Посвящается моей бабушке, которая уже который день угасает в нескольких метрах от меня. Она то просит позвонить её родителям, чтобы они её забрали, то ругает меня за плохое воспитание её сына. Она уже который день живёт вне времени и вне памяти, а я уже который день не сплю и молю Бога о том, чтобы ей перестало быть так больно.
Телефон.
Зачем он звонит? Тут никто не знает меня, я не знаю никого. Кому я мог бы понадобиться? Или это мои унесённые?
- пилипилипилипили, - омерзительно верещит на тумбе.
Но нет. Мне они звонят всегда на старенький домашний телефон.
Спать.
Ветер божественный.
Он бывает совсем незаметным: дует на кого-то стоящего рядом, а мы и не ощущаем. Бывает довольно сильным: может родиться от союза бытового газа с искрой. Бывает очень сильным: дует во все стороны от упавшей бомбы. Божественный ветер обдувает и треплет наши души; сильные порывы его сдувают некоторые из них на небо.
Реактивный ветер принёс самолёт, а божественный - играючи закрутил его за двадцать один километр до аэропорта. Ветер унес около четырёхсот душ в тот день. Тот ветер унёс всю мою семью на небо.
Ветер, или скорее ураган, в тот день дул в районе Дюссельдорфа, поднимая и унося всё новые и новые души. Я ещё ехал на авто к аэропорту и что-то напевал беспечно, хоть и опаздывал, как всегда, а моя девяностовосьмилетняя прабабушка смотрела новости в своём посёлке на огромном экране телевизора, подаренного мною. Ветерок, его лёгкое дуновение, вырвался прямо из телевизора, с губ ведущей, поднял лёгкую, святую, уже почти ни за что не держащуюся душу, и унёс куда-то в небеса. А я ехал и напевал.
Они летели меня проведать, посмотреть, как я обжился Германии. Возможно, даже переселились бы впоследствии ко мне навсегда. Но окончательно переселились на небеса.
Я не люблю телефон. Я боюсь его.
- Алё?
- Ты уже знаешь?
- Знаю – что?
И хоть я уже ступаю по отражающему полу аэропорта среди потерянных людей, а до табло, где уже всё сказано, остаются считанные шаги; и стоят они – задравшие лица в слёзах, уронившие лица в слёзах, зарывшие в ладони и друг в друге лица в слёзах, я узнаю обо всём из телефона, а не от них.
Я не люблю телефон. Именно он все последующие часы и дни делал мне больно своими вопросами и словами поддержки, пока я не выкинул его в Дюссель.
Месяцем позже в эту же текучесть ранним утром я высыпал прах. Чуть-чуть. Неделей позже – ещё немного высыпалось в Неву. А ещё через два дня остальное высыпалось в Олонку в посёлке моей прабабушки - пусть их прах будет и там, и тут – повсюду. Тогда же я и решил немного задержаться в тихом поселковом доме моей прабабушки и тогда же раздался первый звонок.
- Пилипилипилипилипилпилипили! – отвлекает от созерцания прошлого звонок в настоящем.
Наконец телефон успокаивается, и я засыпаю.
Однако, как мне кажется, всего на минутку.
Телефон снова взрывается, отшвырнув от меня старуху, которая меня душила и всё хотела поцеловать мой хватающий воздух рот своим беззубым провалом. Так что в этот раз я схватил своего спасителя и тревожно алёкнул.
- Вас беспокоят из администрации президента. Мы хотели бы пригласить вас на…
Где я? За окном ночь. Я стал шарить вокруг в поисках сигарет. Чёрт, я же не курю. И не то чтобы бросил, просто никогда и не курил. Разве что в последнем сне – та старуха терпеть не могла дым, и по замыслу должна была от него сгинуть. Тьфу, бред.
- Вы кто? – вспомнил я про телефон.
- Вас беспокоят из администрации, - терпеливо повторил мужской голос. – Из администрации президента. Мы хотели бы…
- А поспать вы не хотели бы? И президенту передайте, чтобы спал, а то не выспится, херню какую-нибудь подпишет спросонья, а нам потом мучиться!
Я положил трубку и сразу зацепился за хвост кометы, на которой и умчал в прекрасные миры. Химические сны весьма сильны.
Утром снова позвонил телефон. Я встал минутой ранее, а потому в этот раз телефон мне показался весьма и весьма деликатным. Я поклонился ему и поднял с тумбы трубку.
