Способы воспитания крестьянских детей. ч. 8

Сергей Дроздов
Способы воспитания крестьянских детей. ч.8

(Продолжение. Предыдущая глава:http://www.proza.ru/2019/05/01/664)


Ну что ж, давайте продолжим рассказ о реалиях крестьянской жизни в царское время.
Одной из характерных особенностей той «счастливой» поры было суровое, а подчас и откровенно жестокое обращение с детьми, да и просто с теми, кто был младше, беднее, или слабей.

Посмотрите, что рассказывает о своей учебе в школе П.С. Гончаренко:
«Вспомнил, как приходилось зубрить «закон Божий», Ветхий и Новый Заветы, за который поп Златогорский Яков вырывал волосы из головы того ученика, который не выучил урока. 
Нередко теряли волосы от поповской руки и те ученики, которые отлично знали урок и, жалея товарища, подсказывали ему, если он не мог ответить на вопрос попа.
На одном из уроков я, чувствуя себя хорошо подготовленным, сидел с высоко поднятой головой, откинувшись туловищем к задней по соседству парте. В это время поп проходил между рядами парт и, увидев мое сияющее лицо и вызывающую посадку на парте, подошел ко мне и говорит: «Ты что развалился как барин?»
 
И, закрутив мой длинный волос вокруг своего указательного пальца, рванул с такой силой, что волос остался у него в руке, а я стал плакать от сильной боли и стыда.
Придя домой, я пожаловался дедушке, который меня очень любил, и тот пообещал объясниться с попом.
Когда через несколько времени поп зашел к нам в дом во время молебна, дедушка ему сказал: «Батюшка, зачем вы вырвали волос из головы моего внука, он ведь закон Божий знает хорошо?»
Поп на это ответил: «Ничего, Максим Анисимович (так звали дедушку), за битого двух небитых дают». Тем дело и кончилось.

Вспомнил, как мой дедушка восхищался моим знанием закона Божьего, когда мы с ним ехали в поле или обратно домой и в пути я ему рассказывал что-либо из Ветхого или Нового Завета. А закон Божий я знал наизусть…»
(Гончаренко П.С. «Свидетельство очевидца и участника трех войн ХХ века». http://www.rummuseum.ru/portal/taxonomy/term/205)

И ведь так безжалостно «драл» волосы из голов маленьких ребятишек не какой-нибудь «жестокий немец-управляющий» господского имения, а «свой» же, русский православный поп, который должен был быть им наставником, учителем и утешителем во всех их детских бедах и невзгодах…

Примерно это же вспоминал о «методах воспитания»  у своего школьного попа и Николай Островский:
«Уже давно началась эта вражда с отцом Василием. Как-то подрался Павка с Левчуковым Мишкой, и его оставили «без обеда».
Чтобы не шалил в пустом классе, учитель привел шалуна к старшим, во второй класс. Павка уселся на заднюю скамью.
Учитель, сухонький, в черном пиджаке, рассказывал про землю, светила. Павка слушал, разинув рот от удивления, что земля уже существует много миллионов лет и что звезды тоже вроде земли.
До того был удивлен услышанным, что даже пожелал встать и сказать учителю: «В законе божием не так написано», но побоялся, как бы не влетело.
 
По закону божию поп всегда ставил Павке пять. Все тропари, Новый и Ветхий завет знал он назубок: твердо знал, в какой день что произведено богом. Павка решил расспросить отца Василия.
На первом же уроке закона, едва поп уселся в кресло, Павка поднял руку и, получив разрешение говорить, встал:
– Батюшка, а почему учитель в старшем классе говорит, что земля миллион лет стоит, а не как в законе божием – пять тыс… – и сразу осел от визгливого крика отца Василия:
– Что ты сказал, мерзавец? Вот ты как учишь слово божие!

Не успел Павка и пикнуть, как поп схватил его за оба уха и начал долбить головой об стенку.
Через минуту, избитого и перепуганного, его выбросили в коридор.
 
