Гром не грянул
В самом начале военной службы армейская судьба на целых четыре месяца забросила меня в маленький карельский городок, приютивший отдельный батальон химической защиты. Через какое-то время мне пришлось впервые заступать в наряд помощником дежурного по батальону. Дежурство предстояло нести на КПП у входа в расположение части.
Впервые попав на КПП, я с интересом огляделся. Обстановка была скромная, пожалуй, даже аскетичная. Потрепанный канцелярский стол дежурного, три таких же стула, могучий сейф да широкая лавка (за сутки наряда на ней разрешалось поспать целых два часа). На столе стояли телефон и шипящая рация, а над столом висело табло с большим электрическим звонком и несколькими окошками, забранными темно-красным стеклом.
Дежурство предстояло нести втроем: компанию мне составили дежурный по батальону – едва знакомый капитан Воронцов - и солдат-радист, фамилию которого я, признаться, забыл. Воронцов принял дежурство и начал меня инструктировать.
- Значит, так. По телефону или по рации может прийти сигнал, ну, к примеру, «Игла-284». Если меня не будет на месте или я буду спать – звонишь связистам, просишь соединить тебя с дежурным по округу (тогда это был Ленинградский) и докладываешь, мол, получен такой-то сигнал. Это проверка нашей бдительности.
- А что это за табло, поинтересовался я?
- Это тебе без надобности, оно срабатывает только при угрозе нападения или в случае войны.
Меня разбирало любопытство, и я все же спросил:
- А если все-таки?
- Читай инструкцию дежурному. А, в общем так. Если загорится левый сигнал, это угроза нападения, – звоним дежурному по округу, с его разрешения распечатываем пакет номер один. Если правый, а это уже нападение, - в том же порядке вскрываем пакет номер два. В пакетах инструкции – что делать дальше.
Во время приемки дежурства я видел эти пакеты – толстые, из непромокаемой клеенки, прошитые суровыми нитками, скрепленные несколькими большими сургучными печатями. На обоих пакетах стоял гриф «Совершенно секретно».
Дежурство шло, никаких сигналов не было, как вдруг, часа в два ночи, шипение рации смолкло. Радист, поковырявшись в ее потрохах, однозначно заявил, что ей пришел полный конец.
Без рации продолжать дежурство было никак нельзя. Капитан, прихватив с собой радиста, ушел будить кладовщика и получать другую рацию. За-дача эта была весьма сложной – склады, понятно, охранялись, надо было подключать к решению проблемы еще и начальника караула. В общем, уходили они явно надолго, и я остался отвечать за батальон и его боеготовность в гордом одиночестве.
Минут через тридцать после их ухода левый сигнал на табло вспыхнул и замигал зловещим малиновым цветом, на нем четко высветилась надпись – «Гром». Я схватился за телефон.
- Связи с округом нет – меланхолично отозвался дежурный телефонист.
- Делай что хочешь, связь нужна срочно! – завопил я. Немедленно!
Я пялился на табло, лихорадочно соображая, что же делать. И тут на нем ярко полыхнул еще и правый сигнал с надписью «Гроза»! Одновременно включился оглушительный прерывистый звонок.
Я опять кинулся к телефону, но связи с округом так и не было.
Вскрывать пакеты или не вскрывать? Какой из них? Оба? А вдруг, в самом деле, война?! А вдруг нет? Международная обстановка тогда, в конце 1969 года, была относительно спокойной…
И тут, на мое счастье, в дверях КПП показались запыхавшиеся Воронцов с радистом – звонок был слышен издалека. Видели бы вы выражение на их лицах!
- Включай свою шарманку, мать твою и так, и этак,- заорал я радисту!
Сквозь легкое шипение на нашей волне звучал монотонный голос, без конца повторяющий:
- Отбой сигналам «Гром» и «Гроза». Отбой сигналам «Гром» и «Гроза»…
Мы отключили сигналы и вздохнули с непередаваемым облегчением. Вскоре раздался звонок дежурного по округу:
- Пакеты целы?
- Целы. А что случилось?
- Да ерунда, замыкание где-то на линии.
Закончилось мое первое дежурство без дальнейших происшествий.
Не судьба...