- Вас беспокоят из администрации. Простите, что потревожил Вас ночью, я не думал, что Вы уже перестроились на местное время. Вы не могли бы явиться на приём?
- К президенту что ли? – пошутил я.
- Да.
- О... Э... Я не знаю, когда буду в Москве.
- Для начала нужно просто ваше принципиальное согласие.
- Принципиально я согласен. Давайте я наберу вас, когда соберусь ехать?
- Записывайте номер… Благодарю вас… И вам всего хорошего!
Розыгрыш на этом закончился.
Я подошёл к окну. Начиналось оно от самого пола и заканчивалось под самым потолком. Пол подо мною закачало, и я лёг на живот: с раннего детства страдаю боязнью высоты. Крыши жилых домов были далеко-далеко внизу, ближайшие небоскребы с неопределённым количеством этажей отражали солнце. За ними виднелась заснеженная вершина горы. Утренние продолговатые цветные жучки автомобилей на перекрёстках перемешивались с цветными круглыми букашками: шёл дождь, люди раскрыли зонты. Я отполз от окна к стулу, на котором валялись брюки. В карманах пусто. Отдышался. Пиджак в шкафу. Карманы. Документы. Записная книжка. Ага.
«Завтра вылетаю в Токио. Сделать много фото. Издательство. Перевод».
Сам себе пишу записки. Дело плохо. А ещё плохо, что я не понимаю, о чём они.
Снотворное, которое я жру горстями, явно не способствует работе мозга. Алкоголь, которым я всё это запиваю, тоже не насыщает мой мозг витаминами.
В дверь постучали: невероятно красивая японочка принесла поднос с завтраком. Видимо, она спросила в порядке ли я, так как я сидел на полу в трусах в обнимку с пиджаком, но я улыбкой дал понять, что я всегда такой странный.
После завтрака я открыл ноутбук. Несколько сотен сообщений. Фотографии. Моя семья. Любимая девушка. Пашка...
Пашка был пойман мною у меня дома, на съёмной квартире в Питере. Он набил карманы деньгами и уже наполовину вылез в форточку, когда я схватил его за ногу. Короткая борьба привела к разбитым моему окну и его носу. Я схватил щенка за ноги и стал активно трясти, грозно на него крича. Из карманов полетели мятые ста- и пятидесятирублёвки, упала моя тонкая золотая цепочка с крестиком и несколько конфет.
Я разжал пальцы, пацан грохнулся на пол. Его чумазая рожа с ужасом посмотрела на меня, когда я сдёрнул с него одним движением штаны и трусы вместе с ними. С себя я снял рубашку, уже неприятно прилипшую от короткой схватки к спине и начал растягивать ремень на брюках.
- Э, ты чё? Дядя? Не надо, а? – завизжал он.
- Не ори. А то после этого ещё и менты заберут.
- Пидорас опускает! – завопил пацан.
Я хмыкнул:
- Ты не так меня понял, пацан!
Я заломал ему руки, зафиксировал его голову лицом вниз между своих ног и стал лупить ремнём по заднице.
Хлопнула входная дверь и в комнату заглянула перепуганная Катюшка.
- Ты что творишь?
- Воришку поймал. Я перестал стегать парня, схватил его за шкирку, поднял и стащил с него футболку.
- Снимай обувь и дуй в ванну. Плохо умоешься – снова всыплю, крысёныш.
Зарёванный пацан, морщась и хромая на обе ягодицы, поплёлся в ванну. Послышалась бегущая из душа вода.
- Катюшка, пожалуйста, сгоняй в магазин, купи оборвышу одежду, а эту выброси.
Моя принцесса ушла, а я пошёл готовить ранний ужин.
Дверь из ванной приоткрылась.
- Мужик, дай одежду.
- Я твою выкинул. Надевай халат и садись за стол.
Утопающий в халате надувшийся пацанёнок сидел за столом, исподлобья наблюдая, как я готовлю свинину по-французски.
- Как звать?
- Пашка.
- Лет сколько?
- Восемь.
- Живёшь в интернате?
- Да.
- Пожрёшь, пойдёшь обратно.
- Пойду, куда хочу, тебя не касается.
- Не дерзи – рожу набью, мне насрать, что ты мелкий. Учили, небось, что за слова отвечать надо? Так что – пойдёшь обратно? Я ведь проверю.
- Не пойду, - опустив глаза в пол, ответил Пашка. – Я сбежал.
- Плохо там?
- Да.
- Где родители?
- Где-то.
- Ясно.
Вернулась Катюшка.