Здорово попало Павке и от матери. На другой день пошла она в школу и упросила отца Василия принять сына обратно.
Возненавидел с тех пор попа Павка всем своим существом. Ненавидел и боялся. Никому не прощал он своих маленьких обид: не забывал и попу незаслуженную порку, озлобился, затаился.
Много еще мелких обид перенес мальчик от отца Василия: гонял его поп за дверь, целыми неделями в угол ставил за пустяки и не спрашивал у него ни разу уроков». (Н. Островский «Как закалялась сталь»)

Не правда ли, удивительно  похожие и беспричинно жестокие методы общения с детьми демонстрировали эти «пастыри»?!
И таких вот, незаслуженно и жестоко обиженных ребят тогда подрастали многие сотни тысяч…
Ну, что стоило этому отцу Василию постараться как-то, с богословской точки зрения,  ответить на вопрос любознательного паренька, который «все тропари, Новый и Ветхий завет знал он назубок» и ранее получал у него одни «пятерки»?!
Глядишь, такая его простая и сердечная доброжелательность и остались бы у Павки в душе, и вместо революционера-большевика вырос бы из него какой-нибудь толковый дьякон, или расторопный половой в местном трактире…

Вместо этого поп просто жестоко избил Павку за «неудобный» вопрос и выкинул из класса.
Потом, когда такие вот жестоко обиженные и униженные крестьянские дети  подросли, то они и  припомнили поповскому сословию все эти обиды и избиения, показав уже попам, что «за одного битого – двух небитых дают».
 
При этом, нередко, пострадавшие священники очень удивлялись: откуда, мол,  у «народа-богоносца» вдруг взялась такая лютая ненависть к ним?!

Надо сказать, что свойственная нашему народу тяга к справедливости сказывалась и на отношении  детей к этим наказаниям. Оскорбляло их (и надолго запоминалась) не столько строгость самого наказания, сколько его несправедливость и хамская манера применения.

Когда человек чувствовал, что свое наказание он заслужил, то и воспринимал его спокойно, без ненависти и озлобления.

Вот что, к примеру, вспоминал о своей детской порке Нестор Иванович Махно:
«На восьмом году мать отдала меня во 2-ую гуляй-польскую начальную школу.
Школьные премудрости давались мне легко. Учился я хорошо. Учитель меня хвалил, а мать была довольна моими успехами. Так было в начале учебного года.
Когда же настала зима, и река замерзла, я по приглашению своих товарищей стал часто, вместо класса, попадать на реку, - на лед.
Катанье на коньках с сотней таких же шалунов, как и я, меня так увлекло, что я по целым неделям не появлялся в школе. Мать была уверена, что я по утрам с книгами отправляюсь в школу и вечером возвращаюсь оттуда же.
В действительности же я каждый день уходил только на речку и, набегавшись, накатавшись там вдоволь с товарищами, проголодавшись, - возвращался домой.
Такое прилежное мое речное занятие продолжалось до самой масленицы.
 
А в эту неделю, в один памятный для меня день, бегая по речке с одним из своих друзей, я провалился на льду, весь измок и чуть было не утонул. Помню, когда сбежались люди и вытащили нас обоих, я, боясь идти домой, побежал к своему родному дяде. По дороге я весь обмерз.
Это вселило дяде боязнь за мое здоровье, и он сейчас же разыскал и сообщил обо всем случившемся моей матери.

Когда явилась встревоженная мать, я, растертый спиртом, сидел уже на печке.
Узнав, в чем дело, она разложила меня через скамью и стала лечить куском толстой скрученной веревки.
Помню, долго после этого я не мог садиться, как следует, на парту, но помню также, что с этих пор я стал прилежным учеником».

Как видим, даже дерзкая и буйная натура Нестора Махно прекрасно понимала, что его строго наказали ЗА ДЕЛО и, поэтому никаких обид за то что он «долго после этого не мог садиться, как следует, за парту» у него не возникло.

Надо сказать, что суровое обращение и беспричинные (нередко) порки и избиения, даже собственных, детей, к сожалению, тогда были обычным, повседневным явлением, не вызывавшим ни у кого особенного возмущения, или  удивления.
Вот что вспоминал о своем детстве известный русский писатель-эмигрант И.С. Шмелев:
«Я поступил в шестую Московскую гимназию. Задерганный дома, я ничего  не понимал по русской грамматике!
Мать, часто за пустяки меня наказывала розгами (призывалась новая кухарка, здоровущая баба, - и [даже] очень добрая!)
Она держала жертву, а мать секла... до - часто - моего бесчувствия…
После наказания пол был усеян мелкими кусками сухих березовых веток. А я молился криком черному образу "Казанской" - спаси! помоги!!

Мое все тело было покрыто рубцами, и меня... силой заставляли ходить в баню!
Когда меня втаскивали в комнату матери -- и шли где-то приготовления к "пытке" (искали розог) я дрожа, маленький, - (я был очень худой, и нервный) я, с кулачками у груди, молил черную икону... Она была недвижна, за негасимой лампадой.