Учеба на военной кафедре университета дала неожиданный результат – после окончания геофака меня произвели в лейтенанты и на два года призвали в армию. Кадрированный танковый полк, в который я попал, стоял в чудном сосновом бору у маленького райцентра на полпути между Ленинградом и Псковом. Наверное, надо объяснить, что такое кадрированный полк. Это полный или почти полный офицерский состав и немного солдат при безусловной готовности к мобилизации окрестного мужского населения. На нас - троих офицеров химической службы - приходился один-единственный гвардии рядовой (полк был гвардейский). Ни его имени, ни лица я не помню, по-скольку, по-моему, ни разу его не видел. Служба оказалась идиллической и была совсем не в тягость, однако, примерно через полгода, нашу танковую дивизию со всеми танками, пушками и ракетами неожиданно развернули до полного штатного состава, погрузили в эшелоны и двинули на восток.
В дороге мы, вместе со всей страной, отметили большой всенародный праздник - столетие со дня рождения Ленина. На офицерском собрании, прошедшем в штабном вагоне, до нашего сведения довели, что по случаю этой даты учреждена юбилейная медаль, которой наградят всех генералов, офицеров и сверхсрочников, а также, по усмотрению отцов-командиров, солдат, сержантов и старшин срочной службы, отслуживших не менее года. При этом от награждения однозначно отсекались все, имеющие непогашенные дисциплинарные взыскания.
Должен признаться, что перспектива получить в 23 года халявную медаль меня порядком обрадовала.
Через несколько дней наш эшелон пересек советскую границу и вскоре прибыл на станцию Баин-Тумэн, что в нескольких километрах от столицы Восточного аймака Монгольской Народной Республики - города Чойбалсан.
Вокруг простиралась бескрайняя степь, плоская как лист хорошего ватмана. На том месте, где нам предстояло обживаться, колышками были намечены контуры будущих казарм, танковых боксов, котельной, столовой, штаба и других необходимых строений, а неподалеку бойцы прибывшего из Владивостока стройбата, обряженные в затасканную военно-морскую форму (это в Монголии-то!), заканчивали установку палаток – больших для солдат, по-меньше - для офицеров и сверхсрочников.
Было холодно, дул пронизывающий апрельский ветер. В кое-как натянутую «моряками» палатку заселили нас, троих офицеров роты химической защиты, и троих офицеров автомобильной роты во главе с ее командиром – старшим лейтенантом Валькой Кухаренко, здоровенным, между прочим, де-тиной. Вполне естественно, что после завершения самых неотложных дел – укрепления, утепления палатки и распаковки пожитков – я, как командир взвода радиационной и химической разведки, получил от своих соседей вполне определенное задание. Разведка оказалась результативной. Магазин я нашел на станции, примерно в 5-6 километрах от нас. В нем оказалась и советская водка, и монгольская архи. Бутылка водки емкостью 0,76 литра по нашим деньгам стоила примерно 12 рублей, архи крепостью 38 градусов шла подешевле – рублей семь. Неведомых доселе тугриков у меня не было и в помине, но мордатый продавец-монгол охотно взял рубли, правда, обменный курс у него оказался грабительским. Вечером и водку, и архи опробовали. Безусловное предпочтение было сделано, конечно, до слез родному напитку, к тому же, в экспортном исполнении.
Через какое-то время на утреннем разводе полка мы узнали, что ленинские медали пришли, и будут вручаться завтра на торжественном построении. Обсуждая приятную новость, полк разошелся – кто нести службу, кто - рыть котлованы под фундаменты.
В обед, собрав кое-какие рубли, меня опять командировали в магазин. Вечером мы обмывали завтрашние медали. Было очень весело.
Здесь надо сказать, что наша палатка имела небольшой темный тамбур, вход в который закрывался с жилой стороны брезентовой шторой, а с улицы - легкой фанерной дверью. После какой-то по счету бутылки в эту дверь легонько постучали. После хорового и вполне гостеприимного приглашения в палатку вошел незнакомый нам старшина-сверхсрочник. Он кого-то разыскивал, но его поиски были однозначно обречены на неудачу: старшина был в доску пьян. Настроение у всех было дивное, старшине налили стакан водки и он, выпив его за наши медали, кое-как ушел. Минут через двадцать в дверь снова постучали и уже без приглашения в палатку вошел все тот же старшина. Его блуждающий взор алчно искал бутылку. Прервав задушевный разговор, все досадливо переглянулись, но еще полстакана ему все же налили. Выпроводив назойливого гостя, мы разлили очередную бутылку и тут Валька, настроение которого вдруг резко переменилось, буркнул:
- Еще раз придет – дам ему в торец!
