- Где ты находишься?
- В том, что я говорю.
Эдмон Жабес
С самого утра шёл снег — крупный, пушистый, праздничный. Снегопад перекраивал привычный мир и творил новые пейзажи, неторопливо расстилал сияющие белые страницы, ждущие ещё не родившихся слов.
Кельга слушала «Ангелов печали» Гии Канчели. И вдруг, вглядываясь в юные вдохновенные лица исполнителей, она ощутила, что теперь — только теперь! — она знает, что такое драматическая импровизация! Это — таинство совместного бытия в пространстве художественного текста. Таинство, родственное таинству музыки, поэзии и других искусств, таинство, в котором рождаются ростки новой жизни и новой свободы. Таинство, которое становится возможным благодаря созвучию читаемого текста участникам и особой атмосфере встречи, тёплой, мягкой, доверительной и диалогической, приглашающей появиться на свет то, что ещё не родилось, но готово родиться, атмосфере, которая тут же подхватывает являющиеся на свет ростки неведомой жизни и омывает их волнами приязни и внимания. Конечно, создание и поддержание такой атмосферы есть, прежде всего, задача и дело ведущего, но и каждый из остальных участников вносит в эту атмосферу частицу своей души, иначе ничего не получится. Музыка отзвучала... В душе Кельги ещё слышалось её тихое эхо, и постепенно оно начало отливаться в короткие строки стиха, странным образом вобравшего в себя и только что осознанное понимание.
«АНГЕЛЫ ПЕЧАЛИ» ГИИ КАНЧЕЛИ
Трепет струн, взмах ресниц,
юных ангелов чистое пение,
белоснежных печали птиц
ввысь уносит мгновение.
Ну а мы остаёмся здесь,
среди гор нерешённых проблем,
и хрустальная с неба песнь
нам помочь не может ничем —
так нам мнится в злой суете,
пока ангелы чистят нам души
звуком неба, уча красоте,
чтоб не умерли мы, обездушев.
На следующий день она проснулась задолго до рассвета. И, лёжа в темноте, пыталась ответить себе на вопрос о том, как же она относится к Аурелию теперь. Образ, который всплыл в сознании, её удивил: Аурелий провожал её в небо, однако сам лететь не решался или не мог, и, стоя на самом краю неведомого обрыва мира, дарил ей свою песнь, в которой переливалась и пела сама его жизнь. И песнь его летела вместе с Кельгой и наполняла её душу волшебством вдохновения и пронзительной грустью несбывшегося.
Через некоторое время она, незаметно для себя, снова уснула. Ей снилось, что она, вместе со своей школьной подругой М.Б., стоит в длинной очереди перед входом в библиотеку, а потом, оказавшись внутри, никак не может найти то, что ищет… И вообще — странная это была библиотека, совсем мало в ней стеллажей с книгами, мало книг… И в каталогах мало карточек — искать нужную книгу просто негде… Затем из проёма в стене выходит французский философ Жиль Делёз, подходит к Кельге и говорит: «Если творец не страдает от удушья невозможного, это — не творец. Творец — тот, кто создаёт для себя невозможное и кто в то же самое время создаёт возможность. Кто стучится головой о стену — и тем самым расшатывает эту стену и создаёт в ней трещину, проход в новое пространство». Кельга хотела ответить, что невозможное не обязательно создавать, его в избытке навязывает нам само устройство нашей жизни — и проснулась. В голове звучала шальная мысль: а если попробовать сыграть эти слова Жиля Делёза в драматической импровизации? Творец и Стена, рождение Возможности из Невозможного...