- Держи! – Весело крикнула она, кинув пакет со шмотками Пашке.
- Переодевайся, - сказал я, - и садись ужинать с нами.
Много позже я сидел, откинувшись от компьютера в изнеможении, и наблюдал, как Катюшка играет с ним во что-нибудь. Он был на полжизни старше своих сверстников, нам было нелегко вернуть ему детство, да мы и не смогли это сделать. Однако моя принцесса умела уже щекотать его так, что от хохота он начинать икать, отчего становилось ему ещё смешнее, и хохот продолжался до полной потери сил.
Я глядел на них и улыбался. Я всё время думал, что скоро всё закончу тут и заберу их в Германию. Однако закончил я всё гораздо раньше. И улетел один.
В одно февральское утро привычные сквозняки питерской подземки неожиданно насытились огнём, обрывками железа и осколками стекла. Второй взрыв раздался у входа на станцию Василеостровская: во избежание терактов, народ фильтровали в узенькие ворота металлоискателей. Именно перед такими воротами, которые должны защищать от шахидов, раздолье для террористов: безумная давка очумелой утренней толпы была за одну секунду сметена взрывной волной. Бешеным ветром вырвало души сонных и злых, весёлых и бодрых, бомжей и начинающих бизнесменов.
Первым взрывом разнесло один из вагонов поезда, в котором ехал и я. Мы брели по тоннелю, наполненному чадом, смрадом и полнейшей тишиной. Мы проходили мимо кровавых людей. Всё копошилось и извивалось. Я удивлялся полнейшей тишине и вязкости. Хотел поднять девчонку за руку: потянул и так и дошёл до ближайшей станции с детской рукой, пачкая обезумевших спутников.
Вторым взрывом Катюшке распахнуло клетку, из которой выпорхнула душа и заспешила куда-то на волю. Я долго мучился одной загадкой: когда я добрёл до станции и, наконец, бросил на пол детскую ручонку, я позвонил Катюшке. Звук тогда начал возвращаться в этот мир, оказалось, что он исходит отовсюду сразу, каждый человек пытался издать как можно более громкий звук.
- Алё? – через толстый слой ваты и сквозь скрежет помех услышал я её голос. Хотя – её ли? – вибрации были знакомыми, но...
- Катюшка, прости, мы сегодня не сможем пообедать вместе.
- Да, это ты меня прости. Мы и поужинать не сможем.
И гудки.
И я долго думал потом – до второго ли взрыва был этот разговор или уже после него? И всё больше теперь склоняюсь, что после...
Я вздрогнул: брямкнуло сообщение. Открываю. На счёт упало пятьдесят тысяч евро. Я присвистнул. Выходит, я богат? На тумбе зазвонил телефон.
- Привет! Я внизу! Спускайся!
- Кто это?
- Очень смешно!
Гудки.
Я всегда любил гудки, мне кажется. В моём детстве фабрика давала гудки дважды на буднях. В сонном киселе поселкового воздуха мы брели в школу, а взрослые – на работу сразу после утреннего гудка, а в 5 часов вечера гудок сообщал нам, что нужно бежать встречать взрослых с работы. На обеденный перерыв труба что-то невнятно чихала, но и такой гудок означал, что сейчас придёт папа обедать.
Став подростком, полюбив тишину и созерцательное состояние, я стал убегать за железную дорогу. Там, за несколько километров до человеческого жилья, находился домик неясного мне предназначения. Помню только, что все называли его «Красная будка», он служил ориентиром. «Ходил за грибами за Красную будку», «Ты почему так долго? За Красную будку ходил?». Домик зарос колючкой, несколько десятилетий он не использовался никак, тропинка шла в стороне, и никому в голову не приходило заходить в домик по пути. А вот я уединялся именно в нём. Это я однажды нашёл ключ около огорода своего, а год спустя по чистой случайности оказалось, что этот ключ открывает тяжёлую дверь Красной будки. Вкрученная мною лампочка неожиданно загорелась, что послужило началом моих частых походов за несколько километров для того только, чтобы подумать в одиночестве в любую погоду.
Я делал там уроки, осуществлял первые попытки создать стихи и думал, думал… Будка стояла в нескольких метрах от железной дороги. Часто получалось так, что именно возле неё встречались поезда, и вот тогда-то и раздавались протяжные гудки издалека и коротенькие, словно рукопожатия неблизких знакомых, гудки вблизи.
