Я сидел в этой чересчур стерильной палате и гонял в голове всякие мысли под надоедающий и размеренный писк кардио-аппарата, пытаясь прийти к одному разумному умозаключению. Я смотрел то на неё, то на потолок - на нем были желтые пятна, так же как и на её тусклой и сморщенной коже. Лет в двенадцать я понял, что так всё и закончится: она будет лежать на больничной койке с торчащим катетером в её вене. На пальце противоположной руки будет прикреплен маленький аппарат, считывающий биение её безнадежного сердца, из морщинистого носа будет свисать канюля от ИВЛ, а я буду сидеть в метре от неё на медицинском, потрескавшемся кожаном кресле и следить, как она медленно умирает.
ДО
Когда ребенок маленький, лет до десяти-двенадцати, он очень любит своих родителей. Привязанности ребёнка к матери становится еще сильнее, когда исчезает отец. Мне было шесть, когда я узнал, что папа не приедет вечерней электричкой с работы из соседнего городка. Все эти годы я с мамой ходил его встречать на станцию. Поезд приходил около восьми вечера. Папа всегда злился, что он не прибывает в конкретное время, например, ровно в восемь. Машинист всегда либо торопился, либо совсем не спешил. Папа часто выдвигал теорию, что этот мужчина живет в локомотиве, моется там, спит, питается. Я тогда совсем ничего не понимал и всегда радовался, что у нас есть семья, а у машиниста, как мне казалось, её не было. Я находил это забавным и, будучи мелюзгой, всегда смеялся над ним.
В тот вечер я со своей мамой и моим младшим братом, находившимся у неё в животе, пришли на станцию и уселись на скамейку. В тот год я должен был пойти в школу, поэтому всё лето усердно готовился, учился писать, читать и считать. Ненавидел читать, зато азы счёта полюбились мне сразу. Цифры казались мне гораздо занимательнее, нежели огромные тексты и заунывные названия на обложках книг. Математика была для меня своего рода романтикой. К тому времени я уже умел считать минуты, секунды, часы. Знал, как определять время.
Я сидел на скамейке, болтая ногами, и рассказывал маме, как прочитал пол страницы какой-то сказки. Это было для меня достижением. А мама постоянно говорила, что я – её гордость. Я любил маму. Почему в прошедшем времени? Дождитесь. В жизни каждого человека происходят события, меняющие их мировоззрение до неузнаваемости. Но тогда, как и полагалось всем детям, я любил свою маму. Она была для меня другом, учителем, ангелом воплоти. Тогда семья представляла для меня великую ценность, и папа, и мама мне были очень дороги. Я наслаждался их голосами, шутками, объятиями. Мне было хорошо с ними.
А незадолго до всего этого я выпросил у них брата. Не сестру, не кого-нибудь, а именно брата. Я сказала: «было бы здорово иметь близнеца, но раз уж шанс упущен, то я согласен и на младшего». Папа с мамой расхохотались, однако в шутку это не восприняли. Они всегда прислушивались ко мне, основным правилом в семье было: «устами младенца глаголет истина». И вот сейчас на этой скамье сидело не двое, как все думали, а трое. Ну, двое с половинкой.
Помню, тогда было холодно. Надвигались ветра с запада, и я прямо ёжился на этой скамейке, но маме запретил отдавать мне свою кофту, потому что их двое, а я один, поэтому сам справлюсь.
Ещё один плюс маленького ребенка в том, что он бескорыстен. Я ведь тогда ни разу не подумал: «я стану героем, если оставлю кофту маме». Это казалось в порядке вещей – возлюбить ближнего своего. Ребенок не нарушает этой заповеди. Он ещё слишком чист для этого. Глуп и чист.
-Уже без двух минут восемь, мам, - сообщил я стучащими от холода зубами.
-Правда? Какой же нелепый этот мужчина.
-Какой? Который м-м-м-машинист?
-Ну нет, так дело не пойдет. Пошли домой, папа сам доберется.
-Нет, надо дождаться. Я уверен, что поезд уже близко.
-Элли, пошли. Давай вернемся домой и устроим папе сюрприз? Приготовим ему супер-пупер-ужин. Только представь, как он будет счастлив? Пойдем? А?
-Нет, лучше давай так: ты пойдёшь, а я останусь тут, ждать папу.
-Я не оставлю тебя здесь.
-Ну мам, - заканючил я, - я хочу остаться.
-Ты испугаешься.
-А вот и нет.
-А вот и да.
Я насупился. Мама улыбнулась, а потом присела передо мной на корточки и схватила меня за щеки.
-Эй, ну-ка хватит дуться.
-Я не дуюсь.
-Дуешься, - она ждала моего ответа, а я пристально разглядывал свои совсем новые ботинки. – Ладно, ждем ещё десять минут и идем домой.
Я обрадовался. Отчасти потому, что мы подождем папу, но кромеэтого мне дали засечь время на часах. Я подошел к этому исключительно ответственно, сосчитал, сказал маме ответ, она одобрительно улыбнулась и села на скамейку рядом со мной.
Мы сидели, крепко обнявшись, ведь так было намного теплее. Мое засеченное время подходило к концу, но вскоре мы увидели как вдалеке приближается поезд. Он звонко и устало гудел, сообщая о том, что мы дождались. Я вскочил со скамейки и начал весело прыгать. Я остановился, посмотрев на секунду в мамины глаза - они блестели и сияли в свете недавно зажженных фонарей, - потом я повернулся к платформе, а мама, поднявшись, взяла меня за руку, и мы тихонько сделали несколько шагов навстречу приближающемуся поезду.
