Потеряшка

               
               

                Жёсткая ночь

Сегодня Сашка ночует на фортепьяно. Прямо наверху, на крышке.
Сашке двенадцать лет. А брату Борьке – двенадцать дней. Его сегодня привезли из роддома. В маленькую квартирку понаехало родственников из деревни, что под Псковом. Родственники со стороны отца Борьки, Сашкиного отчима. Бабушки какие-то, тёти, дяди… Где спать-то? Кто на полу, кто в ванне. Мама с новорождённым – на кровати, конечно. А Сашке вот – на фортепьяно постелили.
Обидно. И очень твёрдо. Но что поделать, если места нет. Квартира называется – хрущёвка. Был когда-то такой глава страны, Хрущёв. Приказал строить маленькие, но отдельные зато квартирки. А то до этого сплошные коммуналки были, где куче народу приходилось бок о бок жить. Вот и Сашкиным предкам, после того как срока их тюремные закончились, такая хрущёвка досталась.
Из этого города на Крайнем Севере предки уехать так и не смогли, хоть и не виноваты ни в чём были. Сидели в тюрьме, потому что «все тогда сидели». «А кто не сидел, тот охранял». Так сказал дедушка, когда однажды выпил. Вообще-то он не пил, ему нельзя было. Печень. Но тогда не сдержался. Шестьдесят пять лет праздновал. 
Сашка спит на фортепьяно. Точнее, не спит. Как спать на твёрдом? И ёлка ещё эта в глаза мигает. Брат Борька родился перед Новым годом, мама приехала с ним из роддома как раз в последний день уходящего года.
Незнакомые бабушки-тёти-дяди сидели вечером за столом, пили-ели, смотрели «Голубой огонёк». А там Хазанов что-то такое смешное читал. Про одобрямс. Сашке было не смешно, но взрослые смеялись. Так что и он посмеялся до приличия. Чтоб не подумали, что юмора не понимает. Сашка понимает. Хотя чувство юмора у него своеобразное.
               
                Чувство юмора

– Ну и шуточки у тебя! – так сказал ему отчим накануне, когда Сашка наконец нашёлся.
Сашка просто потерялся… Было холодно, как всегда. Он приехал с отчимом на машине к маминому роддому. Отчим сказал Сашке: «Сиди в машине!» и пошёл за водкой для Нового года. Тогда за всем очереди были  большие, а за водкой особенно. Тем более – Новый год же, праздник. И Сашка всё ждал в машине, и ждал, и ждал… И всё не мог отчима дождаться. А машина стояла у роддома, где мама готовилась к завтрашней выписке с братом Борькой.
Сашка, наконец, решил, что так и Новый год пропустит. И вообще уже есть хотелось и в туалет. Тогда он вышел из машины, и в тридцатиградусный мороз пошёл по санитарному городку.
Шёл, и шёл, и спрашивал у прохожих, как дойти до города. И один дяденька, весь от холода закутанный в шарф, только глаза видно, сказал сипло:
– Малой, ты чего тут ходишь? Потеряшка, что ли?
– Я в роддом приехал, – ответил Сашка. –  К маме с братом. А обратно не знаю как.
Дяденька сказал:
– Понарожают детей, а потом они ничего не знают. Деньги-то есть на дорогу?
Сашка отрицательно помотал головой.
Дяденька порылся в кармане тулупа, достал пятачок.
– Держи, малой. Сядешь на седьмой автобус. И – прямо в город привезёт. Ты на какой улице живёшь?
– На Парковой.
– А, на Парковой. Ну, тогда не прямиком… Тогда ещё чутка пройти придётся. Но увидишь. Там легко.
Сашка поблагодарил дяденьку за пятачок, а дяденька, ворча, что –  понарожают – растворился в морозном тумане.
И Сашка крикнул ему в туман:
– С наступающим!
Но тот в ответ только рукой махнул.

                Возвращение блудного сына

Сашка не понял, что надо ждать автобуса номер семь. Подумал, что надо ждать, пока подойдёт автобус седьмой по счёту.
И вот – первый автобус уехал, второй… А третьего всё не было. Куда уж там седьмого ждать. Когда уже от холода пальцев ног не чувствуешь почти. И Сашка решил: подойдёт следующий автобус, сяду да поеду. А там будь что будет. Куда-нибудь да привезёт. Хоть отогреюсь.
И подошёл автобус, и Сашка сел, и бросил пятачок в щель автомата. И выкрутил билетик. И поехал. Долго ехал, и, увидев наконец знакомые места, сразу выскочил…
В итоге добрался до дома. А там уже паника. Потому что возвращается отчим с водкой – машина открыта, Сашки нет. И маме же не скажешь, что он пропал. Куда ей такие переживания. Она только Борьку родила, и вообще. Пошёл отчим её в роддом навещать, соврал – мол, старшенький в машине сидит, замёрз. Завтра, мол, увидитесь. Когда выпишут.
А сам побежал в милицию заявлять, что ребёнок пропал. Милиция тоже Новый год готовилась отмечать, и расстроилась, что теперь Сашку надо искать вместо того, чтобы ёлочку наряжать.
И дома все были перепуганы. Приехали, называется, отмечать рожденье малыша и Новый год. Старшенький пропал, и теперь не до праздника.
Сидели и думали, что теперь делать. А отчим всё бегал по городу, надеялся – вдруг Сашка мелькнёт.
Зашёл в квартиру, весь белый от снега и переживаний.  А тут и Сашка сидит.
Вот тогда отчим и сказал:
– Ну и шуточки у тебя!
Сперва, конечно, кое-что другое сказал. Неприличное. А потом про шуточки. А Сашка не шутил. Просто ему надоело ждать в машине. Какие тут шуточки. Когда нет и нет никого. И есть хочется, и в туалет. Вот и ушёл.
А теперь лежит на фортепьяно. На полу храпят чужие бабушки-тёти-дяди. А на кровати не спит тоже, всё плачет кроха-брат. И мама всё его успокаивает. И Сашка ворочается, сна ни в одном глазу, и думает: ничего себе Новый годик.
Смотрит на ёлку, мигающую гирляндой… Хоть Деда Мороза зато увидит. Как он Сашке под ёлку подарки положит. А то раньше Сашка всегда засыпал, как ни старался бодрствовать. И ни разу не удавалось увидеть приход волшебного деда. А в этот раз, если всё равно не спит, так хоть посмотрит наконец, какой Дед Мороз из себя настоящий. А не артист из маминого театра, в потёртой красной шубе и с бородой набекрень. И нетрезвый вдобавок.
Брат всё плакал, и родственники его всё храпели. И дедушка Сашкин не спал тоже, курил на кухне, кашлял.
И Сашке было грустно, хоть и Новый год. Он думал, что теперь вот брат родился, и совсем Сашка маме станет не нужен. Вот и сейчас мама даже не подойдёт, не спросит, как ему вообще. На фортепьяно-то спать.
Зачем вообще нужно это фортепьяно. Всё равно играть не получается. Ни играть не получается на нём, ни спать. Вовсе ненужная вещь. Только место в комнате занимает. И отчим в него иногда бутылки прячет. Чтоб мама не видела. Так что для отчима как раз вещь нужная. Но Сашка ради этого всё равно не обязан спать на твёрдом. Так что – ждём Деда Мороза…



                Обида на волшебника

Но Дед Мороз так и ни пришёл. Потому что детям нельзя его, настоящего, видеть. А Сашка захотел. Вот Дед Мороз и не пришёл. И подарков Сашке не принёс никаких. Впервые за десять лет – ни одного подарочка. Даже самого малюсенького!
С утра Сашка спрыгнул с проклятого фортепьяно, шарил под ёлкой, шарил – может, Дед всё-таки приходил, да Сашка не видел? Может, он невидимкой притопал, оценив ситуацию? Нет. Пусто под ёлкой. Только вата. Которая снег изображает.
Горько плачет Сашка всё утро. Остался без подарков… Дурак. Не надо было ждать Деда Мороза. Не можешь спать – хоть вид сделай, что спишь! Глаза закрой  ; он и придёт! Говорили же тебе: нельзя его видеть, нельзя!
Ревёт Сашка под ёлкой. И маленький брат ревёт по своим делам. А мама утешает его.
А за окном взрываются петарды, двор то вспыхивает красивым огнём, то снова погружается во мрак… И кричат во дворе друг другу: «С Новым годом, с новым счастьем!»
А Сашке – несчастно. Ох как несчастно.
Отчим, наконец, замечает Сашкины слёзы под ёлкой. Подходит:
– Ты чего?
– Ничего…
– Вот, держи! – протянул Сашке мандарин. – С Новым годом.
Сашка берёт мандарин, ревет ещё пуще. Дожил: мандаринчик подарили в Новый год. А где гитара, о которой он так мечтал и весь год просил? Ну да, гитара – у Деда Мороза… Ничего, через год Сашка будет спать крепко. Напьётся дедушкиных снотворных таблеток специально. Чтобы Дед Мороз спокойно мог прийти, и все-все-все подарки за два года Сашке под ёлку положить. А особенно гитару.
Подошла мама с маленьким Борькой на руках. Взяла Борьку за ручку, и двигает ей, как ручкой куклы:
– С Новым годом, братушка! – сказала, как будто это маленький братик сказал. И погладила Сашку Борькиной ручкой по голове. И Борька засмеялся.
И Сашка тогда тоже улыбнулся сквозь слёзы.
И одна из деревенских тётушек-бабушек, ковыляя мимо них на кухню подъедать праздничные салаты, посмотрела на Сашку, улыбнулась редкозубым ртом и ласково протянула:
– Потеря-я-яшка…

                Мы пионеры

А потом прошла зима, и весна прошла. Борька рос потихоньку, Сашка учился в школе. С грехом пополам. Потому что сплошные «тройки». Не даётся Сашке учёба. Только русский язык и литература. Сашка любит читать и писать. А считать вот совсем не любит. Поэтому математичка Раиса Аркадьевна всегда говорит:
– Король, опять двойка за контрольную!  Стыд и позор. Дедушка у тебя инженер, а ты в математике ни бум-бум.
Король, вот же дурацкая фамилия. Но такая уж она была у Сашки. От папы досталась. Которого Сашка никогда не видел.
То есть – фамилия, конечно, красивая. Но все дразнятся. Потому что есть такая присказка: «Скажи пароль… На горшке сидел король!» Вот и Сашку этой присказкой дразнят.
Кончилась школа, настало лето. Поехал Сашка в пионерский лагерь, и там всё неплохо было. Но пионеры там стояли на посту каждый день, чтоб чужих в лагерь не пускать. И Сашка тоже стоял. И у незнакомых, которые хотели пройти на территорию лагеря, спрашивал: «Пароль?» И ему почти всегда отвечали: «На горшке сидел король». И было очень обидно. Тем более что настоящий пароль всегда был какой-нибудь благородный. «Звезда», например. Или «галстук».
А вообще в лагере было интересно. Ходили в походы, пекли картошку у костра, ездили в Керчь. В катакомбы. Сашка писал стихи для стенгазет и праздников, и его поэтому наградили поездкой в Керчь. От каждого отряда всего двух человек награждали. Поощрительной поездкой. И специальный председатель совета отряда долго выбирал, кто поедет.
В их отряде председатель был – Стёпа Чугуевский. Одного человека он сразу выбрал – Таню Мороз. Тоже – фамилия… Мороз. Бр-р-р прямо. Холодно от такой фамилии становится. Но – активистка. Во всех праздниках участвует, стенгазеты рисует, танцует, поёт. С младшими отрядами возится. Вообще молодец. А Сашка – что? Сашку сперва выбирать не хотели.
Многие говорили: зачем он поедет? Ничем особенно не выделяется.
Но Стёпа Чугуевский сказал:
– Дураки. Он же нам поэму напишет про Керчь. А мы её в стенгазете напечатаем. И первое место по газетам займём. Сечёте?   
И поехали Мороз и Король в Керчь. Пять часов ехали. Лагерь назывался «Заполярье». Из Заполярья, из всегда холодного, северного города, пионеры в него приезжали греться, лечиться и развиваться. И вот пять часов от «Заполярья» ехали.
Таня Мороз сразу познакомилась с какими-то девчонками, села с ними в другой конец автобуса, быстренько разделила на голоса, и запели они пионерскую песню дорожную. Что-то вроде «Мы едем, едем, едем в далёкие края». Только у неё никак не получалось, чтоб рифмовалась Керчь. Тогда она к Сашке подбежала и говорит:
– Король, зарифмуй-ка. Чтоб мы ехали-ехали-ехали – пионеры – и про Керчь.
Сашка минуту подумал и сказал:


Мы едем, едем, едем,
Автобус, не фырчи.
И скоро мы доедем
До города Керчи.

– Ура! – обрадовалась Мороз, и убежала обратно к девчонкам в другой конец автобуса. Петь Сашкин вариант.
А Сашка ехал и ехал себе отдельно от Мороз. Рядом с ним сидела девочка из старшего отряда. Очень красивая. И Сашка её стеснялся. Но ему очень хотелось долго так ехать. Чтоб она – рядом. Он сам не понимал, почему.
Девочка в основном молчала, иногда перекидывалась с Сашкой незначащими фразами. Вроде:
– А ничего так трясёт, да?
– Угу, – смущённо отвечал Сашка.
Девочка ела какие-то орешки из кулька. И иногда делилась с Сашкой.
А потом, наконец, приехали.  И экскурсовод сказала:
– Не забывайте свои вещи. Автобус не вернётся. Назад другим поедем.
И девочка вышла, и Сашка за ней. С её кульком с орехами. Потому что она кулёк забыла. И Сашка отдал девочке кулёк. Думал, она обрадуется.
Но девочка с удивлением посмотрела на него и сказала:
– Зачем он мне? Я специально оставила. Чтоб с собой не тащить в катакомбы. Что мне теперь с ним делать?
И Сашка смутился опять. И сам быстро орешки догрыз. И выкинул пустой кулёк.

               



                В пещерах         

             Катакомбы – это такие пещеры глубокие и запутанные. Без экскурсовода из них не выбраться. Поэтому экскурсовод перед тем, как зайти, всех предупредила:
– Строго следовать за мной! Никакой самодеятельности!
И Сашка строго следовал. В этих катакомбах в войну жили наши солдаты. Вели оборону против фашистов. Там даже сохранились их каски. И разные инструменты, которыми они друг другу операции делали после ранений. В катакомбах было темно, душно и страшно.
Сашка почувствовал себя, как на войне прямо. И сразу в голове какие-то строчки закрутились. Понял, что поэме – быть. И ещё ему хотелось, чтобы девочка, с которой он ехал, шла сейчас рядом. Но она шла где-то в конце экспедиции. А рядом крутилась Таня Мороз, смотрела по сторонам и всё спрашивала:
– Король, ты вдохновляешься? Ты думаешь, как это описать? Ты сейчас про что думаешь?
А Сашка думал про то, как он отсюда выберется. И как будет ехать назад с той девочкой из старшего отряда, и писать в блокнотике поэму. А она спросит:
– Ты что? Стихи пишешь?
И Сашка скромно ответит:
– Пишем потихоньку…
Но всего этого Таньке Мороз рассказать он, конечно, не мог.

