Вот уже третий день, как Эммануил Витольдович не мог подняться.
Валялся чуть не без памяти на нарах в бараке; старшой барака и кричал на него, и ругался, мол, чтоб не филонил и вставал; но потом, видимо, дошло до него, что нужно старика в больничку определять.
Доложил, куда следует и приняли старого троцкиста на лечение. Хотя, какое там лечение – всем известно. Лекарств нет, ухода никакого, в палатах холод хозяйничает… На работы не посылают и Слава Богу.
Сам Эммануил Витольдович уже никаких физических сил не имел, но мозг его ещё работал исправно!
И осознавал Эммануил Витольдович то ли свои умом , то ли каким то седьмым чувством, спрятанным в подсознании, что это уже конец!
И было немножко обидно, что уж очень грустным вышел конец его жизни. Не дома, в кругу семьи, а в лагере, на больничной койке.
Старый, больной человек – он лежал и вспоминал, где же он так нагрешил, что вся жизнь наперекосяк пошла?!.. Отчего так жестоко Господь его наказал, что треть жизни пришлось баланду хлебать?!
А Бога, в последнее время, Славин часто вспоминал. И всю жизнь свою перебирал: где он человеком был, а где и стыдился от дел своих. И так хотелось всех родных и знакомых в памяти воскресить и хотя бы мысленно прощения попросить.
Наверное, так у нормальных людей устроено: пока молодой – всё нипочем и море по колено, и этот дурацкий юношеский максимализм стирает в мозгах границы между правильным и неправильным.
И, даже, если жизнь подкидывает на пути учителей или знаки какие, то всё одно - ветер в голове и невдомёк, что нужно уши навострить и задуматься…
А под старость лет, когда костлявая старуха с косой то здесь, то там лик свой показывает, начинаешь Бога вспоминать и себя – дурака хаять.
Но не у всех так.
Немало Эммануил Витольдович на своём жизненном пути людей встречал, которые не только ли к концу своей жизни духовной мудрости не накопили, но и житейской разумности то не приобрели.
С такими, как раз, тяжелее всего -дальше своего носа не видят и видеть не хотят.
Правда, с возрастом, Славин научился прощать и не обращать внимания на недостатки других, и от этого как то и легче жить стало.
А вот, всё равно, как подумаешь за человека – всю жизнь, бедолага, борется с ветряными мельницами и борется… Без конца и края…
И у каждого они свои, мельницы то!
У одного – мошну набить, да поболе; у другого – вечная борьба за место под солнцем; третьего власть не устраивает и он на это жизнь кладёт… И таких большинство…
Нет чтобы со своими дьяволами, что в каждом из нас живут, бороться да побеждать - тогда бы, глядишь, и у всех жизнь в ровную колею уместилась, и пошла, как по накатанной до самого, что ни на есть, конца…
А иногда и так случается, что, человек, вроде и неплохой, и не старается ухватить жар-птицу за хвост, живёт себе – никому не мешает. А судьба окаянная - бац и головушкой его прямо в ушат с обжигающе холодной водой! И пропал человек почём зря!
Ну вот взять хоть, соседа нового по нарам, Толю Усольцева, химика по образованию. Ведь, мальчишка совсем ещё, а гляди-ка, как его жизнь наизнанку вывернула!
Восемь лет ни за что, ни про что схлопотал…
Понятно, первые годы здесь маяться будет, правды искать, потому как, вера в светлое и доброе ещё жива в нём – государство, де, разберётся и выпустят его с извинениями великими…
А уж когда пообветрится да пообтесается, ну тогда уж поймёт, что не повезло ему по судьбе его, что родился и живет в такой век окаянный, когда Диавол расправил крыла свои над Россией-матушкой и нет нигде спасения…
Хорошо, если не озлобится, а то ведь, вон сколько вокруг пустых, и того хуже, не добрых людей, чрез которых развратиться не сложно и опытному человеку.
И как назло привязался к нему начальник КВЧ, младший лейтенант Незлобин. По всему видно, сломать его хочет.