Мы ждали. Поезд совсем остановился, из вагонов хлынули люди. Они обнимались и целовались с встречающими, а мы стояли и ждали отца. Мы ждали. Я заметил, как огонек в глазах мамы затухает. В них пробуждалось волнение и страх. Казалось, она отгоняла самые невыносимые мысли, которые сочились в её голову. Она дернула меня за руку и побежала к вагонам. Людей вокруг становилось всё меньше, а папы так и не было. Работники поезда уже закрывали вагоны, один за другим. Мы ринулись к самому первому, но вскоре, все они были закрыты.
Я не знаю, что тогда чувствовал. Не могу сказать, что это было. Толи страх, толи обида, толи волнение. Я просто видел маму и пытался понять, что происходит. Она кричала его имя, но вокруг совсем не осталось людей. Мы стояли в середине платформы, когда из паровоза спрыгнул бородатый рыжий мужчина в серой майке и порванных штанах. Он был огромен в моем детском сознании. По его шее стекали капли пота, он пил воду из стеклянной тары и вслед за этим обливался ею. Мама опять дернула меня и понеслась в его сторону.
-Мистер! – закричала она. Он обернулся и остановился. Бородатый великан долго вглядывался ей в лицо и только после этого начал шагать к нам на встречу.
-Мэм, чем могу быть полезен? – я так напугался, когда услышал его томный и низкий голос. Это был тот самый машинист, над которым я смеялся. На секунду я подумал, что он знает все мои мысли о нем. Я тихонько сделал шаг назад, крепче сжимая материнскую ладонь. Он смотрел прямо мне в глаза, затем расплывчато улыбнулся и перевел взгляд на маму.
-Это последний рейс на сегодня?
-Да, мэм. Обратно уже завтра, дальше по расписанию.
Мама помедлила, затем поблагодарила его и мы пошли домой. Она шла очень быстро, будто куда-то торопилась. На самой станции телефонного аппарата не было – его сломали, а вот в парке, через который проходила дорога к нашему дому, он как раз таки был. Мама бросила монетку, которая с грохотом провалилась в этого обжору, и начала набирать на нем незнакомые цифры. Я тогда уже достаточно устал и замерз, заметив это, мама прижала меня к себе, крепко сжимая мои плечи.
-Здравствуйте, это Патриция Смит, - начала она. – Да, я жена Роджера Смита. Он не вернулся домой, могу я узнать, был он сегодня на работе, и если да, то когда ушел? – она ждала ответ. – Понятно. Да, вам будет что-то известно, я буду благодарна, если вы мне сообщите...
Она повесила трубку, и мы помчались домой.
На следующее утро я проснулся сам и увидел дома родную сестру мамы Тетю Саммер. Когда маме нужно было уйти из дома, Тетя Саммер всегда была не прочь со мной посидеть. В то утро она приготовила мне блинчики, которые летели в мой рот, сплошь и рядом обмазанные в арахисовой пасте. В тёте Саммер я души не чаял. Она была ещё и моей крестной. Её доброта и сентиментальность всегда мне нравились.
-Где мама с папой? – сказал я, стараясь проглотить массу, находившуюся у меня во рту.
-Папа на работе, а мама пошла за продуктами и там ещё по кое-каким делам.
-А вы у нас надолго?
-Конечно, не оставлю же я тебя здесь одного. Ты испугаешься.
Я опять насупился:
-Не испугаюсь.
Она громко засмеялась и легонько похлопала меня по спине:
-Доедай, а потом пойдем наверх и проверю слухи о том, что ты прочитал вчера целых полстраницы.
-Это не слухи.
-Вот и докажешь мне.
-Я могу тебе пересказать.
-Точно-точно. Значит, сейчас ты мне расскажешь, а потом прочтешь ещё оставшиеся полстраницы.
Я глубоко вздохнул, но побрел к себе в комнату, чтобы достать книжку.
Ближе к четырем вечера в доме отварилась дверь и вошла мама. Я кубарем скатился с лестницы и кинулся прямо на неё. Знаете, какая была моя мысль, когда я её обнял?
«Она такая странная, совсем как использованная тряпочка»
И действительно, вид у мамы был такой, будто бы она услышала о надвигающемся конце света: бледная кожа, тусклые волосы, прозрачные глаза. Руки, как веревки, свисали по бокам, она сутулилась и горбилась. Казалось, что она так обессилена, что если бы я её не обнимал, то она несомненно улетела бы подобно воздушному шарику. Или же упала.
Потом меня отправили гулять. Я гулял до половины восьмого, чтобы вечером пойти встречать папу. Но зайдя в дом, мама посадила меня и Тетю Саммер ужинать.
-А как же папа? – спросил я.
-Папа не голодный, - ответила мама, которая совсем ничего не ела. Перед ней стояла лишь кружка чая.
Когда Тетя Саммер уходила, она как-то странно переглянулась с мамой. Дверь хлопнула, и мама побрела на диван. Я подошел к ней и напомнил:
-Уже без пятнадцати восемь, пора встречать папу.
Мама не отвечала. Она лишь побагровела.
-Мам?
-Эллеот, - сказала она, - папа не приедет сегодня.