А после лагеря Сашка поехал с мамой и Борькой на юг. До конца каникул. На юге у них была квартира в специальном доме. Его так и называли – северный дом. Поскольку в нём покупали квартиры жители Крайнего Севера. Вот и дедушка купил однажды. И теперь они ездили, отдыхали от морозов.
На юге было очень тепло. Или не очень. Но Сашке было неважно. После заполярных холодов ему любое, даже самое небольшое тепло, казалось жарким.   
               
                Вид с девятого этажа

Жили они на девятом этаже. И это было непривычно. Потому что в Сашкином городе домики были малоэтажные. А тут аж девятый. Сашка любил сверху смотреть вниз. Хотя мама ему всегда кричала:
– Не высовывайся, ворона унесёт!
Конечно, никакая ворона унести Сашку не могла. Просто мама боялась, что он вывалится. Сашка сильно и не высовывался. Просто любил смотреть, как внизу ходят люди и едут машины. И покойников носят.
В их дворе всё время кто-нибудь умирал. Потому что много было старичков и старушек.
Сидит Сашка в комнате, и вдруг на улице – труба как взвоет тоскливо! Значит, похоронный марш начали играть. И вот Сашка бежит к окну и смотрит, кого понесут. И очки на носу придерживает. Чтобы сверху в гроб не упали. А то некрасиво получится. Ещё с его очками похоронят кого-нибудь…   
Несут, несут покойника. И играет похоронный марш. И идут за гробом старики, старушки, дети бегут. Разные родственники венки несут, цветы… Плачут. А цветы всё падают на асфальт. Однажды Сашка, когда поменьше был, выбежал на улицу и стал эти цветы собирать. Хотел букет сделать, маме подарить. А соседская старушка Серафима Игнатьевна, сидящая на скамейке, ему сказала:
– Деточка, не надо цветочки после покойников собирать.
И Сашка смутился и перестал собирать. И просто вручил, какие успел собрать, Серафиме Игнатьевне. Но ей это почему-то  не понравилось.

Играли в домино старички во дворе. Играли, играли, а потом потихоньку умирали. И их вот так под окнами несли. Был такой Воронцов среди них, ещё бодрый старичок. Бегал по утрам, вообще спортом занимался. Часто с Сашкиным дедушкой болтал.
А потом однажды Сашка услышал трубу тоскливую, подбежал к окну, смотрит – Воронцова несут. Он потом дедушке рассказал. А дедушка и говорит:
– Вот так клюква. А хвастался, что спортсмен.
У покойников лица всегда белые были. И Сашка не понимал, почему. Думал, может, их специально так подкрашивают. Чтоб ещё грустнее было. Чтоб на Пьеро было похоже.
Вообще с этими покойниками странная история. Ещё когда Борька не родился, Сашка поехал с мамой и отчимом в такую деревню – Дно.  Отчим оттуда родом, и мама отчима там жила. Вот к маме его, которая, конечно, тоже уже была бабушка, они и поехали в гости.
Дно – станция знаменитая. Там царь Николай отрёкся от престола. А в стихотворении Маршака именно там схватились, что у дамы потеряно одно место.   
В Дно была жара, комары, огород. Дворовые мальчишки честно пытались с Сашкой подружиться, даже взяли в свою футбольную команду. Но после первой же игры Сашка был дисквалифицирован. Поскольку надо было бегать за мячом, а он бегал от мяча. К тому же очки всегда сваливались с носа в процессе беготни. Очень неудобно так играть. И вообще мяч был тяжёлый и больно попадал Сашке по разным важным частям тела.
               
                Схватились на станции Дно

Сашка с мамой и отчимом ходил в Дно по разным гостям, и однажды пришли к кому-то. Что-то отмечали. Было шумно и пьяно. Сашка сидел на диване и скучал. И вдруг услышал, как одна женщина стала рассказывать другой про их общую знакомую. Недавно умершую, ещё не старую женщину:
– Пришла она ко мне во сне. Подходит, слышь, ко мне. А под глазами – всё жёлтое, как вот в гробу у неё было. А я вся дрожу, слышь, и говорю: «Нина, ты же… того! Как ты здесь?» А она ничего не отвечает. Смотрит, смотрит. А потом вдруг руки подняла, взмахнула ими, слышь, как птица крыльями – ррраз! И давай летать по комнате. Летает так плавно, летает, руками машет… И подглазья, слышь, жёлтые эти. Ну, я от страха и проснулась.
– Страсти какие рассказываешь, Егоровна! – вздрогнула собеседница.
– Ну дык! – согласилась Егоровна.
– Помянем покойницу…
И поминали. Дальше водку пили. Ели и болтали.
А Сашка, застыв, сидел на диване, потрясённый этим рассказом. Ему вдруг стало невероятно грустно. Он впервые понял, что все умрут. И эта вот женщина, которая сейчас про сон рассказывала. И та, которая её слушала. И мама Сашкина когда-нибудь, и дедушка, и он сам, и все-все, кто в этой комнате смеётся сейчас и закусывает. Пройдёт всего-то несколько десятков лет, и никого не будет. И зачем тогда всё.
И Сашка почувствовал, как из груди рвётся что-то, рвётся, и ничего с этим сделать невозможно. Невероятное, убийственное… И – вырвалось. И Сашка горько заплакал. Но – тихо. Чтоб никто не заметил. Потому что мужчины не плачут. Особенно на станции Дно. Тут все мужчины такие – суровые, мужики настоящие. Скобари, называет их отчим.
               
                Что такое навинтики?

Сашке с появлением Борьки и правда меньше внимания уделять стали. А тут, на юге, так и вообще. Всё с Борькой гуляют, чтоб он полезным воздухом дышал, а не их северной угольной пылью.
Раньше, бывало, дедушка Сашке книжки читал. Например, про казаков с нагайками. Сашка тогда ещё поменьше был, слово «нагайки» не запомнил, подумал только, что это с закручиванием связано. И потом у дедушки спросил:
– А что такое навинтики?
То есть, вместо «гайки» ; «винтики» у него откуда-то в голове вылезли. Дедушка долго не мог понять, что за навинтики, а потом долго смеялся.
А ещё на юге дедушка не выписывал газет и журналов. На севере он много чего выписывал. И «Советский спорт», и «Комсомольскую правду», и журнал «Крокодил»… Сашке нравилось приходить из школы, подниматься по лестнице и видеть, как в почтовом ящике через дырочки что-то белеет. И доставать газеты-журналы, невольно вдыхать вкусную типографскую краску. Рассматривать и листать.
А здесь ничего этого не было. Мама и отчим всё возились с Борькой. Сашке было грустно. С местными ребятами он не дружил. Как-то не хотелось. Однажды пошёл в кино. В видеосалон, точнее. На боевик. Про Рэмбо. Рэмбо там разных плохих убивал. И сам, кажется, был не очень хорошим. А потом Сашка вышел из видеосалона, а за ним двое мальчишек с их двора пошли. Ну, он подумал, просто раз они в одном дворе живут, то им надо туда же, куда и ему. Вот и идут.
Но они шли именно за ним, и что-то ему кричали. И кулаки даже показывали. Сашка тогда испугался и пошёл ещё быстрее. Но и мальчишки пошли быстрее. И, наконец, догнали и пошли рядом с ним.
И один, который повыше, насмешливо спросил:
– Ты – Абрам?
– Нет, ; удивился Сашка, ; я Сашка.
– А чего тебя все Абрамом называют?
– Кто «все»?
– Ну все. Наши.
И стали Сашке что-то говорить про то, что он – еврей, а значит Абрам. И ещё он жид. А жиды все плохие и жадные. И их бить надо.
Так они шли, шли, и почти дошли до дома, где все жили. Сашка попытался пройти дальше, к своему подъезду, но его не пустили.
– Снимай очки, – сказал тот, что поменьше.
«Бить будут», – понял Сашка. И не снял.
А вообще он ничего не понял. Какой Абрам, какой еврей, какой жид? Почему он ; плохой и жадный? Он Борьке, например, все свои игрушки отдал.
– Снимай свои колёса, Абраша! – повторил тот, который повыше.
И тогда Сашка неожиданно для себя рванул с места, и побежал по двору, к своему подъезду. А мальчишки за ним.
Сашка влетел в подъезд, но лифта ждать не стал, конечно. Тут бы его и сцапали. Полетел бегом на девятый этаж. Мальчишки, слышал, сперва бежали за ним, но потом выругались внизу и отстали.
Сашка ворвался в квартиру, где дедушка сидел и читал Борьке книжку про Огуречика.
– Дедушка, я еврей?! – крикнул Сашка.
Дедушка поднял голову на Сашку. Помрачнел.
– А что? – спросил, откладывая книжку.
Борька удивлённо смотрел на Сашку.
– И ты – еврей? Мы все евреи? Мы – жиды?
Дедушка стал совсем серьёзным, погладил Борьку по голове и сказал:
– Рассказывай.

Мальчишки больше к Сашке не приставали. Вообще перестали его замечать. Потому что им сильно досталось от родителей. Сашкиного дедушку во дворе уважали. Он воевал. И врачом был на фронте. И даже как-то вылечил дедушку того длинного мальчика, который первым спросил Сашку про Абрама.
Но Сашка всё равно с тех пор знал, что с ним что-то не так.


                Согреть каштанчик

А дедушка на следующий день пошёл гулять и с Борькой, и с Сашкой. Пока мама с отчимом на пляж поехали, от детей отдохнуть. Дедушка был неразговорчивый. Сидел себе на лавочке, курил, а Сашка качал Борьку на качелях. Потом все вместе на лавочке отдыхали.
Подошла маленькая девочка в голубом платье. Увидела дедушку, улыбнулась:
– Здрасьте!
– Здравствуй, милая, ; сказал дедушка. Пояснил Сашке: ; Мы тут с Борькой вчера с дамой познакомились. На прогулке.
«Дама» протянула дедушке большой плод каштана, завёрнутый в белый носовой платочек.
– Смотрите, что у меня есть!
– Ого, – сказал дедушка, – Каштан. Он же колючий!
– Ничего, – сказала девочка. – Я его завернула. И теперь он не колется. И грею его заодно, да.
– Греешь? – удивился дедушка. – Так жара же.
– Ну и что? –возразила девочка. – А он маленький, и ему холодно.
Дедушка рассмеялся:
– Ну, грей, грей…
– Ему так холодно! – озабоченно повторила девочка, плотнее завернула каштан в платочек и пошла, покачивая его, напевая какую-то колыбельную.

Время быстро идёт. И вот – снова Новый год. И Дед Мороз наконец-то подарил Сашке гитару! Хотя Сашка в него уже не верил. Не маленький уже. Но – подарил. И вот Сашка начал заниматься гитарой у Травникова. Травников – известный в городе бард. Песни пишет и поёт. И везде выступает. И во Дворце культуры шахтёров, и в тундре, и где только придётся. И вот Сашку ему отдали, заниматься. Травников высокий, усатый.
Заниматься у него интересно. Только он Сашку всё время смешит. Не специально, а просто так получается. Например, про большой палец так объясняет:
– Когда аккорд берёшь, большой палец не должен из-за грифа высовываться. Прячь его! В ладони как будто шарик должен быть. А большой палец прячь. Он – как пиписька. Мы же не ходим с ней наперевес. Хотя.. (Задумывается.) Почему бы и нет. Что в этом такого. Ходил же Адам. Пока ему Змей чего-то там не открыл. В общем, продолжаем…
И Сашке уже не до урока. Хохочет. Но тихо. Зато на всю жизнь запоминает, что большой палец прятать нужно. Очень доходчиво объяснил Травников.
Сперва он к Сашке домой ходил заниматься, но там Борька мешал. Всё ломился в комнату. И тогда Сашка стал ходить заниматься в клуб «Причал». Это такой клуб авторской песни, где Травников подрабатывал. В свободное от основной работы время. А так он в шахте работал, электрослесарем. 
В «Причал» приходило много разных интересных людей. Например, Ушков. Ушков был странный. Очень хороший гитарист, но при этом сильно пьющий, и сильно заикающийся. Может, потому что сильно пьющий. Приходил он так. Поскольку «Причал» располагался в подвале, сперва наверху распахивалась дверь. Потом сверху раздавался голос Ушкова:
– Т…т…твою мать-то! Х…х…холодина какая!
Потом Ушков спускался вниз, в клуб, и здоровался так:
– Ш…ш…шолом!
Приходил он обычно с кефиром, потому что похмелялся им. После неизменного «вчерашнего».
Или был такой Сапегин. У Сапегина был очень красивый голос, и он им завлекал разных женщин, приходящих в клуб. Споёт пару песен – и они влюбляются. А он поматросит и бросит. И немудрено. Женатый человек всё-таки.
Был ещё такой – Гена Медведев. Большой, могучий и бородатый. Геолог. Тоже любитель бардовской песни. И сам красиво пел. И других красиво слушал. Поёт, например, Травников. А он голову большую, бородатую склонит, и внимательно так слушает, посапывая. Будто вообще спит. Но – песня закончилась, и громче всех аплодирует. И кричит своим густым голосом: «Бра-а-аво!» 
Или была такая там тётя Аня Фёдорова. Пела всегда только одну песню: «А я маленькая бяка, а я маленькая дрянь».
В общем, интересно было в «Причале». И заниматься, и на концерты ходить. Вот и пришла пора Сашке самому в концерте поучаствовать. Дебют у него случился.

                Спасите, дебют!
         
Сашка стоял весь зелёный от страха в кулисах… Да, в подвале этом был настоящий маленький зал. С кулисами и микрофонами. А на стенах – нарисованные местной художницей, Олей Кузнецовой, зрители и участники «Причала». Среди них можно было узнать, если приглядеться, и Гену Медведева, и Ушкова (тем более у него в руках пакет кефира был нарисован), и самого Травникова… И Сапегина, вдохновенно охмуряющего с гитарой очередную женщину.
И вот стоял Сашка зелёный. И тогда Травников к нему подошёл, обнял за плечо крепко, и так и держал, пока ведущая объявляла:
– А сейчас – дебют! Впервые в нашем клубе, и вообще на сцене – молодое дарование Александр Король!
И тогда Травников, не отпуская Сашкиного плеча, вышел вместе с ним на сцену. И ещё что-то сказал в микрофон, Сашка от страха толком не понял, что именно. Что-то вроде: «Прошу поддержать, полюбить и пожаловать. Мой первый и любимый ученик потому что», и всё такое.
И Сашка подошёл к микрофону вплотную (так его учили накануне, чтоб лучше слышно было), прижался к нему губами, почувствовал мягкость бархата. И, нервно дёргая струны, срывающимся голосом запел:

Негаданно, нечаянно
Пришла пора дороги дальней.
Давай, дружок, отчаливай,
Канат отвязывай причальный.
Гудит норд-ост,
Не видно звёзд,
Угрюмы небеса…
И всё ж, друзья, не поминайте лихом,
Подымаю паруса!