И - начиналось. Иногда 3 раза в неделю. В другой гимназии  мне не давался латинский…
Меня теперь секли за латинские двойки. Потом - за всякие.

 Потом... - дошло до призыва дворника: я уже мог бороться (это продолжалось до... 4 кл., когда мне было 12 л.). Помню, я схватил хлебный нож.
Тогда - кончилось. Все это было толчком к будущему "неверию" (глупо-студенческое)….

И еще помню - Пасху. Мне было лет 12. Я был очень нервный, тик лица. Чем больше волнения - больше передергиваний. После говенья матушка всегда - раздражена, - усталость.
Разговлялись ночью, после ранней обедни. Я дернул щекой - и мать дала пощечину. Я - другой - опять. Так продолжалось все разговение (падали слезы, на пасху, соленые) - наконец, я выбежал и забился в чулан, под лестницу, - и плакал…
Вот так-вот я выучивался переживать страдания... маленькие... но я переносил их так, будто так все страдают. Я развивал в себе "воображение страдания". - Так зачинался будущий страдающий русский писатель….».

Не правда ли, УДИВИТЕЛЬНЫЕ способы «воспитания» своего родного маленького сына применяла его богатая и образованная матушка, Евлампия Гавриловна Савинова?!
 Далеко не в каждой крестьянской семье, даже тогда, ТАК лупцевали  родных детей!

А тут – всего лишь за «текущие» «двойки» маленького Ивана матушка с помощью «здоровенной кухарки» секли розгами до бесчувствия мальчика!!!
Да так, что «после наказания пол был усеян мелкими кусками сухих березовых веток», а все его тело «было покрыто рубцами»!
А потом, видимо в качестве дополнительного наказания, всего иссеченного, со свежими рубцами, мальчика «силой заставляли ходить в баню»!

Конечно, можно предположить, что столь изуверским способом, матушка Ивана  стремилась  хорошо воспитывать «будущего страдающего писателя» но как-то не хочется в это верить.
Ибо в памяти самого Ивана все эти педагогические процедура остались в качестве «ПЫТКИ» о  прекращении которой он безуспешно «молился криком (!!!) черному образу "Казанской" - спаси! помоги!!».

О том, что его в детстве, еженедельно (по субботам, кажется), в «профилактических целях» жестоко пороли розгами вспоминал Максим  Горький. 
В общем – это было обычным и привычным делом…

Справедливости ради, отметим, что немногим лучше c этим опросом обстояли дела и в «демократической Франции» той поры.
Знаменитый русский и советский кораблестроитель, академик Алексей Николаевич Крылов написал очень интересные и познавательные мемуары (Крылов А.Н. Мои воспоминания. — М.: изд-во АН СССР, 1963.), которые я советую прочитать любителям истории родной страны.
В этой книге А.Н. Крылов рассказывает о том, как его, с 1872 года, обучали во французском пансионе, близ Марселя:

«Меня отдали полупансионером в частный пансион: «Pensionnat Roussel et Champsaur, course Jullien, 14».
Не только французята, мои сверстники, но и сами учителя о Симбирске и не слыхивали и решили, что я из Сибири, показывали на меня пальцами и говорили: «Voil; un sauvage de la Sib;rie», т.е. «вот дикарь из Сибири».
 
В пансионе Русселя было три класса: приготовительный, младший и старший. Меня но возрасту поместили в младший, в котором всем предметам обучал monsieur Jules Roy, савоец родом, лет под 60, коренастый, проворный и ловкий, который бегал, прыгал, играл в мяч не только лучше всех нас, малышей, но и лучше старших, где были юноши по 16 и 17 лет.
Первоначальная профессия его была — проводник на Монблан; когда ему минуло 55 лет, он переменил эту профессию на учительскую и, надо отдать ему справедливость, учил нас всем предметам превосходно…

В классе нас было более 50 человек, рассаженных по партам; сам Руа сидел на кафедре, возвышавшейся, примерно, на полтора метра над партами; кафедра стояла в углу классной комнаты диагональю против входа в класс.
Сверху Руа мог видеть, что делает каждый из учеников, а его зоркий глаз горца-проводника замечал каждую мелочь
.
В числе учебных пособий был толковый французский словарь Bernard форматом, примерно 20*18 см, в 600 страниц.
Чуть он замечал, что ученик не слушает и занят чем-нибудь, к уроку не относящимся, с поразительной меткостью летел в голову словарь и раздавалась команда:
— Ты мне перепишешь 25 строк со страницы 100-й словаря.
Это было наименьшее наказание, оно по мере вины повышалось до 50, 100, 200 строк и как высшая ступень:
— Ты мне перепишешь всю букву С из словаря, — т.е. почти 50 страниц. Переписывать надо было чисто и четко, в свободное время. Это приучало писать быстро и разборчиво; рекордной цифрой было 100 печатных строк в час.
 