Все эти дни — и до второй встречи группы, и после неё — Кельга много переписывалась с Юви — с милой и чудесной Юви, подарившей ей маленький уютный домик среди скал фьорда и извилистую тропинку, ведущую от домика к древнему святилищу духов гор и воды. У Юви был дар визуализации, дар выходить за границы обыденного и видеть волшебство, незримо присутствующее в жизни, и она была удивительным фотографом, умевшим найти в окружающем мгновения сказки и запечатлеть их камерой. А ещё она училась на психолога и была участницей декабрьского мастер-класса Кельги. Собственно, после него они и начали переписываться, неожиданно ощутив волнующий резонанс душ и вдохновляя друг друга выявлять и постоянно возобновлять в своей жизни ростки более свободного и полного бытия, входить в поток творения жизни и в нём удерживаться. И именно Юви и взяла на себя организацию их третьей встречи.
Выбор романа Стругацких как темы встречи стал для Кельги чем-то вроде той самой делёзовской «стены невозможного» — роман этот, который она очень любила в юности, теперь казался ей чересчур схематичным, прямым и линейным, лишённым той глубины, из которой могут вырасти ростки нового, и для импровизации никак не подходил. Кельга сняла с полки их последующие романы и попробовала почитать их — но вскоре ощутила, что «Трудно быть богом» всё же нравится ей больше, чем «Град обречённый» или «Бессильные мира сего». Она вздохнула и принялась перечитывать «Трудно быть богом». Неожиданно ей вспомнились строчки из стихотворения Болеслава Лесьмяна:
Надо вслушаться в зло, словно в шелест кипрея,
Легче зло обескровить, чем сделать добрее.
Может, именно в этом и состоит смысл их обращения к Стругацким — вслушаться в зло? Пристально всмотреться в мир серости, душащий любые ростки мысли, подавляющий любые сомнения, любые проявления независимости и свободы? Но как же ей не хотелось вслушиваться и всматриваться в это зло... Слова складывались в строчку: надо вслушаться в зло… как не хочется, право. Кельга отложила роман и её записала, за ней последовало ещё несколько строк и получился небольшой стих, немного примиривший её с неизбежностью вслушиваться в зло.
Надо вслушаться в зло, словно в шелест кипрея,
Легче зло обескровить, чем сделать добрее.
Болеслав Лесьмян
Надо вслушаться в зло… как не хочется, право,
надо вслушаться в зло, отложить все забавы,
попытаться понять, попытаться услышать
голос зла в чистоте, чем он видит и дышит,
чтобы зло обескровить, так важно понять
его голос... чтоб над жизнею власть ему не отдать.
И она погрузилась в книгу — в обволакивающее ощущение тупика и безысходности. Что бы ни делали посланники Земли будущего в беспросветно мрачном мире Арканара — всё оказывалось бесполезным, или даже вредным; ускорить историю, выпрыгнуть из этого несправедливого, тёмного и жестокого мира никак не удавалось. И вот, лишившись своей возлюбленной, главный герой теряет голову и в отчаянии начинает убивать направо и налево… Кельга задумалась: а почему вообще эти замечательные земляне из светлого будущего считают себя вправе манипулировать историей другой планеты? Почему они не прилетели открыто и не попытались вступить хоть в какой-то диалог с обитателями планеты, в том числе с правителями, с теми, от кого напрямую зависит вся здешняя жизнь? Это было бы честнее... И, быть может, скорее привело бы и к появлению хоть какого-то просвета в жизни арканарцев — земляне могли бы, не посягая на принятие решений вместо здешних властителей, предложить этому миру… А что, собственно, можно предложить этому тёмному и жестокому миру, особенно его власть имущим, чтобы воодушевить их изменить свою жизнь? Ответа у неё не было. Что ж, тем интереснее будет искать его вместе, на третьей встрече. Конечно, скорых изменений открытые переговоры не принесут, и, скорее всего, переговоры будут быстро сорваны... И всё же этот путь привлекал её больше, чем переодевание землян в местных жителей и попытки манипулировать правителями «изнутри». Можно даже попробовать представить себя сотрудниками «Института экспериментальной истории», пославшего землян на далёкую планету, и из этой позиции обсудить, что делать после того, как главный герой, великолепный Дон Румата, устроил бойню, побудившую его коллег погрузить всё население города в гипнотический сон…
