Что она делает?!
Хватаясь руками за стены, Надя доплелась до ванной и долго пила воду, прямо из-под крана. И совала пальцы в горло, выталкивая из себя коричневую жижу.
В школу она в тот день не пошла. Пролежала в постели до вечера, потом заставила себя встать и переодеться. Купленный отцом халатик жал в подмышках, но Надя носила его, стремясь задобрить отца, который вдруг стал чужим.
Когда в замке щёлкнул ключ, она вздрогнула. Ужинать не вышла, при одной мысли о еде к горлу подступала тошнота. Отец к ней даже не заглянул, умерла так умерла, подумала Надя. Ещё она подумала, что вторая попытка будет удачной.
Вспомнив школьное прозвище, хлебнула водки для храбрости. И заперлась в ванной. Когда пришёл отец, она почти спала и ей было хорошо. Отец вышиб дверь в ванную комнату, без слова забинтовал изрезанные вены и вызвал «скорую». С того дня они больше не виделись.
Из психиатрической больницы, куда её поместили как суицидницу (слово-то какое, колючее и острое, как лезвие), Надя отправилась в закрытый интернат. И долго ждала, когда приедет отец, но он не приезжал и не звонил. Надя убедила себя, что отца у неё нет, и ей стало легче. Она всерьёз взялась за учёбу, навёрстывая упущенное, понимая, что от этого зависит её будущее. Прошлого у неё больше нет, а будущее непременно будет.
ПРОДОЛЖЕНИЕ http://www.proza.ru/2019/05/22/1185