Семейные заботы.
В дни былой молодости, мы болеем горячностью, суждения наши полны максимализма, и сердце вдруг наполняется обидой. Обижалась и я, считала с горечью, что не было у нас детства. Я имела в виду детства счастливого, покойного. Но теперь, сквозь прожитые годы, стыжусь своих слов. Я родилась в необычной семье. Мои родители были очень мудрыми, умными людьми. Но кто же виноват в том, что папу не отпускала война, и он бывал суровым, порой даже слишком суровым. И трудная, ответственная работа учителем истории в школе очень напрягала его. И у мамы были чрезмерно великие обязанности в детском саду, где она была заведующей. Разве можно обвинять маму за то, что не хватало у нее иногда терпения, и она срывалась на папе, на нас. Господь дает каждому свой крест, но он и силы дает нести этот крест. Ну а когда уже силы на исходе, и крест становится столь тяжелым, что отчаяние вселяется в душу и разрывает ее, вот тогда человек уже не может владеть собой, ибо слаб и грешен. И срываются бранные слова, искажающие лицо, еще минуту назад такое родное, такое спокойное. И словно демон вселяется в нас и несет вниз от благодатного. И тогда не просто остановиться. В этот момент чувствуешь себя отрешенным. И не ты управляешь действом, а тобой управляет очень сильное нечто. И ты уже как будто бы смотришь на себя со стороны, удивляешься чужим словам, чужому – своему голосу. Неплохо было бы в этот момент посмотреть на себя в зеркало. Искаженное злостью лицо, думаю, не понравилось бы самому себе. При этом человек тяготится своим состоянием, но ничего не может изменить в себе. А гнев опустошает душу, разрушает тело, и необходимо время и усилие, и работа духовная для восстановления. Человек гневающийся – грешный человек, несчастный человек, он себя не любит, не научился. Но Господь дает нам и время, и силы, и помощь действенную для искоренения грехов. Надо лишь проанализировать свои поступки и реакцию людей на эти поступки и, конечно же, слова. И если вследствие анализа рождается вывод, но родится непременно и план. И тогда человек обязательно захочет измениться, и изменится.
Я полагаю, что человек нервозный чувствителен к внешним раздражителям, ибо раздражители эти сильны: в таком изобретательном мире мы живем! Но душевное состояние этого человека нестабильно, болит она душа-то… И тогда надо попросить у Господа помощи, преклонив колени, читать молитвы. Иначе в душе возникает протест. Протест, может быть, не обращенный на кого-то, или на что-то. Человека раздражает все! Слова, поступки, безденежье, морозы… Не смирение! Человек не в ладу с собой, с окружающими… Если человек совладает с собой, научится мириться с окружением, сможет преклонить колени, промолчать, то получит вознаграждение. Господь смирением дарует человеку благодать. Смирением человек и излечится. Но все само не приходит, надо и самому потрудится с помощью Божьей для себя же. Людей нервозных, вспыльчивых называли в старину «чувственными».
Такой вот «чувственностью» страдала наша мама. И мы понимали ее, не осуждали. Как-то уехала она на несколько дней на учебу, на совещание, и мы, оставшись с папой, сами вели деревенское хозяйство. Вели, надо признать, неумело, но общим усердием. Папа очень был ответственным при этом. Он рано будил меня. Уже топилась печь, уже готово было пойло для коровы, и я, надев мамин халат, отправлялась в хлев. Преодолевая страх, который я не искоренила никогда, я с льстивыми словами подходила к корове. Но она наперекор пресловутому мнению о глупости, была умна. Выпучив глаза, с опаской, смотрела она на меня. Всем своим существом она выражала явное недоверие ко мне. Но, встряхивая головой, смирялась в ожидании. Я присаживалась к ней, начинала доить. Руки неумело дергали соски. Молоко вытекало из вымени, частично в подойник, частично на пол. Я поминутно оглядывалась на корову, ожидая подвоха. Она терпела, время от времени хлестала меня длинным хвостом. Изредка посматривала и она в мою сторону, выпучив глаза с пренебрежением. Но, встретив мой боязливый взгляд, высокомерно вздыхала и мотала головой. Я просила ее потерпеть, уже без всякой лести, умоляющим голосом. Она стояла, жевала сено и сопела сердито. Мне казалось, что эта пытка никогда не кончится, и корова треснет меня своим копытом по лбу, и будет права. Папа беспокойно окликал меня со второго этажа, что мол я так долго делаю, опоздаю в школу. Я отвечала, что быстрее не могу, но очень стараюсь. А корова все яростней мотала головой, чем приводила меня в ужас. Я продолжала изо всех сил дергать за соски, а силенки в руках было маловато. Я сбивалась с ритма, теряя терпение уже сама. И когда мы обе приходили к общему знаменателю, процесс, вдруг, заканчивался на радость обеим. Я с благодарностью слегка поглаживала крутые ее бока, боясь подойти поближе к голове – к рогам. Она вздыхала уже с облегчением, повеселев, смотрела на меня уже снисходительно и с вопросом. Я заверяла, что вынужденные встречи еще не скоро закончатся, и убегала скорей, оставив витать свой страх рядом с ней, страх, который поджидал меня коварно