Дождливым утром я уже был в будке, когда сиплые гудки послышались вдали. Послышалось приближение поездов, потом вдруг оба поезда остановились прямо напротив будки. В замочную скважину я увидел остановившийся состав. Именно в тот момент у меня родилось желание забраться на товарный поезд и уехать в неведомую даль. И только через 3 года я действительно на это решился и пробродяжничал полторы недели по железнодорожным венам и артериям, пока не был замечен, пойман, избит и признан душевнобольным.
Эти-то гудки, особенно в сонном утреннем тумане, я полюбил тогда и люблю до сих пор.
Мой первый пароход, уносивший меня из Санкт-Петербурга в Стокгольм, дал гудок, в который я тоже влюбился. И с тех пор пароходные гудки морских ли, речных ли судов я обожаю, опять же особенно утренние, туманные, сиплые.
А телефонные гудки я не люблю.
Я спустился вниз, где по холлу уже вышагивал нервно юркий толстенький очкарик лет сорока пяти. Брыли его колыхались при ходьбе, он был сутул и неприятен.
- Ты меня разыграл весьма неплохо! Я, если честно, аж взмок, полагая, что ты не помнишь о встрече. Шутку ты готовил ещё из...
- Я вас не помню, простите. О встрече я тоже не помню ничего.
- А… э…
- Видимо, я несколько месяцев употребляю снотворное и много пью. Скажите, кто вы и что вы хотите.
- Ой… мне надо сесть.
Сели. Человек покрылся каплями. На его мерзкой роже они задерживаться не хотели, сбегали к подбородку, откуда кидались вниз.
- Я, право, и не знаю с чего начать.
- Я вам помогу. Ваше имя?
- Денис. Денис Сергеевич. Однако последние два дня мы с вами на «ты».
- Хорошо, Денис Сергеевич. Итак, что ты хочешь?
- Мы сегодня подписываем контракт.
- На предмет?
- Но ваша книга, ведь как же?
- Мы договорились на «ты» быть. Что за книга? Я почему-то себя не чувствую писателем.
- Однако… - ошеломлённо прошептал Денис Сергеевич.
- Хочу сакэ. Пойдём. Всегда мечтал попробовать.
- Пойдёмте, конечно… только вот… это… мы с вами вчера пили сакэ.
- С тобой. Мы же на «ты».
Сакэ – странный, приятный и смутно знакомый напиток. Денис Сергеевич после второй пиалы мне тоже стал казаться смутно знакомым. А книга…
По словам потнорожего книга вышла в России, во многих странах Европы, на очереди США и Япония. Кожаный дорогой переплёт. Это всё. Ни названия, ни автора, ни издательства. Стоимость книги запредельная. В продаже её не найти. А её всё ищут, ищут, ищут…
- Ты сам-то читал, Денис Сергеевич?
- Да что вы?! – замахал он как-то по-бабьи руками, - я же здесь! Вы же со мной разговариваете.
- Это логичный ответ?
- Если честно, я точно не знаю.
Я потёр виски. У моего собеседника зазвонил телефон.
- Вот, - сунул он мне бумаги, - пока почитайте.
Он защебетал на этом забавном местном языке, а я, прикладываясь к напитку, стал читать. Буквы слегка двоились, я пошарил в карманах в надежде найти очки. Нашарил упаковочку с какими-то витаминками, забросил одну в рот и продолжил.
- «…не оглашать имя автора… имена издателей… имена редакторов… название редакций… контакты…». Я не разбираюсь в этом вопросе, но в голове царила полная уверенность абсолютной незаконности данного контракта.
Слова стали бежать друг к другу, буквы сцеплялись, их соитие приводило к рождению новых, неведомых букв, рождались генетические уродцы – иероглифы, Name of passenge… Carrier… SU…Fare…Total…Class J…
Я посмотрел влево. Спящий мужик со слюной изо рта. Посмотрел вправо – иллюминатор и какая-то схема. Тьфу, это город внизу. Посмотрел снова на текст – билет.
Вызвал стюардессу.
- Да?
- Дайте вина, - прохрипел я.
Стюардесса потупилась.
- Вы знаете… на борту спиртные напитки запрещены.
- Вы и пьяных на борт брать не должны. А меня взяли.
- Ну… да… Сначала высадили, а после звонка посадили обратно.
- Звонка?
- Я могу предложить вам чаю.
- Давайте.
Девушка принесла дымящийся напиток.
- Простите, - спросил я, - а куда мы летим?
- В Москву, - забыв улыбнуться, испугано ответила стюардесса.