В общем, как-то допел. Кто-то даже поаплодировал. Но в целом Сашка решил, что больше никогда не будет выступать. А на самом деле всё выступал и выступал. И пел разные песни, которым учил его Травников. А потом и сам стал подбирать бардовские песни с разных пластинок. А ещё потом Травников стал брать его с собой на концерты, во всякие ЖЭКи и Дома культуры. И даже во Дворец культуры шахтёров один раз. На День шахтёра. Сашка спел «Чёрное золото» Высоцкого, и ему долго аплодировали.
А после концерта к Сашке подошла маленькая, худенькая Анна Афанасьевна, руководитель местного танцевального ансамбля. Который тоже участвовал в том концерте. И сказала:
– Будешь работать со мной!
Сашка сказал, что не умеет танцевать. Но Анна Афанасьевна объяснила, что танцевать не надо. Надо петь. Пока танцоры переодеваются между номерами. Паузы просто большие получаются в концертах. Вот она и предлагает Сашке эти паузы песнями заполнять. Ездить с ансамблем на концерты.
И Сашка стал ездить. Травников его благословил… Танцоры, скажем, спляшут «Яблочко» – и убегут переодеваться. Тут выходит Сашка и поёт что-нибудь о море там. Пару песен. Репертуар у него был уже немаленький. Танцоры спокойно переоденутся за это время, и выбегут на следующий танец. На «Валенки», например.
Зрители Сашку сперва не очень принимали. Даже свистели, когда он выходил. Сашка расстраивался, а Анна Афанасьевна говорила ему:
– Король, ты – артист. Какая тебе разница, кто там чего свистит и топает. Ты вышел, отработал номер – и уходи.  А эти дураки в зале пусть себе. Не для них цветочек растили, понимаешь…
И публика постепенно к Сашке привыкла. И даже песни ему стала заказывать. Визбора, Высоцкого, Кукина… Сашка почти учиться перестал, хоть и выпускной класс. Учителя злились, но терпели. Всё-таки молодое дарование.
               
                Первые гастроли         
               
Наконец пришло время гастролей. Анна Афанасьевна Сашку со своим ансамблем взяла. Чтоб и на гастролях паузы заполнял. Ехал ансамбль в поезде несколько часов. Приехал в такой же северный город, только чуть южнее. Поселились в пансионате «Шахтёр». Где-то на отшибе. Со всех сторон – снежные горы и собаки воют.
Сашка с утра вышел из номера – аж глаза закрыл. Резануло так. Белое всё кругом, белым-бело прямо. От земли до неба. Вот так пурга если начнётся, заметёт пансионат – и не выберешься.
Танцоры Сашку любили. Он тихий был. Скромный. Нос не задирал. К танцовщицам не приставал. Сидел целыми днями и на гитаре тихонько бренчал. Съездят на концерт – и опять он у себя в номере тише воды ниже травы.
Анна Афанасьевна следила, чтоб танцоры не пили. И не курили. Вообще чтоб вели здоровый образ жизни. Любила неожиданно зайти к кому-нибудь в номер и неожиданно найти там бутылку водки. И неожиданно вылить её в раковину. Очень эффектно получалось.
А Сашку она всё гулять с собой таскала. Старенькая уже была, после операции на сердце к тому же. Ей врачи гулять говорили. Вот она с Сашкой и гуляла вокруг пансионата. По протоптанным кем-то дорожкам. И рассказывала про свою большую и интересную жизнь. Как сослали её на Крайний Север ни за что, и мужа её тоже, художника. Он давно погиб. Утонул. И как работала она в первом, ещё лагерном, танцевальном ансамбле. И как холодно было и голодно, но всё равно несли искусство в массы.
Потом Анна Афанасьевна  начинала задыхаться, идти ей становилось всё тяжелей. Тогда она  брала Сашку за руку, и осторожно топали обратно в пансионат. Однажды она поскользнулась и упала. Тут же с гор с лаем прибежали собаки.
– Вы что, думаете, я сдохла, что ли? На падаль прибежали? – кричала с земли Анна Афанасьевна собакам. – А ну пошли вон!
Собаки смущённо поджали хвосты и убежали обратно на свои горы. А Сашка протянул руку, помог Анне Афанасьевне подняться.
– Ишь ты, – ворчала она. – Прыткие какие. Не дождётесь! – и погрозила вдаль. То ли собакам, то ли ещё кому-то. Ей одной видимому.
– Вообще-то я собак люблю, – говорила потом, тяжело дыша, когда шли потихоньку к пансионату. – У меня всё детство с собаками прошло. Папа охотник был. Только жалко собак, что мало живут. Привяжешься – и уже хоронить… Была у нас одна, долго жила, старая, но – чудо, а не зверь. Отец с ней на охоту ходил. Малышом звали. Верный пёс. Просто сперва маленький был, вот Малышом и прозвали. А потом вымахал, ростом с папу… Да вот послушай. Как сейчас помню.

                Рассказ Анны Афанасьевны

Была зима. Пошёл папа на охоту. И Малыша с собой взял, конечно.  А жили мы под Москвой. Слышал, может, станция такая – Тайнинская? Вот туда папа и ходил. Уж не помню, кого он там ловил. Но, главное, Малыша всегда с собой брал. Много лет подряд. Малыш старенький уже, плохо ходит, плохо видит, но по привычке папа его всё с собой таскал. А, нет, погоди… Кого он там ловить мог? Там же охота была запрещена. Просто, значит, собаку тренировал. Зайцев и лис из нор выгонять.
И вот, значит, идут они по лесу, идут. А тут – лиса! Малыш – за ней! Метнулся – и пропал. Ну, отец привычно его зовёт, негромко – знает, сейчас загонит лису да вернётся. А Малыш не возвращается.
Папа уж кричал, кричал, звал, звал, голос сорвал даже: «Малыш, малыш!» Тишина. Ни лая, ни воя. Сгинул. Темнеет уже. Собака старая. Могла и заплутать.
Ходил папа, ходил по вечернему лесу, сам чуть не заблудился. Делать нечего, вернулся домой. Говорит нам с мамой: так и так, пропал Малыш. Ну, я в слёзы. Маленькая совсем была. Жалко собачку… А мама говорит:
– Нельзя этого дела так оставить! Пошли его искать.
Надела мама шубу свою, и вместе с папой вышли они… И нет их, и нет. Уже совсем стемнело. Ночь на дворе. Смотрю в окно. Тьма. Только одна звёздочка маленькая высоко-высоко горит.
Сижу и реву. И Малыш любимый пропал, и мама с папой не возвращаются… Может, тоже заблудились? Может, их вообще волки в лесу уже съели? Может, я теперь совсем одна осталась на свете, без папы и мамы, и даже без собаки?
Плачу и плачу, и в окошко смотрю. Надеюсь. Вдруг да появится кто из моих. Форточку открыла и стою, значит, на подоконнике. Даром что мороз.  Тут слышу – снег хрустит. Быстро так хрустит, как будто кто-то по снегу бежит. Я – давай в темноту вглядываться. И вдруг вижу: Малыш бежит! Нашёл дорогу, значит! Умничка ты мой! Бежит и бежит, и не останавливается почему-то. Так и дальше сейчас побежит, и ищи его снова!
Я тогда с подоконника – прыг! Чуть ногу не сломала.  И, в чём была, во двор скорее! Выскочила и зову его: «Малыш, малыш!»
А он – старенький же. Глухой. Не слышит. И бежит себе, бежит, и смотрит куда-то в никуда. Я – за ним. Прямо не собака, а призрак собаки. Сквозь меня как будто несётся. Я бежала, бежала, в снег свалилась, ползу за ним, ползу и всё зову, вдруг да услышит: «Малыш, малыш!» Нет, не слышит. Я тогда за ним поползла быстро-быстро так, за лапу его схватила. Он упал. Обернулся. Узнал. Кинулся ко мне. Лицо лизать. А я – к нему. Обнимаю и плачу: «Дурачок ты старый, дурачок! Куда ж ты бежишь? Вот же дом-то!»
И – тащу его за лапу, за собой, к дому. Приволокла, к печке погнала, греться. И сидим мы с ним, глядим друг на друга, и трясёмся. И от холода, и от переживаний, и от радости… Снег у тёплой печки таял, капал с боков его…
А под утро мама с папой пришли. Уставшие и безутешные:
– Всё! Пропал Малыш! Навсегда!
А он как выскочит из кухни к ним! Они как закричат от неожиданности! А потом – от радости!
Папа мой – суровый человек был, а и то – глаза мокрые.
Хороший был Малыш, хороший. Если б я сейчас  упала – он бы поднимать прибежал, а не как эти псины ; жрать меня.
А папа его с тех пор больше на охоту не брал. Уволил на пенсию. Раз такая ситуация. С другими собаками ходил. А Малыш ещё полгодика прожил, и Богу душу отдал. Я плакала опять сильно. Нарисовала картинку: Малыш на небе. С крыльями. Летит, а вокруг звёзды. И Бог ему как будто издалека машет, зовёт к себе.
Папа картинку увидел, очень ругался. Говорит:
– Большая девочка, а в Бога веришь! Помнишь, как Ленин говорил: «Религия – яд, береги ребят!»
А я не помнила, чтобы Ленин так говорил. И в Бога не верила. Просто мне не хотелось понимать, что Малыша больше нет. Вот и придумала, что он к Богу вознёсся. На крыльях.    
Ну, пойдём, Король, ваше величество, а то завтра утром концерт. Нам танцевать, тебе петь. Эх, как оно там… Я упа-а-ла с сенов-аа-аала, тормози-и-и-ла чем могла-а! Не знаешь такой песни? Вот выучи. Пригодится. А то – «милая-моя-солнышко-лесное» – дело, конечно, хорошее. Но репертуар надо расширять.    
А вот ещё. Это мне бабка моя украинская пела:

Дид рудый, баба руда,
Матка руда, татка рудый.
Рудый сам, руду взяв,
Пип рудый нас венчав.
Руда музыка играла,
Руда люда танцувала!

Это значит – дед рыжий, бабка рыжая, мать и батька рыжие. И я рыжий. И рыжую взял в жёны. И рыжий поп нас венчал. И рыжая музыка играла. И рыжие люди танцевали. Вот оно как бывает.

                Подайте, кто сколько может!

Сашке нравилось разговаривать с Анной Афанасьевной.  И истории её слушать, и песни. И про рыжих людей песня ему очень понравилось. В этом танцевальном ансамбле была одна рыженькая девушка. Как-то за кулисами она подбежала к Сашке. Он, как обычно, бродил туда-сюда с гитарой, настраивал, наигрывал…
– Застегни мне сзади, а то все куда-то делись, а уже на сцену! – торопливо сказала.
 Сашка смутился, оторвался от гитары, застегнул девушке сзади её специальный русский народный костюм.  Как смог. Мелькнула белая лямка лифчика… И долго потом думал про эту девушку. И смотрел, как она танцует. И мечтал, что она ещё раз попросит его что-нибудь застегнуть. Чтобы все куда-нибудь опять делись. И некому, кроме него, было помочь.
Но рыжая девушка больше к нему не обращалась. И, казалось, совсем не замечала Сашки. Танцоры иногда собирались вечером в его номере, пили водку потихоньку (но Анна Афанасьевна всё равно как-то узнавала, прибегала и выливала), слушали, как Сашка поёт, и сами пели. А рыжая девушка не пришла ни разу.

Кончились гастроли. Сидели на вокзале в ожидании поезда. Сашка привычно достал гитару, играл, пел. Один танцор-весельчак, Гриша Колодин, для смеху положил под ноги Сашке большую меховую шапку свою. Мол, подайте Христа ради. И, как ни странно, люди всерьёз стали подавать. Деньги в шапку кидать.
Сашка тогда решил показать всё, на что способен. И Высоцкого хрипел, и Визбора душевно так, тихонечко. И свои песенки решился спеть даже. Он тоже ведь писал. Но своё петь обычно стеснялся. Песни у Сашки были про разные события, которые происходили тогда. Про политику там. Про экстрасенсов, как они воду заряжают через телевизор. Про талоны на всё, даже на воздух. Про гороскоп…
И один дяденька подошёл. Слушал-слушал, и вдруг решительно целый кошелёк кинул в шапку. Прямо вот вынул из кармана – и кинул. И кошелёк приятно звякнул.
И тогда Сашка вообще разошёлся, и стал, одну за одной, петь свои песенки. И тогда тот дядька вернулся, и так же решительно забрал свой кошелёк из шапки.
А потом пришла какая-то старушка и говорит:
– Молодые люди, не желаете куропаточек?
Никто не желал. И Сашка подумал, а почему бы и нет. Будет здорово, если он привезёт маме куропаток.
– Почём птички? – деловито, как взрослый, спросил Сашка.
– Пятачок штука.
Сашка достал из шапки десять рублей, пошёл за старушкой. Пришли в старый гараж. Там сидели живые куропатки. Двигали головками.
– Выбирай, мальчик, каких тебе. Денис моментально сделает.
– Что сделает? – не понял Сашка.
– Ну, бошки им свернёт,– равнодушно сказала старушка.
Сашка похолодел. Тут подошёл Денис, здоровенный парень. видно, сын бабки.
– Давай, пацан, выбирай. А то на паровоз опоздаешь, – пробасил.
Сашка подумал, что это же убийство получится. Хоть и птицы, а живые. Жалко же. Из-за него сейчас живых существ жизни лишат. Он уже было собрался сказать, что передумал. Но потом вспомнил про маму, что – вот, привезёт ей куропаток. Она скажет: «Молодчина, совсем ты у меня взрослый стал. Сам заработал. Мужик! Будет суп».
И, стараясь казаться равнодушным, указал наугад на двоих.
Денис двинулся к куропаткам. Птицы заметались, закричали.
Сашка закрыл глаза.
…Вернулся на вокзал он с двумя куропатками в авоське и с душой, на которой скребли кошки. И рыжая девушка, казалось, смотрела с отвращением. 
А дома мама ничего про куропаток и не сказала. Кивнула, и дальше пошла Борькой заниматься. Братец болел, плакал всё, зубы резались. Ну, хоть отчим поддержал:
– Молодец! Кто бы мог подумать! Оригинальный закусон.

