Три сестры Борджиа сошлись и выглядели как малоразличимые близнецы. Сережа подивился их фамильному сходству: горбатые тонкие носы, кудрявые волосы, породистые узкие лица. Когда они подозвали его к себе, он не смог вспомнить, кто из них Франческа, а кто - Теренция, и хорошо помнил только среднюю сестру – Анемон, которую считал добрее других сестер.
Франческа напомнила ему, как познакомилась с ним на маскараде. На ней был костюм подружки Дракулы.
- У него была подружка? Я думал, что он всех ел, - виновато сказал Сережа.
- То же самое вы сказали на маскараде, - засмеялась Франческа, и он испугался, что она может счесть его весьма ограниченным субъектом, произносящим в разных случаях одну и ту же фразу. Глаза его с опасной Франчески переместились на добродушную Анемон.
- Князь, о чем вы думаете, когда разговариваете с дамами? – придралась Франческа.
- О дамах, - сказал Сережа.
На самом деле он думал о Бакланове. О том, что ехать нужно не в Краков, а в Прагу поздороваться с Бакланом. Но в Прагу он не хотел, так как не представлял, о чем говорить с Бакланом. В его представлении Баклан говорил ему: «Что, князь, про…л Россию?»
И Сережа заранее боялся встречи с ним, зная, что Россию про…с не столько он, сколько сам Бакланов.
Я псих, подумал он. Когда все веселятся, мне хуже всех. Я изобретаю веселье собственными способами, большей частью криминальными, за которые французы давно должны бы меня упрятать. Или выслать из страны. Под надзор Баклана, который сейчас варит пиво в Праге.
Размышляя о Баклане, он понял, какая из сестер Теренция, а какая Франческа. Собственно говоря, их было почти невозможно спутать, для этого нужно было только не думать о Баклане. Франческа, графиня де Бельфор, навещала нас в тюрьме и чем-то таким нам угрожала, вспомнил он. Одета была как подружка Дракулы.
Она была НАСТОЯЩАЯ ЖЕНЩИНА, редкий тип, которому подходило слово БОРДЖИА. У нее было лицо и осанка герцогини и хищный излом бровей. После того, как она в другой раз спросила его: «Князь, о чем вы думаете?» поняла, что с ним бесполезно разговаривать и перестала обращать на него внимание. Как бывало с женой, он почувствовал себя непробиваемым тупицей, отошел к Гаспару и показал, что его интересует другая женщина.
- Кто это? – спросил он про хорошенькую девочку, с которой вроде бы разговаривал или даже танцевал.
- Где? – спросил Гаспар.
- Около мадам Лафонтен. Я ее где-то уже видел.
- Серж, ты с ума сошел? Еще б ты ее не видел! Ты с ней танцевал!
- Точно!
- Вот бы и спросил, кто она.
- А кто она?
- Ты в трауре? Вот и будь в трауре. А то, смотри, женят! - внезапно озлившись, посоветовал Гаспар. Франческа засмеялась. Сережа оробел, стал страдать от одиночества и почувствовал себя парией.
Он решился подойти к ней, только когда бегать от нее стало неприлично. Все заметили, что он на нее смотрит и робеет. Правда, момент он сгоряча выбрал неудачно: оркестр заиграл польку, но не все танцы обязательно было танцевать. Все смотрели, как он идет, и как будто знали, к чему приведет это хождение, только он не знал и шел получить инструкции. Ему хотелось надеть шубу и уехать домой. Но чтобы уехать до ужина, нужны были особые причины, иначе скажут, что он "прихварывает", а хуже этого ничего нельзя придумать. Пусть лучше говорят, что он распутник, что он убийца, что у него Каинова печать на лбу, но пусть подразумевают при этом, что он здоровый распутник, и на балы ездит потому, что дома скучно. Направляясь к графине де Бельфор, он подумал, что нужно спуститься в вестибюль, где с его шубой на руках сидит Шанфлери, и сказать ему: "Положи шубу, идиот! Подумают, что мы - крохоборы!"