- Завидую! – проснулся слюнявый, - летите из Токио, не зная куда. Жизнь явно бурная. Вы, случайно, книгу не читали? Говорят, прочитавшие её тоже…
- Я не помню, как и в Токио прилетел, - отрубил я попытку диалога и достал ноутбук, оказавшийся в сумке у меня в ногах.
- Паша умер – гласило сообщение.
Все последующие часы полёта я то тихонько плакал, то сотрясался от проглоченных рыданий, даже не пытаясь дочитать сообщение. Вчера мне казалось, что я самый одинокий человек на земле, а оказалось, я стал им сегодня. Под видом чая сердобольная стюардесса несколько раз принесла мне коньяка. Один из стаканов я пролил на ноутбук, и он навсегда погас.
В ожидании багажа важные господа знакомились между собою, менялись контактами.
- А книгу Вы случайно не читали?
- Я нет, но…
Я осознал, что у меня нет, наверное, багажа, а если и есть – наплевать; взял такси и поехал в больницу.
Худенькое двенадцатилетнее тельце лежало на столе совсем без одежды. На секунду мелькнула мысль, что ему холодно. Плакать при пацане мне почему-то было совестно. Я погладил его по волосам и вышел. И снова и снова плакал.
Позже кто-то из сотрудников больницы сунул мне его дневник.
Я вернулся в квартиру прабабушки. Небольшой старинный домик, отданный когда-то советскими властями двум семьям, которые породнились, разрослись мощным ветвистым древом, которое вдруг зачахло в конце двадцатого века, а вот теперь засохло и рухнуло. А я? Я просто последняя, по случайности зелёная ветка.
Я включил лампу и начал читать.
- «Привет Бох! Желаю тебе хорошево дня! Сегодня мне никто не пожелал хорошево дня и я подумал, что тебе тоже никто его наверное не пожелает. Я не хочу, чтобы у тебя было такое же дурное настроение с утра как у меня.
Я завёл дневник по совету Гриши. Он уехал в какой-то посёлок после гибели родных и очень редко поивляется. Он говорит, что почти всё забыл, что он очень болен. Один раз он забыл как меня зовут и сколько мне лет.
Скоро мне будут делать какую-то опирацию на сердце и мне очень страшно. Гриша говорит, что я ребёнок, что значит, что я почти святой, что Бох таких любит и что тебя надо попросить хорошенько. Тогда я даже бояться не буду и выздоровлею быстро.
- Привет Бох! Хорошево и солнечного дня тебе снова! Не могу дозвониться до Гриши. Мне страшно. А соседи по палате смеялись и говорили, что тебя нет.
- Добрый вечер, Бог! Оказывается, я не так тебя называл! Только что был Гриша. Он совсем болен как пьяный. Он сказал, что ты точно есть. Что ему звонила мама и всё рассказала. Только я не понял ничего ведь его мама разбилась.
- Здравствуй Бог. Меня совсем никто не навещает. Мне очень грустно. Всех навещают а меня нет. Гриша трубку не берёт даже 3 дня. Завтра опирация».
Я закапал слезами корявые строчки. Украденная из классики идея писать письма Богу, жгла мою совесть первое время, а сейчас я был благодарен забытому мною автору. Бойкий и весёлый пацан предстал передо мною угасающим и испуганным, совсем-совсем одиноким. Но даже в таком состоянии он сумел мне помочь. Я всё вспомнил, закрыв глаза и увидев чёрную дыру, утащившую меня в прошлое.
Часть вторая.
Последней в моём списке скорби хоронили Евдокию Петровну – мою прабабушку. Здесь нет крематориев, да и традиции предавать тела усопших огню тут совсем нет. Немногочисленные подруги и очень дальние родственники вполголоса беседовали у могилки. Потом часа на три квартира наполнилась старухами в чёрных платках, поминали прабабушку. Я открыл окно, чтобы изгнать запахи старости, позвонил Пашке, два часа мы беседовали о жизни, о Германии, куда я его увезу после операции, о школе, куда ему придётся ходить, о девчонках и собаках. Обо всём, кроме болезней и смерти. Я принял снотворное и лёг спать. И вот тогда-то впервые раздался телефонный звонок.
Я долго шарил в темноте в поисках коммуникатора. Но звонил не он: старенький дисковый телефон местной связи, с четырёхзначным номером, с извечными помехами в эфире робко и тревожно стрекотал в темноте прихожей. Я щёлкнул выключателем: сиротливая лампочка люстры в большой комнате вспыхнула и погасла. Включил слабую лампу в прихожей с жёлтым свечением, которое обычно у меня вызывало сон, т.к. едва разгоняло мрак.