Вроде, вот, и фамилия такая, что не должен над народом измываться, но, нет…
Видимо, не влияет на это фамилия, что от отца ему досталась. Не любит людей Незлобин, сказать больше – за людей заключённых не держит.
Занятно было бы узнать, как бы его отец отреагировал, коль узнал бы, что сынок его – изверг?! И, ведь, молодой же ещё, младший лейтенант! Когда же Незлобин озлобиться то успел!?..
А как помочь Толе?!..
Только советом и можно.
Чтоб держался.
Терпел.
И честь свою сохранил.
Издевательства – они закончатся когда-нибудь, а без чести в лагере совсем невмоготу жить будет…
… Лёву Троцкого Эмма Славин знавал ещё в те времена, когда того звали Лейбой.
Лейба Бронштейн.
Учились вместе в Одесском реальном училище Св. Павла, когда были мальчишками.
А сблизились на любви к книгам, к литературе.
Лейба тогда выгодно отличался от сверстников. Первый ученик в классе, умница.
А вот друзей у него не случилось, потому что, как потом понял Эмма, не нужны они ему были вовсе. В друзьях он держал книги. А кроме книг, его совершенно ничего не интересовало. Ни игры, ни девочки…
Вся его жизнь тогда складывалась из школы и чтения.
Понятно, что все ребята тогда книжки читали, но Лейба был читателем особенным. Он жил в мире слов.
Лейба уже тогда знал, что слова, если уметь составлять из них правильную мозаику, могут служить сильным оружием на любом поприще, особенно если это касалось, когда нужно было кого либо в чём то убедить.
Он и мальчишкой мог на равных общаться со взрослыми, а зачастую и выходить победителем в словесных баталиях.
А ещё дядя его, Моисей Спенсер, держал типографию, и Лейба частенько после школы бежал туда, чтоб набить шрифты или, даже, откорректировать текст.
Эмме тоже очень хотелось попасть в святая святых - в место, где создают КНИГИ.
Он с трудом уговорил Лейбу, чтобы тот испросил дозволения у дяди побывать в типографии. Лейба пообещал поговорить и слово своё сдержал.
На следующий день, сразу после уроков ребята отправились в типографию.
Лейба, как заправский экскурсовод, провёл Эмму по всему предприятию, показал и объяснил, как это всё работает.
Эмма был вне себя от свалившегося на него счастья – не каждому выпадает такая удача – воочию увидеть волшебное рождение книги!
Он боготворил Лейбу и решил считать его своим лучшим другом, правда Лейбе говорить об этом он не стал - Лейба как то сказал Эмме, что дружба – пустой звук, мол, намного важнее отношения между людьми в настоящий момент. А что будет завтра, одному Богу известно, поэтому и нечего кляться в вечной любви и настоящей дружбе.
Эмма на это только пожал плечами, но остался при своём мнении, мол, пусть думает, как хочет, а для меня он, всё одно, самый лучший друг, и если, вдруг, помощь моя понадобится, то про себя забуду, а Лейбе помогу.
… После окончания училища их пути-дорожки разошлись-разбежались.
Эмма по настоянию отца отправился в Петербург и поступил в императорский университет.
Столичная жизнь полностью его захватила! Новые друзья, новые знания, новые впечатления!
Да и сам город поразил его своим великолепием. Дворцы, мосты, статуи – каждый день от увиденного приносил радостное удивление и восторг!
Здесь же его накрыла и первая любовь!
Антонина. Коренная петербурженка.
Они познакомились на совместном балу: студент университета и воспитанница Института благородных девиц.
Она была хороша собой, из приличной семьи, вдобавок и с приданым.
Батюшка её, Николай Порфирьевич, служил в немалом чине при Министерстве иностранных дел, и по всему мог рекомендовать будущего зятя своим влиятельным друзьям.
О лучшей партии он и не мечтал.
А значит по окончании университета – непременно жениться!..
Лейбу он не встречал.
Слышал только, что тот связался с революционерами и больше того – даже уже сиживал в тюрьме.