Спуститься к Шанфлери было так же невозможно, как уехать домой, приходилось исполнять светские обязанности, и эти обязанности показались ему тяжелы и неприятны. А главное, неопределенны: он не мог ни свыкнуться с ними, ни их понять. "Что, польку танцевать? – думал он, боясь, что передумает и повернет к Шанфлери. - Иди, свинья. Раз пошел - иди. Подойди и узнай, чем она грозила и что хотела!"
Он не придумал, что скажет графине, и брякнул удивительно глупо, так что сам потом удивлялся, как это вышло:
- Франческа Борджиа?
- Угадали, - сказала она спокойно. - Франческа де Бельфор де Джоззет-Паттен, если вы забыли. – Взяла его под руку и повела в буфет, полагая, что он подошел не за тем, чтобы танцевать с ней польку.
- Здесь еще одна особа с такой фамилией. Горация де Бельфор де Джоззет-Паттен.
- Как вам бал? Все разобрались, наконец, кто noble, а кто нет, теперь пойдет веселее.
- Такие вопросы наш Николенька Иртеньев решал для себя в 16 лет.
Для отношений с нею, если таковые окажутся возможными, он взял за основу немецкое слово nobel - благородный, то есть знатного рода и erlich - благородный, то есть человек чести. И приложил все силы, чтобы выглядеть как nobel.
- У нас это делают в сорок лет, и то, если по носу кто-то щелкнет. Тогда начинаются кошки-мышки, где каждая мышка норовит быть большим котом. Нам с вами беспокоиться не о чем. Наши Боржиа и ваш Рюрик держат нас достаточно высоко.
- И все же я не стал бы называть выскочкой Жаклин. К ней это не идет.
- Жаклин устраивает свои дела с размахом. Херес?
- Нет, - сказал он. Аромат хереса, который она взяла, напомнил ему мучения бессонных ночей, крошки на донышке бокала. Интересно, из-за чего я сегодня не буду спать, подумал он.
- Нет? А что?
- Все равно, - сказал Сережа.
- Правда, эти огни в глазах. Знаете что? Вам непременно нужно дожить до тридцати. Вы не могли бы поберечься и не попадать в скверные истории? Хотите, мы приставим к вам охрану на собственные средства?
- Не хочу.
- Эти игры в Бюсси могут плохо кончиться. Жаль, если вас ухлопают.
- А что будет в тридцать лет?
- Мужчины почти все расцветают к тридцати. Хотелось бы посмотреть, что будет. Сейчас вы такое еще дитя, что вас даже обольщать страшно.
- Другие обольщают.
- А что толку?
- А вы попробуйте.
- Я лучше подожду до тридцати. При условии соблюдения гарантий.
- Каких гарантий? - спросил Сережа, вообразив почему-то, что должен пообещать ей жениться в тридцать лет.
- Вы должны пообещать мне, что не будете больше рисковать. Понимаю, что это очень скучно, но это даст вам шанс дожить до тридцати. Сколько людей гораздо хуже вас трясутся за свою шкуру и никому, ни при каких обстоятельствах не позволяют ее дырявить.
- Вас напугало слово адреналин, которое изобрел доктор Шевардье. Он придумывает пугало и развлекается, глядя, как все боятся. Как только всем надоест слово адреналин, он изобретет что-нибудь еще.
- Простите, князь, вас не пороли в детстве?
- Нет. Никогда. Ни разу.
- Жаль. Жаль, что вы не мой сын. Я бы вас научила бояться опасности и плети.
- Вы порете Горацию?
- Она - девочка. Мальчиков нужно воспитывать иначе. Не знаю, как.
- Чтобы они не боялись опасности и плети.
- Не хотите принять моих условий?
Сережа улыбнулся.
- Что вы сейчас подумали? Что в ваши тридцать я буду ведьма с горбатым носом?
- Борджиа и через пятьсот лет Борджиа.
- Очень утешительно. А уж как галантно!
За ужином они сели за детский стол: Франческа помогала хозяйке дома. Он сидел около розовой от смущения Лавинии, которая следила, чтоб он ел.
- Знаете, откуда явилось слово галантность? – спросил он. – В древние времена, когда нужно было посмотреть, что впереди: еда или саблезубый тигр, вперед пропускали женщин. И предупреждали: гоант – опасность!