                Дядька с мешком               

Травников сказал:
– Для общего развития нужно тебе куда-нибудь съездить. На гитаре играешь сносно, а насчёт стихов… Всё-таки надо бы поучиться. Послушать, чего профессионалы скажут.
И мама с Травниковым согласилась.
И Сашка поехал в областную столицу. На семинар молодых писателей. На учёбу. Поселили в местном интернате.
Вечером пришла тётенька и говорит Сашке:
– Слышала, Вы на гитаре играете. И вообще в концертах участвовали. Опыт имеете. Мы вечером концерт-знакомство планируем, не хотите быть ведущим?
Ну, Сашка и рад. Ведущим – это же круто.   
– А вы кто? – спрашивает у тётеньки.
– Да я так… – смущается тётенька. – Тоже пишу. Елена Губина.
– Губина?! – тут и сел Сашка. – Да я же… Да Вы – та самая? Да я же Вашу книжку читал!
И правда удивительно. Знаменитая Губина, и такая скромная. И, главное, доверяет Сашке ведущим быть.
Днём перезнакомились все, а вечером концерт был. Сашка вёл. Объявлял выступления молодых авторов, и сам песни свои пел.
А совсем поздно вечером собрались за чаем в изоляторе. Сашка всё пел, другие всё стихи читали. Рассказывали разные истории и анекдоты. И снова пели, и снова читали… Вообще, весело было. Творчески.
Сашка с одной девочкой даже подружился. С Наташей. До этого не решался с девочками сильно дружить, а тут, раз такой успех, решился. И она  не против была дружить. Восхищалась Сашкиным  голосом, и даже адрес свой дала. Пиши, мол. И я буду писать. Тоже поэтесса. Живёт в десяти часах езды от Сашкиного города.   
А на другой день была встреча со знаменитыми местными писателями. В Доме творчества. Чай пили, чашки били. Ну, в смысле, Сашка нечаянно чашку разбил. Опять же с той девочкой заболтался и рукой неудачно махнул, чашка со стола и слетела…  Ну, да ничего. Молодой поэт Коля Забоев вообще целый торт на пол уронил и наступил в него.
А местные писатели были пожилые, но тоже в основном как дети, весёлые. Непосредственные. «В смысле, живём не по средствам», ; объяснил самый старенький писатель, Шукманов. Он потом даже на экскурсию ребят повёл после чаепития. Важный, заслуженный. А глаза улыбаются сквозь морщины.
Шукманов показывал Сашке и товарищам город. Потом пришли на главную площадь, а там – памятник Ленину, а за спиной у него что-то непонятное торчит, вроде мешка.
– Да, его так и зовут – «дядька с мешком», – улыбался глазами маститый писатель. – Хотели за спиной Ленина сделать большое панно, а, пока оно доехало до нас из Москвы, по пути весь камень разворовали. Осталось чуть-чуть. Ну, приляпали сзади, что осталось. Получился дядька с мешком.

А вечером была учёба. Писатели давали разные задания, и Сашка с товарищами должны были их выполнять. Например, написать стихотворение по последним словам: «одинокий» – «голубом», «далёкий» – «родном», «свищет» – «скрипит», «ищет» – «бежит»…
Это из «Паруса» Лермонтова. Но – как будто не было «Паруса». Просто вот по этим словам сделать. И каждый чего-то писал. А Сашка с Колей Забоевым даже сочинили страшную песню. Коля – стихи. Сашка – музыку:   

Что ищешь ты, мертвец мой одинокий,
В кладбищенском тумане голубом?
Что кинул ты в могиле той далекой?
Наверно, то, чего нет в гробике твоём.

Ты не боишься, что вампир на древе свищет,
Зубами острыми, кровавыми скрипит…

Опять же – весело было. Посмеялись маститые. Правда, сказали Сашке: несерьёзно это всё. Только через лирику можно понять, настоящий ты поэт или нет. А все эти забавные штучки – это так. И тогда Сашка твёрдо решил:  вернётся –  будет писать лирику. Он ведь – настоящий.
Правда, как писать лирику, Сашка не знал. Про разных там экстрасенсов и прочие забавные штуки вроде получалось. А так, чтобы про любовь… Или, там, про природу… Как-то не шло.
Вернувшись в свой город, Сашка на другой же день написал письмо Наташе. Рассказал, как доехал, какие в поезде были попутчики забавные. Мама с сыном маленьким. Почти как Борька. И сын этот всё говорил: «Ням-ням!» Всю дорогу лопал что-нибудь. Даже уже когда к городу подъехали, всё «ням-нямкал». Других слов, видно, ещё не знал. Вот его мама всю дорогу и кормила. 
Ещё написал, что будет, наверное, в музыкальное училище поступать. А то школа через два месяца закончится, поступать куда-то надо. А в городе, кроме музучилища, других культурных учебных заведений и нет. Горный колледж есть. И ПТУ разные. Но это всё не его. Правда, в училище не преподают гитару. Придётся на балалайку идти. Но тоже ничего. Может, даже попроще будет: у гитары шесть струн, у балалайки – всего три. В общем, окончит как-нибудь. И вообще, пиши.
Отправил письмо (почта – в двух шагах от дома, на ней – ящик висит, куда можно письма кидать), вернулся по метели. Попробовал лирическое стихотворение написать про Наташу. Мол, вот, отправил я тебе письмо, и жду, что ответишь. И жду, и надеюсь, и верю… Тьфу, ерунда какая-то сопливая вышла… Плюнул и спать лёг. Ничего, будем работать, будет и лирика… Наташа вскоре ответила, тоже большим письмом. Завялась переписка. Ура.

                Кто куда
               
Травников музучилище одобрил. Педагог по балалайке его знакомым оказался. Вместе работали в концертах иногда и выпивали. Так что замолвил за Сашку словечко перед ним.
Диплом в школе Сашке выдали со скрипом. То есть, просто пожалели. Он в последнее время толком в школу и не ходил. Концерты, поездки… Учителя терпели. Ставили тройки… На физкультуру так вообще перестал ходить.
Физрук Андрей Ефимыч встретил его как-то на рынке и говорит:
– Что же ты, бард, спорт игнорируешь? А если я не погляжу, что ты «звезда», и двойку итоговую влеплю? Дуля тебе тогда будет, а не аттестат зрелости.
Сашка стоял, опустив голову. Не знал, что сказать.
– Ладно, – смягчился Андрей Ефимыч. – В шахматы умеешь играть?
– Умею, – зачем-то соврал Сашка.
– Вот и ладушки. Шахматы – тоже спорт. Выиграешь у меня партию, так и быть, аттестую.
Договорились встретиться назавтра после уроков.
Пришёл Сашка к физруку в спортзал. Сели на длинную скамейку у стены. Расставил физрук фигуры. Говорит Сашке:
– Иди.
Сашка встал и пошёл. Не понял, что физрук имеет в виду. Тот имел в виду, мол – фигурой иди. А Сашка подумал, что физрук его простил. И решил не мучить. Отпустил.
И физрук тогда и правда решил его не мучить.
– Вы, – говорит, – творческие, все не от мира сего. Ну тебя. И правда, иди. Будет тебе «тройка». Может, песню мне посвятишь за это…

Торжественно выданы дипломы. И вот – выпускной вечер. Стас Козлов потихоньку пьёт вино. Бутылку в парту засовывает, чтоб учителя не видели. И всех потихоньку угощает. А так-то – чай, пряники, бублики-баранки.
Вышли на морозную улицу (тут и в конце мая – мороз да снег), давай фотографироваться на память. Девчонки некоторые даже всплакнули. Всё-таки девять лет вместе. А теперь – расходятся кто куда. Кто учиться, а кто и вообще в другой город с родителями переезжает. Оксана Пальцева так плакала, так плакала, даже вырвало её. Оказалось, с вином перебрала.
И классная руководительница, русичка Тамара Валерьевна, тоже всплакнула.
– Господи, – говорит. – Неужели я больше никогда вас не увижу? Счастье-то какое.
А и правда, сложный класс был. Стас Козлов – хулиган. Сашка – творческая личность, с учёбой вечно проблемы. Оксана Пальцева – вообще неудобно сказать.

Потом вернулись в уже почти тёмную школу, Сашка пел под гитару, снова чай… Потом разошлись по углам и целовались некоторые. А что, вполне взрослые. Школу окончили. Но Сашка – ни-ни.  Он решил так: есть у него теперь Наташа. Пусть и не очень близко живёт, но изменять не будет. Хоть и творческий человек, а порядочный.         
Физрук Андрей Ефимыч с Тамарой Валерьевной тоже целовались. В коридоре, потихоньку. Сашка увидел и подумал, что – вроде педагоги, а тоже люди. Целоваться умеют. И ещё подумал, что у Андрея Ефимыча, говорили, жена  есть, а у Тамары Валерьевны – вроде муж, нехорошо это. Разве что они и есть друг другу муж и жена, но тогда с чего бы им целоваться.

                Самодеятельность!

Прощай, школа. Здравствуй, музыкальное училище. С училищем, правда, сразу не склеилось. Сашка поступил, спев под гитару песню свою про талоны… Но он бы в любом случае поступил: Травников договорился.
А на занятиях выяснилось, что ни слуха особо, ни голоса, ни чувства ритма у Сашки не было. А это для музыканта очень важно. Вот русский язык и литература там ; это Сашке нравилось. И педагог Евгения Израилевна хвалила за сочинения. Но эти предметы в музыкальном училище были не главные. А главные у Сашки никак не шли.
– Самодеятельность! Никакого понятия о музыке! – кричал на каждом занятии педагог-балалаечник, Иван Анатольич. – Как сдавать будешь?! Навязали тебя на мою голову…
С балалайкой у Сашки совсем не заладилось. Вроде – всего три струны, а играть ещё тяжелее оказалось, чем на гитаре. Не получалось никак ни играть, ни произведения запоминать. Всё было не то и не так. Руки не так, и звук не тот, и вообще.
– Пишешь стихи – поступал бы в литературный! – кричал Иван Анатольич. – Чего над музыкой издеваться и надо мной?
Сашка приходил из училища грустный. Писал Наташе жалостливые письма. Она отвечала – держись, мол. Она тоже в музыкальное поступила. На фортепиано. Правда, у неё, в отличие от Сашки, всё получалось неплохо.
А Сашка всё ходил на занятия, как на казнь. Ни сольфеджио, ни музыкальная грамота, ни даже музыкальная литература, где всего-то надо было запомнить произведения и потом отвечать, где – чьё, Сашке никак не давались. А с балалайкой вообще очень плохо всё стало. Чем сложнее начались произведения – тем хуже.
Валерия Фёдоровна, концертмейстер, кричала, не стесняясь уже в выражениях:
– Иван Анатольич, увольте, не могу я аккомпанировать этому дундуку! Я уже из пиджака выпрыгиваю, помогаю не знаю как, чуть ли не за него играю, а он двух нот связать не может! Сидит, как курёнок!
Сашка и правда сидел, как курёнок. Ему было очень стыдно. И очень тяжело, что ; кричат.
– Перед экзаменом будет концерт, за неделю, – говорил, держась за сердце, Иван Анатольич. – Есть время подготовиться. Не срами меня, Король! Ты же – Король! Я уж и так тебе самое лёгкое играть даю… Хоть «Грёзы» Андреева выучи! Боже мой, самодеятельность, никакого понятия о музыке!

Сашке не с кем было поделиться своими проблемами. Мама всегда была занята Борькой. Отчим… С ним у Сашки никогда особых отношений не было. Хмурый отчим работал в шахте, приходил поздно и часто пьяным, и Сашка старался ему лишний раз на глаза не попадаться. Пьяный отчим начинал уверять, как он Сашкой гордится и всем говорит, что это его сын поёт на городских праздниках. А что Сашкой гордиться? Петь песенки не штука, а вот «Грёзы» Андреева всё не учатся… А скоро концерт.

Концерт перед экзаменом прошёл хорошо. Но, конечно, не для Сашки. Сашка плохо сыграл. Такие «Грёзы» получились, не дай Бог никому. И Валерия Фёдоровна за фортепьяно когда аккомпанировала, даже спиной дёргалась. От раздражения. Потому что курёнок, он курёнок и есть.
А так – хорошо всё прошло. Если бы не Сашка. И не ведущая, студентка четвёртого курса. Которая слишком пафосно и монотонно объявляла номера. Там песня Мусоргского «Козёл» была в программе, в исполнении одного второкурсника, так она вышла и громко, торжественно объявила на одной ноте:
– Мусоргский –  «Козёл»!
Получилось, что Мусоргский – козёл.
И Евгения Израилевна тихо сказала своей соседке, тоже пожилой, учительнице сольфеджио:
– Ну почему сразу – козёл? Ну, выпивал человек. С кем не бывает. Пьяница – согласна, но не козёл же.
Это Сашка слышал, потому что уже в зале сидел к тому времени. Отыграв с грехом пополам. Сел тихонько за Иваном Анатольичем. А тот повернулся и сказал скорбно:
– Опозорил педагога! Детский сад какой-то, а не игра. Самодеятельность. Не знаю, как на экзамене будешь… Никакого понятия о музыке, вот что я скажу. И больше ничего не скажу.
И отвернулся. И Сашке совсем стало плохо и грустно.   

               
                В столицу!

Сашка не спал ни одной ночи перед экзаменом. Весь извёлся просто. В училище продолжал ходить, как на каторгу. И Иван Анатольич говорил, что тоже как на каторгу каждый раз идёт на занятие с ним.
В училищном оркестре народных инструментов у Сашки тоже ничего не получалось. Ну не мог он играть. Не успевал ноты читать и понимать. Сидел со своей балалайкой и просто вид делал, что играет. Просто рукой махал возле струн. И руководитель оркестра, Сергей Алексеич, очень интеллигентный человек, говорил ему:
– Вы, господин Король, пожалуйста, если играете, то старайтесь хоть иногда попадать по струнам, прошу прощенья за такое напутствие. И, попадая по струнам, старайтесь хоть иногда играть по нотам. Снова прошу прощенья.
Экзамен прошёл плохо. Три с минусом Сашке влепили. И Иван Анатольич, всё держась за сердце, сказал, что, если дальше так пойдёт, он умывает руки.
Сашка писал Наташе, что он, наверное, бездарность. И что только она своим существованием его спасает. А Наташа писала ему, что он, конечно, очень талантливый, просто не всё сразу.
Братец Борька всё плакал: резались зубы. Мама старалась уделять внимание и Сашке тоже, но как-то не особо получалось. Отчим пил. Дедушка лежал в больнице с обострением печени. В общем, Сашка был почти предоставлен самому себе и проклятой балалайке.