Я почесал нос, совершенно не понимая, что происходит. Не мог же папа два дня подряд задерживаться на работе. Тем более, завтра суббота.
-Почему? Он совсем заработался? - я заулыбался. А мама нет.
-Папа больше совсем не придет.
И тут меня осенило. В таком возрасте совсем не понимаешь ужас смерти. Я и сейчас его видимо не понимаю. А тогда для меня смерть была просто словом.
-Он умер? – спросил я.
Мама рассматривала свои ладони, на которые через секунду упала слезинка.
Что было дальше, всем понятно. Мама плакала, готовила панихиду. Я всё это время жил у Тети Саммер. На похоронах меня не было - я сам не захотел идти.
Через несколько лет, когда я уже подрос и начинал учиться в третьем классе, меня просветили, что случилось с папой на самом деле. Слово «Инсульт» для меня значило ровно столько, сколько и слово «смерть» в шестилетнем возрасте.
Моего новорожденного брата мама назвала Роджером, в честь отца. Переживать смерть одного из родителей или членов своей семьи, когда у тебя остается ещё кто-то, не так уж и тяжко в этом возрасте.
Я оканчивал начальную школу, мама первый год после родов вышла на работу. Тетя Саммер помогала с Роджером, а я оставался совсем без внимания. Не то чтобы это плохо. Просто я был предоставлен сам себе, меня никто не трогал, все надеялись на мою самостоятельность, особенно мама.
После смерти отца у нас начались серьезные финансовые проблемы. Мама влезла в долги и последующие несколько лет пыталась с ними расплатиться. Все "друзья" семьи куда-то пропали после первой же просьбы о помощи. Из отзывчивых и добродушных осталась лишь тетя Саммер, не имевшая тогда ни мужа, ни детей, и даже кошек, собак и остальной живности в ее доме не имелось. Днями напролет она сидела с Роджером, пока мама сутками горбатилась на двух работах. Тетя Саммер приходила тогда, когда я выходил в школу, и уходила, когда мама возвращалась с работы.
Я хотел хоть с кем-то общаться. Но мама работала, а потом обессиленная валилась дома с ног, а тетя была занята младшим братом, и я ее не трогал, потому что понимал, что ей на нас двоих не разорваться.
Так прошли два года моей жизни. В седьмом классе я связался с плохой компанией. Почти каждую неделю я посещал кабинет директора, слушал выговоры, получал наказания. Мама бросила очередную работу, и мы опять оставались без гроша денег в кармане. Она не посещала школу, если её туда вызывали, не общалась с родителями моих одноклассников. Из дома она выходила, чтобы дойти до работы, а потом обратно. В магазин и по остальным мелочам мама посылала меня. Роджер был записан в подготовительный класс, но водить его туда мама не собиралась. Этим занимался я, потому что считал, что если уж я захотел брата, значит и ответственность за него нести нужно мне. Так и было. Брат попал в подготовительный класс к той же учительнице, что была и у меня. Так что здесь мне хоть немного повезло.
До сих пор я не понимаю, как такой хамский и самовольный мальчишка, как я, мог заботиться о брате. Да и о маме тоже.
Куда делась тетя Саммер? Я тогда был рад за нее, потому что она, наконец, стала по-настоящему счастлива. Да, она была счастлива и с нами, заботясь о Роджере, нашем доме, помогая моей маме. Но это не то счастье. Счастье, которое нужно было ей, заключалось в одном человеке. Ей его нужно было найти. Наверное, это называется любовью, но мне всегда было противно это слово. Это счастье, точнее, одна из его разновидностей. Счастье быть с кем-то, кто был бы тебе другом, семьей, поддержкой, шутил бы над тобой, с кем бы ты чувствовал себя настолько комфортно, что остальных бы вовсе не замечал.
Тетя Саммер нашла такого человека. Два года они были вместе, а потом уехали на Кипр. Они не жили в дорогом доме с тремя бассейнами и гольф-площадкой, нет. Им было достаточно маленького заброшенного бунгало, где они сыграли свадьбу "на двоих", что значит без лишних лиц, только наедине с собой. Попали на Кипр они тоже абсолютно случайно, практически автостопом. Нелегальным автостопом. Потом они немного там обжились, стали мистером и миссис Хэмсворт, нашли новых знакомых, которые впоследствии помогли нам, мне, маме и Роджеру добраться до родни.
Когда мы прибыли на Кипр, я сразу понял, что нужно хвататься за то время, которое я здесь проведу. Будто бы чувствовал приближение чего-то до жути нехорошего.
На острове мы пробыли чуть меньше месяца. Я был счастлив, потому что вновь видел сияющие глаза мамы, её беззаботно - счастливую улыбку. Казалось, она забыла обо всех невзгодах и проблемах. А когда пришло время расставаться, она с такими же сияющими глазами, на которых блестели слезинки, пообещала обязательно сюда вернуться.
ПОСЛЕ
Случилось все довольно быстро. Это было похоже на "щелк" пальцами. Маленькими пальчиками Роджера.
*Щелк*
Туберкулез.
Проблема, наверное, состояла конкретно в том, что это было никому не нужно. Сразу после приезда все вернулось на круги своя: мамина работа, моя школа, долги, обучение Роджера. Все навалилось так неожиданно. Это было похоже на шутку с ведром и дверью. Ну, знаете, когда открываешь дверь, и на тебя выливается вода из ведра. А если очень повезет, то еще и краска. Судя по нашим "успехам" в этой сфере, на нас вылилась кислота, которая сразу же начала разъедать всё и всех.