Лавиния нежно засмеялась. Ей казалось, что ест он мало, и что половина куропатки и лобстер, которые полагались за детским столом в качестве основного блюда, не способны его насытить. Г-жа де Бельфор сидела напротив, и он чувствовал себя скрепленным с ней шелковою нитью, оборвать которую не позволяли правила хорошего тона. Та же шелковая нить, тонкая и совсем некрепкая, тянулась от него к Лавинии, которой дали им поиграть на глазах у всех. Он видел, как краснела обращенная к нему часть ее лица, как она была скованна и страдала оттого, что не может, подобно тетке, увести его в темную буфетную и наполучать обещаний, которые никогда не будут выполнены.
Тициану, как будто в насмешку над ее давно отвоеванным у всех правом собственности, усадили так далеко от него, что все время ужина он ее не видел. Она сидела около Эсмеральды Верже, крошки с цветочной гирляндой в волосах, в пышном бальном платьице, совсем как у взрослой женщины, которую он, танцуя, вздернул над головой, чтобы не подныривать ей под руку. Она была семилетняя блондиночка с круглыми голубыми глазками и выражением чрезвычайно бойким.
Франческе, которая следила, чтобы все дети хорошо ели и не шалили за столом, Тициана дала понять, что ей не нравится их семейство, включая ранних Борджиа, которые дали горбинку их носам и хищный излом бровей. По всем признакам, принятым в порядочном обществе, ее отшили на непочетное, оскорбительное место, с которого она могла только наблюдать замкнутый элитный кружок, где был ее ветреный приятель, несколько девочек с итальянскими носами, Титус Лансере-Сориньи и еще несколько человек, замечательных только тем, что им повезло с фамилиями. Тициана могла проявить настойчивость и проломиться в этот круг. Сережа посадил бы ее около себя и советовал, с каким соусом есть половину куропатки. Она могла выступить по радио и сказать, что ей ненавистны Борджиа, не нравится форма их носов и их потомки; она могла проявить совсем дурной характер и спросить Лавинию: "Что ты краснеешь? Ты думаешь, он женится на тебе? Не женится!" Все это она могла сделать и ничего не сделала, сидела на своем месте и думала, что это устроил вероломный ее дружок, подравшийся на могиле своей жены, и неподатливый Лансере-Сориньи, расколовший местное общество на касты.
Когда принесли землянику со сбитыми сливками, женское начало в ней приглушило планы мщения, которые она обдумывала, и подсказало ей, что она обязана отомстить Сергею за то, как он подло вел себя с ней весь вечер. Но сначала ей нужно было исхитриться и отдать ему свою землянику, чтобы в момент отмщения он не оказался голодным. Она прошла с вазочкой в элитную часть стола, грубо сказала Лавинии "пусти", втиснулась между ней и им, скормила свой десерт и после этого прошипела в ухо: - Погоди! Вернется из Швейцарии зять - мы тебе покажем!
- Чего она? - спросил Титус.
- Зятем своим грозила.
- Странная такая девочка.
- Ле Шателье все странные, начиная с зятя.
- Патриция была ничего.
- Была.
Когда раздавали торт, он положил на свою тарелку с тортом большую грушу и подозвал лакея. - Там в передней сидит старый камердинер с большою шубой. По имени Шанфлери...
- Я знаю Шанфлери.
- Поди отнеси ему.
- Для чего?
- Чтоб съел!
После ужина, когда дети затеяли игру, к нему подошла м-м де Бельфор с Гаспаром, у которого был вид, что лучше бы он спал дома на диване.
- Мой муж, граф Гаспар де Бельфор, если вы забыли, - представила она, и Сережа подумал, что лучше б он тоже спал дома на диване.
Граф придал лицу выражение, будто видит Сережу впервые в жизни. Выражение значило: он опять обиделся, что Сережа его не взял. Он не особенно обижался, что Сережа не пригласил его на могилу своей жены, но парижский туристический журнал с портретом на фоне красивых гор, статья в «Фигаро» и разговоры, которые за всем этим последовали, дали повод Гаспару изменить формулировку «опять не взял» на «никуда с собой не берешь» и обидеться на него всерьез. «С тобой чувствуешь себя отверженным», высказал он Сереже по телефону перед балом и решил не ехать на бал только потому что Сережа ехал. Но так как в других местах оказалось скучно и все приличное общество собралось у Демонжо, он передумал, приехал на детский бал и взглядом показал Сереже: ну, ты гадюка!