А потом училищный оркестр под руководством очень интеллигентного Сергея Алексеича поехал на гастроли в областную столицу. Туда же, куда Сашка до этого ездил на семинар молодых писателей.
Просто у города, где жил Сашка, был юбилей. И в честь юбилея оркестр, вместе с другими разными городскими коллективами, пригласили в столицу.
Сашка ехал в поезде с ненавистными педагогами и товарищами.
Товарищи почти сразу стали втихаря пить водку. Особенно старшекурсники. И всю дорогу её пили. Педагоги, надо сказать, от них не особенно отставали. Только руководитель Сергей Алексеич держался.  Худой, высокий, в тёмных очках, он трясся вместе с поездом и разгадывал кроссворд:
– Господин Король, подскажите синоним слова «матовость», будьте любезны.
Сашка пожимал плечами.
– Матовость… – задумывался Сергей Алексеич. – Полагаю, это что-то неприличное.
А, когда проходящие в тамбур хлопали дверьми, Сергей Алексеич морщился и тихо просил:
– Господа, пианиссимо! Пианиссимо, будьте любезны…

Сашка от скуки достал балалайку, стал подбирать на ней аккорды, как на гитаре. И напевать песни разные. Свои и чужие. Собрались вокруг ребята, слушали.
Старшекурсник Юрка-баянист со странной фамилией Пфефер спросил:
– Малой, а «Сектор Газа» могёшь? Про носки.
Сашка и «Сектор Газа» смог. А что, там пара аккордов всего. В общем, весело потом поехали. Хором даже запели.
И только Сергей Алексеич всё морщился и говорил:
– Господа, музыка, которую вы исполняете, является, я бы сказал, неким суррогатом, недостойным высокого звания студента музыкального училища…

                Грабёж среди бела дня

Приехали в столицу. Поселились в общежитии на краю города. Старшекурсники послали Короля и ещё двоих ребят с его курса за водкой.
– Не пойдём мы вам за водкой, – сказал Олег Малюков.
Юрка-баянист со странной фамилией Пфефер взял его тогда за грудки, и Олег передумал.
Пошли в ближайший магазин за водкой. Сашка, Олег Малюков и Макс Копаев. Водку им продали, хоть и видели, что – дети. Но продавщица не стала спорить почему-то. Только грустно хмыкнула, подавая бутылки.
Вышли из магазина, и тут их окружила стая местных подростков. Стали грозно спрашивать – кто, куда, откуда.
Олег шепнул Сашке:
– Только не вздумай сказать, что мы из другого города. А то точно прибьют.
Опасные подростки окружили товарищей со всех сторон. И стали немножко бить. И требовать, чтоб отдали им деньги и водку. Пришлось всё отдать.
В общем, опасная теперь стала столица. Совсем не такая добрая, когда Сашка приезжал сюда на семинар. Что изменилось-то? Всего год прошёл.
Конечно, и в его городе вот так, стаей, иногда окружали пацаны и деньги отбирали. Об этих пиратах по городу легенды ходили. Одна группировка называлась – «парковцы». Потому что грабили в районе длинной улицы Парковой, на которой жил Сашка. Другая – «димитровцы». Эти грабили в районе улицы имени болгарского коммуниста Димитрова. А были ещё «фрэглы». Эти были самые страшные. Ходили с тяжёлой арматурой, длинными палками такими. Которыми и до смерти забить можно. Хотя название они себе взяли по мотивам совсем невинной передачи кукольной, которую в те годы крутили по телевизору – «Скала фрэглов», Фрэглы – маленькие такие лягушки, вполне безобидные. А «фрэглы» Сашкиного города – не дай Бог им попасться.
Но в своём городе как-то привычней всё это. А тут – вроде в гости приехали. Выступать. А грабят. Обидно и страшно.
Вернулись в общежитие без водки и денег. Юрка Пфефер разозлился. Стукнул Олега Малюкова по шее и сам за водкой пошёл. Со своим приятелем, тоже старшаком, Михой Судаковым. Вернулись уже выпившие, ушли пить дальше в свою комнату.
Педагоги тоже пили и, казалось, особого внимания на студентов своих не обращали. Им тоже нужен был отдых, наверное.

Сашка, Олег и Макс Копаев потихоньку стали укладываться спать. Перед сном переговаривались – мол, как-то всё не так. Неправильно пошло;. А завтра выступать в филармонии. А все пьют. Позорят город, можно сказать.
Тогда Олег вдруг достал из тумбочки бутылку водки и сказал:
– А мы что, хуже? Мы рыжие, что ли. Мы тоже можем.
Оказалось, Пфефер ему одну бутылку сунул, когда пришёл. В качестве компенсации. Стресс всё-таки. И вообще свои люди, музыканты. Пей и помни нашу доброту.
Сашка пить не стал. Макс Копаев отхлебнул, сморщился и сказал, что ключница водку делала. А Олег Малюков выпил. Выпил кружку, выпил две. И даже три. И стал очень разговорчивый. Сказал, что он бы тем пацанам навалял, которые их ограбили. Просто связываться не хотел, чтоб Сашку с Максом не подставлять. Вдруг бы они не отбились. И вообще все дураки. И бездарности. А Сашка – ты хороший. Хоть и с музыкой не выходит, но добрый зато. И песни пишешь. Напиши, как нас обокрали. Хитом будет.
Наконец, приятели заснули. А вскоре тихо открылась дверь и в комнату к ним вошли Юрка Пфефер и Миха Судаков.

                Стресс навсегда

Сон у Сашки всегда был чуткий. Он открыл глаза. И стал прислушиваться.  Но не мог толком разобрать слов. Кроме матерных. Тихо говорили и  тихо что-то делали. Сашка не понимал что, лежал, похолодевший от какого-то непонятного ужаса. И – резкий запах зубной пасты бил в ноздри.
Сашка понял только, что они зачем-то измазывают всё зубной пастой. Ходили между спящими Олегом и Максом, мазали… И Олега с Максом мазали тоже. И всё что-то бормотали, перемежая матом… Зачем и почему – Сашка никак не мог понять, и от этого было ещё страшнее. Он осторожно поднялся на кровати, сделал вид, что просто надо в туалет. Но Миха Судаков заметил, толкнул его кулаком в живот, Сашка свалился обратно.
Миха приблизил своё лицо к Сашкиному. Сашка без очков и в темноте видел его не очень хорошо, но и того, что видел, было достаточно. Взгляд у Михи был странный. Стеклянный и гипнотизирующий. Миха смотрел на Сашку, как кролик на удава.
– Лежать, я сказал!
– Но я это… Мне в туалет надо…
– Лежать!
– Нет! – вскочил Сашка.
– Чё, не лежится? – подгрёб Пфефер, тоже мутно, гипнотически стал смотреть на Сашку.
– Я выйду. Мне надо…
– Чё? Боишься?
– Ну… Просто… Не надо.
– Чё не надо?
– Ну… того, что вы делаете.
– А что мы делаем? ; Миха приблизил к Сашке свои страшные, стеклянно-пристальные глаза.
Зубная паста пахла так, что Сашку начало тошнить. Возможно, и от страха тоже тошнило. И в голове, и во всём теле, казалось, что-то переворачивается и меняется навсегда…
 Миха и Пфефер стояли с двух сторон, смотрели на него…
Потом Пфефер сказал:
– Пусть идёт.
Расступились.
И Сашка, не надев очки даже, лежавшие на тумбочке, выскочил в коридор.
Побежал в туалет, сел и сидел там на холодном-прехолодном подоконнике. И думал, как хорошо, что рядом нет Наташи. Ему часто хотелось, чтоб она была рядом. Она ему удачи пожелала, когда поехал на эти гастроли. И тоже пожалела, что не с ним. А теперь Сашка думал: как же хорошо, что она не с ним. И не видит его страха и позора.

Зачем они пришли? И почему такие странные глаза у них? И зачем зубная паста, и мазать ей? Ну ладно, в лагере том, куда ездил Сашка, была «королевская ночь» и тоже мазали зубной пастой друг друга. Но там все ещё мелкие были. А старшаки-то чего? И это странное, страшное бормотание непонятных слов вперемежку с матом. 
Так и сидел на ледяном подоконнике до утра. Слепо, без очков, вглядывался в тёмную снежную улицу с одиноко мерцающим фонарём на ножке… И только молил Бога, в которого не верил, чтоб в туалет никто не зашёл. Особенно эти. Миха и Пфефер.

                Большие перемены

Рассвело. Сашка соскочил с подоконника и тут же согнулся пополам. Ногу свело судорогой… Похромал по коридору к своей комнате. К счастью, Пфефера и Михи там уже не было. Олег и Макс уже не спали. И очень удивлялись, почему и их кровати, и они сами измазаны зубной пастой. Сашка нашёл на тумбочке свои очки, стёкла их тоже были густо замазаны пастой. Похромал отмывать…      

Торжественного концерта в областной филармонии Сашка особо не помнил. Он всё думал про ночь, и про то, что предстоит ещё одна ночь в этой же комнате и в этой же общаге, и что тогда будет. Олег и Макс играли, как ни в чём не бывало, на своих балалайках. На огромной бас-балалайке в глубине оркестра мрачно дёргал струны и морщился похмельный Миха Судаков. Юрка Пфефер жарил на баяне, скучно глядя в потолок.
Сашка привычно делал вид, что играет, стараясь не зажимать балалаечных струн. И всё думал. Что это было ночью, и что будет следующей. Решил не ложиться спать, а ночевать на вокзале. Хорошо, вокзал недалеко от общаги.
Но ночевать на вокзале, к счастью, не пришлось.
Пфефер и Миха отпросились у Сергея Алексеича на ночь. К знакомым.

Олег Малюков, оттирая в туалете простыню от пасты, говорил Сашке:
– Чё они ночью приходили? Чё они делали? Мазали, трогали… Совсем больные. А ты чего?
Сашка рассказал, что помнил. И про страшные стеклянные глаза.
– Травку курили, –  сказал Олег. – Ну да. Я так и думал.
Зашёл Макс Копаев со своей простынёй, тоже резко пахнуло пастой.
– Идиоты, – проворчал Макс, открывая ледяной кран. – Хорошо, что они девочек сняли на эту ночь. Хоть не будут у нас  шастать.
Сашка ещё долго не мог отмыть очки, зубная паста въелась в дужки, просочилась внутрь пластмассы со всех сторон, и ещё долго, долго напоминала Сашке о той страшной, странной ночи.

А по приезде Сашка стал постоянно бегать в туалет. По-маленькому. Это было очень странно тоже. До этого мочевой пузырь был крепким вполне, Сашка мог по полдня не ходить, а тут каждые пять-десять минут. Иван Анатольич и так злился на него, а тут ещё больше стал злиться, что Сашка в туалет отпрашивается постоянно.
И на других уроках так же было. Сашка пытался терпеть, но пузырь ныл просто невыносимо. Сашка, наконец, пожаловался маме. Пошли к урологу. Уролог отправил на обследование, ничего не нашёл. Сказал, что такое бывает, если, например, пузырь застудить. На холодном долго сидеть, скажем.
Сашка вспомнил, что долго сидел на ледяном подоконнике тогда. Подумал: наверное, застудил. Врач выписал какие-то лекарства, они не помогали. Потом были процедуры разные, согревающие всякие мази и прочее, и прочее. Не помогало ничего. Сашка страдал, по-настоящему страдал.
И так с учёбой ничего не получалось, ещё и пузырь этот теперь мешал. Сашка чувствовал себя никчёмным во всех отношениях.
Спасала только Наташа. Ей можно было писать обо всём. Рассказывать, что и как. Она сказала, что спросит у мамы, что тут можно сделать. Мама – врач. Хоть и не уролог, но всё-таки. Мама Наташи посоветовала Сашке сидеть на горячем кирпиче. И горячие ванны.
Сашка взял кирпич у дома напротив, разрушенного и расселённого. Принёс, нагрел на плите. Сел, обжёг попу. Толку не было.
 Хоть братец Борька веселил. Рос себе потихоньку. Мама любила махать Борькиной ручкой и говорить, будто Борька сам это говорит:
– Не грусти, братушка!   
А отчим всё пил. Но пьяный уже не рассказывал, как гордится Сашкой. А почему-то всё злее смотрел на него. 

                Психические

С грехом пополам Сашка окончил первый курс.
– Поздравляю! – одной рукой Иван Анатольич пожимал ему руку, другой привычно держался за сердце. – Отмучился. Занимайся летом. День и ночь. Иначе вылетишь. Самодеятельность… Повторял и ещё сто раз повторю: никакого понятия о музыке! В литературный тебе надо, вот и Валерия Фёдоровна не даст соврать.
Концертмейстер Валерия Фёдоровна в своём пиджаке скорбно кивала головой.

А Наташа вдруг пригласила Сашку в гости. На недельку, на лето. Отдохнуть, каникулы отметить. И мама, может, чем поможет с мочевым. И Сашка поехал, благо, не очень далеко было… И там они с Наташей решили пожениться.
Кончились каникулы, пошёл Сашка учиться, и тут совсем плохо стало. И с мочевым, и вообще. И загремел в больницу. Нервно-психиатрическую.
Потому что уролог по-прежнему ничего не находил. И наконец сказал: «Это вам к психиатру».
А психиатр порекомендовал Сашку в больницу положить. Чтобы там обследовали голову. Потому что явно этот мочевой пузырь – на нервной почве. По Сашке видно. Потому что нервный. И движения все такие. И голова дёргается. И речь нечёткая. И в целом лучше сейчас, чем потом совсем поздно будет.   