Школьный двор был в уровень с верхушкой крыш пятиэтажных домов нижней улицы, параллельной Cours Jullien. Дом против двора был сломан, и двор с северной стороны граничил с отвесным обрывом высотою около 25 м и был с этой стороны огражден каменной стенкой, высотою около 80 см, а над нею железной решеткой, примерно, в 1,5 м.
 
За дерзость, упорное неповиновение или крупную шалость Руа иногда приходил в ярость, хватал ученика за шиворот и, держа его на весу, выбегал во двор, вскакивал на стенку и, держа ученика над обрывом за решеткой, орал страшным голосом:
— Я в каторгу пойду, но я брошу мерзавца в пропасть.

Ученик при этом визжал, как поросенок, которого колят, и, получив еще в назидание пару добрых оплеух, был рад возвратиться в класс, а не слететь в пропасть».

Как видим, суровые методы воспитания практиковались и там, однако А.Н. Крылов вспоминает о них без злобы к своему савойцу Руа, понимая, что наказания эти были справедливыми и заслуженными провинившимися.

Вернемся, однако, к обстановке в нашем богоспасаемом Отечестве.
Как известно, в деревнях и селениях, в старину, бытового воровства практически не было.
Те, кто постарше, помнят, что в послевоенных наших деревнях, уходя из дома,  никто из крестьян и дверь-то на замок не запирал. В лучшем случае – подпирали ее чем-нибудь, чтобы птица, или скотина случайно не забрела.
 
Причиной этого явления была молниеносность и неотвратимость наказания за любое воровство.
Конокрадов крестьяне били всем «обчеством» (и, как правило, до смерти), а железная круговая порука не позволяла выявить виновных (да никто об этом особенно и «не заморачивался»).
Вороватую семейку, если бы таковая завелась в селе, при необходимости, на основании решения общего схода крестьян, могли в полном составе сослать и в Сибирь.

За мелкое воровство отучали немедленным и строгим телесным наказанием.
Лев Троцкий, который был сыном довольно состоятельного землевладельца в Херсонской губернии,  в книге «Моя жизнь» рассказывает о таком случае:

«Мельница работала не только для экономии, но и на всю округу. Крестьяне привозили зерно за 10-15 верст и платили за помол десятой мерой. В горячее время, накануне молотьбы, мельница работала 24 часа в сутки, и, когда я научился считать и писать, мне приходилось иногда взвешивать крестьянский хлеб и высчитывать, сколько причитается помолу. Когда убирали урожай, мельница закрывалась, паровик уходил на молотьбу…

В мельнице мужики дожидались иной раз неделями. Кто жил поближе, тот ставил мешки в очередь, а сам уезжал домой. Дальние жили на возах, а в дождь спали в самой мельнице на мешках.
 
У одного из помольщиков пропала уздечка. Кто-то видел, как приезжий мальчишка вертелся около чужой лошади.
Кинулись обыскивать отцовский воз и в сене нашли уздечку.
Отец мальчика, бородатый, угрюмый мужик, крестился на восток и клялся, что это проклятый хлопец, арестантюга, сам надумал и что он ему за это кишки выпустит.
Но отцу не верили.
Мужик поймал сына за шиворот, опрокинул на землю и стал стегать краденой уздечкой.
Из-за спины взрослых я глядел на эту сцену.
Хлопец кричал и божился, что больше не будет.
Кругом угрюмо стояли дядьки, равнодушные к воплям подростка, курили цигарки и бормотали в бороды, что порет мужик с фальшью, только для вида и, что надо бы отстегать заодно и отца…»

Как видим, отец проворовавшегося подростка не случайно «крестился на восток, клялся в своей невиновности» и тут же стал стегать сына украденной уздечкой, ибо он прекрасно понимал, что «дядьки» запросто могли тут же, и его самого «отстегать» так, что дух вон вылетит…

Есть малоизвестная, в нашей стране, статья Максима Горького «О русском крестьянстве». 
(Она была издана в 1922 году в Берлине. Ее не издавали в России ни до, ни после войны, ни в горбачевскую «перестройку»).
Статья ОЧЕНЬ горькая (простите за невольную тавтологию) и тяжелая.
Со многими ее положениями можно спорить, но авторитет знаменитого русского писателя и факты, которые он приводит, заслуживают внимания…