- Что за представление? Вы с ума сошли? – спросил он у жены.
- Этот молодой человек никак не может меня запомнить. Каждый раз видит, как впервые, и каждый раз я произвожу на него сильное впечатление.
- Сокол-сапсан с бубенчиком, - подтвердил Сережа.
- У него мысли заняты горами и парижскими студентами.
Граф так сильно приревновал его к горам, в которые Сережа его не взял, красивой куртке, очкам на лбу и Мартину, что у него задергалось лицо, и он отвернулся, точно собирался заплакать.
- В следующий раз я возьму тебя с собой, - сказал Сережа, которому стало его жалко. – Потянешь на спине рюкзак в 20 килограммов.
- Договорились, - сухо кивнул Гаспар.
- Нужно что-то придумать, мальчики, - решительно сказала его жена.
- Не в кошки же мышки играть весь вечер.
Сережа молча взглянул на графа.
- На вашем месте я бы не ходила с таким лицом. Сколько вокруг женщин - и все ваши. Как вы намерены ими распорядиться? – спросила она, глядя ему не в лицо, а вокруг лица.
- Очень осторожно, - ударяя в каждое слово, сказал Сережа.
- Ваша жена была очень милая мадам, и мне искренне жаль, что она так рано от нас ушла, но вы можете мне сказать: зачем вы на ней женились? Кой черт понес вас жениться в 20 лет?
- Неопытность.
- Будете жениться во второй раз - имейте голову. Главное помнить: все, что вы имеете в браке, вы можете получить вне брака. Петь намерены?
- Простите?
- Я спросила: вы петь намерены?
- Я вообще-то не собирался петь.
- Зато мы собрались вас слушать.
- Она права, - подтвердил Гаспар, которому не хотелось петь, а хотелось в красивой куртке в горы. – Ты же не думаешь, что имея два таких козыря, как ты и я, все опять будут танцевать.
- Передай всем, что я пою на сцене и за деньги.
- Вы что, обиделись? - спросила графиня. - Я не имела намерения вас обидеть! Я только хотела знать, зачем женятся в 20 лет, когда это можно сделать в тридцать и в пятьдесят. И в семьдесят, если есть охота. Нельзя быть таким обидчивым. Перестаньте дуться.
- К пятидесяти расхватают всех Борджиа. Придется брать то, что есть.
- Всех не расхватают. Женщин всегда чуточку больше, чем мужчин, и эта "чуточка", князь, делает наш пол очень уязвимым. Обычно на всех хватает. Еще и остается.
Он посмотрел на графа. Гаспар потер щеку и зевнул, жалея, что диван, на котором он сидел, не домашний диван и нельзя уснуть, а нужно стоять на ногах и придется петь.
- Где вы были раньше с вашей наукой?
- Никогда не подхожу к жеребцам на старте: сплошной натянутый нерв и взбрыки.
- А нам правда придется петь?
- Посмотрим, - ответил граф.
Действительно, взрослое общество переместилось в гостиную с роялем и их попросили что-нибудь исполнить. «Что-нибудь» было знаменитой новой арией. Ничего другого публика не хотела слышать
Графу принесли лютню. Сережа пристально оглядел гостей, прежде чем сесть за рояль и снять перчатки. То, что он не снял их за ужином, расценили, как издержку воспитания: все ели без перчаток. Он не хотел никому показывать свой бинт (именно потому, что всем очень хотелось посмотреть). Есть в перчатках было неудобно, но возможно. Играть в них на рояле было невозможно: пальцы задевали другие клавиши. Он снял перчатки и заметил, как жадно смотрит общество на немного растрепавшийся по краям, примятый перчаткой бинт, которым Элен перевязала его ладонь.
Они трижды пропели исполненную трагических эмоций арию, обращая ее к Лавинии, и чтобы не петь в четвертый раз, граф заиграл нежное вступление, и голосом, который ясно показывал, что он не будет петь, если не будут слушать, запел не арию, а тоже любимую французами, трогательную песенку трущобного мальчика, который живет без мамы. Сережа подыграл, но так как голос и манера графа ужасно рассмешили его и он не мог не смеяться, а французы могли счесть неуместным этот смех, сказал, что все трущобные мальчики выглядят как граф де Бельфор.