Роджер никогда ни на что не жаловался. Он всегда был самоотвержен, всегда все понимал. Мы не знаем, насколько ему было до этого плохо. Не знаем, откуда взялась эта зараза. Но назад пути уже не было.
Когда мама обо всем узнала, она была на работе, а я уже прибыл с братом в больницу. Больнее всего было то, что он абсолютно ничего не мог сказать - у него совсем не было сил. Он только крепко держал мою руку и тяжело дышал. Пустыми глазами он смотрел в потолок палаты приемного отделения, лишь изредка моргая. Я не знал что с ним. И мама не знала. Знали только доктора, и поэтому с осуждением смотрели на маму, когда та примчалась.
Когда Роджера перевели в отделение интенсивной терапии, в палату зашел врач. Это был человек небольшого роста, с едва заметной плешью на голове, зато со знатными бакенбардами, которые очень нелепо смотрелись в сочетании с медицинской маской у него на лице. Роджер лежал неподвижно, он все слышал, видел, но не обращал внимания. Он так и не сказал ни слова. Не жаловался и не плакал.
Доктор тяжело вздохнул и начал:
-У вашего сына очень тяжелое состояние. Шанс на стопроцентное выздоровление уже упущен. Нам остается действовать только экстренно.
Глаза мамы потемнели. Казалось, что из них пропали последние искорки жизни. Да и желание жить в общем. Она часто моргала, чтобы не отдаться потоку слез, ее руки дрожали, и от каждого слова доктора, могу поклясться, у нее все сжималось внутри до размеров атома.
А Роджер все так же безжизненно лежал на кровати под капельницей. Его лицо становилось очень бледным. Он уже не жил, а только существовал. Он был на той грани, когда любое движение, слово или действие может отправить тебя либо туда, либо обратно. Проблема только в том, что ты не знаешь, какое из действий приведет к тому или иному исходу.
Я стоял, смотрел на брата, потом на маму, потом на доктора. Я ничего не понимал. Или, лучше сказать, что я понимал все, но не знал, как правильнее это выразить. Я не знал, куда и как нужно направить все то, что я чувствовал, все то, что видел, что хотел сказать. Тогда я посмотрел прямо маме в глаза - они темнели, тускнели, становились неестественно мутного оттенка, - и вышел из палаты.
Я точно знал, что скажет доктор. Я знал, что скажет мама. Я это уже пережил когда-то. Самое жуткое чувство заключалось в том, что я в эту самую секунду терял брата, которого хотел, ждал, о котором заботился, нес ответственность. А теперь я провалил свою миссию.
Домой мы ехали молча. Вообще с того момента мы все делали молча. Мама отвезла меня, а сама поехала обратно в больницу. Я помню, как стоял в коридоре, перед закрытой дверью, и слышал звуки мотора машины, отдаляющиеся от меня все быстрее и быстрее.
Понятия не имею, сколько я там простоял. Но потом я развернулся, снял ботинки и побрел в свою комнату. Я быстро уснул.
А проснулся уже сиротой.
У меня умер брат, а вместе с ним умерла душа мамы.
Я тогда действительно на нее обиделся. Она вела себя так, будто похоронила единственного сына. Она думала, что для меня смерть брата была пустым звуком. И она очень ошибалась.
После похорон мама подошла ко мне, взяла за руку и повела к машине.
Дома, в гостиной, я следил, как она безжизненно передвигалась, словно восставший мертвец. Я решил сесть на диван, но мама меня остановила. Она встала напротив меня, взяла за обе руки и присела на корточки. Снизу вверх она смотрела на меня своим безутешным взглядом, ожидая того, чего я никак не мог понять. По ее бледно-желтым щекам потекли слезы и она спросила:
-Эллеот, что ты чувствуешь?
Знаете, мне задавали много вопросов. В школе, на улице, дома. Меня всегда о чем-то спрашивали: сколько будет два плюс два, где я живу, сколько мне лет, который час, где мой папа, зачем я это сделал, в каком году родился Наполеон. Но ни один из этих вопросов не был таким сложным, как этот. В моей голове все кипело, я пытался подобрать слова, уловить ту нить, которая отвечала за эмоции. Я пытался понять, какое именно чувство из дюжины спутанных нужно озвучить вслух, чтобы ответить верно, чтобы мама поняла, что мне тоже плохо.
Но я ничего не смог найти. Я стоял, вдыхая запах её яблочных духов, чувствуя родные нежные руки, и ничего не мог ответить. Я растерялся. Но она этого не поняла. Мама смотрела измученными глазами на меня, ее губы дрожали, щеки покраснели, она сильнее сжала мои ладони в своих, а затем закрыла глаза и опустила голову.
От прерывистого дыхания она вся дрожала, но смогла произнести сквозь слезы:
-Иди к себе, Эллеот.
Её руки верёвками упали на пол, она опустилась на колени, а я стоял, замерев, не зная что делать. Мне было страшно. Это было похоже на тест, первые несколько заданий которого я успешно провалил. Я еще раз попытался понять, что чувствую, но мама перебила меня своим криком:
-Иди к себе в комнату, Эллеот! Сейчас же!
