Начало см. http://www.proza.ru/2019/02/07/490
Предыдущая часть см. http://www.proza.ru/2019/04/14/1777
7
Старый профессор шёл по городу, стараясь в разговорах с самим собой и воспоминаниях о прожитом забыть о недомогании. За спиной остались Костёл Обретения Святого Креста и монастырь бернардинцев, соединившие в себе удивительное переплетение разных стилей: готики, ренессанса, барокко.
«Поговаривают, напротив Костёла собираются строить новое здание драматического театра, интересно, чем сумеют ответить современные архитекторы?» – Александр Станиславович вздохнул. Ещё никогда дорога домой не казалась ему такой долгой.
Редкие фонари на мосту через Неман, отражаясь в чёрной воде, не рассеивали сумерки. Присесть бы на лавку, отдохнуть… Но на ближайшей с удобством расположился и храпит подвыпивший бродяга, а остальные заняты влюблёнными парочками...
По мосту, что-то громко обсуждая, шла весёлая компания. Девчушка в рыжем плаще и таком же берете, отчаянно жестикулируя, пыталась перекричать друзей, а поняв, что её не слышат, сорвала с головы берет и бросила в собеседников. В жесте было столько ребяческого, что профессор невольно улыбнулся: «…Кричали женщины: ура! И в воздух чепчики бросали».
…Вот так, крича и бросая шляпки, встречали их в городах освобождённой Франции в августе сорок четвертого. Странно, почему вдруг именно сейчас пришли эти воспоминания: улицы, изрытые воронками, развалины зданий, флаги Франции, вывешенные во всех уцелевших окнах; перезвон сохранившихся колоколов, речи, рыдания и неизменная «Марсельеза», подхватываемая возбуждённой толпой… Как давно это было.
***
…В тридцать пятом году вояж из Вильно в Париж ничем не напоминал поездку с юга России до Бреста по стране, раздираемой безумием гражданской войны. Удобное, уютное купе, пересадка в Варшаве, за окном поезда – аккуратно прибранная Европа, похожая на картинку в иллюстрированном журнале.
Прямо с вокзала – в Латинский квартал, к Сорбонне. Алесь ни минуты не сомневался в том, что найдет в Париже любимую женщину. Даже в этом огромном городе умная, красивая, нежная (тут Алесь вставил бы еще сотню прилагательных) женщина с насмешливыми чёрными глазами не могла затеряться.
Только что прошёл обильный майский дождь. Ветер ещё стряхивал с листьев тёплые, тяжёлые капли, в ритме «Болеро» стучащие по брусчатке площади. В лужах плавали белые лепестки цветущих каштанов, под красными тентами ближайшего кафе нахохленные голуби мешали хозяйке расставлять маленькие кофейные столики и плетёные стулья, а молодые красивые девушки с намокшими под дождем волосами, громко переговариваясь и смеясь, подбегали к тяжёлым дверям старейшего университета Франции, дружески улыбаясь вахтёру в ливрее…
Алесь с удовлетворением отметил, что понимает почти всё, о чем говорят (как оказалось, французский язык, который в детстве заставляла учить мама, задержался в памяти навсегда), и несколько неуверенно спросил у вахтёра об отце Аннет.
– Oui, monsieur, bien sur (Да, месье, конечно – фран.), – закивал красноносый, седой охранник, – кто же не знал старого профессора… Он был всегда так дружелюбен, иной раз мог даже задержаться и поболтать о погоде или рыбалке, хотя, скажу вам, месье, сдаётся, он никогда не держал в руках удочки…
Вахтер оборвал фразу на полуслове и, согнувшись в поклоне, открыл входную дверь перед элегантной темноволосой женщиной в серебристо-синем костюме, появившейся из голубого спортивного кабриолета. Женщину поддерживал под локоть высокий блондин в серой пиджачной паре, с тонкими щегольскими усиками и слащавой улыбкой.
– Каков красавец, – не сдержавшись, пробормотал охранник, когда эти двое зашли в вестибюль. По восторженному взгляду, устремлённому прямо перед собой, было непонятно: относится восклицание к спутнику женщины или к машине, в великолепном обтекаемом кузове которой не было ни единой прямой линии.
– Видели? Это дочь того, о ком вы спрашивали. А рядом с ней – супруг, сам Пьер Ламар. Не слышали? Не читали? – хохотнул. – Я тоже не читал. Говорят, самый продаваемый поэт Франции… Месье, вам не хорошо? Вы побледнели… Может, воды?