Если бы граф был щепетильным, он мог бы обидеться и перестать петь, тем более, что Сережа своим высказыванием перебил его. Граф был щепетильный и обиделся.
- Простите, я перебил вас, граф, - церемонно сказал Сережа.
- Вот именно, перебили, - тоже как чужому, ответил граф.
Они исполнили песенку дуэтом, и вышло хорошо: два сытых мужчины после ужина не столько прочувствованно, сколько спокойно и деловито спели про мальчика, который вообще не имел привычки ужинать, родился в бедном предместье и никак не мог понять, где его родня. Песня в общем Сереже нравилась. Когда ее передавали по радио, он всегда ее слушал и потом долго напевал: жалобы на отсутствие родителей были навязчивы и застревали в зубах; но они были написаны с участием и довольно искренне. Оттого, что граф сопровождал их игрой на лютне, они стали неизъяснимо трогательны. Дамы, если они подлинные дамы и не разучились чувствовать, должны были бы раскошелиться на бедных.
- Давайте поставим оперу. Ну, так, немножко, - предложила графиня де Бельфор. Сережа понял, что она придумала это не сейчас, заранее знала, что предложит им наскоро поставить и исполнить некоторые сценки из пасторальки, которую немного знал Сережа. Ее написал не граф, хотя многое в ней выглядело так, будто это сделал он. Главным образом, он сам выглядел, как эта опера. Она была о том, как некий французский король Людовик (в опере он фамильярно назывался Луи и при этом не уточнялось, который из них по счету) влюбился в пастушку, ходил на свидания, переодевшись пастушком, и как в результате несложных интриг на ней женился. Это место в финале было немножко скомкано и не совсем определено, из чего можно было сделать вывод, что женился он все же не на пастушке, либо ни в какую пастушку ни один из многочисленных французских Луи никогда и не влюблялся, а оперу сочинили из соображений демократии и в пику опасной "Марсельезе". Хотя ее сочинили в восемнадцатом веке и без конца совершенствовали в угоду моде, местное население было убеждено, что пастораль придумал граф. Граф подтверждал, что - да, кое-что придумал, не вспоминая о том, как сам исполнял в ней овцу в шестилетнем возрасте. И все потому, что действительно придумал и вставил в нее две песенки.
Когда Сережу попросили быть пастушком, он сгоряча сказал: «Черт! Нужно было еще вчера уехать в Краков!». Ему указали на то, что он капризничает.
Принесли партитуру оперы. Сережа ее немножко знал. Во-первых, он как-то раз видел ее целиком, в любительском исполнении, в одном из салонов, где он был с Таней, во-вторых, песенки из нее были популярны, несмотря на то, что почти все, кто любил их слушать, сходились во мнении, что они слащавы.
Молодой король, бегавший на свидание с пастушкой, назывался "любезный пастушок". Огрубевшая натура Сережи не допускала возможности сыграть для публики персонаж, главным свойством которого была любезность. Насколько он знал либретто оперы, свидания с королем никак не повредили невинности пастушки: замуж за него она выходила целомудренной. Может, с точки зрения французов это было правильно, но сам он женился не так, и на свиданиях со своей невестой вел себя очень нелюбезно. Он знал, что король, которого он покажет, не удовлетворит тонкому вкусу французской публики.
- Я так не могу. Я и раньше не мог понять, зачем он ходит на свидания, чтобы обращаться к ней "на вы". Если ему некуда девать время, он мог бы начать войну и пойти, например, на турков. Если ему впрямь нужна пастушка, то ему надо общаться с ней, как с женщиной. Только зря в неловкое положение ставит девушку, - объяснил он дамам.
- Вот вы и покажете, в какое положение ее нужно ставить, чтобы ей было необидно, - сказали ему, сунули партитуру оперы и отправились искать плащи и шляпы. В пастушки ему отрядили белокурую, очень хорошенькую девочку Орлетт.