- Алё, - буркнул я сонно в трубку.
- Гриша… - ответила мне мать.
В восьмидесятых годах при наборе «100» на обычном домашнем московском телефоне ты попадал в никуда. Туда же попадала пара десятков людей и среди потрескиваний и помех люди обсуждали что-то, знакомились, назначали встречи. Казалось, голоса слышатся за миллионы километров и тысячи лет. Это было мистическое и притягательное место; именно там и познакомились двое гостей этого города – мои будущие отец и мать.
Летом я часто уезжал в посёлок к своей прабабушке, где стоял дисковый телефон. Иногда по вечерам я созванивался с друзьями, жившими в этом посёлке. Четырёхзначные номера всегда были в памяти мозга, но всё равно зачастую соединения проходили не гладко: три или четыре собеседника могли оказаться в одном звуковом пространстве, что часто выливалось в бурное веселье или шумную перепалку.
И вот я снова перед этим телефоном в сумраке прихожей, и снова где-то что-то барахлит: на древнем ли узле связи, у меня в голове ли или где-то на границе двух реальностей появилась трещина.
- Гриша, это мама.
- Мама?
Практически каждому из нас казалось хотя бы раз в жизни, что он сходит с ума. Чувство дереализации, как правило, не длится долго. А у меня длилось.
- Гришенька, бери ручку, записывай.
И я записывал.
Маму время от времени сменял папа, папу – дед. Все были. Все мои. Прабабушка освящала своими простыми словами вышесказанное. А потом гудки, эти пульсации, как порванный сосуд в мозгу.
Признайся себе честно, живущий: смог бы ты уснуть после такого звонка? После звонка с того света? После голоса родного человека, чей прах ты сыпал в зыбь речушек? После звонка, в момент которого сердце заколотилось так, что голова начала отказывать?
Я съел горсть таблеток и запил водкой. Или я это сделал до звонка? Ох, память…
Звонки продолжались регулярно. Я пытался понять, когда они звонят: ночью ли, когда я хочу спать или когда я пьян? Однако я не мог отличить ночь ото дня, а спать… Мне кажется, я всё время был во сне. Знаете, когда выпутываешься из кошмара, открываешь глаза во тьме, и секунду сон ещё клубится в голове. Вот именно в такой секунде я и завис. В погоне за сном я всё чаще принимал снотворное – взял его у прабабушки. Может, я и зря не посмотрел на срок годности – прабабушка ведь.
Рукопись всё разрасталась, я снова научился быстро и чисто писать ручкой: она вальсировала под чарующий голос мамы, исполняла чётко фигуры под слова папы, делала реверансы под завораживающий дрожащий голос бабушки, которую было слышно не часто. А под шёпот прабабушки я закрывал глаза.
Я закрывал глаза, и меня уносило сквозь десятилетия, к временам, когда эта река была гораздо шире и чище, а тот лес ближе. К временам, когда здесь водилась рысь и песец, когда в деревянных избах ужинали огромные семьи, к временам, когда моя прабабушка совсем малышкой бежала по росе.
- Мама, а как там у вас?..
И снова гудки.
- Пап, расскажи, что там у вас?..
Гудки.
- Бабушка, а что у?..
- Книга готова, Гриша.
Гудки.
Рукопись приняли сразу.
Я возвращался от Паши, когда меня застал дождь. Раф-кофе с пирожным, стекающие капли по окну, трамваи, сотрясающие землю, бегущие цветные зонтики на каблуках.
Мужчина в плаще с поднятым воротником подошёл к моему столику:
- Вы – Григорий? – спросил он. С него текла вода: со шляпы, с воротника, с рукавов, с лица. Возможно, из глаз.
- Как вы меня нашли?
- Это вам, - он положил на столик сухой конверт. – Спасибо за книгу. Читаю.
- Откуда у вас книга?
- Я главный редактор, мне передали её вчера.
- Вам действительно понравилось?
- Я не сказал, что мне понравилось. Я принёс вам деньги.
- А мне не положен экземпляр?
- У меня для вас только деньги. – Ещё раз благодарю и прощайте!
Он лучезарно сделал то, что делают только от всей души и удалился, орошая пол. В руке он уносил зонт, который или сломан или забыт.