Поезд до Парижа шёл всего двое суток. Но опоздал на целую вечность. Судя по тому, как Аннет легко скользнула взглядом и, не задержавшись, прошла мимо, она не нуждалась ни в воспоминаниях, ни в том, чтобы её спасали… Взрослый, тридцатипятилетний мужчина, Алесь в душе так и остался мальчишкой: не хотел верить, что женщины или помнят тех, кого любили, всю жизнь, или, расставшись, забывают достаточно быстро.
Алесь не смог бы объяснить, на что надеялся, оставаясь в Париже. Деньги таяли намного быстрее, чем он ожидал. Гостиницу пришлось поменять на комнату в мансарде. Вопреки респектабельному внешнему виду, Париж изнутри оказался выжигой и скупердяем. Подъезды домов, лестницы – тесные, узкие. Каждый раз, поднимаясь по винтовой лестнице на пятый этаж, Алесь улыбался, вспоминая Бальзака: неужели этот тучный гений действительно жил в мансарде? Наверное, он как штопор вкручивал себя в стеснённое пространство между стеной и перилами.
В комнатушке, отделённой от длинного узкого коридора хлипкой дверью, с трудом разместились кровать, стол, стул, шкаф. Да ещё гордость хозяйки, мадам Дени, именуемая «кухонным уголком»: раковина и газовая плита. Устроившись на стуле посередине комнаты, Алесь, не вставая, рассматривал в окно многообразие оттенков серых парижских крыш, жарил яичницу и писал очередную статью в «Доклады» Академии.
В Париже Алесь чувствовал себя почти как дома. Старухи на рынке, торгующие овощами, с неизменными седыми пучками, закрученными на затылке, и в любую погоду перевязанные крест-накрест тёплыми шерстяными платками, согревающими спину; мальчишки в коротких штанишках со сползшими на ботинки длинными гольфами, пьющие воду из уличной колонки; морщинистые рыбаки на Сене с обветренными красными лицами, часами жующие одну и ту же папиросину, были понятны, близки и, казалось, ничем не отличались от старух, мальчишек на улицах Вильно и рыбаков на Нярисе.
Молчаливый, доброжелательный, Алесь довольно быстро обзавелся знакомыми, почти друзьями…
Каждый вечер заходил пожаловаться на отсутствие вкуса у покупателей и меценатов сосед по мансарде, художник из Витебска, Осип Чижевский. Вскоре Алесь догадался: сосед засиживался в гостях допоздна, ожидая, когда в доме напротив начнёт готовиться ко сну красивая женщина, почему-то категорически нежелающая использовать жалюзи на окнах. Осип при этом каждый раз мрачнел и что-то бормотал о тайне женского тела, неподвластной кисти художника.
Изредка заглядывала соседка Эмилия, высокая, худая брюнетка-цветочница, подрабатывающая проституцией, и смущаясь приглашала на «товарищеский ужин»…
Даже сама мадам Дени благоволила к новому постояльцу. Время от времени она просила Алеся за небольшую плату помогать племяннице обслуживать посетителей кафе на первом этаже, в тайне надеясь, что это их сблизит. Вообще-то мадам Дени недолюбливала русских и поляков, отличавшихся, с ее точки зрения, непомерным гонором, но этот приезжий не изображал аристократа, не кичился шляхетской кровью, зато в любой ситуации сохранял спокойную уверенность в себе, которую не могли поколебать самые оголтелые шутники с улицы Сен-Жак, захаживающие иной раз в кафе мадам Дени.
Впрочем, шутники посещали кафе по вечерам, а полдень на площади Сорбонны не предвещал ничего неожиданного. Студенты обычно рассаживались с бутербродами на бортиках фонтанов, заглушая их журчание смехом и громкими возгласами. Самые серьёзные, обременённые стопками толстых книг, которые срочно требовалось пролистать, заказывали кофе на террасах близлежащих кафе, прогретых солнечными лучами, а группа молодых профессоров в строгих костюмах направлялась в кафе мадам Дени, славящееся неизменными ценами на легкие закуски, овощные салаты и крепчайший чёрный кофе, от которого не отказался бы и создатель позитивистской социологии Огюст Конт, сурово взирающий со своего гранитного постамента на происходящее.
***
– Гастон, вы зачитались, кофе остынет.