Увидев свою пастушку, он удивился, как он мог ее не заметить раньше. Не заметить ее было нельзя, так как она вся была усыпана длинными золотистыми кудрями, которые прикрывали ее спину сплошным плащем. Это был кудрявый шиньон, который она надела, чтобы исполнить роль пастушки. Без шиньона у нее была строгая прическа и волосы не такого качества, чтобы он обратил на них внимание. Помимо шиньона на нее надели старинное с виду платьице из золотой парчи. В этом наряде она была вполне и определенно Борджиа, и он подумал, что на месте французского Луи он бы на ней женился. При условии, что она действительно Борджиа, а не что другое. Правда, таких пастушек в природе не бывает, и никто из Борджиа не пасет скота. Только пасторали допускают такие явные, глубокие расхождения с собственной историей.
Чтобы вполне сделать из него молодого короля, с него последовательно сняли смокинг, белый жилет и галстук, так что он испугался, что на глазах у всех снимут и рубашку. Рубашку оставили, а вместо смокинга надели дворянский плащ на витой веревочке. Принесли также дорогую шляпу с крашеными перьями на заломленном левом поле, и трость, которая стала считаться посохом.
Пастушка свой текст знала хорошо и могла исполнять без нот: видно, не в первый раз была пастушкой.
Граф Гаспар нежно и бережно заиграл на флейте вступление, и странная пара в полупридворном одеянии дуэтом запела арию, как бы по разные стороны стены и как бы считая, что это отнюдь не дуэт, а соло. На загрубевший сережин слух, текст был приторный; как халва. Чувствуя, что он не сможет произносить его так долго, как полагалось в дуэте, он остановился на середине музыкальной фразы.
- Может, пусть он лучше песню трущобного мальчика ей споет? Так она скорее его поймет. Сама такая.
- Она не такая и ей не нужен трущобный мальчик. Ей нужен французский король.
- Если такой спрос на французских королей - что ж вы их сбросили?
- Не отвлекайтесь, князь. Вот ваш предмет, - указали ему на его партнершу.
- Ах она интриганка. Французский король ей понадобился, - проворчал он, посмотрел в ноты, собрался, наконец, с мыслями и запел, стараясь произносить фразы отчетливо и серьезно. Хотя он очень старался быть любезным и верно интонировал, он не столько пел, сколько, прикрывшись нотами, вдруг фыркал и заливался удивительно искренним и неудержимым смехом, - получился смешливый, очень странный король, не влюбленный, но располагающий к любви. Постановка понравилась, и никто не ставил ему в вину, что он смеялся.
В любительском исполнении кончалось не свадьбой, что шло бы в разрез с историей и при том требовало наличия священника, подружек невесты, церковных служек, а поцелуем, который король запечатлевал на губах невесты, посреди стад и тучных пастбищ.
Когда ему пришлось снять шляпу и целовать среднюю губернаторскую внучку, он подумал, что он что-то не то сделает, если впрямь ее поцелует, и что он давно делает не то и не там: в трауре ведут себя печально и не исполняют пасторалей. С другой стороны, к концу оперы он осознал, что общество, над которым Лансере-Сориньи "надругался" в его защиту, не оставило затеи делать из него своего шута.
Девочку, таким образом, нужно было целовать. Он не знал, насколько длинным должен быть поцелуй, чтобы удовлетворить публике, и прежде чем склониться к ее лицу, в виде ширмы поднял полу плаща и заслонил себя и ее от всех. Она молча, с приоткрытым ртом, смотрела ему в лицо, и он видел, как выражение ожидания сменило разочарование, а рот сам собой закрылся. Она хорошо пела и старалась ему понравиться. Он понял, что не поцеловать нельзя. От сознания вины перед ней у него вдруг вспыхнули уши и стало жарко под расшитым плащем. Он нагнулся и поцеловал ее взрослым поцелуем, которого она от него ждала. Рука его с полой плаща машинально опустилась, предоставив французам размышлять, чем они занимались, когда он прикрывался плащем, если теперь, без плаща, целуются. Он целовал мадмуазель, пока ему нравилось ее целовать, ожидая на всякий случай, что ее жених может запустить в него стулом. Он готов был подхватить стул, чтобы он не ударил ее по голове, и думал при этом, что пастушка была, наверное, нравственнее, если осталась до свадьбы девственной. Еще он думал о том, как целовался с Таней около одного очень старого дерева, с которого облезла вся кора и потихоньку выветривались большие дупла. У него была привычка целоваться с нею около этого очень большого дерева. Пока он целовал ее, она отдирала кусочки шершавой древесины и остатки грубой коры, так что от их частых посещений ствол дерева стал светлым, глянцевитым и очень чистым. Из уважения к дереву он никогда не занимался под ним любовью, хотя к другим деревьям и людям не проявлял никакого уважения.