Эмма не очень то жаловал всех этих меньшевиков, большевиков, эсеров, да кадетов.
Он полагал, что это – смута!
Самая настоящая смута! А смутьянов нужно изолировать от общества.
Даже и в их университете уже были какие то политические кружки и тайные собрания, но Эмма старательно избегал их и тех, кто в них состоял.
Эмма искренне думал, что испокон веку на Руси милостью Божьей было установлено самодержавие и отходить от этого правила по меньшей мере преступно.
Господа политические желают изменений?!.. Что ж, извольте!
Землю – крестьянам? Ради Бога!
Сократить рабочий день на заводах? Всенепременно!
Вам нужны гражданские права и свободы?.. Обсудим и это!
Но призывать к изменению существующего строя?!.. Помилуйте!
От самих Рюриковичей с монархией существуем!
Не вами заведено, не вам и менять!
Но мыслей своих Эмма никому не поверял, даже Антонине. И если при случае у него интересовались о его отношении ко всем этим политическим делам, то он порой увёртывался через шутку, порой очень завуалированно и пространно пускался в объяснения, а то и совершенно уходил от ответа.
Всё, что он хотел – это закончить университет, получить достойное место и жениться на Антонине.
Слава Богу, всё так и произошло.
Не успело исчезнуть послевкусие от выпитого шампанского в честь полученных, выпускниками, дипломов, а вездесущий отец Антонины уже ходатайствовал для Эммы о вакансии при Департаменте внутренних сношений.
Должность для начала не высокая , но в будущем определённо имелся карьерный рост, к тому же Эмма считал обязательным проявлять усердие на своей первой службе.
С женитьбой тоже тянуть не стали и, как и было заведено у соблюдающих русские традиции людей играть свадьбы осенью, обвенчались ещё теплым сентябрём при общем родительским благословении.
После свадьбы, оба родителя вскладчину приобрели молодым приличную квартиру о пяти комнатах на Моховой, в аккурат напротив церкви святых Симеона и Анны.
И потекла жизнь Эммануила Славина своим порядком, своим укладом, который был люб и ему, и Антонине.
День Эммануил Витольдович проводил, как и положено, на службе, приобретая опыт и зарабатывая авторитет, а по вечерам они вдвоём с супругой вечеряли, при этом Эмма рассказывал жёнушке о службе и товарищах, после чего супруги или музицировали в четыре руки, или читали друг другу современных, большей частью, французских авторов.
По выходным Славины выезжали в Александринский на Веру Комиссаржевскую или на Шаляпина в Мариинский; а ужинали, как правило у хлебосольных родителей Антонины, которым нравился новоиспечённый зять и с которым после трапезы, Николай Порфирьевич любил выкурить по сигаре в своём кабинете и порассуждать о русско-японской войне; о велогонке, что затеяли французы и прозвали её «Тур де Франц»; о том, что двум американским братьям наконец то удалось совершить устойчивый полёт на летательном аппарате; о попе Гапоне тоже, который каким то образом умудрился уговорить народ идти к царю челом бить, а сам по некоторым сведениям оказался агентом охранки, и о многом, многом другом…
…Однажды, холодным февральским утром девятьсот пятого года, Эмма вышел из дома, крикнул извозчика, сел в коляску и велел ехать в Департамент.
В принципе, от Моховой до Набережной реки Фонтанки можно было и пешком прогуляться, к тому же, Эмма, надо признаться, любил эти пешие прогулки по улицам столицы, но сегодня, выйдя из тепла, ему сразу не понравилась погода.
Бог бы с ним, с лёгким морозцем, но тут же ещё и ветерок приладился. А это уже другая история – задувает холодом во все щели, поэтому на извозчике – оно и предпочтительней.
Пока ехали, всё вспоминал вчерашнюю партию в шахматы. Как это лихо Николай Порфирьевич всё обставил: сначала его королевой угостился, а потом изволил мат объявить! Всё таки, большого ума человек, Николай Порфирьевич!
- Барин, дальше ехать нельзя, не пущают, - голос извозчика вернул Эмму в реальность.