В конверте были деньги. Если бы сердца продавались в нашей стране на биржах, у меня был бы неплохой шанс купить новое для Паши. Но сердца у нас, как и мозги – только экспортируют. Я купил три бутылки водки и пошёл домой. Звонки прекратились, а засыпать самостоятельно я так и не научился.
- Простите, а вы книгу читали? – родился и размножился вопрос среди сильных мира сего за несколько недель.
- Нет, но мне обещали достать.
И пока я совершенствовался в питие и ставил рекорды потребления снотворного, мода на этот вопрос набирала обороты, хотя меня она обошла стороной – я не сильный мира сего и я не читал книгу.
Пошли дожди: серость обволакивала душу, отражалась в лужах, текла за шиворот и просачивалась через подошву обуви. Идти за водкой пешком было противно, и я вызвал такси.
- В аэропорт! – почему-то сказал я, прижимая сумку с рукописью к себе. Выпить и поспать в тепле, проснуться от солнца, а не от капель с потолка старого дома – почти ожидаемый каприз сходящего с ума богатого алкоголика.
А солидные издательства есть во всех крупных городах; рукопись брали и возвращали с довеском в виде финансов, никто и никогда не заключал со мной настоящий договор – только джентльменское или на коленках написанное соглашение, никогда и никто не спрашивал даже мою фамилию.
Чёрная дыра воспоминаний выплюнула меня за письменный стол. Я открыл глаза.
Выходит, рукопись пропутешествовала со мною более полугода, растрёпываясь, пачкаясь едой, алкоголем, пьяными слезами. За это время меня уволили, отчислили, забыли. Что там написано?
Я достал из портфеля то, что было рукописью ещё не так давно: измочаленные страницы, залитые вином, местами слипшиеся, разлетелись по полу. Рукопись не подлежала восстановлению. Я обулся и уехал в город – искать издательство.
Четыре часа езды среди пьяных, шумных и потных пассажиров, белая ночь Петербурга, пышки на Большой Конюшенной, дрёма на скамейке у Казанского, стук в дверь редакции. Закрыто.
К обеду я успел снять квартиру, купить коммуникатор и ноутбук, найти контакты руководства издательства, купить билет в Токио и назначить встречу Денису Сергеевичу, узнать, что главный редактор и владелец издательства исчезли. Я даже успел узнать, что их родственники подали в розыск. За час я успел сгонять за билетом и купить кофе. До трёх часов ночи я ковырял Интернет в поисках информации о книге или возможных издательствах. Ничего. Я лёг спать без снотворного.
Я видел сны, но не спал: я слышал, как капает вода в кране, как тикают часы, как упало сообщение на электронный ящик. Я открыл глаза, повернул голову и ткнул пальцем. На счёт упало шестьдесят тысяч долларов. Я закрыл глаза и снова увидел сны. И снова всё слышал и чувствовал: за окном стали шоркать метлой, а на меня повеяло ветерком из окна. Божественно.
Ранним утром я выскочил из квартиры и умчал в аэропорт, где меня и застал звонок из Токио.
- Я достал книгу! Я достал книгу!!! – вне себя от радости кричал Денис Сергеевич.
- Ты, это… Не теряйся, Денис Сергеевич. Давай в том же отеле утром встретимся. Или нет, встреть меня лучше, я и отель без тебя вряд ли найду.
- Ты поспеши. Она на продажу.
- Отксерь тогда.
- Не получается. Это как деньги копировать – мазня выходит. Покупатель летит из России, надеюсь, у тебя будет день, чтобы глянуть книгу. Да и я пока полистаю.
А в Москве была пересадка. Я пил кофе, когда раздался звонок. И откуда они взяли мой номер?
- Григорий, здравствуйте. А ведь вы обещали быть у нас, когда объявитесь в Москве.
- Кто это?
- Администрация. Мы с вами уже знакомы по телефонной беседе.
- Я думал, вы шутите.
- Нет, - сказал густой и тяжёлый голос, а мне показалось, что голос густел и тяжелел прямо в эти секунды беседы со мной, - мы вас ожидаем. Когда?
- Послезавтра.
Знаете, у этих современных телефонов, оказывается, почти совсем нет гудков после беседы. Хорошо.
Незапланированный перелёт в Токио стоит как поддержанный автомобиль. В самолёте оказались солидные господа и респектабельные дамы.
- Простите, а Вы случайно книгу не читали? – был один из первых вопросов моего соседа.
- Вы знаете… нет, но мне обещали достать, - ответил я.
- И мне.
- Кто-то из знакомых ваших, может, уже читал её?
- Да.
- Уж не Денис ли Сергеевич?