- Ну вот. Ты теперь Луи. А не бандит со стройки, на которого мы ходим смотреть в театр, - сказала губернаторша, когда они завершили поцелуй, и удивленно, немножко нелюдимо, разглядывали друг дружку с расстояния, которое давало его опущенное и ее поднятое к нему лицо.
- Бабушка! – сказала Лавиния.
- А что бабушка? Если я уже два месяца сплю в ложе, а не в собственной постели?
- Мама, прекрати.
Вышло не так, чтобы очень скромно, но всем понравилось. Идею поставить оперу и показать в городском театре сочли резонной: граф объявил, что вложит в нее деньги.
- Еще лучше - на пленере, - сказала одна из дам.
Услышав про пленер, Сережа сказал, что на воздухе будет плохо слышно, и что он лучше эмигрирует в Америку, чем согласится спеть это еще раз.
Граф принял это на свой счет и вконец обиделся.
Исполнение нашли хорошим, достойным сцены. Правда, никто не понял, чему он смеялся, исполняя свою партию, но пел он недурно, и, главное, так соответствовал внешнему облику молодого короля, что за этот облик ему простили легкомыслие исполнения.
- Погоди, приедет из Швейцарии зять, - мы тебе покажем, - прощаясь с ним, опять пригрозила Тициана, будучи не в силах простить ему принадлежность к высшему сословию и его оперное пение.
- Она мне все время зятем своим грозит. В чем дело? Что еще он намерен предпринять, - сказал он Жаклин. Жаклин раскрыла во всю ширь свои португальские глаза и, забыв попрощаться с Гончаковыми, втолкнула дочь в калитку.
- Понравился тебе бал? - спросила Ольга Юрьевна.
Ему понравился бал, понравилось целоваться с девочкой, и домой он возвращался довольный тем, как возобновил после траура светскую жизнь. Возобновлять ее было немножко рано, но если другие считали, что не рано, то можно было возобновить. В душе он не переставал скорбить, но скорбь могла длиться вечно, а возобновлять поездки в свет было нужно: жена, пока была жива, хотела, чтобы он был светским.
- Бедный Шанфлери. Я тебя замучил, - сказал он, когда Шанфлери, выспавшийся в передней Демонжо с его шубой на руках, одел его в длинную рубашку.
Растянувшись в своей широкой, большой постели, он вспомнил графа, который то и дело давал понять, что завидует тому, что он вдовец. Не оперному пению, ни внешности молодого суверена, - только тому, что он вдовец. Поцеловавшись с губернаторской внучкой, он впервые после смерти жены подумал о том, что станет делать, когда снова ощутит себя мужчиной: судя по всему, ему недолго осталось ждать, тогда как еще утром он был почти уверен, что останется на всю жизнь бесполым существом, очень удобным в его положении вдовца.
Ложась в постель, он ничего не боялся и даже не мог представить, что накануне боялся покойников и чьей-то холодной, черной руки, которая может высунуться из-за изголовья кровати и схватить за подбородок.
Он хотел отправить Шанфлери спать, но тот, опытный и старый, переобулся в ночные башмаки, и погасив у него свет, оставил лампочку в кабинете, завесив ее косынкой. Сережа стал думать, для чего нужен Франческе де Бельфор, сколько ей лет, и не скучно ли ей с графом, а графу - с ней, наконец, уснул и увидел, как соблазняет на зеленой лужайке Орлетт, как ее золотистая кружевная грива летит по ветру, и что он собирается с нею делать.