Я покачнулся от неожиданности, но развернулся и пошел к себе. Зайдя в комнату, я упал на свою кровать и пытался понять, почему я не плачу. Все вокруг плакали: на похоронах, в больнице, а я - нет.
Рассуждая об этом, я услышал, как ключ в двери моей комнаты повернулся, и я понял, что меня заперли.
Я подошел к двери, позвал маму, но в ответ ничего не услышал. Любой другой ребенок на моем месте давно бы начал колотить дверь и плакать, но я отошел от нее, сел на пол, а потом уснул. Все происходило так быстро, будто я ехал на мотоцикле, но в то же время все было так размыто, расплывчато и непонятно, будто я нырнул в воду и открыл там глаза - все это пугало меня больше всего. И сон был моим единственным спасением.
В ту ночь я понял, что дети не должны умирать раньше своих родителей.
Утром дверь была открыта. Я пошел на кухню, протирая опухшие глаза после сна, достал из холодильника банан и стал усердно его есть. Только когда мой мозг проснулся окончательно, я увидел тот хаос, который творился вокруг: разбросанные вещи, разбитая посуда, телевизор валялся на полу, книжная полка почти отвалилась от стены, разлитая вода, грязная одежда, сорванные шторы. Но хуже-хуже-хуже всего было то, что по всему дому валялись бутылки от алкоголя, начиная от неприлично дорогого и заканчивая самым дешевым. Я отважился пройти к маме в комнату, но её там не было. Я ходил по осколкам, но от бушующего страха не чувствовал этого. Тогда я выбежал на улицу и увидел нашу машину, она стояла поперек газона, сбив почтовый контейнер и два мусорных бака. В машине спала мама, оперевшись лбом на руль.
Конечно, я подумал, что она разбилась, но это не остановило меня подойти и открыть дверцу. Я долго смотрел на неё, потом погладил её блеклые волосы и чуть слышно произнес:
-Мам, просыпайся.
Но она молчала.
-Мама, - уже громче начал я, - уже утро, вставай.
Никакой реакции.
-Мама! - я крикнул.
Она откинулась на сиденье и с отрытым ртом продолжала спать. Меня радовала мысль, что она жива, однако то, что я видел, запомнилось навсегда: мамины глаза были опухшими, под ними виделись розово-синие синяки, изо рта разило ужасным запахом перегара, волосы были спутаны в один большой комок, руки в порезах от стекла, ногти сгрызены вместе с лаком. Я смотрел на неё и всё пытался понять, радоваться мне или уже стоит начинать учиться плакать.
***
Эти несколько лет после смерти брата обернулись для меня кошмаром. Что делает человек, который остался один, которого не научили выражать свои эмоции, высказывать свои мысли, который успел так много потерять и ничего не приобрести взамен? Ищет то, что сможет отвлечь, ищет повод забыться, способ уйти от того, что его окружает, пусть даже на незначительный отрывок времени. И я нашел. И мама нашла.
Всё это время она пропила. Мама опустошала бутылки с такой скоростью, словно куда-то торопилась, хотя, все понимают - торопиться в такой ситуации можно лишь в одно место. Первые полгода я старался ей помочь. Я искал поводы вытащить её из дома, старался развеселить. Я бросил ту компанию, взялся за голову, начал учиться, закончил 8 класс на отлично, но мама, узнав это, только фыркнула и сказала: "это ненужная чушь", затем сделала глоток пива и уснула.
Я помню, как обещал себе не причинять ей боли. Обещал, что не заставлю её так страдать. Но оказалось, что она строит крепость из пустых бутылок алкоголя вокруг себя, прячась не только от меня, но и от всего мира в целом.
Все лето я готовился к школе, не выходил из дома. Как оказалось, у меня не было настоящих друзей, и всю соль одиночества я распробовал именно за эти три месяца. Конечно Рэй Бредбери, Шекспир, Стивен Кинг, ... Не давали мне скучать, однако почти все они покойники, с которыми общаться, знаете ли, не очень-то приятно.
Где-то в конце августа я набрался терпения и решил всё-таки разобрать оставшиеся вещи Роджера - у мамы так и не хватило сил сделать это после его смерти. Меня всегда раздражала его привычка таскать мои вещи, но сейчас я не злился и не плакал, я смотрел на его маленькие игрушки, футболки и думал, что будь он сейчас жив, я был бы не против с ним всем этим делиться. Коробки с вещами я отнес на блошиный рынок, себе оставил только его плюшевого слоника Юнгу. Боялся ли я чем-то заразиться? Нет, я был бесстрашен, а если быть еще честнее - мне было все равно.
Вечером того же дня я сидел на заднем дворе с Юнгой и "Вином из одуванчиков" и думал о смысле. Мама всегда говорила про Бога, что он поможет и то, что он делает - это к лучшему. Конечно, после смерти своего ребенка она перестала молиться, ходить в церковь. Она, мягко говоря, отреклась от Иисуса (послала его) и больше о нём не вспоминала. Хотя с самого детства мне навязывали эту веру, спустя все это время я могу сказать, что Бога нет. Людям не помогают молитвы, исповеди и походы в церковь. Есть сила мысли, и если чего-то очень захотеть, быть другом своему разуму, то любое ваше прошение исполнится. Бог тут не при чем. Зачем его выдумали? Откуда он взялся? Человеку испокон веков нужно было во что-то верить. Вы даже можете верить в тарелку и поклоняться ей - эффект будет абсолютно тот же. Люди не могут принять факт, что они одни в этой вселенной, даже несмотря на свой эгоизм. Нам нужна вера, надежда. Потому что там, где заканчиваются наука, точные расчеты, планы на будущее, где обрывается нить разумности и объяснимости, где образуется обрыв неизвестности и неуверенности, человеку остается только верить и надеяться. Ждать и полагаться на Бога (или на тарелку).