Наступил февраль — то снежный и метельный, то хмурый, тусклый и слякотный, с придавливавшим к земле серым небом и противным холодным дождём, а то вдруг солнечный и наполненный предвкушением весны. Кельга переписывалась с Гражиной, чьи ощущения от романа Стругацких тоже не были однозначными. Действия землян Гражина видела не столько манипулятивными, сколько вырастающими из отчаяния: исходно земляне прилетели на планету просто как наблюдатели, со строгим запретом во что бы то ни было вмешиваться. Но, оказавшись внутри этой жестокой жизни, наблюдатели не смогли остаться беспристрастными и начали пытаться спасти мир от полного, с их точки зрения, краха. «И с позиции землян это действия во благо, — писала Гражина, — Но действительно во благо ли? В этом конкретном мире?». Одновременно Гражина видела и бессилие землян — ни одно из доступных им средств воздействия — ни «массовая гипноиндукция», ни «позитивная реморализация», ни прямой захват власти — не могло помочь тем конкретным людям, которые составляли население планеты, жить лучше; они могли лишь сместить одних властителей и поставить на их место других, либо фактически уничтожить нынешних людей и заменить их новыми. И «земляне-боги» оказывались бессильными двоечниками, подсмотревшими в задачнике ответ и не имеющими ни малейшего представления, как к нему придти. Кельге очень хотелось написать диалог, которого в романе не было — диалог блестящего Дона Руматы, воплотившего в себе силу, добро и мудрость Земли, с Доном Рэбой, главным исчадием зла. Но это означало изменить всё — диалог должен был быть открытым. Тем более, что Дон Рэба и сам подозревал, что Румата выдаёт себя за другого.
Зима дарила роскошные неторопливые снегопады, превращавшие заоконный пейзаж, и, особенно, парк, в миры сказочной красоты. Начинался новый учебный семестр. И вдохновенный отсвет декабрьскрго мастер-класса и январской встречи лёг на занятия, которые вела Кельга: она стала давать больше свободы и себе, и студентам, и каждое занятие удивляло её, дарило — и студентам, и ей самой — маленькие, а иногда и не такие уж маленькие, открытия. А параллельно рождались новые стихи, обращённые к Аурелию, по большей части печальные и полные горечи и приглушённой обиды, но временами и иные, сияющие неожиданным и таинственным светом любви — любви, погибавшей и возрождавшейся в новом облике, как, скажем, в этом стихе, родившемся незадолго до третьей встречи их группы драматической импровизации:
Любовь меняет очертанья —
как только кончились морозы,
подснежником проснулась роза,
удивлена, полна незнанья,
как жить возможно без шипов
в холодном мире средь ручьёв.
Душа ж её полна дерзанья,
творит из снега лепестки,
что восхитительно легки,
как милое в любви признанье.
И всё же молчание Аурелия продолжало её ранить, и не раз она принимала решение больше не писать ему. Но вдруг та или иная мысль из его статьи, та или иная строчка его стиха пробуждали в её душе то лёгкое дуновение, названия которому она не могла подобрать, но которое настойчиво стремилось воплотиться в словах. Зачастую первые приходящие в душу слова тыкались друг в друга беспомощными слепыми котятами, а потом словно обретали зрение и расправляли плечи, являлся смысл, рождалось звучание — и ей хотелось подарить Аурелию эти обретшие голос слова... Иногда до неё издалека доносился и его отклик на её стихи — и она ощущала мгновенье счастья и стремительно взлетала на прекраснейшее седьмое небо. Но чаще он отвечал молчанием — и ей опять хотелось больше никогда ему не писать. И, как только у неё появлялось время, она шла в заснеженный парк, где деревья, в их белом сказочном убранстве, казались застывшими гостями на балу у суровой и прекрасной королевы-зимы. Красота зимы исцеляла душу и жизнь открывалась чередой белых страниц, приглашающих в неизвестность.