Говоря о человеческой жестокости, Горький  размышляет:
«Жестокость - вот что всю жизнь изумляло и мучило меня. В чем, где корни человеческой жестокости? Я много думал над этим и - ничего не понял, не понимаю…

Думаю, что нигде не бьют женщин так безжалостно и страшно, как в русской деревне, и, вероятно, ни в одной стране нет таких вот пословиц-советов:
«Бей жену обухом, припади да понюхай - дышит? - морочит, еще хочет».
«Жена дважды мила бывает: когда в дом ведут, да когда в могилу несут».
«На бабу да на скотину суда нет».
«Чем больше бабу бьешь, тем щи вкуснее»…

Сотни таких афоризмов, - в них заключена веками нажитая мудрость народа, - обращаются в деревне, эти советы слышат, на них воспитываются дети.

Детей бьют тоже очень усердно.
Желая ознакомиться с характером преступности населения губерний Московского округа, я просмотрел «Отчеты Московской судебной палаты» за десять лет - 1900-1910 гг. - и был подавлен количеством истязаний детей, а также и других форм преступлений против малолетних.
 
Вообще в России очень любят бить, все равно - кого.
«Народная мудрость» считает битого человека весьма ценным: «За битого двух небитых дают, да и то не берут».
Есть даже поговорки, которые считают драку необходимым условием полноты жизни. «Эх, жить весело, да - бить некого».
Я спрашивал активных участников гражданской войны: не чувствуют ли они некоторой неловкости, убивая друг друга?
Нет, не чувствуют…

Говоря о жестокости, трудно забыть о характере еврейских погромов в России.
Тот факт, что погромы евреев разрешались имевшими власть злыми идиотами, - никого и ничего не оправдывает. Разрешая бить и грабить евреев, идиоты не внушали сотням погромщиков: отрезайте еврейкам груди, бейте их детей, вбивайте гвозди в черепа евреев, - все эти кровавые мерзости надо рассматривать как «проявление личной инициативы масс».

Но где же - наконец - тот добродушный, вдумчивый русский крестьянин, неутомимый искатель правды и справедливости, о котором так убедительно и красиво рассказывала миру русская литература XIX века?

В юности моей я усиленно искал такого человека по деревням России и - не нашел его.
 
Я встретил там сурового реалиста и хитреца, который, когда это выгодно ему, прекрасно умеет показать себя простаком.
По природе своей он не глуп и сам хорошо знает это.
Он создал множество печальных песен, грубых и жестоких сказок, создал тысячи пословиц, в которых воплощен опыт его тяжелой жизни.
Он знает, что «мужик не глуп, да - мир дурак» и что «мир силен, как вода, да глуп, как свинья».
Он говорит: «Не бойся чертей, бойся людей». «Бей своих - чужие бояться будут».

О правде он не очень высокого мнения: «Правдой сыт не будешь». «Что в том, что ложь, коли сыто живешь».
«Правдивый, как дурак, так же вреден».
Чувствуя себя человеком, способным на всякий труд, он говорит:
«Бей русского, - часы сделает». А бить надо потому, что «каждый день есть не лень, а работать неохота».

Таких и подобных афоризмов у него тысячи, он ловко умеет пользоваться ими, с детства он слышит их и с детства убеждается, как много заключено в них резкой правды и печали, как много насмешки над собою и озлобления против людей.
 
Люди - особенно люди города - очень мешают ему жить, он считает их лишними на земле, буквально удобренной потом и кровью его, на земле, которую он мистически любит, непоколебимо верит и чувствует, что с этой землей он крепко спаян плотью своей, что она его кровная собственность, разбойнически отнятая у него…»


Другой «замечательной» деревенской забавой того времени были кулачные бои. Почему-то этот дикий обычай привел нашего знаменитого киномэтра в такой восторг, что он буквально «воспел» его в своем «Сибирском цирюльнике».
Вот, что рассказывает, об этих «боях», сын крестьянина-середняка (а впоследствии военфельдшер) П.С. Гончаренко, в своей книге:

«Вспомнил кулачный бой, который по традиции с начала зимы до весны проводили ежедневно.
Село делилось на два лагеря, и одна половина выступала против другой в бой. Перед вечером собираются подростки, начинается драка, несколько мальчишек с одной и с другой стороны затевают бой.
Бьют друг друга где попало, но только голым кулаком или в перчатках, варежках, рукавицах.
Некоторые ухищрялись в рукавицу засовывать камень или гирьку, кусок свинца для нанесения сильного удара, что по правилам боя запрещалось.
Я лично почти не участвовал в драке, боялся ли, или считал это явление ненормальным, чтоб разбивать до крови друг другу морду.
 