Смысла я так и не нашел, потому что в том возрасте я совсем не хотел надеяться на бога или на любые другие силы свыше. Я мог на них положиться перед смертью брата, или когда мечтал еще раз увидеться с отцом. Но сейчас я этого не хотел, мне это не было нужно. Я хотел найти себя, понять свои возможности, обозначить свое место в этой жизни. Но мои поиски не приносили плодов. Я решил попробовать работать, потому что жить на деньги, отправляемые тетей Саммер было уже совестно. Я написал ей письмо, рассказав о своих мыслях и намерениях, на что получил ответ, что я принял правильное решение, но деньги она все рано будет присылать. В декабре она со своим мужем планировала перебраться сюда, потому что рожать при условиях медицины на Кипре она не хотела. И я был этому очень рад, потому что надеялся, что племянник хоть немного компенсирует размер моих потерь и потерь моей мамы.
До конца августа я нашел работу в кино. Зарплата была небольшой, но транжирить особой нужды не было. Началась школа, и я с первой же недели весь ушел в учебу. В школе появилось много новеньких, но я стал изгоем, с которым никто не знакомился и не общался. Моя жизнь состояла из утреннего душа, завтрака, если это можно было так назвать, пешей дороги до школы, уроков, автобуса до дома, безнадежной матери-алкоголички, уборки, уроков, работы, ужина и сна. Все дни сливались в один. Каждый выходной я заходил в гостиную и смотрел на мать: она предпочитала спать на полу или на диване, от которого разило блевотиной и мочой. Вообще, когда речь заходит о матери, из моих детских воспоминаний мне в нос ударяют именно эти запахи. Когда у неё кончался запой, она на неделю превращалась в человека, ходила в магазин за продуктами, занималась стиркой. Однако слова мне не говорила. Меня будто бы не существовало, будто она забыла мое имя, или вообще, что я есть. Первое время к нам приходила её компания, но потом мисс Мэриуезер умерла, и остальных я больше не видел. Мама начала пить в гордом одиночестве, и её это ни капли не стесняло. Она жила в своей крепости и не хотела никак бороться с этим.
Как-то раз, во второе воскресенье сентября того года, я решил поговорить с ней. Она сидела на диване и смотрела топ-модель по-американски. Я зашел в гостиную и издалека начал смотреть на неё, привыкший, что меня никто не заметит. Когда началась реклама, мама смачно зевнула и начала искать пульт. Я заметил его первым, поэтому не спеша взял предмет и подошел к дивану. Она посмотрела на меня пустыми, ничего не выражавшими глазами и ждала, когда я отдам ей пульт. Найдя более или менее чистое место на диване, я сел и протянул ей его. Она не сводила с меня глаз, а я заговорил:
-Как твои дела? - она медленно протянула руку, чтобы забрать у меня пульт.
-Всё лучше, чем я могла ожидать.
-В смысле?
-Я счастлива. Разве этого не видно?
-Честно? Нет. - отрезал я и встал с дивана.
-Эллеот, подожди.
Я развернулся и вопросительно выгнул брови. Её лицо было взволнованным. Я ждал, что она что-нибудь скажет, но молчание все еще давило на нас.
-Разве ты не пришел сказать мне, что я веду себя отвратительно? Или что я ужасная мать?
-Нет.
-Ты хочешь сказать, что пришел просто спросить, как у меня дела?
-Да. И потом, зачем мне все это говорить, если ты сама все это сказала, и раз уж это доставляет тебе столько счастья, то думаю, что мне ту делать нечего. Поэтому я сейчас пойду в свою комнату и продолжу пытаться жить не так, как это делаешь ты. – я не спеша развернулся и ушел.
Я тихо закрыл дверь в комнату, повернулся к ней спиной и скатился на пол. И я заплакал.
В такие моменты больше всего понимаешь, что ненавидишь свою жизнь. Тебе не хочется её проживать так, но другого выхода у тебя нет. И вместо того, чтобы проводить субботний вечер в компании полноценной семьи или гулять со своими друзьями, ты сидишь под дверью и плачешь как последняя девчонка, потому что любому терпению приходит конец. Ты понимаешь, что слишком молод, чтобы терпеть и бороться с этим. Для этого нужно хоть немного поддержки и времени, которого у меня нет. Я принимал свою ношу как должное, терпел её. Мне было сложно, но я жил в убеждениях, что мне воздастся все это, что я живу так не зря, но всякие убеждения имеют свойство себя исчерпывать.
Ночью я слышал, как мама уходит. Она громко хлопнула дверью и пошла вдоль улицы. Утром я обнаружил её спящей на крыльце с тремя опустошенными бутылками водки.
***
В октябре к нам перевелась новенькая, её звали Бэттани и она первая, кто решила заговорить со мной за этот учебный год. Мы очень быстро сдружились, а вскоре собрали компанию. Проблема была только в одном - компания была нестандартной. Я забросил учебу, тусовался с новыми друзьями. Я помню, как первый раз пошел на вечеринку в подвале какого-то здания. Бэттани очаровала вышибалу, и он не стал просить у нас документы для входа. На той вечеринке я сделал три вещи впервые - попробовал таблетки, поцеловался с Бэт, а потом лишился девственности, но не помнил с кем, хотя уверял себя, что эта была одна и та же девушка.