Он выглянул из коляски.
Они уже заехали на Знаменскую площадь со стороны Николаевского вокзала, но дальше, действительно, двигаться не было никакой возможности – большая часть площади была запружена разночинным людом.
Вся эта публика стояла и слушала некоего господина, стоявшего в рост на коляске, которую, видимо, специально поставили для этого случая в самой средине площади.
Господин этот был на вид лет, эдак, тридцати, черноволосый, с прямым носом и в пенсне.
Добротное, заграничное пальто, в которое был одет оратор, впрочем, как и пенсне, явно показывали, что он ни какой не пролетарий.
Речь его была богата, правильна и убедительна на столько, что слушающие его одобрительно кивали головами и периодически аплодировали.
Что то в его голосе Эмме показалось очень знакомым.
Он отпустил извозчика, а сам стал пробираться ближе к центру площади.
Приблизившись почти вплотную к выступающему, Эмма ещё какое то время вглядывался в него, пытаясь оживить в памяти знакомые черты лица, пока, наконец, до него не дошло: «Бог мой! Это же Лейба! Лейба Бронштейн! Друг и ближайший товарищ по училищу!
Эмма решил, во что бы то ни стало, дождаться окончания митинга и попытаться встретиться с Лейбой.
А Лейба в это время крыл, почём зря буржуазию; и пророчествовал, что грядут иные времена, когда вся Россия будет принадлежать народу, а не кучке зажравшихся капиталистов; и, мол, сейчас самое время сплотиться и всем миром свалить ненавистную власть! И всё в таком роде! И всё время называл слушающих его, товарищами…
«А ведь мы с ним по разную сторону баррикад», - с грустью подумал Эмма. – «Ведь от этого и нехорошо как то, любезный мой друг…»
Тут митинг закончился, народ стал потихоньку расходиться и Эмме представилась возможность подойти к Лейбе, тем более, что тот как раз слез с коляски.
- Лейба, - крикнул Эмма и увидел, как его старинный приятель обернулся и пристально посмотрел на Эмму; затем, видимо не узнав, отвернулся к сопровождавшим его людям… Они что то говорили ему, он, вроде как, слушал их… Потом опять посмотрел на Эмму и… вдруг, быстрым шагом направился к нему…
Подошёл.
- Лейба!, - Эмма широко улыбаясь, распахнул себя для объятий.
- Лев. Теперь Лев. Лев Троцкий, - с серьёзным выражением лица протянул Эмме руку.
Эмма ответил на рукопожатие, сделав вид, что не заметил у бывшего однокашника отсутствия радости от их встречи.
- Сколько же мы не виделись, дружище, - Эмма по прежнему улыбался. – Почитай, лет, эдак, двенадцать – тринадцать?! Уже не мальчики, но мужи!
- Да, что то в этом роде… Как ты?..
- Так ведь Слава Богу! Закончил университет! Да! Я теперь юрист, работаю при Министерстве иностранных дел, - не без бахвальства ответил Эмма.
И спохватившись, что, вроде как забыл о самом главном:
- А я ведь женат!..
Она – прелестное создание!..
Я непременно вас познакомлю!..
Знаю, ты полюбишь её!
Троцкий, как будто и не слушая:
- Скажи, старина, мог бы я пожить у вас, скажем, неделю – другую… Я только сегодня из Швейцарии…
Сказать по правде, Эмма был ошарашен такой просьбой, но виду не показал, и, всё так же улыбаясь:
-Дорогой ты мой!.. Ну что за вопросы?! Всегда милости просим!
- Не беспокойся, я не стесню вас ни коим образом.
- Не смей даже и заикаться об этом! Хоть наговоримся вволю!..
Но наговориться им не вышло.
Лев исчезал ранним утром и заявлялся далеко за полночь.
Дворник Исмаил докладывал, что его привозил и увозил автомобиль! По всему видно – важный человек!
А ел и спал до невозможности мало! Как будто, жалел на это своего времени!