Но посторонним наблюдателем (болельщиком) всегда был.
Став в стороне у какого-либо дома, наблюдал, с каким остервенением набрасывались бойцы друг на друга, как выбывший из строя боец, отойдя в сторону, полусогнувшись, прикладывал кусочки снега к разбитому носу, губе или щеке, смачивая и останавливая кровь. Он стоял спокойно, не боясь, что его кто ударит, он считался уже нейтральным.
Остановив кровотечение, он с яростью бросался в бой, стараясь отомстить за кровопролитие.
Вдруг какая-либо сторона подростков начинает отступать, не выдерживая натиска врага, для поддержки этой стороны из наблюдающей толпы выходит несколько человек старшего возраста, эта сторона идет в контрнаступление, отбивает врага и постепенно продвигается вперед. Сторонники отступающих идут на подкрепление, с другой стороны тоже и т.д.
 
Начинается кровопролитие, в котором участвуют подростки и старики, идет общая свалка, бой продолжается до 11-12 ч. ночи.
Потом расходятся по домам, каждый со своим итогом боя. У одного зубов не хватает, у другого челюсть вывернута, у третьего губы распухли или лицо в ранах и царапинах, а кое-кого приносят домой на руках с переломом ребра…

А я прихожу домой полузамерзший, сапоги или валенки разуть не могу.
Мать стащит сапоги, а отец укоризненно скажет: достоялся, пока замерз, наших бьют, а он стоит смотрит, замерзает. Я влезаю на печку, ноги и руки жжет нестерпимой болью. Я метаюсь по печке из стороны в сторону часа два, пока начнет стихать боль.
Потом долго не засыпаю, раздумываю, не лучше ли мне участвовать в драке, чтоб не испытывать такую боль от мороза. А вдруг нанесут побои, разукрасят лицо, сломают ребро, тогда еще хуже будет боль.
 
Начну рассуждать: «А зачем это я буду бить кого попало ни за что ни про что, и меня будут бить?»
А потом думаю, может быть, так надо, чтоб друг друга бить, без войны жить нельзя. И все-таки решил не драться, попросил отца купить гармонь «саратовскую» и тогда стал учиться играть, а по вечерам ходил на вечеринки, где собирались девки с рукоделием (шитье, пряха), и постепенно стали примыкать ко мне ребята, которые не имели большого азарта в кулачном бою…»

На самом деле эти жестокие драки приводили лишь к тому, что людей, нередко, просто калечили: ломали им носы и челюсти, выбивали зубы, делали глухими и «кривыми», ломали ребра, отбивали почки и печень и т.д. 
Бессмысленность и жестокость этих драк просто поражает.
Видимо, так дрались, да еще ЕЖЕДНЕВНО, с начала зимы аж до весны, просто по старой, дурацкой традиции, не задумываясь о том, к каким тяжелым последствиям эти «забавы» могут привести, не слишком-то жалея ни себя, ни тем более, своих односельчан.

(По своей армейской службе мне приходилось довольно много заниматься вопросами дисциплины, и разбираться с последствиями различных драк, которые, несмотря на все их запрещения, периодически  случались в мужских армейских коллективах.
Помню с десяток случаев, когда один солдат, случайно, убивал другого простым одиночным ударом в грудь, разумеется, не желая этого летального исхода.
О сломанных челюстях, носах, отбитых селезенках и почках (которые потом хирургам приходилось удалять) и вспоминать нечего – такое тоже случалось нередко.
Что уж тогда говорить о результатах этих  массовых деревенских драк, с использованием камней, гирек или кусков  свинца в рукавицах…)

Завершить разговор об отношении к воспитанию детей, детским болезням и смертности у беднейших слоев крестьянства царской России следует примером, который приводит А.И. Шингарев в своем исследовании «Вымирающая деревня. Опыт санитарно-экономического исследования двух селений Воронежского уезда»:

«На указание большой опасности летней поры для самых маленьких, большую смертность их в это время – слышатся и до сих пор иронические ответы матерей: «Вот ещё, что выдумали! Да если бы дети не мёрли, что бы с ними и делать, и так самим есть нечего, скоро и избы новой негде будет поставить!»
 