Наутро выяснилось, что я набил себе татуировку на плече в виде толстого черного браслета. К ноябрю я уже полностью слился с новой компанией. Мы часто выпивали, я пробовал курить травку, забросил работу и учебу, стоял вопрос о моем отчислении, но я отделался исправительными работами и вечерним классом математики. С Бэттани мы начали встречаться, часто зависали у неё дома, так как её родители постоянно были в разъездах.
Я пропустил рождение двойняшек у тети Саммер, неделями не появлялся дома. Начало старшей школы я завалил, мне вообще было на все плевать. Теперь я не искал смысл. Я искал алкоголь, наркотики и место для перепихона с Бэт.
Через полгода мы пошли на грандиозную вечеринку где-то за городом. Я не знал, чей это дом, не знал, откуда у его владельца так много денег на еду и напитки, но меня это перестало волновать сразу же, как только я выпил. Там была хорошая музыка, травка и Бэттани. Я закинулся, а дальше...
Все плыло и бежало, когда я пытался встать с газона. Я увидел целый картеж из машин копов, и судя по ситуации и бешеному движению возле дома, их заметил не только я. Наконец совладав с собой, я встал с газона и на ватных ногах побежал в толпу, чтобы отыскать друзей и Бэттани. Но все мои попытки были пусты и безнадежны. Я слышал выстрелы, находясь в доме полном хаоса и обкуреных-пяных людей. Впрочем, я был не лучше. Моей задачей была найти свою девушку и валить как можно скорее, но все оборвалось раньше, чем я ожидал. Мой мозг меня подвел, и я с лязгом в зубах упал на пол, медленно теряя сознание.
Очнулся я в приемном отделении местной больницы. Затем меня повезли в участок, где было три парня из нашей компании. Остальных людей я узнавал так, будто видел их в прошлой жизни. Бэттани среди них не было. Меня допросили, выписали штраф и наказание, сказали, что за мной едет тетя Саммер, и я тогда представить не мог, как мне будет перед ней стыдно. Но тогда я всё ещё искал Бэттани, поэтому не мог думать о тете, маме и вообще о чем-либо еще. Я подошел к Арчи, чтобы спросить про Бэт, но его глаза так погрустнели, что я чуть было не обнял его и не начал жалеть.
-Чувак, блин, мне так жаль...
Я сделал такое лицо, стараясь всем видом показать, что вообще ничего не понимаю.
-Ты не знаешь?
-О чем я должен знать?
-Она была с какими-то парнями, а потом они предложили ей кое-что попробовать.
;Черт, - пульсировало в голове, - нет-нет-нет, этого просто не может быть!;.
-Они напичкали её чем-то, - продолжал Арчи, - ну, точнее накололи, потом она, ну, расслабилась, и они с ней поигрались. Потом уже копы нашли её бледную и с пеной во рту, всю в блевотине, короче жутко и мерзко...
-Ты мне лжешь, - сквозь зубы процедил я.
-Нет, чувак, нет! - всполошился он. - Я не хотел тебе говорить, но я же, типа, твой друг, и поэтому не мог этого не рассказать.
Бетонный пол подо мной превратился в песок, который проваливался словно в песочных часах, а вместе с ним и я. Мне хотелось кого-нибудь ударить, и было плевать, кто именно это будет.
Потом в коридор зашла тетя Саммер и, увидев меня, расплакалась. Я абсолютно не хотел никого и ничего видеть, поэтому развернулся и вышел на улицу. Я сидел на крыльце участка и думал о том, насколько нужно быть везучим, чтобы в свои семнадцать лет успеть потерять троих самых дорогих тебе людей. Я понимал, что смысл моего существования заключался сначала в маме, потом в Роджере, в Бэттани. А сейчас он ни в чем не заключался. Я ни в чем не заключался. Я был просто тупой материей, не представлявшей для этого мира никакой пользы.
Потом тетя Саммер вышла, и мы сели в машину. Несколько минут мы ехали молча, а потом она старалась меня разговорить. Но я отвечал так кратко, что даже сейчас не помню ничего из сказанного ею. Мы приехали к нам домой, мама, на удивление, была трезвой. Она расплакалась при виде сестры, и они долго о чем-то говорили на кухне. А я сидел на заднем дворе, вдыхая влажный июльский воздух. Я скучал по Бэттани, и больше всего мне было жаль, что я не уберег её от этого.
Через какое-то время мама позвала меня на кухни и тетя Саммер заявила, что я уезжаю вместе с её семьей в Калифорнию.
-Я не хочу, то есть, в этом нет нужды. Вы не обязаны обо мне заботится.
-Милый, твою маму могут лишить родительских прав, а социальные работники отправят тебя в интернат. Я оформлю опекунство, и ты поживешь с нами до своего совершеннолетия. А там дальше делай, что твоя душа пожелает, - она так же улыбалась мне, когда мы сидели и ужинали, дожидаясь маму и покойного отца много лет назад.
-Я не поеду.
-Эллеот, так будет лучше.
-Я не оставлю здесь своих друзей.