- С ней ничего нельзя. Она маленькая. Графиня не имела ее в виду, когда сказала, что все женщины - мои. Все - не значит она. Она еще вообще не женщина. Как неудобно перед женой - такие мысли, - подумал он, наслаждаясь забытой привилегией здорового, молодого организма спать, как хочется, - лицом в подушку, на животе и на боку, а не строго на спине, в позе, в которой лежат в гробу, которую диктовал ему его ночной страх перед привидениями, - зарылся лицом в подушку и снова увидел, что сидит с Орлетт на лужайке и собирается ее соблазнить. Особенно сильно его интересовало, старинные на ней панталоны с оборочкой под коленкой или новые короткие. Это сон. За сны я не отвечаю, - подумал он, оправдываясь во сне перед своей женой. Когда он опять оказался на лужайке, вместо Орлетт была уже м-м де Бельфор, и прикрыла его плащем.
Он ворочался, отчего Шанфлери, привыкший к мучительным ночам, перешел в его спальню и придвинул кресло к его постели.
Оправдавшись перед женой и заснув опять, он увидел посреди зеленой лужайки открытый гроб, в котором лежала, судя по золотистой гриве, его пастушка, это было почему-то смешно и вокруг стояли зрители. Кто-то сказал: "Сладкий княжеский поцелуй". Это значило, что он должен поцеловать ее в гробу. Когда он нагнулся к ней – в гробу оказалась не пастушка, а жена, это было еще смешнее, чем если бы Орлетт, и она только притворялась мертвой. Он знал во сне, что это она так шутит, нагнулся к ней с намерением поцеловать, увидел страшное, с синими пятнами лицо – и получил звонкую пощечину, которая вскинула его на ноги.
- Что вы, голубчик, - заговорил Шанфлери, держа его за руку и стараясь разбудить, так как он еще не вполне проснулся.
- Пастушки. Вот они каковы - пастушки, - сказал он, открыл глаза и упал в подушки. С висков по щекам и шее стекали за ворот ночной рубашки крупные капли пота. - Зажги свет. Что, утро далеко? Сколько? - Он сошел с кровати, чтобы посмотреть на себя в большое зеркало. Левая щека горела - должно быть, оттого, что он отлежал ее в подушках. В зеркале это смотрелось, как пощечина.
Он вытер подолом мокрое лицо и сел на край постели. Шанфлери подал ему серебряный стаканчик с темной жидкостью.
- Арника.
- Какая арника? Не буду я всякую гадость пить. Ты смотри никуда не уходи. Не за тем, что страшно, а вдруг понадобишься.
- Шпажку позвольте, князь.
- На что тебе ночью шпага?
- Чтобы не оцарапали лицо.
- Если покойник обижается, как с ним быть?
- Ничего, князь, немного осталось потерпеть. Как в преисподнюю опустится, обижаться перестанет, - сказал Шанфлери, стараясь уложить его навзничь на подушки.
- Не говори мне про преисподнюю.
- Бог справедливый, рассудит кому куда.
- А если хороший покойник? Добрый?
- Ладошку раскровянили. Нехорошо. На пианино играть заставили. Экой народ неделикатный.
- Если покойник добрый? А я обидел?
- На что ему обижаться, коли добрый?
- Я не виноват, что она в Австрию поехала? Или виноват?
- Жена около мужа должна сидеть.
- Видишь ли... Я с девочкой целовался. С одной из Борджиа. А теперь мне снится, что жена на меня обиделась.
- Когда это вы успели? На балу?
- Это была роль. Там в конце в сценарии стоял поцелуй. Есть такой авторский прием, Пушкин его использовал. Ему приснилась свет-Наташа, а вместо рифмы - поцелуй.
- Так и обижаться не на что, если роль.
- Я пел, Шанфлери. Я весь вечер пел. В моем положении только петь!
- Отчего бы и не петь!
- Она не может мне этого простить!
- Кто она, сударь?
- Моя жена. Или я с ума схожу? Человек знает, когда с ума сходит? Или это только другие видят?
- Ум-то у вас хороший. Светлый. Сдается мне, что кто-то порчу на вас наслал. Как бы не эта девица. Очень похоже на порчу, князь.
- Какая девица? Тициана? Она больше всех обо мне заботится.
- Как знать.
- Даже и не думай. И что теперь делать?
- Святые отцы отмаливают. Рассказали бы вашему кюре: он бы знал, что делать.
- Он очень молодой. Это стариковские штучки, он может их не знать.
- Тогда мадам вашу расспросите.
- Я спрашивал. Она считает, что я прав.
- Так и думайте, что правы. Что зря казниться.