- Точно! Вы знакомы?
- Врёт. Он не читал. Но достал и обещал дать её сперва мне.
- Простите, но я оплатил.
- А если я скажу, что я – автор, оставшийся без своего экземпляра по воле случая, но готовый вам оставить дарственную надпись?
- Я рассмеюсь вам в лицо. Поэтому лучше не говорите.
В аэропорту меня никто не встретил. Токио вообще не то место, куда нужно прилетать с похмелья, спросонья или с бухты-барахты. Мой ноутбук отказался дружить с местным интернетом без знания языка, мой телефон отказался дружить с местной связью. Я запаниковал.
В толпе я увидел своего самолетного соседа. Я рванул к нему.
- Он должен был меня встретить! – задыхаясь, выпалил я.
- Значит, едем со мной. Книгу, так и быть, дам полистать, а если получу доказательства авторства – жду автограф.
Денис Сергеевич нас не ждал. Ни меня, ни безымянного моего соседа. Не было его и в отеле. Не было его и в издательстве. Не было и издательства.
Такси везло меня пьяного и озябшего от горя. Самолёт уносил меня пьяного и пылающего от горя. Трап встретил меня пьяного. Просто пьяного и уставшего.
Таксист взял меня под руку и усадил в свою шикарную чёрную машину, где я и задремал. Мне снилась полная тьма, а в ней звонки. Я шарил руками в поисках телефона, но не находил. Я шепнул во тьму «алё?» и услышал Пашин смех. Здоровый, детский смех. Тьма разговаривала со мной голосами мамы, Катюшки, отца, бабушки, прабабушки, сестры. Они пытались меня успокоить, а я плакал и плакал.
- Я скучаю, - повторял я, - мне вас так не хватает!
Таксист разбудил меня, обошёл машину и вежливо открыл дверь.
- Я не тут живу.
- Я знаю, вы в Москве.
- Ах, да… меня же ждут.
Прелюдий не было. Мужчина с густеющим в процессе беседы голосом просил рассказать меня про книгу.
- Я не читал.
- Но писали?
- Вроде бы. Но я не писатель. Я, кажется, очень болен.
- Мне теперь тоже так кажется, - задумчиво сказал окончательно загустевший голос.
- Я не смог найти ни одного экземпляра книги. У вас не найдётся одного? Я верну.
- И мы не нашли. Ни одного.
- А президент нашёл что ли?
- Да. Он читал.
- Ох…
- Если что-то узнаете – позвоните нам.
Машина увезла меня на вокзал.
В ожидании поезда, я бродил по вокзалу и смотрел на людей. Люди ехали или от кого-то, или к кому-то или с кем-то. А куда я? Куда мне? Я обошёл вокзал в поисках таких же, как я. И нашёл.
Бомж спал крепко. Он был настоящим воплощением меня: у него не было никого, засыпал пьяным, разговаривал с тьмой время от времени. И ему тоже нужна была книга. Я огляделся и осторожно подошёл к нему. Вырытые из земли мертвецы пахнут лучше. Я снял с себя куртку, свернул её и положил бомжу под голову. Взамен забрал из-под его головы книгу. Мою книгу.
Я дома. Лампа в зелёном абажуре, стол, кофе и книга. И снова звонок. Брать трубку? Услышать голоса родных, но думать, что я – сумасшедший? А ведь я более всего на свете боюсь сойти с ума, боюсь видеть и слышать призраков, пропитываться ужасными страхами, попасть в жуткие палаты психбольниц, где со мной можно делать всё, что угодно до окончания века. Или не брать? И всю оставшуюся жизнь терзаться? Упустить шанс познать жизнь и смерть? Я выбираю терзания. Я выбираю упустить шанс. Я вырываю провод с корнями из розетки и ставлю на стол рядом с собой; начинаю читать книгу.
Я и не рассчитывал преодолеть несколько сот страниц одним махом; но странно это всё. Уже на первой странице книга мне объяснила почти всё. Узнать, что меня нет и никогда не было – это… это трудно. Я просто мысль. Я просто мысль, окружённая несколькими образами. Я просто второстепенный герой книги. Просто Автор по капризу своему меня вдруг вплёл в строки. А телефон всё равно зазвонил.
- Алё?
- Гриша, открой дверь.
Я открыл. От сильного сквозняка распахнулась и сильно хлопнула форточка. На пороге стояли все мои. Унесённые. Я вышел к ним и захлопнул дверь. А Читатель захлопнул книгу.