В больнице были психи. В основном. Были добрые, были злые. А были притворяющиеся. Которые от армии «косили».
Врач, Виталий Прокопьич, разрешил Сашке гитару. Потому что когда-то слышал Сашку на концерте, и относился к нему хорошо.
В больнице было холодно, и Сашка бегал в туалет ещё чаще. Выписывали лекарства, он пил их, ничего не помогало.
Сидел на диване в коридоре, наигрывал на гитаре. Больные слушали. Некоторые подпевали.
Часто приходила послушать Люся. Люся была серьёзно больна, в больнице лежала давно. И она всех знала, и её знали все. Люся была красивая. И даже болезнь её не портила.
У Люси – печальная история, после которой она и заболела. Она была любовницей известного в городе художника. У художника были жена и дети. Художник всё обещал бросить жену и жениться на Люсе, и всё никак не решался.
Однажды 8 Марта художник с Люсей шли по городу из кафе. Художник подарил Люсе какие-то духи дорогие. Она их радостно несла в кулачке. Потому что никто ей раньше такого не дарил. И тут навстречу – жена художника. Увидела их, и стала кричать, что даже духи он жене и любовнице одинаковые преподносит. Никакой фантазии, а ещё художник. Художник всё хотел вставить слово, но жена кричала всё громче, что ей это надоело, и пусть он уматывает.
А потом как ударит Люсю по лицу. И говорит:
– Забирай его себе, шлюха. Поживи с ним, как я, в нищете и во вранье. Совет да любовь!
И Люся, всегда тихая, вдруг неожиданно для себя стала кричать в ответ. Мол, она не виновата, что художник не может ни на что решиться. И что одинаковые духи тут ни при чём. Одинаковые духи… И на этих словах что-то с ней произошло. Так она рассказывала Сашке. Как будто в голове что-то перещёлкнуло. И она села там на снег и стала сидеть. И не понимала, что с ней происходит. Что-то плыло в голове, плыло… Расплывалось.
Люся не помнила, куда пропала жена художника, не помнила, как тот вызвал «скорую». Как привезли в отделение… Как лечили сперва…
А художник приходил иногда к ней в больницу. Небольшого роста, в чёрном пуховике, с длинной чёрной бородой, приходил и беседовал с врачом  Виталием Прокопьичем. А потом приходила Люсина мама, пожилая и сухонькая. Похожая на Люсю, только как будто старая Люся. Сидела с ней на диване в коридоре, гладила по голове, что-то шептала, крестила.
Сашка сидел рядом, наигрывал на гитаре. Люсина мама прониклась к нему почему-то. Может, потому, что видела: Люсе с ним хорошо. Мама рассказывала, как они живут в старом доме, и как скоро им дадут новую квартиру. А, когда Люсе оформят инвалидность, может, с деньгами будет полегче. А художник – сволочь.
– В два раза Люсеньки старше, и полез! Она-то у меня дитя, много ли ей надо? Отца нет. Любая мужская ласка… А он, сволочь, воспользовался. Художник, понимаешь… Ни работы толком, ничего. Стоит у фонтана, торгует своей мазнёй. Чем он Люсеньку охмурил, Господи, твоя воля… Увижу – прибью! Я уж ему окна ходила бить в мастерской.
Может, ещё поэтому художник приходил к Люсе в больницу нечасто. Боялся с её грозной мамой столкнуться.
               
               

                Луна или месяц?
               
Сашка болтал с Люсей, пел ей песни. Она тоже немножко на гитаре умела играть, наигрывала, пела тихонечко. В общем, подружились. Но Сашка ей сразу про Наташу рассказал. Так честнее. Люся всё поняла. Сказала: конечно. Дело такое. Молодец, что девушке верность хранишь. Были бы все такие… И вздохнула. Художника, видно, своего вспомнила.
Люсю давно уже выпускали на выходные. И Сашку стали выпускать домой. На дневной стационар перевели. Полдня в больнице, полдня дома… В больнице худо, конечно. Дома лучше. Хоть и отчим, и Борька крикливый, и мама всё расстраивается из-за Сашки, не знает, что с ним делать теперь с таким. Вроде песни пишет, играет, поёт. Выступает. В городе знают. Гордиться бы. А – псих. И уже как-то печально это всё. И как бы Борька таким же не вырос. Вот, уже и теперь видно, что головкой непроизвольно подёргивает.
Сашка провожал Люсю до дома на выходные. Выходили из больницы, когда уже было темно. В Заполярье почти всегда темно, а особенно поздней осенью. Смотрели на полную луну. Спорили, луна это или месяц. Потом прощались у Люсиного подъезда. Иногда её мама выходила, Сашку на чай звала. Но Сашка отказывался. И так вечно в туалет бегает, а от чая так вообще… Лишний раз чтоб не пить.
А иногда было видно, как возле дома, в темноте, стоял художник. Бородатый и мрачный. Ждал Люсю. Тяжело смотрел на Сашку.

Сашка писал Наташе. Писал честно обо всём. О том, что лечение не помогает. И что музыкальное училище, наверное, бродить придётся. Всё равно ничего у него там не выходит. А теперь тем более не выйдет…  И вообще никчёмный он. А гитара его и песни – самодеятельность. Правильно Иван Анатольич говорит… Жаловался, в общем. Выговаривался. Наташа его успокаивала в ответ. Сразу отвечала. Письма быстро приходили, благо, города рядом. А конверты были с нарисованной почтовой рыбкой из мультика. И Сашка так Наташу в письмах и называл: «Рыбка моя почтовая».
Наташа училась в областной столице, в её городе не было музыкального училища. Жила в общежитии. Рассказывала про своё житьё-бытьё. Про подруг новых. Про Пашу Кубая. Кубай – такая фамилия. Он очень талантливый. Дирижёр. С ним интересно, но ты не подумай, только дружим. Тебя никто не заменит. Жду, приезжай. Койку в общаге найдём. Как выпишешься, сразу ко мне в гости. Люблю, целую…
И Сашка тоже писал, что любит и целует. А утром возвращался в больницу, где Люся встречала его радостно, бросалась обнимать и тут же, смущённо отпрянув, говорила:
– Я –  так. Просто. Соскучилась… Заходи после завтрака. 
И сосед по Сашкиной палате, дядя Игорь, тихо спрашивал:
– Чего там, Сашок, на завтрак сегодня, не видал? Колбаска есть?
У дяди Игоря дочка погибла. Разбилась на машине с женихом. И он от переживаний немножко с ума сошёл и попал в больницу. Жена к нему приходила, приносила разное. А он всё тихо просил:
– А есть колбаска?
Сашка уверял, что колбаска есть. И шёл в палату к Люсе. Потом они садились на диване в коридоре, и болтали. И тихо пели. А больные слушали.

Так шли дни и недели. И не было улучшений с мочевым. И Сашкины дерганья головой даже усилились. Он и до этого подёргивал, но одно с другим врачи никогда не связывали. А тут выяснил Виталий Прокопьич, что и мочевой его, и дерганья, и вообще депрессивное состояние и грустные песни, и раздумья разные не по возрасту – это всё, как он выразился, «звенья одной цепи». Психической. И надо наблюдать и лечить дальше. А там куда-нибудь да вырулим.
Высокий, солидный, добрый Виталий Прокопьич в белоснежном халате всё успокаивал Сашку и его маму. И говорил, чтоб не мучили его с музыкой, если тяжело учиться. И мама забрала документы Сашки из музучилища.   
Проходя мимо Люси и Сашки по коридору, Виталий Прокопьич, улыбаясь узкими глазами, смотрел на них и тихо ворчал:
– Устроили мне филармонию из больницы…
Но и сам иногда останавливался, слушал, как Сашка поёт вместе с Люсей:

Ты да я, да мы с тобой,
Ты да я, да мы с тобой
Землю обойдём, потом махнём на Марс.
Может, у оранжевой речки,
Там, уже грустят человечки
От того, что слишком долго нету нас?

                Прости-прощай

А потом пришло письмо от Наташи. Где она призналась, что у них с Пашей Кубаем – было. И теперь она с ним будет. А Сашка пусть не грустит. Потому что всё у него впереди. И е й, правда, очень хорошо было с Сашкой. Но Сашка далеко и болеет. А Паша близко и здоровый. И тоже очень талантливый. И вы с ним обязательно подружитесь. Ты всё равно приезжай, приезжай, койку в общаге найдём. И прости меня. Так надо, пойми. Люди меняются. И мне пришла пора меняться.
И Сашка долго-долго читал и перечитывал это письмо и всё не мог до конца его понять. Весь вечер читал и всю ночь. А утром, не выспавшийся, поковылял в больницу. Люся радостно обняла и снова испуганно отстранилась, длинные волосы её скользнули по Сашкиному плечу.
Протянула ему шоколадку:
– Вот. Мама передала. Она тебя уважает очень.
Люся рассказала, что вчера художник решился прийти к ним домой. Поговорить с мамой. Объясниться как-то. Но мама слушать его не стала и выгнала. Кричала так, что соседи милицию вызвали. И художник тогда выругался и ушёл. Сказал, что ноги его больше не будет ни в этом доме, ни вообще. В Люсином пространстве. Надоели, мол.
А Люсе от этих дел стало ещё хуже, и опять был приступ, и она ничего не помнила долго и не понимала, и только сейчас в себя приходит потихоньку. Но всё равно эта пелена, пелена… Которая вот тогда началась, когда его жена про одинаковые духи сказала. Очень тяжко так жить. И как хорошо, что ты есть, Саша.
И Сашка тогда рассказал Люсе про Наташу и про Пашу Кубая. И что он теперь – один. И Люся, внимательно глядя на него, пыталась сквозь свою пелену как можно лучше понять, что он говорит, качала головой. И гладила его осторожно по руке.

Потом шли до её дома, как обычно. Мороз, заполярный ноябрьский мороз. Но, как ни замёрзли, всё стояли возле подъезда, всё говорили и успокаивали друг друга. И Люся на прощанье снова осторожно и нежно погладила его по руке. Не расстраивайся, мол. Будут у тебя ещё всякие Наташи.
И Сашка подумал, что сейчас, по всем законам жанра, должен её поцеловать. И неожиданно для себя вдруг сказал это вслух:
– Кажется, по всем законам жанра я должен тебя сейчас поцеловать. Но – принципы. Твой художник… И вообще.
Люся молчала, смотрела на него, улыбаясь своей странной улыбкой, полубезумным взглядом карих глаз. А потом тихо сказала:
– А ты измени своим принципам… И вообще.
И Сашка изменил.
Губы её были мокрые и пахли морковкой из больничной столовой.

Потом Сашка пил у них с мамой чай, и всё бегал, извиняясь, в туалет.

                Ученик актёра          

 Шли дни, и Сашка стал своим человеком в Люсином доме. Мама Люси слушала, как он поёт, и качала головой.
И всё просила:
– Про любовь спой своё, про любовь.
А у Сашки так ничего про любовь и не было. Так у него лирика и не получалась. Хотя – вроде и Наташа бросила. Надо что-нибудь такое, про несчастную любовь хотя бы. Но не шло. Всё какие-то шуточки про политику да про новых русских. Куплеты какие-то частушечные. И тогда Люсина мама просила спеть Высоцкого, «Балладу о любви».

Однажды Сашка шёл от Люси домой по тёмному городскому парку. Как всегда, торопился в туалет. Шёл и думал, что не так всё и плохо. Придёт сейчас домой, залезет в горячую ванну, и с Борькой поиграет… Да, Борька его любит. Любит, когда Сашка ему книжки читает и поёт. И мама Сашку любит, просто Борька маленький, а Сашка – больной. И трудно ей разорваться. Дедушка старый, тоже всё болеет, кашляет и курит. Курит и кашляет. И тоже за Сашку сильно переживает. А отчим… Ну что отчим. Кто сейчас не пьёт.

Сашка шёл по парку, подёргивал головой нервно, как обычно… И тут ему наперерез вышла чёрная фигура.
Сашка от неожиданности дёрнулся в сторону, но неизвестный крепко схватил его за плечо. И сказал гнусаво:
– Ещё раз с Люськой увижу – убью.
 И Сашка понял, что это – художник. Тот держал за плечо и не отпускал. И Сашка в потёмках разглядел и длинную чёрную бороду, и чёрный мешковатый пуховик.
– Ты понял меня, псих? Понял? – Художник всё крепче стискивал Сашкино плечо, и приближал своё лицо к его лицу так близко, что кололся бородой.
Сашка не знал, как себя вести. И что делать. И что вообще делают и говорят в таких случаях. И вдруг обмяк в руках художника и заплакал. Слёзы как-то неожиданно сами собой брызнули. Плакал с подвываниями, на весь парк.
Художник опешил. Долго смотрел на Сашку. Потом, не отпуская одного его плеча, схватил за второе – и прижал к себе, невольно впившись колючей бородой в Сашкину щёку.
– Ты это… Ты держись… Держись, парень… – гнусаво бормотал художник. – Я понимаю… Это ничего. Это – жизнь такая. Жизнь, будь она неладна. У всех сейчас такая. Что хоть плачь. Ах ты, псих ты несчастный…   

С музучилищем было покончено. С Наташей тоже. Были родные. Была Люся. И болезнь, которая не давала Сашке нормально жить и работать. Но он, как мог, продолжать выступать в концертах.
А потом Сашкина мама увидела в газете объявление. Городской Театр юного зрителя проводит набор. Вакансия – ученик актёра. А мама Сашкина немножко знала директора театра лично. И поговорила с ним про Сашку. Мол, так и так. Может, сгодится? Поёт, играет, сам пишет, может, чего к спектаклям писать будет. И вообще, отвлечётся. Может, талант актёрский в нём отыщется, вот и театру польза. А что псих – так кто не псих. Тем более в театре.
И директор сказал: пусть приходит. Сашка пришёл, спел песню, прочёл стихи. И басню Крылова «Троеженец». Это ему дедушка посоветовал, очень ему почему-то эта басня нравилась.
И Сашку взяли. Учеником актёра. На настоящую работу, хоть и несовершеннолетний немного. Но болезнь продолжала мешать, особенно мочевой. И тогда Сашкина мама повела его к экстрасенсу, Асе Петровне. Раз врачи не помогают. У Сашки была шуточная песня про экстрасенсов, про Чумака, который воду через телевизор заряжает… Смех смехом, а теперь вот и сам к такой старушке пришёл. А что делать, когда так прижало.
Старушка долго шептала что-то над Сашкой, заговаривала… Потом спросила:
– А он крещёный?
– Да нет, с чего бы, – удивилась мама.
– А ты? – спросила Ася Петровна у мамы.
– А я тем более… Какое там крещение. У нас и церквей тогда в городе не было.
Старушка строго посмотрела на маму и сказала:
– В этом всё и дело! Мальчик – Богом поцелованный. А не крещён. Вот Господь ему и говорит: крестись! Будешь рабом Божьим, всё и наладится. И позыв мочевой пройдёт, и дерганье, и мысли всякие… Идите и креститесь срочно. Потом ко мне.
               
                У церкви стояла карета   

Крёстной Сашки стала Люсина мама. Люся тоже стояла в храме, смотрела, как крестят Сашку. Улыбалась странной своей улыбкой.
А Сашкина мама крёстную себе не нашла. Подруги её в основном были еврейки. И по религиозным соображениям отказались.
Батюшка, отец Михаил, долго что-то строго говорил, и голос его эхом разносился по храму. Приказывал Сашке и его маме повторять за ним разные слова. Потом дунуть и плюнуть. Сашка дунул и плюнул. На пол. Оказалось, надо было понарошку плюнуть, а Сашка не понял и правда немножко плюнул. Отец Михаил сурово посмотрел на Сашку и продолжил.
Потом ходили вокруг чаши, и опять что-то сурово басил отец Михаил. Молитвы какие-то читал. Долго это всё было. Сашка мучился мочевым, ждал, когда, наконец, всё закончится, чтобы в туалет бежать. В храме холодно было. На самом деле это было просто большое помещение. Бывшего Дома культуры. Настоящих церквей в городе ещё не построили.
Сашкина мама, когда зашла туда, растерялась и спросила:
– Это молельный дом?
– Это храм! –  грозно возразил отец Михаил.
Он вообще очень строгий был. Высокий, полный, в больших роговых очках, весь какой-то торжественный и суровый.