– Да-да, – профессор с досадой отложил в сторону журнал, кончики губ поползли вверх, что должно было означать улыбку.
– Уж очень занятная статья польского математика: интересно трактует одну из теорем Пуанкаре. Как же его фамилия, – заглянул в оглавление, с трудом выговорил, – Ближ-неф-ски…
Лысоватый, с длинным носом, профессор Будар, возглавляющий кафедру высшей геометрии, пренебрежительно сморщился:
– Очередной гений… Сколько уже этих интерпретаций. Странно, что до сих пор никто не изъявил желания взяться за гипотезу Пуанкаре, поистине центральную проблему математики и физики.
– Да-да, – подхватил сидящий рядом коротышка, подобострастно заглядывая в глаза заведующего кафедрой, – гипотеза – гениальная попытка понять, какие формы может принимать вселенная, но, увы, это совершенно невозможно представить себе наглядно…
– Почему же, месье – официант аккуратно расставил на столике заказанные овощные блюда и, вопреки традиции, позволил себе улыбнуться, – любой пекарь, работающий с эластичным куском теста без разрывов каждый раз наглядно доказывает справедливость знаменитой гипотезы. Другое дело, что для строгого доказательства её пока нет соответствующего математического аппарата, и на его создание может потребоваться не одно десятилетие…
Будар дернулся, возмущённый наглостью официанта, а Этьен Гастон радостно захохотал:
– Верно, приятель… Ты недурно разбираешься в математике. Откуда такие познания?
– Когда-то я учился у мадам… – Алесь назвал фамилию Аннет. – Правда, это было давно.
– И с тех пор? – молодой профессор внимательно посмотрел на странного официанта.
– С тех пор я кое-чему научился сам. Вы только что читали мою статью в журнале…
С этого дня мадам Дени потеряла надежду пристроить свою племянницу замуж, хотя не потеряла постояльца, а Алесь приобрел личного врага в лице профессора Будара и должность преподавателя на Факультете естественных наук Сорбонны.
***
…За окном мансарды нежно и прозрачно звучала скрипка. Мальчонка лет десяти в широких штанах чуть ниже колен, кургузом пиджачке и старом потёртом цилиндре играл Дебюсси. Ему аккомпанировал седой высокий мужчина. Тонкие пальцы перебирали клавиши аккордеона, синие глаза неотрывно следили за юным скрипачом. Там, где мелодия взлетала вверх, мальчик тоже вытягивался в струнку, зажмуривался, словно вместе со смычком трепетала его маленькая душа, а старик с аккордеоном завороженно кивал, пряча набегающие слезы.
Когда Алесь подошел к окну, мальчонка, прижав скрипку к груди, раскланивался. В цилиндр, явно принадлежащий деду и помнящий лучшие времена, упали несколько монет. Чуть помедлив, мальчик опять поднял скрипку.
«Лунный свет», – Алесь узнал мелодию и вздохнул, – какое же это счастье – умение жить мгновением…»
…Кажется, он снова встретил Аннет лишь в ноябре тридцать девятого, на приёме, посвящённом юбилею факультета. Алесь не хотел идти, но Этьен Гастон, взявший над ним шефство и всюду таскающий за собой, настоял: «Соберется весь цвет научного мира Франции, хоть посмотришь…».
Смотреть было не на что: научный мир ничем не отличался от мира лавочников... Гости пили, ели, перекрикивая друг друга, спорили о судьбах мира… Профессор Будар горячился: «Мне плевать, кому принадлежит Данциг. Не понимаю, почему французы должны умирать за него». Алесь, с трудом сдерживая раздражение, бездумно наблюдал в окно за прохожими на улице, когда за спиной раздался мягкий знакомый голос:
– Bonjour, ch;rie (Здравствуй, дорогой – фран.)
Знаменитый Пьер Ламар в идеально сшитом костюме цвета чайной розы держал под руку Аннет в длинном жемчужно-сером платье с бутоном бордовой розы в крохотной бутоньерке. Они оба выглядели так невыносимо красиво, что Алесь не выдержал, усмехнулся. Уж очень не вязался его непрезентабельный блайзер и светлые фланелевые брюки с таким великолепием.
Аннет освободила руку, прикоснулась к плечу Алеся; сквозь дым сигарет, поплыл знакомый аромат духов:
– Познакомься, Пьер, мой польский друг, пан Алекс.