Антонина была против такого гостя, говорила, что он – социалист, и может , хуже того, и бомбометатель; а Эмма, всё таки служит при Министерстве иностранных дел, и это, по меньшей мере – опасно.
Эмма оправдывался, говорил, что обязан ему ещё из детства и просил не говорить батюшке, Николаю Порфирьевичу, и что всё само собой уладится как то…
Но тут приключилась неприятнейшая вещь!
Эмму вызвали в Департамент полиции, и не куда-нибудь, а в отдел политического сыска!
Антонина рыдала.
Эмма тоже струхнул… Не знал куда себя деть…
На следующий день отправился в полицию.
Его препроводили к самому директору Департамента Коваленскому Сергею Григорьевичу.
Его Превосходительство оказался премилейшим человеком!
Не хмурил брови, не ругался, а, даже, предложил чаю, устроил эдакий задушевный разговор. В общем, чистейшей воды либерал! И страх сам по себе улетучился!
Разумеется, разговор касался Лейбы Бронштейна.
Да! Полиция знала, что он квартирует у Славиных и что – они бывшие товарищи.
Сергей Григорьевич между прочим спросил, в курсе ли Эммануил Витольдович, что его постоялец – социалист? И какова, вообще, позиция самого Славина по этому вопросу?
На что Эмма, пристав со стула и перекрестившись на портрет императора, висевший за спиной Его Превосходительства, смог лишь вымолвить: «За царя и Отечество всегда!», а Сергей Григорьевич, подойдя к Эмме и положив ему руку на плечо, сказал: « Верю, верю».
А после предложил Эмме, докладывать… Не доносить, а именно докладывать, чтоб не случилось никакой неприятнейшей ситуации, (Бог их знает, этих революционеров, на что они способны), тем более ведь и сам Эммануил Витольдович служит в таком серьезном месте, что не ровен час, узнают там про такие опасные связи…
А докладывать то всего ничего, сущий пустяк: о чем говорит, куда уходит, кто его посещает…только и всего…
И в след за этим, Сергей Григорьевич успокоил Эмму Витольдовича, что всё это на благо империи и августейшей семьи.
Эмма согласился.
На том и расстались.
К великому удовлетворению Эммы, работать на политический сыск ему не пришлось – Лев Троцкий, опасаясь ареста, вновь бежал заграницу.
Всё как то само собой разрешилось и наладилось, история эта стала понемногу забываться, а тут ещё Антонина понесла ребёночком и хлопот сразу в доме прибавилось и Эмма вовсе перестал вспоминать эту досадную историю.
Родился сын! Первенец! Назвали Серёжей.
И как же хорошо и покойно было жить Эмме в те года…
И вся эта размеренная семейная жизнь, столь милая сердцу Эммы, могла и должна была продолжаться и продолжаться до скончания веку, если бы не случилась та треклятая революция вместе с её политическими смутьянами, которые привели жизнь страны и жизнь Эммы Славина к страшному началу страшного конца!
В марте семнадцатого года случилось то, чего так боялся Эммануил Витольдович Славин – началась смута!
Император отказался от престола!
Пришла анархия, а вместе с ней и страх. За себя, за жену, за сына…
По улицам бродили группы вооружённых солдат, которые грабили магазины и запросто убивали непонравившихся им прохожих. По ночам, то и дело звучали выстрели и крики.
Эммануил Витольдович боялся носа высунуть из дома.
На службу ходил всё реже, в конце концов и вовсе перестал ходить. Так ведь и резона не было – жалованье то всё одно не платили.
Начались проблемы с питанием.
Прислуга всё чаще недовольство выказывала.
Эмма всё таки хотел идти в Департамент, нужно было выяснить, что делать и как дальше жить!
Антонина не пускала.
Говорила: « Не пущу - убьют! Ты – статский советник! Вон, простых городничих режут, а про тебя и речи нет – убьют!»
В сентябре дошли слухи, что один из самых главных смутьянов – Лейба Бронштейн, который теперь Лев Троцкий.
Вот тебе и школьный товарищ!