И вот — настал день третьей встречи группы. Небо с самого утра прояснилось и сияло почти весенней синевой, солнце смеялось и растапливало снег, и Кельга, идя к метро, весело скользила по дорожкам, пробиралась через лужи и вбирала в себя радость приближающейся весны.
Встреча началась с проблемы: их аудитория оказалась занятой. Они попробовали устроиться в пустынном коридоре перед спортзалом, однако по нему время от времени проходили спортсмены и это отвлекало, мешало настроиться друг на друга и на текст. И тогда они решили перейти в фойе этажом выше — и вдруг, к своей большой радости, обнаружили там пустую аудиторию. А дальше, когда они распределили роли, облачились в импровизированные костюмы и начали читать первую из выбранных сцен — ту, где два землянина, Дон Румата (его играла Юви) и его старший товарищ Дон Кондор (Гражина), обсуждают, как они вправе и как не вправе действовать в здешнем мире — Кельга ощутила, что обсуждать здесь нечего, всё и так ясно. И ей подумалось, что в этот раз импровизация не получится… Слишком простой текст... На миг её кольнуло ощущение полного провала — но тут же в ответ ему возникла решимость пройти этот путь до конца, каким бы он ни оказался.
Сцена была дочитана. Все молчали, обсуждать было нечего. И Кельга озвучила это своё ощущение: мне кажется, тут всё достаточно ясно, не знаю, есть ли смысл эту сцену обсуждать? Или, может быть, будем просто читать дальше? Описывая сейчас этот момент, Кельга ощутила, что он стал для неё первой поворотной точкой этой встречи: отказаться от ставшего привычным обсуждения, изменить устоявшийся маршрут. Обсуждать не захотелось никому, и они двинулись дальше — Юви, в своём золотистом плаще, осталась Доном Руматой, а вот на роль Дона Рэбы, бывшего первого министра, только что осуществившего дворцовый переворот и превратившегося в полновластного правителя Арканара, желающих не было. И Кельга облачилась в тёмно-серую накидку правителя. Румату привели связанного и сцена начиналась как его допрос Рэбой; допрашивающий изо всех сил пытался запугать своего пленника, однако чувствовалось, что боится он сам. И допрос превратился в противостояние бесстрашного и уверенного в своей правоте землянина и узурпатора власти, подчёркивающего свою силу, но испытывающего непонятный ему самому страх перед своим визави. Разговор их показался Кельге не очень правдоподобным, не будь у неё текста, она действовала бы в роли Рэбы жёстче и решительней, однако эта сцена глубже погрузила их в атмосферу торжества агрессивной серости — и ощущение провала ушло. Возможно, всё дело было в том, что сама Кельга вошла в роль, а возможно, изменилась и общая атмосфера. Затем, по-прежнему без обсуждения, они сыграли ещё две сцены — разговор Руматы с вырванным им из застенков дона Рэбы искусным целителем доктором Будахом, и его же разговор с Аратой Горбатым, профессиональным бунтарём и революционером. Обе эти сцены были своеобразным отражением самой первой — там земляне обсуждали безысходность своей работы на планете между собой, здесь землянин Румата обсуждал бесперспективность действий землян с местным просвещённым книжником, пробующим представить, чем мог бы помочь Арканару всемогущий бог, и местным предводителем восстаний, который настойчиво просит землян об оружии.
Текст был очень простым и однозначным: вот герой, вот злодей, вот серые массы, вот жертвы, вот революционер... Однако зашли же земляне в тупик! Это и было проблемой, подаренной им романом. И, как только они дочитали последнюю сцену, Кельга предложила всем присутствовавшим (на этот раз их было одиннадцать) стать сотрудниками Института экспериментальной истории и из этой позиции попробовать обсудить ситуацию: что делать дальше? И тут они вступили в поток событий, он захватил их, всё стало разворачиваться быстро и неожиданно, побуждая их действовать, рождая новые идеи, подталкивая к поступкам. И началась первая в опыте Кельги драматическая импровизация, в которой участвовали вся группа одновременно, включая и тех, кто пришёл в первый раз. Это было вдохновляюще!