– Да-да, я искренне жалею о случившемся, пан Алекс, я так расстроен, что не могу написать ни строчки, но когда на одних весах взвешиваются судьбы цивилизации и маленькой Польши… сами понимаете, что перевесит. Вы же понимаете, правда? – невинные глазки буравили собеседника, требуя понимания и сочувствия.
Не дождавшись ответа, отошел к спорящим:
– Вы правы, Будар: главное сохранить Францию. С восточной и центральной Европой пусть разбираются другие…
Словно в насмешку маленький духовой оркестр на балконе заиграл Шопена, Аннет потянула Алеся в центр зала, где кружились несколько пар.
– Ты же знаешь, я – не поляк.
– Какая разница? Пусть немного позлится, – отмахнулась Аннет, – точность нужна лишь в математике.
Заглянула в глаза, когда-то лучившиеся преданностью:
– Ты забыл меня? – и, не дожидаясь ответа, вздохнула. – Я люблю Пьера, но так часто чувствую себя одинокой…
…Дважды после той встречи Аннет звонила, а однажды вдруг предложила прокатиться. Оказалось, она водит машину как профессиональный гонщик: голубой кабриолет нёсся по чёрным мокрым дорогам с сумасшедшей скоростью.
– Ты и мужа так возишь?
– Пьер не пускает меня за руль. А сам ездит не быстрее семидесяти километров в час. Но для чего тогда такая птица? – Аннет нежно гладила свой роскошный Delage D8, глаза, как и прежде, таили лукавство, смешанное с тоской.
В небольшом кафе на окраине Парижа они выпили по чашечке кофе, согрели руки у камина. Холодный ночной ветер приносил то дым паровозов, то запах горячего металла с ближайшего завода.
– Пьер когда-то писал хорошие стихи. В них были свет и тени, колючий бархат трав и измятые капли росы, шёлк страстных ночей и голубая свежесть одиноких рассветов... Но уже давно – ни строчки. Считает себя великим стратегом, уверяет, будто война с Германией – условность, игра в рыцарство. А я знаю: война будет страшная, безжалостная, – Аннет тихо плакала. – Мне страшно, Алекс.
Неправда, что время гасит любовь. В то мгновение Алесь отдал бы всё, включая собственную жизнь, лишь бы утешить и защитить эту женщину с большими чёрными глазами и ранней сединой в густых каштановых волосах. Расставаясь, он церемонно поцеловал Аннет руку.
8
«Странно… Почему именно сегодня пришли эти воспоминания? – профессор тяжело вздохнул. – Столько лет прошло, что стало казаться: это было с кем-то другим».
Он старался уходить от разговоров о войне. Фронтовики перечисляли взятые и оставленные города, названия фронтов, номера дивизий. У него в памяти был лишь безымянный французский взгорок, деревушка да дорога к перевалу Фаид в Северной Африке. Враг – один и тот же, но слишком разная география...
…В аккуратном палисаднике сбежавшим молоком кипела белая сирень, а в опустевшем доме, только что оставленном беженцами, продолжал работать забытый радиоприёмник: «Перед лицом охватившего французов смятения умов, перед фактом ликвидации правительства, ставшего прислужником врага… я, генерал де Голль, французский солдат и командир… от имени Франции твердо заявляю следующее: абсолютным долгом всех французов, которые ещё носят оружие, является продолжение сопротивления».
«Нет, это было позже…»
…Десятого мая сорокового года «странную войну», которую Пьер Ламар называл «рыцарским поединком», сменила другая: страшная и безжалостная, что так пугала Аннет.
Каждый день заходил профессор Этьен Гастон, кивал на включённый радиоприёмник:
– Слышал? Они обошли линию Мажино.
– Да.
– С каждым днем все ближе к Парижу.
– Да.
Казалось, Париж замер в ожидании: ни громких разговоров, ни проклятий приближающимся бошам, ни уверений в неизбежности победы. Лишь сосредоточенное молчание, суетливые сборы тех, кому есть куда бежать, да плач ребенка из комнаты цветочницы Эмилии, несколько дней назад родившей золотушного малыша.
– Я больше так не могу, Алекс. Хоть подавать патроны, кем угодно, но я должен быть сейчас с ними, я – француз.
– Этьен, ты когда-нибудь держал в руках винтовку?
– Нет. Я научусь.