Как то Антонина скумекала , что можно этим и воспользоваться!
Мол, товарищ он Эмме. Даже и проживал в их доме во время первой смуты… Ой! Революции девятьсот пятого года!
Недурно было бы встретиться с ним и документ какой-нибудь истребовать, мол, так то и так, пособлял в проживании и столовании лидеру большевиков Льву Троцкому.
Эмма противился: « Как можно?! Да ведь это даже совестно, в ножки то кланяться! Побойся Бога!»… И всё такое…
Но Антонина была настырна и даже немножко упряма!
А Эмма ссориться с ней никак не желал!
После долгих совещаний сговорились поскрести по сусекам и пригласить Троцкого отобедать с ними.
Нарочным с бумагой отправили дворника Исмаила.
Шансов, конечно, было не густо, что Исмаил до Лейбы доберётся, но дворнику был обещан целковый, а за целковый Исмаил мог горы свернуть.
И свернул!
Какими то, только ему, ведомыми путями, добрался таки до Лейбы и бумагу ему вручил!
Так ведь и мало того, что вручил, так ещё и от Троцкого Славиным записку в ответ притащил!
Антонина на радостях к целковому косушку водки присовокупила!
В записке той было написано: «За приглашение благодарен. Но никак не могу. Времени нет – революцию делаем! Коли есть желание увидеться, приходи сегодня по такому то адресу. И подпись – Председатель Петроградского совета рабочих и солдатских депутатов Лев Троцкий».
Деваться некуда – нужно идти.
Одели Эмму как можно проще, без знаков отличия и без претензий.
Перед выходом Антонина перекрестила мужа, даже и слезу пролила, а он сына обнял и так стоял какое то время, как будто прощался с ним.
С тем и ушёл…
Антонина день деньской у окна простояла, всё мужа выглядывала и не переставая, молитву Ксении Блаженной себе под нос бормотала.
Ксения Петербургская всегда помогает и в это раз не забудет!..
Так и случилось.
Явился Эммануил Витольдович целым и невредимым и в прекрасном настроении.
С порога заявил: «А налей ка, ты мне, Антонина Николаевна, настоечки».
Антонина мигом поняла, что исполнилось всё, что задумали и на радостях поднесла мужу полный графинчик на серебряном подносе.
Эммануил Витольдович не спеша скушал аж три стопочки.
Затем полез в карман, вынул оттуда истребованную бумагу, бережно развернул и со словами: « Документ!», подал Антонине Николаевне.
А в справочке, чёрным по белому написано: « Предъявитель сего помогал делу Революции в тайных делах, выполняя конфиденциальные поручения».
И опять та же подпись: «Председатель Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов Лев Троцкий».
- Документ, - опять важно и со значением промолвил Эммануил Витольдович.
... Эммануил Витольдович случайно услышал, как два санитара говорили про него, что, мол, максимум, день-другой протянет и за колючку, в общую яму, на вечный покой.
Они думали, раз старик с закрытыми глазами, так обязательно спит или в беспамятстве!
А он не спит!
Он жизнь свою вспоминает! И каждый эпизод по полочкам раскладывает!..
«…Помнится, с документиком тем сразу легче жить стало.
Сколько раз солдатня на улицах останавливала…
А мы им: «А вот, извольте, документик!»
И раскланивались солдатики то…
Что говорить… Время страшное было и голодное…
Но, Слава Богу, ( или Лейбе слава!), удалось таки выжить и Серёжу на ноги поставить.
А скольких уж и нет с нами…
Если подсчитать, сколько ваша, кровью питающаяся, революция достойных людей сожрала – волос на голове не хватит!
Не жалели никого: ни священников, ни офицеров, не мещан…
Образованный класс под нож пустили!
Царскую семью в упор расстреливали, не жалея ни детей, ни прислугу.
Вот какая власть нынче!
Умницы, те, кто успел заграницу уйти.
Николай Порфирьевич перед смертью умолял слёзно, чтоб бежали всей семьёй от Зверя кровожадного!
Дурак был, не послушался.