В ту же секунду раздался стук в дверь. Валька выпрямился во весь свой двухметровый рост, сжал не хилые кулаки и под наше бойкое скандирование – «в торец, в торец» - шагнул в тамбур. Оттуда раздался звук тяжкого удара и падения тела, явно бесчувственного. Вернувшийся Валька поднял кружку и жестом пригласил нас последовать своему примеру. Но тут, под звук сдвину-той посуды, из тамбура, зажимая окровавленный нос, влетел начальник химической службы нашего полка капитан Слепнев. Все остолбенели. Окинув теплую компанию бешеным взглядом, он, не произнеся ни звука, резко повернулся и выскочил наружу. За ним выбежал командир моей роты химзащиты старший лейтенант Хоменко. Вернулся он задумчивым и сказал только:
- хотел ему объяснить, да он пьян в дым, может и не вспомнит...
Остатки водки допивали без энтузиазма.
Память у Слепнева оказалась отменной. Утром, до построения, он зашел в штаб и вычеркнул из списков награжденных и Хоменко, и меня, и второго взводного нашей роты - Сашу Горбенко.
Вечером мы обмывали блестящие медали однополчан из автороты – капитан Слепнев им был не начальник...
В сентябре того же года началась активная подготовка к совместным советско-монгольским военным учениям. На долю нашего полка выпало оборудование их командного пункта. Выбранная для него командармом точка располагалась на небольшой высотке километрах в ста от нас. Полковой инженер, пожилой уже подполковник Жих, прихватив с собой саперную роту, убыл выполнять поставленную задачу – вырыть котлован под довольно большой блиндаж, который, впоследствии, предстояло перекрыть камуфляжем и оборудовать всем необходимым.
Высотка оказалась каменистой, сложенной исключительно прочными свежими кварцитами. Саперы весь день долбили ломами глубокие шпуры, уже в сумерках набили их толом – по два килограмма в каждый - и рванули. Выгребать отпаленную породу в темноте было невозможно, и саперная команда вернулась в полк.
Продолжать работу на следующий день выпало моей роте, оказавшейся, на свою беду, дежурной. Возглавили рабочую команду все тот же под-полковник Жих и я.
Здесь надо сделать маленькое отступление. Жих был глубоко уважаемым мной офицером – порядочным, интеллигентным человеком и служакой в наилучшем смысле этого слова.
Саперы бодро орудовали кайлами и лопатами, а мы с подполковником грелись на осеннем солнышке, поскольку офицерам физическим трудом заниматься не подобает. Подошедший стрельнуть сигаретку солдатик протянул ко мне руку и поинтересовался:
- товарищ лейтенант, вы же геолог, это что такое?
Меня мгновенно прошиб холодный пот: в его ладони лежали ярко желтые обломки разбитой толовой шашки. Отказ!!!
- Бросай работу, - заорал я. Отойти в сторону!
Подполковник, задумчиво посмотрев в яму, поинтересовался:
- Кто-нибудь имел дело с взрывчаткой?
Увы, кроме меня, ни у кого такого опыта не было. Да, участвовать во взрывных работах мне приходилось, но отказы ликвидировать, конечно, не случалось. Если кто не знает, разборка отказов смертельно опасна и потому категорически запрещена. По правилам они ликвидируются подрывом накладных зарядов, но ничего необходимого для этого у нас с собой не было.
- Не побоишься, лейтенант? – поинтересовался подполковник... Приказать тебе я, конечно, не вправе...
Деваться было некуда – ехать в полк и возвращаться обратно было уже поздно, а приказы должны выполняться беспрекословно, точно и, самое главное, в срок.
В котловане нас с подполковником ожидал крайне неприятный сюрприз - отказов оказалось два. Взрывом соседних зарядов толовые шашки в смежных шпурах раздолбало на кусочки. В каком состоянии находятся электродетонаторы можно было только предполагать и предположения эти отнюдь не радовали. Любые детонаторы коварны по самой своей природе, даже целенькие они очень чувствительны к любому неосторожному воздействию. А тут…
Мы, едва дыша, начали осторожно вынимать по одному кусочки щебня и тола и, примерно через час, слава Богу, добрались до первого, а вскоре и до второго детонатора. Они были сильно помяты, но вполне работоспособны – в костре грохнули как полагается. Тол, сам по себе, как известно, абсолютно безопасен, работа закипела снова и к вечеру была успешно закончена.
Моя рота в учениях не участвовала и я, за многими армейскими заботами, быстро забыл об этой истории.
Дней, пожалуй, через десять-пятнадцать меня вечером неожиданно вызвали к командиру полка. Обычно от таких встреч добра не жди, поэтому шел я в штаб в некотором напряжении, хотя особых грехов за собой и не числил.
В кабинете командира, кроме него самого, сидели замполит полка, командир нашей роты и подполковник Жих. Я представился и весь ушел в ожидание.