Свет далеких звезд запутался в листьях цветущих каштанов. Тишину нарушил рёв сирены, словно злые, ощерившиеся собаки, залаяли зенитки…
– Подожди, Этьен, я с тобой. Только оставлю соседу ключ от комнаты.
Комната художника удивила пустотой и порядком: краски, кисти на стеллажах, картины составлены к стене. Сам Чижевский, непривычно аккуратно одетый, стоя у окна, всматривался в сполохи прожекторов и что-то тихо шептал.
– Осип, – Алесь положил руку художнику на плечо, – я попрощаться зашёл…
– Уходишь? – в глазах обречённость и тоска.
– Попробуем с Этьеном найти линию фронта…
– Алекс, можно мне с вами? Возьмите, а? – сквозь обречённость прорвалась надежда. – Я всё время думал: это не моя война, а вот только сейчас, сию минуту понял: чужих войн не бывает…
Позже Александр Станиславович, как ни старался, не мог вспомнить, сколько прошло дней или ночей…
Пережитое в юности повторялось словно в плохом сне: беженцы, тягачи, лошади, солдаты без винтовок… Только на этот раз на дорогах были ещё и танки, которые почему-то шли в сторону, противоположную линии фронта. Кто-то говорил: «Защищать Париж», кто-то утверждал: «Бегут, нет снарядов…».
…Точно в полдень, словно по расписанию, прилетели бомбардировщики. Беженцы, уже побывавшие в таких передрягах, при появлении самолетов залегли, прикрыв голову руками (Алесь силой заставил своих спутников последовать их примеру); остальные, словно поражённые столбняком, стояли, с трудом осознавая, что происходит.
Несколько сброшенных бомб разрушили дома на обочине, повредили танк, затесавшийся в толпу беженцев. Потеряв управление, массивный R35, будто неповоротливый майский жук, зажужжал, цепляясь гусеницами за пыльную дорогу, и начал разворачиваться вокруг оси. Командир экипажа, молоденький лейтенант, с детским любопытством следивший, как от самолета отрываются и летят бомбы, не удержался на откидной крышке башенного люка. Взрывная волна с размаху бросила его под копыта запряженных в фургон лошадей.
Испуганные лошади понеслись, не разбирая дороги. За ними, на подгибающихся ногах, бежала обезумевшая от крика простоволосая женщина. Среди рёва, грохота кто-то почти шепнул: «У неё там ребёнок». Услышали все, а Чижевский, не раздумывая, кинулся наперерез лошадям.
Немецкий летчик не отказал себе в удовольствии развернуться и выпустить очередь по фургону с лошадьми.
Танкиста, Чижевского и пятерых убитых похоронили в одной могиле. Ребёнка женщина хоронить не дала. Оглядываясь, Алесь с Этьеном видели, что она так и шла по дороге, завернув малыша в платок, прижимая к себе… Беженцы молча сторонились, уступая ей дорогу…
– Вот и отвоевал Осип свою войну, – вздохнул Алесь.
Профессор Гастон не понял, но Алесь объяснять не стал…
Они не знали, как называлась деревушка, возле которой наткнулись на немцев. Просто услышали стрельбу, в горле запершило от дыма, возле развороченной снарядом машины лежали залитые кровью лейтенант и капитан, а чуть подальше строчил пулемёт.
Алесь, словно его толкнула какая-то сила, кинулся вперед и упал на спину кряжистого, толстого немца, спрыгнувшего с крыши дома за спиной пулемётчика. Испуганный внезапным нападением немец промедлил, пальцы Алеся впились в его красную, покрытую выступающими венами шею. Задыхаясь немец отбросил винтовку, попытался оторвать от себя Алеся и неожиданно обмяк. Этьен Гастон, неумело держа в руках оружие, жал и жал на курок…
А худенький парнишка за пулемётом продолжал стрелять. Не оглядываясь, крикнул подбежавшему Алесю:
– Ленту давай!
Стрелял и бормотал, словно в забытье:
– Не пройдете вы здесь. Это моя земля, я её защищаю. Хотите – обойдите справа, слева, страна большая, но там тоже французы, а этот пригорок защищаю я… Здесь вам не пройти.
Алесь с немецким «Шмайссером», профессор Гастон со старой винтовкой, взятой у погибшего лейтенанта, опустились рядом на мягкую траву, понимая, что отсюда они уже никуда не уйдут…
Иллюстрация из интернета "Крыши Сорбонны"
Продолжение см. http://www.proza.ru/2019/06/04/1070