Этот, беспощадный вывод житейского реализма, указывал я в своём Отчёте за 1900 г., это суровое умозаключение полуголодной крестьянки могло иметь место только в некультурной среде безземельной деревни, очерствившей душу и озлобившей ум вечной погоней за куском хлеба.
 
«Тут усиленная смертность детей не является нежелательным антисанитарным явлением, не признаётся за «народное бедствие», не требует борьбы.
 
Смерть – желанная избавительница от лишнего рта для родителей, от бесконечной безысходной нужды для ребёнка».
(Шингарев А.И. Вымирающая деревня. Изд. 2-е. СПб.: Общественная польза, 1907.

Страшные слова, которые отражали страшную реальность той «счастливой» жизни…

Напомню, что детский труд, который был категорически  запрещен в СССР, повсеместно применялся в царской России.
Дети и взрослые не только работали, но и жили прямо в вонючих и грязных цехах. В том числе на кожевенном и химическом производстве. Беременные бабы работали без всяких декретных отпусков. Жуткая антисанитария.
Рабочий день, в большинстве случаев, составлял 11 - 12 часов.
А после работы люди нередко шли  не к себе домой, отдыхать, а спали тут же в цехах. Без всяких постелей. Конечно, можно было им пойти в свои бараки и комнаты, где они «снимали угол», но, зачастую не хватало на это ни времени, ни сил….

Почему? Потому что разделение общества на касты - узаконено! В царской России это называлось не касты, а сословия.
Солдат и детей можно было бить розгами за любую провинность - по закону, а не тайно.
Узаконенное унижение - вызывало чувство отчаяния и безысходность…


В заключение – несколько слов о размерах оплаты труда за тяжелый крестьянский труд.
Сошлемся на конкретные примеры из воспоминаний современников и жителей русских деревень.

Так, крестьянин Маркел Михайлович Максимов, на склоне лет, в 1954 году, по просьбе своих внуков написал воспоминания  о своей жизни. Они были сохранены и их недавно опубликовали:
 «По приезду с Оренбурга мы с братом и еще двое заключили договор с помещиком Соколовым работать на весенний сев в поселок Марьевку на Салмыше, недалеко от Имангулова. Провели сев, вернулись домой, а отец дома один сеял на пару лошадях. По окончании сева мы опять пошли на поденщину помещику Щетту и он нам платил 40 коп. в день. И мы до сенокоса работали там…

И вот в субботу смотрим с горы на дорогу, а косили мы троя – мы с братом и кум Петр, сын тетки Пелагеи, глядим все скачут во всю мочь, пыль столбом. Подъезжают к нам, кричат: - «Кончайте косить. Война началась с Германией»…
(М.М. Максимов «Воспоминания» М.  РегиментЪ, 2008).

Стало быть, в 1914 году богатый оренбургский помещик платил своим поденщикам  по 40 копеек в день! В месяц – 12 целковых можно было заработать! При этом его рабочие жили, что называется, на своих харчах, а ночевали в чистом поле.

О том, как платили батракам и поденщикам в Херсонской губернии, вспоминал Л.Д. Троцкий:

«Постоянных рабочих, не покидавших экономии круглый год, было немного. Главную массу, исчислявшуюся сотнями в годы больших посевов, составляли сроковые рабочие, киевцы, черниговцы, полтавцы, которых нанимали до Покрова, то есть до первого октября.
В урожайные годы Херсонская губерния поглощала 200-300 тысяч таких рабочих.
 
За четыре летних месяца косари получали 40-50 рублей на хозяйских харчах, женщины 20-30 рублей.
Жильем служило чистое поле, в дождливую погоду - стога.
На обед - постный борщ и каша, на ужин - пшенная похлебка.
Мяса не давали вовсе, жиры отпускались почти только растительные и в скудном количестве.

На этой почве начиналось иногда брожение. Рабочие покидали жнивье, собирались во дворе, ложились в тень амбаров животами вниз, загибали вверх босые, потрескавшиеся, исколотые соломой ноги и ждали. Им давали кислого молока, или арбузов, или полмешка тарани (сушеной воблы), и они снова уходили на работу, нередко с песней.
Так происходило во всех экономиях.
Были косари, пожилые, жилистые, загорелые, которые приходили в Яновку лет десять подряд, зная, что им работа всегда обеспечена.
Они получали несколько добавочных рублей и время от времени рюмку водки, так как они определяли темп работы.
 