и надоедливо. А папа с братьями в это время готовили завтрак и обед. Обед готовился очень просто: в чугунок закладывалось мясо, вода, капуста или макароны, картофель, морковь, соль. Затем чугунок ставили ухватом в русскую печь, уже протопленную, уже убранную от углей (часть углей оставляли у самой заслонки) и закрывали заслонкой. Мясо было свое, домашнее. Аромат от супа помню до сих пор! Днем, тот, кто из нас приходил первым из школы, должен был поджарить для супа лук и соединить его с супом. Мясо было мягким, нежным и благоухающим. Я только такой суп и могу назвать «наваристым», ибо только он соответствует этому слову, и видимо, от такого супа, собственно, и произошло это слово. И обед в деревенских семьях бывает также прост, как его приготовление. Но в то же время он сытен и необычайно вкусен. Представьте себе эти щи из чугунка, приправленные сметаной. Ломоть мяса, который папа аккуратно разрезал ножом и вилкой, черный хлеб, намазанный домашним, янтарным маслом и прохладное молоко. Детские воспоминания, яркие до мельчайших вкусовых подробностей! Папа иногда шутил, рассказывая о мужике, который, покончив с супом, каждый раз говорил жене: «Ну, что там у тебя еще: мясо или рыба». Она же неизменно отвечала: «Это зависит от того, что за суп ты ел минуту назад: щи или уху». А рыба в нашем озере водилась разная: и судак, и щука, и окунь, и лещ, и ерш, и плотва. И тогда в обед все углублялись в кропотливую работу по очистке рыбы от костей. Рыбу также запивали молоком. А если к этому еще добавить картошку, поджаренную на плите, что с дровами, да приправленную лучком, да со сметанкой! Вот тогда действительно «пальчики оближешь». После обеда я убирала в доме, а мальчики помогали мне. Правда, у них были свои обязанности: они носили воду, дрова. Убирали от снега дорожки во дворе. А вечером я вновь несла свою повинность с коровой. Папа и мальчики, приготовив ужин, ждали меня, и я приносила им парное молоко. И вот, наконец, приехала мама, уставшая от учебы и от волнений за нас. А в доме не все было так, как водилось при ней. Настоящая хозяйка не может терпеть даже того, что ситечко висит не на своем месте. А у нас много чего не своих местах было, чувствовалось отсутствие мамы, виделось. И она раскричалась на нас. А папа с обидой сказал: «Мы очень дружно без тебя жили». Мама осеклась вдруг, застыла в немом отчаянии, застыдилась своего поступка. Я не подошла к ней сразу, боясь обидеть папу. А когда он вышел из комнаты, я сказала: «Мы по тебе очень скучали. Нам так тебя не хватало». И конечно, мы были рады тому, что будем ей лишь помогать, а она вновь все взвалит на себя и так и повезет, как пристяжная лошадка. Но мы действительно были рады тому, что она дома, потому что без нее дом был пуст. Не была заполнена самая большая ниша в доме. А пустота порождала холод. И сегодня, когда прошло уже много лет с тех пор, как нет ее, я чувствую к ней неизмеримую любовь, любовь с болью в сердце. Я всегда тосковала по ней, всегда. Я даже запахи ее одежд теряла. Мне не хватало ее шагов, голоса, глаз. Она была со мной немногословной, но взгляды ее говорили о том, что словами не выразить. Было в ее взгляде что-то очень трогательное, высокое, что-то трагически-таинственное, будто она знала то, что нам неподвластно. Эти глаза несли в себе и поддержку, и укор, и обиду, и любовь, и страдание. Не могу точно определить все оттенки мыслей в ее глазах, ее настроения… Но были они всегда красивы и взволнованны, ибо она беспрестанно беспокоилась за всех нас: то за одного, то за другого, то за третьего… Я несу в себе свет ее глаз, так как носят крестик на шее, так как носят в себе молитвенное слово, так как несут в себе любовь, любовь к Богу, к которому, верю, она сейчас близка, любовь к человеку, ибо слаб он, немощен и грешен, и достоин жалости и любви. Она же сама была воплощением любви и сострадания к людским бедам. Если случалось, что не смогла она помочь кому-то, долго сетовала на себя и вспоминала и вспоминала человека, предполагая, как у него дальше-то дело пошло, это я говорю о незнакомых людях, встреченных на пути. А если дело шло о родных или знакомых, то переживания были настолько сильными, что захватывали ее полностью, без остатка. Она не могла быть равнодушной, а это очень тяжкое и высокое душевное качество. Думаю я, что получила она это свойство души в наследство от матери своей, и нам его раздала, не деля, а приумножая. Но в молодости мы не всегда бывали зоркими и мудрыми, лишь только позже все вспоминалось и обдумывалось, все анализировалось. И смею вас заверить, что думы эти рождали в душе такую же боль, какой болела она.
В нашей деревне, в школе, есть музей, где сделали стенд, посвященный моим родителям. Долгое время я не могла написать несколько строк про маму, для музея, потому что все, что касается памяти о них вызывает во мне мучительное чувство потери и подарка, подарка от них, ибо эти слезы и эти воспоминания дарят мне слова, которые складываются в строки, стоит мне только преодолеть себя, а эти строки я дарю всем вам, мои дорогие читатели…