Чепец из стекла и стали на внушительной бетонной основе предвестником будущего «Зарядья» стоял во дворе музея, обметенный снегом. Голуби и вороны на него не садились, потому что не за что было зацепиться, их сдувало ветром. Внутри него было пусто, гулко и неуютно. Только в центре фундамент для постамента с торчащей в стороны арматурой постепенно превращался в сугроб.
Пурга поднялась такая, что в полдень горели лампы. Ярче всех – в директорском кабинете, похожем на захламленный гимнастический зал.
– Не будет никакой торжественной сдачи. Кто вам лично сказал, что она будет?
– Ну как же? Да здесь, за этим столом…
Вскотский ядовито прищурился.
– Но ведь…
– Ясно, товарищ директор! Разрешите исполнять?
– Идите.
Сияющий как пятак Гринев первым вышел из кабинета, гордо выставив подбородок.
– Великий человек, наш директор, – безапелляционно заявил он в приемной так, что все повернули головы.
Следом вышла Каина Рюх с пустым выражением лица, сломанной папиросой и в надвинутом до бровей берете. Кудапов, еще пытавшийся что-то возражать, вылетел за ними красный как взопревший рачок:
– Это немыслимо! – возопил он, пытаясь обнаружить сочувствующих среди ожидавших в приемной лиц, но, натолкнувшись на взгляд Гринева, опустил плечи и закивал: – Да-да, вы правы, что это я…
Лужана Евгеньевна широко улыбнулась Илье Сергеевичу, так точно и верно постигшему суть вопроса. Он мысленно раздел ее взглядом, затем (мысленно же) махнул рукой и удалился как победитель.
Минул год с памятного читателю утра. Стаял серый снег. Прокатились грозы. Никакого изваяния в МИМ в итоге не поступило. Рука, утвердившая высокий проект, гнила теперь в яме под Сыктывкаром вместе с высоким и умным лбом, прострелянным навылет чекистом. Конструкция стояла пустая, директивы сносить ее тоже не было. На нее старались лишний раз не смотреть. Стопу из папье-маше вывезли прочь на свалку, документы сдали в архив, где, если что-нибудь когда-то теряется, то на веки вечные. Штаб, работу которого приостановили «до особого циркуляра» (и которого, каждый понимал, никогда не будет) собрался еще единожды уже весной тридцать первого, чтобы констатировать свой конец и готовность объекта за одно, как его счастливый итог (все же главбух настоял на этом, чтобы списать расход).
Илья Сергеевич уже привычно со скукой председательствовал. Дело, казавшееся ему новым, стало обыденным и понятным:
– Товарищи, все знакомы с повесткой дня… По сумме вопросов сразу… их два… голосуем поднятием руки. Кто «за», «воздержался», «против»? Спасибо, товарищи. Единогласно.
Был на нем приличный серый костюм, галстук и удостоверение в нагрудном кармане, которое, впрочем, теперь не требовали с него, потому что знали в лицо нового заместителя директора, сменившего на посту некоего Завадского, которого сразу же перестали помнить всем коллективом.
И в заброшенный кабинет он более не ходил, а ездил с парадного крыльца на служебном ГАЗе в свою новую квартиру в Замоскворечье, к беременной всем довольной Вареньке, занятой обустройством. Перестал искать встречи с теткой, так и не состоявшейся. Отставил бредни безумца М. Выучил устав партии. И вообще, зажил человек нормальной жизнью, встал на ноги, приобрел даже некий лоск – и за какое краткое время! Талантлив оказался Илья Сергеевич. А Нехитрова на всякий случай он сдал в Лубянку.
Дэба Батоева тоже вполне устроилась, уехав-таки в желанную экспедицию, хотя и «второй волной». Занялась наукой. Экстерном сдала весь курс, выпустила десяток статей и претендовала на ученую степень, чем снискала скромную славу и могущественных завистников. Спасло ее только долгое отсутствие в Москве – на вундеркинда поступил ворох анонимок, две из которых авторитетные, известно кем именно не подписанные.
Нишикори вернулся в монастырь, где в сосредоточенном покое пробыл три года, отправившись за тем на поиски нового воплощения настоятеля, которого обнаружил в тридцать шестом на рыбном рынке в Даляне – мало того, что крикливым непоседливым карапузом, к тому же еще и девочкой. Лин Чжан узнала свой старый посох, флейту и чашу для подаяний, с прищуром посмотрела на Нишикори, горой возвышавшегося над ней, и ответила странствующим монахам, вытащив изо рта палец:
– Мудрец сказал: «В собственном доме трудно иметь дело с женщинами и слугами. Если приблизить их – они станут развязными, если удалить от себя – возненавидят»[1]. Я же стану женщиной и слугой. Возвращайтесь с пустой повозкой, – и добавила, словно придя в себя: – Хосю писенье!
Нишикори остался в Даляне рядом с семейством Чжан, нанявшись грузчиком в порт, и встретил свой конец в лачуге на берегу, задавленный сорвавшимся с каната бревном. Такова была милость Лин, служанки в доме торговца рыбой, отпустившей старого друга.
Что стало с М., мы не знаем. Последнее, известное нам, то, что он стоял в зимний вечер на холме в Лефортово с вороной болванкой в руках, и то, что болванка эта, подброшенная им, полетела вверх, будто чуждая притяжению, скрывшись в синеве над Москвой.
____________________________
[1] Считается одним из высказываний Конфуция.