Итак, у Бога появился новый раб Божий: Сашка. И новая раба – Сашкина мама. Потом рабы Божьи сидели в кафе «Лакомка», ели пирожные, отмечали крещение вместе с Люсей и её мамой.
Потом пришли домой. А дома был пьяный отчим:
– Здрасьте-мордасьте! Припёрлись! Поздравляю! С крещ-щеньицем!         
        Мама в сердцах сказала:
– Даже в такой день не мог удержаться, чтоб не нажраться.
– В какой такой день? – крикнул отчим. – Выкресты проклятые! Куда в нашу веру лезете? Евреям нельзя креститься!
– Можно подумать, ты верующий, – вздохнула мама.
Отчим схватил Борьку на руки, крикнул:
– Вот заберу сына, живите сами как знаете! Он хоть наполовину, да русский, его и покрестить не возбраняется. А вы-то куда?
– Это для лечения, – устало ответила мама, надевая крестик.
– Для лечения… – проворчал отчим. Посадил Борьку к себе на плечи.
– Да, – продолжала мама. – А ты что думал? Врачи если не помогают. Ася Петровна сказала, крещение поможет.
– «Ася Петровна»… Только деньги мои тратите на этих шарлатанов! – рванулся отчим – и Борька не удержался, свалился на пол с его высоких плеч. И громко закричал.
Отчим перепугался, схватил Борьку, стал бегать с ним по комнате, успокаивать, проверять, ничего ли ему не сломал.
Сашка задохнулся болью за Борьку. Что-то хотел сказать, подбежал к отчиму, но не мог ничего, дыхание запирало… Сел, закрыл лицо руками. Борька ревел. И этот проклятый, тянущий позыв в мочевом… Господи. Но ничего. Всё должно быть хорошо. И Ася Петровна теперь поможет, раз покрестились. И Бог поможет.
Отчим наконец успокоил всхлипывающего ещё Борьку, сел рядом с Сашкой на диван. Приобнял за плечо. Пахнул в лицо водкой.
– Извини, Сашок. Ты – талант. Поэт, всё такое… Мне просто перед роднёй стыдно. Итак долбают: с жидами связался. А тут вы ещё и с крещением своим.
– С кем связался? – тихо и страшно спросила Сашкина мама, машинально поглаживая по голове всхлипывающего Борьку.
– Ну, с жидовнёй, – смущённо объяснил папа.
Сашка вдруг почувствовал что-то в себе, внутри, такое непонятное, как будто из глубины веков… Какое-то родовое и совсем ему незнакомое. И вскочил, и крикнул отчиму:
– Замолчи!
Отчим встал, длинный и плотный, набычился:
– Что сказал, щенок? Сам замолчи, жидовская морда!
Сашка рванулся прочь, но отчим схватил его за крестик и рванул. Сашка упал.
Борька от страха снова заревел.
– Вон отсюда пошёл! Вон!!! – кричала мама отчиму страшным голосом, вытянув вперёд руку, указательным пальцем – на дверь.
Отчим выматерился, выскочил в коридор, схватил пальто и выбежал, хлопнув дверью. По лестнице застучали его шаги.
– Принеси водички, – тихо сказала мама Сашке, продолжая гладить скулящего Борьку по голове.   
Сашка пошёл на кухню за водой, там сидел и курил дедушка. Про него как-то все забыли. А он сидел там. И курил, и тихо кашлял. Он, наверное, всё слышал. Хоть и глуховат уже. Нет, слышал, потому что сказал Сашке, откашлявшись, очень серьёзно:
– Терпи, Саша…  Господь терпел, и нам велел.
– Какой Господь, дед? Их или наш? Или чей? – с надрывом спросил Сашка.
– Общий, – сказал дедушка. – Бог – он один. На всех. На то и Бог.

                До встречи, друг!

Пришла зима. Новый год, который впервые отмечали без отчима. Мама подала на развод. Отчим жил у приятеля-шахтёра. Один раз приходил, сильно пьяный, говорил – мол, я-то ничего, да вот родня…
Сашке в театре на Новый год дали первую маленькую роль – Скомороха. Он приходил с утра, гримировался, как мог, а потом на ёлках плясал с детьми. Плясать у него получалось не очень, но Сашку, как ни странно, в театре понимали и принимали таким, как есть.
Главный режиссёр, Владимир Давидыч, так и говорил:
– Голос есть, поёт хорошо. Ну, а что больной… Так кто здоровый? Особенно в нашем коллективе.
И шёл бранить пожилого артиста Чуясова за то, что тот опять пьяным на репетицию припёрся…
  Сашка всё дружил с Люсей. Даже в театр её пригласил на ёлку, где скоморошил.
А Люсе становилось всё хуже. Она часто заговаривалась. Вроде нормально говорит, а потом странно так улыбнётся, и что-то совсем не к месту начинает… Например, про то, как в гастрономе номер пять их с мамой обсчитали, и это не случайно. Потому что за ними следят. И квартиру их задымляют всё время соседи. Потому что завидуют, что им скоро новую квартиру дадут благодаря Люсиной инвалидности. Жгут специальными лучами невидимыми. И Люся, чтоб не облучиться, сидит целый день под одеялом. От лучей прячется. И в больнице не лучше. Там враги тоже Люсю нашли, и облучают. И Виталий Прокопьич, ты знаешь, он – один из них. Даже главный.
И скоро Виталий Прокопьич отправил Люсю в областную столицу, в главную психиатрическую больницу.
Сашка провожал её на вокзале. Люся и её мама поднялись в вагон, он – за ними. Помог уложить вещи в купе. Люсина мама перекрестила его и сказала:
– Хороший ты парень, Сашка. Храни тебя Господь.
– И вас, – смущённо ответил Сашка.
– Ну давай, беги, а то поезд тронется, с нами уедешь…
– Пока! Не пропадай! – сказал Сашка Люсе.
Люся сидела, маленькая и тихая, как мышь. Забившись в угол полки, возле фонарика.
Сашка нагнулся и поцеловал её в губы. В странную улыбку. Она не ответила на поцелуй. Продолжала сидеть и о чём-то думать. Карие глаза смотрели сквозь Сашку.   

Сашка вышел из вагона и долго стоял на перроне, смотрел, как мама Люсина ему машет. И снова и снова крестит его сквозь толстое, грязное вагонное стекло. Просвистел гудок, поезд тронулся, а она всё крестила и крестила Сашку.
Поезд уехал. Сашка медленно пошёл вдоль перрона. Январь пронизывал до косточек, но Сашка шёл медленно, как заворожённый. Машинально посмотрел на человека, застывшего впереди. Это был Люсин художник. Сашка подошёл ближе. Художник стоял, не видя Сашки, и глядел вслед ушедшему поезду. Длинная чёрная борода его была почти белой от мороза.
Сашка прошёл дальше.

Ася Петровна, старушка-экстрасенс, не помогла. Хоть и шептала чего-то над Сашкой два раза в неделю, когда мама приходила с ним на лечение. И денег взяла немало. Значит, и крещение не помогло. Получается, так.

                Вам письмо, пляшите

Поздним вечером, в конце холодного-прехолодного февраля Сашка сидел за столом, переписывал в школьную тетрадку роль Кота из спектакля «Ку-ка-ре-ку!» Кот был вредный, и Сашке это нравилось. Добрых играть не так интересно. А вот Кота, который Петушка вместе с Лисой хочет слопать –  вполне. И голосом можно поиграть, и вообще.
Иногда Сашка отрывался от тетрадки, задумчиво смотрел перед собой, на арку с открытками. Это дедушкина придумка. Сколько Сашка себя и дедушку помнит, столько дедушка вешал все праздничные открытки на эту арку. В квартире, как зайдёшь из коридора, сразу эта белая арка большая. Может, для занавесок, может, ещё для чего. А дедушка вешал туда на кнопках приходящие им со всех концов страны открытки. Теперь вот – к Новому году. И даже из других стран приходили. Из Израиля и из Америки, от разных родственников. Хотя добирались заграничные открытки поздно, уже весна на подходе была.
Но заграничные открытки были самые красивые. Сашка любил их рассматривать. И марки такие интересные, Особенно одна Сашке нравилась, израильская. С непонятными буквами наверху, и с двумя голубями, держащими в клювах с двух сторон виноградную лозу.
Сашка задумчиво смотрел на гирлянду открыток, когда пришла мама с Борькой: с работы, как обычно, зашла за ним в детский сад. Мама держала письмо. С почтовой рыбкой на конверте.
– Пляши! – сказала.
И Борька засмеялся, повторил:
– Пляси!
Письмо от Наташи. Передумала. Осознала, решила всё вернуть. Одно дело какой-то Пашка Кубай, а другое дело – он. Так мама сказала. И быстренько ушла на кухню вместе с Борькой, чтоб не мешать Сашке в одиночестве насладиться покаянным письмом.
Сашка торопливо распечатал письмо. Бумага пахла её духами, такими вкусными и совсем не забытыми, оказывается.

«Молчишь… Даже ответить не можешь. А знаешь почему? Тебе нечего ответить. Ты наслаждаешься своей болезнью, гордишься ей. Ах, я не такой, как все. Тонкая душевная организация. Гений… Мы все, Саш, не такие все. У всех тонкая организация. И Паша тоже болеет. Кто вообще на Севере здоровый? Но он живёт, и учится, и стремится к чему-то. А ты ни к чему не стремишься, вот поэтому и разлюбила.
Тюфяк, сопля, трус. Как давно я хотела сказать тебе это, и как счастлива, что, наконец, говорю. Ждала, думала, ответишь. Молчал. Неделя, две, три… Но ты считаешь себя выше того, чтоб отвечать «этой стерве», да?
А я всего лишь хочу жить. И чувствовать себя женщиной, а не куклой для больного мальчика. Который никогда не обеспечит ни себя, ни свою девушку – и жену, значит. Да-да, я меркантильная… Я обычная! Обычная женщина, которая хочет, чтобы её не только тискали, но и заботились о ней.   
 А дети… Какие от тебя могут быть дети? Такие же больные и никчёмные? Слышала, что в детском театре работаешь. Ну, хоть так. Может, детям нравится. Голос прикольно менять умеешь. Это я помню. 
А всё твое так называемое «творчество» – это и правда самодеятельность, не врал твой Иван Анатольич. Но – не безобидная. Безобидная самодеятельность – это когда человек сам для себя что-то пишет и поёт. Не лезет на сцену, в певцы и в артисты. А ты лезешь. И свою болезнь этим тешишь. Как профессиональный музыкант, прошу тебя: уймись. Перестань сочинять песни. И мучить гитару. Стихи ещё ладно, если правда в литературный поступишь, может, что и получится… Но ты не поступишь. Я тебя знаю. Ты никогда не будешь бороться. Так и проживёшь всю жизнь в задрипанной хрущёвке на краю света, за холодильником, за мамкой с дедом.
Спросишь, зачем всё это пишу? Затем, что долго ждала ответа. И было время подумать, и понять, наконец, кто ты. Господи, как я могла тебя любить, как? Вот уж воистину, любовь зла... Если применять, как ты любишь, поэтические образы, то мы с тобой – бабочка и червяк. Я – бабочка, которая долго была с тобой гусеницей, и, наконец, распуталась. А ты – червяк, жалкий и полуслепой… Господи, как же ты похож в этих своих очках на червяка! И вот мы встретились снова, и в последний раз. «Я в полёте, ты в болоте», как говорят дети на качельках… Мне надо меняться, да, я писала. Люди меняются, и мне пришла пора. Улетаю, прощай. Ползай по земле, ешь её, тешь свою болезнь, бегай целыми днями в туалет, дёргайся, жалуйся… Радуйся, когда похвалят за твои бездарные песенки или пожалеют. Живи как знаешь. Главное – без меня…»

Дальше Сашка читать не стал. Там ещё много было. Отложил письмо, пахнущее её духами. Почтовая рыбка улыбалась с конверта. На кухне мама о чём-то весело болтала с Борькой, гремя посудой. Борька смеялся…
И у Сашки стали вдруг складываться стихи. Лирические. Впервые захотелось сочинить не шутку, а серьёзное. И прямо в тетрадке для роли Кота, поперек роли, он стал записывать строчки. И удивлялся, что может и такое сочинять…

«Ползу я по земле, а ты летишь.
Ты – бабочка, а я – больной червяк.
Ты рада, что меня не возвратишь,
Что крылья не схватить твои никак.

Всё выше ты. Я – с высью незнаком...
Но вдруг себя когда-то излечу? 
Однажды вдруг ты станешь червяком,
Я – бабочкою в небо вдруг взлечу?

Прошепчешь ты с земли: «Ну почему?
Спаси! Прости, что злою я была…»
И я спущусь, и ввысь тебя возьму,
Пусть ты меня когда-то не взяла.

Я злом на зло ответить не могу,
За это, может, Богом и храним.
Как ни страдаю, в землю ни бегу,      
Какой я ни червяк, а всё же – с Ним.

Живи, твори, будь счастлива. Лети,
Достойна всех небес наверняка…
Спешу поглубже в землю уползти,
Пока не сбросить кожу червяка».

         
               
                Вкуснейшее пирожное

               Время шло. Сашка рос и взрослел. Болезнь не отпускала, но надо было жить… Рос и Борька. Они  часто ходили гулять вместе по неизменно снежному городу. Иногда Сашка водил Борьку на спектакли в свой театр. Борька гордился братом, и в садике всем хвастался, что брат ; артист. После спектаклей заходили в кафе «Лакомка», Сашка брал им с Борькой по «сластёне» ; пирожному с варёной сгущёнкой внутри. Борька уплетал за обе щёки, болтал без умолку о том-о сём.
Однажды на Сашку долго глядела старушка за соседним столом, пока её маленький внук был занят эклером и лимонадом.
Наконец робко подошла к Сашке и сказала:
– Были с внуком сейчас на спектакле. Спасибо большое, очень понравилось! И как вы похоже мяукаете, настоящий котик! А это что ж, сынок ваш?
– Брат это, – смутился Сашка. – Спасибо… Приходите к нам в театр.
И шли потом с Борькой по темнеющему городу, сквозь медленно зажигающиеся фонари, по глубокому снегу. И Борька всё болтал, рот в сгущёнке. Сашка зачерпнул немного снега и осторожно вытер снегом Борькин рот. Потом шли дальше, подходили к дому, где в окно смотрела мама  и махала им рукой. Одна только мама, а раньше ещё и дедушка иногда смотрел и курил. И тоже тихонько махал худой рукой. Но дедушки год назад не стало.   
От Люси особых вестей не было. Сашка иногда заходил к её маме. Она жила теперь в новой квартире, прямо напротив строящегося храма.
– Наконец-то строить начали, с Божьей помощью! – радовалась Люсина мама. – А Люся что. Лечится. Лечится. Иногда звоню туда, говорят, особых изменений нет, Но так… С Божьей помощью. Немножко потеплеет, и поеду, навещу. Хочешь – со мной. Крестик не теряй, главное.
Поила Сашку чаем с мятой. Прощаясь, долго крестила на пороге, шептала какую-то молитву, вытирала глаза.
А ещё потом – были гастроли. Сашкин ТЮЗ редко выезжал из города. Денег не выделяли. Но иногда удавалось. Оказалось, гастроли будут в нескольких городах области, в том числе и в том, где жила Наташа…
Везли спектакли «Колобок» и «Три поросёнка». Сашка играл в «Колобке» – деда, в «Поросятах» – чёрного ворона. Ворон-певец. Хозяин леса, защитник поросят. Сашка изображал оперное пение. И песенку своему персонажу сам придумал, как обычно. На мотив знаменитой итальянской  «Torna A Surriento»:

Лет пятьсот, а то и двести
Я живу на этом месте,
А теперь с огромным счастьем
Вдруг узнал про ваш приезд.
Так, позвольте, я представлюсь,
То есть, отрекомендуюсь:
Популярный исполнитель,
Чёрный ворон здешних мест!