-Ты можешь общаться с ними по телефону, а твоя девушка может приезжать к нам на каникулы или праздники.
-Нет, - рявкнул я и ударил кулаком по столу, - нет никакой девушки! Её больше нет! И в этом виноват я! И поэтому я не собираюсь убегать от этой жизни в поисках новой, чтобы забыть о своей вине! Потому что я не моя мать!
- Эллеот, мне очень…
-Мне плевать.
Я встал из-за стола и пошел в свою комнату. Зайдя туда, я понял, что она пахнет Бэттани и её ванильными духами. Я начал швырять всё, что было на кровати, смел все с рабочего стола, все фигурки и статуэтки разбивались, проигрывая гравитации в схватке за свою сохранность. Я кричал, орал, оглушал себя. Но мне было плевать. Мне было слишком больно, и эту боль я не мог описать словами. Я долго терпел, и понимал, что не ни на что не способен, кроме как рвать и менять все вокруг, разрушать свою жизнь и жизнь других. Я ненавидел себя. И ненавидел свое никчемное существование.
Когда я успокоился, тетя Саммер зашла ко мне в комнату, села рядом и тихо произнесла:
-Элли, почему ты ничего мне про неё не рассказал?
Речь шла о маме, я сразу это понял.
-Потому что я думал, что справлюсь сам. Никому не нужны наши проблемы, кроме нас самих.
-Ты можешь остаться на похороны этой девочки, но потом нам придется уехать. Всем вместе.
-Ты хочешь забрать её с собой?
-Нет, нет. Она обещала, что запишется на курс реабилитации. Сказала, чтобы я тебя отсюда забрала. Она любит тебя, Эллеот. И не хочет, чтобы ты жил такой жизнью.
И она обняла меня, тихо хныча мне в плечо.
Двадцать третьего июля состоялись похороны Бэттани Мартин. Она лежала в открытом темно-лиловом гробу со своей, когда-то малиновой, улыбкой. Я смотрел на её темные волосы, в которые были вплетены ромашки. Бледные руки, лицо без румянца, закрытые глаза. Она была без того темного готического макияжа, который всегда носила. Я вспоминал, как увидел её впервые без него и сказал: ;боже, да ты оказывается девчонка!;, за что потом получил её твердой рукой в ребро. Губы, которые я совсем недавно целовал, были немного приоткрыты, и я вспомнил, как от них всегда пахло жвачкой ;bobble gum;.
Я смотрел и любовался ею. Мне не хотелось думать, что я вижу её в последний раз. И тогда я ощутил счастье, что знал её, что любил её, а она любила меня.
Через неделю я уже был в Калифорнии и играл на заднем дворе нашего дома со своим братом и сестрой. Айзек и Рита были двойняшками, они очень напоминали меня и Роджера, и это до ужаса радовало. Я был нянькой и любимым братом. В Калифорнии я начал готовится к последнему году в школе, экзаменам и к поступлению в университет.
Весь следующий гол я был погружен в учебу. Что было с мамой я не знал и знать не хотел. Когда я поступил в местный университет, тетя Саммер сообщила, что мама не прошла программу реабилитации и снова сорвалась, чему я не был удивлен.
Моя жизнь наладилась. Я не могу сказать, что был её на сто процентов доволен, но меня радовало то, что я живу в отличной семье, учусь в хорошем университете и имею хоть какое-то представление о своем будущем.
Сейчас
Я сидел и думал о том, как я счастлив сейчас. У меня есть любимая семья, сын Роджер и дочка Бэт, работа главного архитектора. А что было у бледно-желтой женщины, лежащей на кровати в этой палате передо мной? У неё был любящий муж, два ребенка. Но она потеряла это со скоростью света. Я никогда не винил её в том, что она стала законченной алкоголичкой. Я не говорил, что она ужасная мать. Я ругал себя, что не мог ей помочь, но суть в том, что пока человек сам не захочет себе помочь - его никто не может спасти.
Много лет назад она сказала, что счастлива. Может, для неё это и было счастье. Может она не хотела продолжать жить, найти себе любящего мужчину, работу, завести новых детей, стать снова женщиной. Может она хотела остаться мученицей своих кошмаров от обилия потерь в её жизни. Это уже её дело. И никто бы не смог поменять её решение.
Она спит и, возможно, умрет во сне, и я не увижу её родных глаз. Она так и не скажет, что любила меня, и я не извинюсь перед ней за то, что за все эти годы ни разу не написал и не позвонил. Мы с ней упустили все шансы остаться нормальной семьей, и это наша общая вина.
Когда я вышел в коридор, то увидел знакомого мужчину с рыжей бородой и игривыми глазами. Он был очень большой и грозный, а когда он заговорил со мной о своей пациентке - моей маме - в нос ударил запах поезда и детства, и я сразу понял, что это тот машинист, над которым я потешался, будучи мальчишкой. Он рассказал, что знал эту женщину, а я ответил, что видел его. Оказалось, он бросил работу машиниста и переучился на доктора.
-Её состояние вам, думаю, понятно?
-Сколько времени у неё еще есть?
-Несколько суток, может меньше, - печально выдохнул бородач.
Он пожелал мне удачи и ушел. Я остался на ночь в больнице, и в 2:04 у моей мамы остановилось сердце.
Она была несчастна, но я её за это прощаю. Я не ощущал себя её ребенком, и надеюсь, она меня тоже за это простит.