Иные являлись во главе целого семейного выводка. Шли из своих губерний пешком, целый месяц, питаясь краюхами хлеба, ночуя на базарах…

Печать обреченности лежала на этих помещичьих семьях Херсонской губернии.
Они проделывали крайне быструю эволюцию, и все больше в одну сторону - к упадку, несмотря на то, что по составу своему были очень различны: и потомственные дворяне, и чиновники, одаренные за работу, и поляки, и немцы, и евреи, успевшие купить землю до 1881 г. Основоположники многих из этих степных династий были люди в своем роде выдающиеся, удачливые, по натуре хищники.
 
Я, впрочем, не знал лично никого из них, они все к началу восьмидесятых годов успели вымереть. Многие из них начинали с ломаного гроша, но смелой ухваткой, нередко с уголовщиной, прибирали к рукам гигантские куски.
Второе поколение вырастало уже в условиях скороспелого барства, с французским языком, с бильярдом и со всяким беспутством. Аграрный кризис восьмидесятых годов, вызванный заокеанской конкуренцией, ударил по ним беспощадно. Они валились, как сухие листья с дерева.
 
Третье поколение выделяло очень много полуразвалившихся прощелыг, никчемных людей, неуравновешенных и преждевременных инвалидов.»

Не слишком-то разгуляешься от такой жизни, не правда-ли?!
Да и пресловутой «французской булкой» что-то никто из этих 300 тысяч батраков одной только губернии, не «хрустел».
Обходились пшеной похлебкой, воблой, да кислым молоком, когда хозяин раздобрится…

Нестор Иванович Махно вспоминал о своих заработках так:
«Зимою я учился, а летом нанимался к богатым хуторянам пасти овец или телят. Во время молотьбы, гонял у помещиков в арбах волов, получая по 25 коп. в день».

Как видим, зарабатывали эти батраки и поденщики, во время летних сезонных работ, от 25 до 40 копеек в день, в основном находясь, «на  своих харчах», при этом.

Но, может быть, рабочий класс тогда жил побогаче?!
Вот что вспоминал об этом мобилизованный в 1915 году солдат М.Н. Герасимов:
 «Через несколько дней я был в Шуе, где получил назначение в Гродненскую крепостную артиллерию. Перенеся стоически все положенные мытарства, отведав солдатского обеда, ужина и завтрака и признав их приемлемыми, я переночевал на полу в отведенной мне «квартире у обывателей».
В данном случае «обывателем» оказался слесарь.
 
Вся его квартира состояла из одной комнаты с самой минимальной обстановкой.
Когда унтер-офицер привел меня на «квартиру», в ней была только мать хозяина, старушка лет шестидесяти с лишком.
— Ты, родной, не взыщи, — говорила она, — видишь, как мы живем, и подушечки-то неоткуда взять, сама на сундуке сплю, пальто под голову подкладываю. Вот чайком мы тебя угостим. Располагайся у любой стены, — пошутила она.

Пришли слесарь с женой. Оба усталые, изможденные, они неохотно ели скудный ужин.
Хозяин, человек лет тридцати шести, все пытался уложить меня на своей постели. Я решительно сопротивлялся. Борьба закончилась в мою пользу, после того, как я неопровержимо доказал, что, если я лягу на его место, то его жене все равно спать негде, не со мной же ей ложиться, тем более что во сне я брыкаюсь. Усталая женщина пыталась улыбнуться, но не смогла.
 
Когда она вышла, слесарь тихо сказал мне:
— Брат у нее убит под Варшавой. Вот она и смутная. Крепко любила его. Да и парень был душевный. Много нашего брата полегло, да еще сколько ляжет...
За веру, царя и отечество, — раздумчиво говорил он, снимая сапоги. — Ты, солдат, смотри не подкачай, как следует дерись, брат, за веру, царя и отечество. Авось крест заработаешь, хорошо, если не такой, как ее Степа.
В голосе слесаря звучала нескрываемая ирония. Я не знал, что ему ответить».
(Герасимов М. Н. Пробуждение. — М.: Воениздат, 1965.)

Обратите внимание, что опытный (раз его не мобилизовали на фронт – значит, завод дал «бронь» ему) 36-ти летний слесарь жил со своей женой и «старушкой-матерью» в одной комнате «с минимальной обстановкой», при которой мать его даже своей кровати не имела и  спала на сундуке.
Значит, даже на кровать, для родной матери, из своего жалования, он денег не сумел выкроить…
А нам-то сейчас рассказывают, ссылаясь на брехню Хрущева, как богато жил рабочий класс при царе-батюшке!

В следующей главе поговорим о вере, обрядах, обычаях, священнослужителях и отношении крестьян к этим вопросам.

(Продолжение: http://www.proza.ru/2019/05/23/518)