Последнее слово – «ме-е-е-ест!» – Сашка специально долго тянул, как солист в опере, пока не начинали аплодировать и поросята, и зал…    

                Последний снегирь

Иду по городу, где деревья рябины со всех сторон. Всё красное от ягод. Даже земля красная, потому что на землю тоже ягоды падают. Весенний северный город. Впрочем, не такой северный, как мой. Здесь, вон, даже рябина растёт. У нас только карликовые берёзки…
Рядом бодро шагает девочка лет девяти. Имени теперь не вспомню, а выдумывать не хочется. Девочка очень разговорчивая, всю дорогу о чём-то болтает, рассказывает про себя, про родителей и про рисовальную школу. Куда я её и веду.
Я приехал сюда на гастроли с театром своим. Поселились на квартире у знакомых нашего администратора. Девочка – их дочь. Видимо, внушаю доверие, потому что перед вечерним спектаклем меня попросили отвести её на рисование. Сами на работе. Не знаю, кто её водит в обычные дни, ведь не каждый же день у них гастролёры селятся.
Идём по холодной весне, по рябине. Встречаем другую девочку, её знакомую. Она тоже идёт на рисование. Идём теперь втроём.
Я не знаю, куда идти, дети меня ведут. Меня всё время куда-то ведут дети. И в прямом смысле, и в переносном.
С братом так гулял, когда он маленький был. И с сыном потом… Мы с ним так и шли: сын сам вёл, куда чувствует. Крепко держа за руку. И теперь идём, куда девчонкам надо. Я смотрю на город, вспоминаю, как приезжал сюда впервые.
Был тогда совсем молодой, почти ребёнок, и она была хоть и постарше меня, но тоже, в общем, дитё. Приехал, потому что было интересно. Пожить как взрослый. Сперва десять часов на поезде (первый раз – один, без взрослых!). Ночью трясся на нижней полке. Перекликались диспетчеры на ночных станциях, непонятно бубнили что-то в микрофон – громко, но ни слова не разобрать. Огни семафоров бесцеремонно – в тёмные окна поезда. Будили ярким своим светом, как диспетчеры – голосами.
 Старенький сосед недоволен был, что я с ним не поменялся, не полез на верхнюю полку. Но мама специально взяла мне нижнюю, понимая, что с моим мочевым пузырём всю ночь придётся бегать в туалет, а с верхней полки да в темноте это делать ещё труднее.
Утром, когда поезд подъехал к заветному городу, на моё место пришёл другой пожилой дяденька. И тот, первый, ему на меня пожаловался.
Мол, вот молодёжь пошла. Всю ночь на нижней ехал себе, и хоть бы хны. А старый человек, между прочим, мог сверху навернуться. И вообще, в таком возрасте залезать трудно. А слезать ещё трудней. И второй дяденька согласно покивал. И они стали грустно пить пиво. А я вышел из вагона и стал искать свою девушку.
Вот она бежит ко мне навстречу, не помню в чём, а выдумывать не хочется. Бежит, и замечает в толпе, и обнимает. Потом немного отстраняется, чтоб посмотреть на меня внимательно. Серые глаза светятся как будто счастьем. Но что-то в этих глазах ненастоящее. Как будто не счастлива на самом деле, а играет в это. И у меня, наверное, такие же глаза сейчас. Изображающие счастье.
Сели в автобус, и поехали, долго-долго ехали до гостиницы. И она всё смотрела на меня своими серыми глазами, шарила ими по мне, так, что становилось неловко.

И шли к гостинице через рябину, через красную от рябины улицу. И была гостиница, и тесный номер с умывальником. И стол, и телевизор чёрно-белый. И консервы рыбные, и чай с вафлями. И кровать. И ночь, и утро… Но сколько бы люди сэкономили времени и жизни, если бы  говорили правду!
Сказал бы тогда:
– Не люблю. Просто хочется быть взрослым. Не люблю, но это не значит, что ты, там, некрасивая или ещё какая-нибудь. Просто не люблю.
Она бы расплакалась тогда, спросила: «Зачем же приехал? Как ты мог?» И я бы сказал: «Просто интересно было. Что получится». И она бы ушла. А я переночевал бы в гостинице и вернулся на вокзал. И уехал бы обратно, к карликовым своим берёзкам. И думал бы, что придёт время, и всё у меня ещё будет по-настоящему. И – по любви. Когда стану взрослым. Успею…
Если б знал тогда, что никогда, никогда не стану взрослым. И в те шестнадцать, и потом, в двадцать пять, и в тридцать два, и в сорок один – всегда буду ребёнком. И видеть, как ребёнок. И слышать. И страхи все детские останутся. И плакать буду, как ребёнок, когда обижают. И убегать, как ребёнок, когда страшно.
И бросать людей, как дети бросают игрушки. Даже самых важных и близких. И рыдать от того, что – бросаю, а ничего не могу с собой поделать. Ребёнок часто и себе не может объяснить своих поступков…
 Бегу в свою комнату, чтобы запереться от всех, от всех, схватить свою боль, как плюшевого мишку, прижаться к ней, пока плюшевый мишка не оскалится страшно и не укусит. И тогда снова выскочить из комнаты, и убегать от этой боли, и прыгать, и плясать, и петь, и писать стихи, но – понимать, что никуда не денешься всё равно. Злой мишка ждёт в комнате. И ты снова вбежишь туда, чтоб прижать его к себе и ждать укуса. Рано или поздно вбежишь. Так зачем всё время пытаться убегать? Затем, что, если не пытаться, будет ещё больней.

Она, девушка та, всё равно потом плакала. Просто это случилось позже. Через год. Или через два. Когда поняла, что тоже не любит. И надо расставаться. А когда расстаёшься – всё равно грустно, даже если не любишь.
Да, я и забыл, что всё-таки приехал к ней потом. В общежитие. И снова была тесная комната, ещё теснее, чем в гостинице. И стол. И консервы. И кровать. И радио. И её холодные серые глаза. И ненависть в них.
– А мама хорошо к тебе относится, – извинялась девушка. Успокаивала, что – мама её, например, вполне меня одобряет. Ещё с того моего приезда. И вообще родные не против. Но – сердцу не прикажешь.
– Мне надо меняться, – всё повторяла она. – Люди меняются. И мне пришла пора.
«Люди меняются» – это значило, что теперь она любит другого. Он учится в одном училище с ней. Тоже музыкант. Высокий и красивый, в отличие от меня. И нет у него разных проблем. И звуки резкие его не беспокоят. А со мной даже радио не включить. И не мямля он. И сумку ей помог донести. И через лужу перенёс. Вы подрУжитесь, я уверена. Он такой хороший.
И приходил её дирижёр, и жал мне руку, смущённо отводя глаза. И мы пили с ним чай и общались. Чтобы подружиться. Пока она деликатно вышла из комнаты.
Мне было обидно, что меня променяли на другого. Но – и только. Хотелось вернуть её не потому, что любил, а лишь из-за обиды. И, если б честно сказал это, было бы легче. Всё бы сразу кончилось. И время сэкономил бы, и нервы… А так, возвратившись к своим карликовым берёзкам, всё писал ей, умолял снова полюбить меня. Грозил покончить с собой. Каждый день почти писал. Обиженный ребёнок, у которого отобрали игрушку. Пусть только вернут игрушку, мол. А потом уж и сам её брошу.
И тогда она однажды не выдержала, и ответила мне длинным-длинным письмом, в котором рассказала, что на самом деле думает про меня. И как я ужасен. И как надоел. И как она скорее хочет уже от меня избавиться. Письмо было такое страшное, что я прочёл его, порвал на мелкие клочки и сжёг. Чуть квартиру не спалил. Понял, что, если ещё раз перечитаю, точно повешусь.

А потом шли годы. И вот теперь гастроли в этом городе. И иду по рябине рядом с девочкой, имени которой не вспомню. А она всё болтает. Рассказывает подружке:
– Дядя Саша – настоящий артист. Он умеет менять голоса, знаешь как? Дядя Саша, покажи волка!
И я показываю волка, рычу и вою.
Они смеются. Просят показать теперь медведя. Потом зайца. Только обязательно – шепелявого. Так смешнее.
Снегирь, с гордой красной грудью. Большой, важный. Клюёт рябину. Девчонки останавливаются, смотрят на него.
– Ничего себе птичка! Дядя Саша, а ты умеешь птиц изображать?
– Ну… Разве что вОрона. Я его в «Трёх поросятах» играю.
– Ого! А разве там есть ворон? Там вроде только свиньи и волк…
– Нет, в нашем спектакле – ещё ворон и лягушка. Вот их как раз и играю.
– Ой, покажи, покажи!
Каркаю вороном, квакаю лягушкой... Снегирь напрягается. Удивлённо смотрит на меня. Я осторожно приближаюсь к нему, хочу погладить пальцем. Он вздрагивает, недовольно снимается с ветки, улетает.
Отвёл девчонок на рисование… Ноги сами понесли в тот дом. Где до сих пор живёт её мама и где когда-то жила она. Почему бы и не зайти. Что ж самому себе врать – надеялся ведь, что зайду.
Улицу нахожу быстро, но долго ищу дом. Не могу вспомнить, где он. Спрашиваю несколько раз у прохожих… Наконец нахожу. Вот и подъезд. Поднимаюсь. Оглядываюсь – вот тут и ходили… И ничего не изменилось почти. Только, кажется, стены другого цвета были. А может, и нет.
Постаревшая мама её открывает дверь. Радуется. Узнала меня, посмотрев в глазок. Девушка давно в другом городе, с мужем уехала. А мама всё здесь же. И поит чаем, и даже водки немножко наливает. И спрашивает, как можно на наш спектакль попасть. Интересно же поглядеть, хоть и для детей.
Спрашивает – как тебе, мол, город наш, сильно изменился?
И я отвечаю, что – нет, не сильно. Всё такие же дома высокие, по сравнению с нашими. Всё такие же стройные и красные деревья. Рассказываю про театр, и про хозяев, у которых снимаем квартиру. И про смешную, болтливую дочку их. И про важного снегиря.
– Это вам повезло увидеть, – говорит мама. – Их всё меньше в городе. Людей боятся. Тем более не сегодня-завтра – морозы… Залётный какой-то, последний.   

               
                Весёлая Земля            

Сашка отвёл девчонок на рисование и пошёл обратно сквозь рябину. Шёл и думал всё. Вот – жизнь. Скажем, дети. Дети – тоже жизнь. Только маленькая, но оттого разве не глубокая? Вот девочка с каштаном, которая тогда, на юге, подошла к ним с дедушкой (земля тебе пухом, кашлявший, грустный, добрый мой дедушка!): «Ему так холодно, каштанчику!» И грела каштан своими маленькими ладошками, всё укутывала в платочек, как ни кололи иглы сквозь тонкую материю её ручки-веточки.
А есть дети постарше, но тоже, в общем-то, дети. Странные, непонятные, жестокие. Как Юрка Пфефер или Миха Судаков. Которые так однажды напугали Сашку, что мучается всю жизнь с мочевым и вообще.
И взрослые такие же: и люди среди них есть, и – не люди. Почему так. И почему Бог разрешает мучить друг друга и убивать. Да ну, как будто Сашка первый этим вопросом задался… Пути Господни неисповедимы, вот и всё.
  Жизнь будет идти, Сашка будет жить среди этих людей – и детей, и взрослых. Будут дети тихие, вежливые, робко идущие сказать «Спасибо!» после спектакля. А будут дети жёсткие, жестокие, кричащие специально погромче, зная, что Сашке плохо от громкого. И он будет бежать от них. Точнее, от их мам. И жалко ему будет всех – и мам, и детей этих. Будет всё понимать, и всё-таки – убегать. И мамы, которые так надеялись на Сашку, будут, плача, шептать вслед проклятия.
Но будет и что-то всегда родное, своё.
Будет братец Борька, выросший и уехавший далеко после смерти их мамы, но всегда остающийся рядом. 
Будет сын, так похожий на Сашку. 
А потом – Сашка встретит тебя.

          Раннее утро. Сашка выходит из подъезда. Здесь совсем другой мир. Снега почти никогда не бывает, даже зимой. В своём городе, бывало, выйдешь, а двор весь заметён. Идёшь, с трудом вынимая валенки из сугробов. Идёшь и видишь, например, старую-престарую соседку, которая живёт в соседнем подъезде, сколько Сашка себя помнит. И всегда она была такой старой, но неизменно доброй… Соседка с утра пораньше уже на улице, кормит голубей булкой. Видит Сашку, улыбается весело, машет ему рукой с булкой, кричит по старой памяти:
– Сашка-потеря-яшка!..
А здесь – да, снЕга нет, совсем. Но Сашка вернётся в свои снегА, ещё немножко подлечится, и вернётся. В такую холодную, и чужую, и злую –  но такую тёплую, и родную, и весёлую свою землю!
У закрытой (по случаю слишком раннего утра) лавки сидит бездомный старик с длинной белой бородой. Он всегда тут сидит, и вполне, кажется, доволен жизнью. 
– Еш шкалим ле охель? – кричит больше по привычке. Денег на еду просит.
Сашка кидает старику монетки.
Старик мелко-мелко кивает, улыбаясь, смотрит на Сашку узкими, сквозь морщины, глазками:
– Тода раба, гэвер, тода раба! (Большое спасибо, парень!) А кажется, будто сощурится сейчас и протянет: «Потеря-я-яшка!»
  Сашка машинально кивает в ответ. Поправляет очки.

           Октябрь 2018 – январь 2019, г. Хайфа