Думал, белые генералы всё исправят, а пока можно и с Лейбиной бумажкой смуту переждать.
А вот случилось, что и генералы не оправдали, и Лейба с трона свалился.
Всех усатый под себя подмял.
Пришлось бумажку подальше убрать и заткнуться.
Думал и тут пройдёт.
Не прошло.
Стали бывших троцкистов на свет белый вытаскивать и к ногтю!.. К ногтю!
Чтоб не заражали других своей крамолой, их поганой метлой на задворки огромной страны выбрасывали.
Сначала в ссылки, в которых ещё можно было жить.
Потом в политизоляторы… Там, в принципе, можно было сносно существовать.
Ну а в начале тридцатых пошли лагеря!
Вот где Красный Зверь натешился!
Вот где кровушкой умылся!
Эммануил Витольдович и думать не думал, что за ним придут – ну какой он, прости Господи, троцкист.
Но бывший дворник Исмаил, а ныне завхоз при здании Наркомата путей сообщения, посещавший все возможные собрания и съезды, вдруг вспомнил, что Славин – всамделишный троцкист, мол, при нём и бумага официальная имелась.
К тому же - из бывших господ!
Вот и пришли люди в кожанках за Эммануилом Витольдовичем. И хороший обыск учинили. Разумеется, бумагу, Лейбой даденую, нашли.
А теперь выкручивайся, как хочешь, что вовсе и не троцкист ты!
Вот с тех пор Эммануил Витольдович и находится под надзором Красного Зверя…
Сколько там санитары дали, пару дней?!..
Значит, через пару дней прямиком туда!
Не за колючку в общую яму! Нет!
А на Небеса!
Верил Эммануил Витольдович, что все потом на Небеса попадают.
Многие знакомцы уже там.
И школьный товарищ Лейба Бронштейн там!
И,скорее всего, уже и бывший дворник Исмаил.
Всем придётся перед Господом ответ держать!
Исмаилу – перед его мусульманским богом, Лейбе – перед еврейским, а Эмме нужно с Христом повидаться.
Но сначала хотелось бы встретить там Лейбу и Исмаила.
И чтобы сесть втроём за один стол.
И в глаза друг другу посмотреть.
И пусть сначала Лейба скажет, если бы всё вернуть назад, как бы он жизнь свою новую прожить хотел!
А потом и Исмаила спросить, при какой власти ему слаще жить было, когда дворником был или уже завхозом? И ещё, целковый, Антониной даденый, карман то ему не жмёт?!..
А после, когда они выскажутся, спросить у них, пошто они жизнь Эммы так исковеркали, что аж рыдать в пору!
Пусть, суки, прости Господи, скажут, не страшно ли им теперь веки вечные в гиене огненной жариться?!
А потом уже можно и со Спасителем пообщаться!
Может, Создатель разъяснение даст, если он Бог нам, почему тогда дозволил Зверю кровавую баню на Руси учинить?!
К кому теперь Эмме веру иметь?!..
Кому поплакаться в тяжкую годину?!..
Самое жуткое, если вдруг не ответит Иисус, а потупив свой божественный взор, промолчит.
Вот тогда по настоящему страшно будет!
Если уж и у Бога ответов не найдётся, тогда дело совсем дрянь!
Тогда получается, что Человек, который на смертном одре находится, словно перед пропастью стоит, за которой – неизвестность, холод и мрак!
Жутко…
Свет нужен!..
Много Света нужно, когда переход творишь в иную реальность!
Свет, он в помощь великую идет!
И стал Эммануил Витольдович Свет призывать: «Свет! Свет! Чистый! Благий! Святой! Яви! Помоги переход сотворить!»
- Гляди ка, никак старый троцкист очнулся, бормочет что то, - кивнул на Эмму санитар своему коллеге. – Пойду послушаю.
Наклонился к Эмме, слушает, пытается слова разобрать.
-Ну что там? – второму не терпится.
- Да чёрт его разберет! Только одно слово и бубнит: «Свет, Свет, Свет…» Свихнулся старик. Можно место освобождать…