Грубо залюбленная ливневым дождём, никнет к земле роскошная сирень, тяжело ей от собственной быстротечной красоты: сломали бы что ли, осыпая рукава по локоть холодными крупными каплями, встряхнули мокрый веник, отнесли бы в дом. А там — "Ах!", волнительная радость, трёхлитровая банка из-под компота, как раз только вчера допили, тепло и духота майская, окна марлей затянуты: от комаров. Лютые первые комары, мелкие, отчаянные. Им маетно от дождя, толпятся, зудят у дышащих человеческим теплом форточек, обмирают от суеты.
Дороги плывут, пузырятся лужами, мнят себя реками, и каждая — судоходной. Прыгая через потоки поднимаюсь на пригорок, на улицу Красивую. То есть, это я помню её Красивой: с клумбами по обеим сторонам, посыпанными каким-то небывалым красным песком. А когда помер дедушка, возивший этот песок с тайного места от реки, стала улица хиреть. Тогда все вспомнили, что по названию она Некрасовская. Меня на эту улицу в ясли водили, до трёх лет. А я ясли не любила, дулась, как на крупу, да там вся группа была такая, надутая. И штанишки у всех назывались "дутики", от них дети были круглопопые, смешные.
Изо всей истории с хождением в ясли мне нравился только дуб, растущий в соседнем дворе, и то только осенью. Щедро нападывало под ним желудей к утру, я тормозила маму, ныряла в кусты за самыми крупными трофеями. Важно было набить карманы, а зачем, — неважно. Дуб высоченный, до неба, с нижних веток его мама рвала листья для огурцов, чтобы они дубились в банке. С каждым годом ветки поднимались всё выше, не достать стало, а за желудями я исправно бегала, и в садике, и в школе, пока не отпала в них надобность. Дуб не обиделся, другие паломники прыгали кузнечиками у его подножия, собирали дары, благоговели карамельным блестящим божкам, примеряли им потерянные шляпки. Дуб монолитом казался, оплотом, щекочущим облака. Залезть на него никто не отваживался: ствол начинался за гладким забором, где ругалась, слюняво и отчаянно, невидимая собака.
А сегодня на заборе появилось объявление: "Дерево дало трещину, телефон для связи ..." Совсем непонятно, для связи кого с кем? Для связи двух половинок ствола? Для связи проходящих мимо дубовых жрецов и лекарей с хозяевами дуба? Понятно только одно: мир мой дал очередную трещину, такую мощную, что явственно представился огрызок, опилок дуба, мощнейший, поперёк всей бывшей Красивой улицы, шлагбаум, не пускающий никого в прошлое.
Всё рушится, крошится, приходит в негодность, вянет, ржавеет, тухнет и гаснет. Всё проходит, пройдёт и это. Премудрый Соломон, тебе помогала эта мысль? Мне не очень.
В детстве, когда мне ещё нужны были жёлуди, когда я ещё летала во сне, я мечтала полететь на Большой Коралловый Риф, именно так, чтобы все буквы были заглавными, значимыми. Чтобы Океан. Рыбки и кораллы, и я русалкой среди них. Риф манил, завораживал, холодил отвагой безумного путешествия... Но пришло время, когда я со всей скальпельной ясностью поняла: не выйдет. Детская мечта останется мечтой. Тогда я нашла лазейку. Прочитала где-то, что после смерти тела душа обретает лёгкость полёта и может посетить дорогие ей места. Душа, давай рванём на Риф? Давай, — трепещет в ответ душа. Я даже коллекцию мест стала собирать, куда мы обязательно полетим. Небольшую коллекцию, чтобы точно успеть до расставания с Землёй. Розовые пляжи, увиденные в каком-то глянцевом журнале, волшебные секвойи, ещё что-то там, по мелочи. Париж, конечно же.
И тут по телевизору говорят, что Большой Коралловый гибнет, осталось ему каких-нибудь двадцать лет. То есть, я могу не успеть. Как же так? А розовый пляж на Кубе смыло ураганом, разрушившим тамошний коралловый риф. Секвойи пока стоят, но как знать? Моё дерево мира дало трещину, это необратимо. Я и сама потихоньку рушу свой мир. Мою тяжёлую сирень из детства придётся вырубить, чтобы дать место для машины. Мой деревянный домик с большущим бревном в роли завалинки уступил место новому, тоже хорошему, даже лучшему, но...
Будет новое? А будет ли оно таким ярким и душистым, когда сама я, кажется, дала трещину? Не знаю, куда мы полетим, душа. Не очень и хочется. Монетки уже не блестят сказочным богатством в фонтанах больших городов, не тянет нырнуть за ними. Фальшивые они какие-то, честное слово, даже в руку неприятно брать. Пожалуй, не пожалею, если вся вселенная даст трещину, с треском порвав небесный тент, стряхнув порох звёзд в бездонность вечной тьмы. Как заштопать трещину в себе? Как снова обрести юную цельность?
Меж тем, дождь иссяк, наполнив воздух перламутровой радостью мая, унеся маету в подоблачные области. На обратной дороге меня приветствовали, как знаменитость: ковры из нежных кружочков-лепестков на чистом асфальте, золото одуванчиков на обочинах, птичьи фанфары, и такой молодой ещё, ярко-зелёный шатёр дуба, словно распахнутый всей душой к солнцу. Сирень отряхнулась от слёз, разлилась облаками аромата по всей округе. Пусть ломают, её много, радости хватит на всех. Мир обновился, он-то не трагичен, он живёт, старея каждой осенью и юнея вёснами, нынче трещины и потери так незаметны на сверкающем майском его лице.
Ну, что, душа, много ещё у нас дорог? Постараемся успеть. А пока давай хотя бы через лужи попрыгаем.