Сначала среди сотрудников Института экспериментальной истории развернулась бурная дискуссия: что делать дальше? Дискуссия привела к кардинальной смене стратегии: было решено послать на планету делегацию, которая предложит правителям и жителям Арканара сотрудничество с Землёй. Члены делегации были абсолютно уверены, что простые люди с радостью откликнутся на предложение землян, вопрос был только в том, чем привлечь властителей. Впрочем, им казалось, что от хорошей медицины и эффективного сельского хозяйства не откажется никто. Однако сразу после прилёта начались неожиданности. Правители Арканара вообще не заинтересовались появлением земной делегации с её высокой миссией межзвёздного сотрудничества и даже не соизволили с ней встретиться; с другой стороны, они не препятствовали встрече с землянами заинтересовавшихся горожан. И тут сотрудники института стали в тупик: горожане, эти «простые жители», очень недоверчиво отнеслись ко всему, что могли им предложить земляне. Образование для ваших детей? Нет, нет, нет, нам не надо грамоты, от неё все беды. Хорошая медицина? Нет, нет, нет, это колдовство, нам это не нужно. Технические изобретения? - А вы докажите-ка, что это не фокусы, что вы не дурите нам голову.
Затем они поменялись ролями — игравшие землян стали планетянами, игравшие планетян — землянами. В этот момент Кельга осознала, насколько проще играть недоверчивых и подозрительных планетян, чем искренне предлагающих помощь землян, насколько проще принимать каждое предложение в штыки, чем убеждать, что жизнь можно изменить в лучшую сторону. Как ни странно, единственной точкой, где возникло хоть какое-то взаимопонимание, оказались песни. И Лайма-певец стала единственной из землян, кого планетяне согласились принять в свой круг. Правда, вскоре ситуация обернулась тем, что они сделали её заложником… Сюжет развивался совершенно непредвиденно, и для Кельги это стало вторым принципиальным моментом их встречи.
Игра кончилась неожиданно, все как-то одновременно ощутили, что дошли до момента, где можно и нужно поставить точку. Кельга, встав со своего стула, с удивлением почувствовала, насколько сильно она устала за эти три часа.
Потом они пили чай со всевозможными вкусностями и говорили обо всём, что всплыло в сознании после погружения в арканарскую жизнь. О сходствах и отличиях нынешней ситуации в стране по сравнению с арканарской, и том, что с этим можно сделать, о том, где проходят границы чужой жизни и кончается наше право вмешиваться, например, если человек упорно пьёт и разрушает свою жизнь... Звучали личные истории, высказывались наболевшие переживания, и разговор этот, свободный и раскрепощённый, был не менее важным и насыщенным, чем предшествовавшая ему игра. И если вторая встреча привела к выявлению позиции бога-автора, который каждого понимает и каждому сочувствует, то эта встреча вовлекла их в тему уважения границ чужой жизни, какой бы дикой и «неправильной» она нам ни казалась.
Наступала пора расходиться и кто-то задал вопрос о том, что они будут читать дальше. Мнения разошлись настолько, что выбор казался невозможным. К счастью, Гражина вспомнила, что на занятиях со студентами Кельга обычно после драматической импровизации предлагает каждому принести на следующую встречу тот текст или отрывок, которым ему хочется поделиться с остальными. И они решили поступить именно так.
А по дороге домой Кельга вела с собой длинный внутренний диалог о том, не нарушает ли она неприкосновенных границ жизни Аурелия… И в какой-то момент у неё возникло ощущение гибкой и подвижной линии соприкосновения между его внутренним миром и её, чувство границы, через которую не стоит переступать без его приглашения, и это ощущение стало её наиболее значимым личным результатом третьей встречи.
https://www.youtube.com/watch?v=I6cI9hRtqXo
Giya Kancheli: Angels of Sorrow