- Товарищ лейтенант – начал командир – вот подполковник Жих написал рапорт о представлении вас к государственной награде, к боевой награде, как за участие в разминировании. Если я ему дам ход – вы эту награду, конечно, получите...
Он надолго замолчал. Молчали и все остальные.
- А вот что получим мы?
Командир обвел рукой присутствующих.
- Мы все, не обеспечившие безопасность взрывных работ и личного состава?
Ответа у меня не было.
- Ладно, идите, товарищ лейтенант. Мы подумаем, как вас поощрить.
Через несколько дней командир полка издал приказ, объявляющий благодарность всем отличившимся «в ходе подготовки и проведения совместных советско-монгольских учений». Лейтенанту Сенаторову в нем был посвящен персональный пункт, из которого следовало, что он за выполнение специального задания награждается ценным подарком. Перед строем полка мне торжественно вручили электрическую бритву «Нева» ценой 9 рублей. Работали эти бритвы с грохотом, брили плохо, я давно уже брился куда более приличным «Харьковом», поэтому «ценный» подарок я тут же отдал в солдатскую каптерку.
Много позже, в 1983 году, когда я уже работал во ВНИИгеолнеруде, страна готовилась отметить 10-летие с начала строительства БАМа. По этому поводу правительством СССР была учреждена юбилейная медаль «За строительство Байкало-Амурской магистрали». К награждению ею институт представил несколько наших сотрудников, разработавших «Программу обеспечения строительства БАМ и прилегающих к ней территориально-производственных комплексов строительными материалами», в том числе и меня. Представление это ушло в Москву, но осталось без каких-либо последствий. Через какое-то, кстати, довольно долгое время, о нем неожиданно вспомнил один из сотрудников Управления неметаллов Министерства геологии СССР.
- А знаешь, почему вы тогда не получили медали? Вы от министерства кого-нибудь в список включили, а?
Прошло еще несколько лет. В сентябре 1987 года заканчивалась моя трехлетняя командировка во Вьетнам. По этому случаю Главное горно-геологическое управление СРВ представило меня к награждению вьетнамской медалью «Дружба», а руководитель нашей группы советских специалистов – к Почетной грамоте Посла.
Никаких препятствий этим награждениям не виделось - в советской колонии я занимал довольно заметное положение и за все три года никаких замечаний не имел. Семья моя уже уехала, до моего отъезда оставалось буквально несколько дней и тут меня вдруг неожиданно вызвали к заместителю Советника по экономическим вопросам при Посольстве СССР в СРВ. Мы были с ним в добрых отношениях, и тем неожиданнее для меня было услышать с порога, что разговор у нас будет неприятный.
- На, читай – положил он на стол какую-то бумагу.
Это оказалась докладная на имя Посла (!), в которой сообщалось о том, что несколько дней назад я предложил ее автору поменять мои 400 долларов США на чеки Внешпосылторга, от чего он с глубоким возмущением отказался. Часть листа с подписью была загнута. В левом углу стояла резолюция Посла - «Советнику по экономическим вопросам: принять меры по Вашему усмотрению».
Надо сказать, что доллары на чеки и чеки на доллары меняли друг у друга, в общем-то, все, у кого в том возникала необходимость, в том числе и я, однако в те годы это считалось незаконной валютной операцией, то бишь, более чем серьезным уголовным преступлением. Тем не менее, за три года, прожитые мною во Вьетнаме, никого в этом еще не обвиняли. Так что дело пахло неясными, но явно нехорошими последствиями.
- Кто это написал? - взмолился я, когда ко мне вернулся дар речи - Я никому не скажу!
- Кошелек покажи.
По неписаным правилам всю валюту полагалось носить с собой, в гостинице ее оставлять «не рекомендовалось». Я достал кошелек и вывалил на стол 12 долларов, что-то около 70 чеков и знаменитые советские три червонца, дозволенные к вывозу за рубеж. Мой собеседник долго смотрел на деньги и, наконец, спросил:
- Так что, этого не было?
- Нет, не было.
Мой собеседник опять надолго задумался, потом взял листок, отогнул подпись и протянул его мне. Я обалдел! Донос подписал офицер из близкого окружения Главного военного советника! С ним я был едва знаком, так – «здрасьте
- до свиданья», за одним столом с ним ни разу не сидел. В жизни бы на него не подумал!
- И что теперь – растерянно спросил я?
- Решать будет Советник. Ты все равно на днях уезжаешь, высылать тебя в 24 часа смысла нет, думаю, что больших неприятностей не будет. Грамота Посла для тебя, конечно, накрылась – на, забери представление, можешь порвать, можешь оставить на память.
- Медаль тоже накрылась, подумал я про себя: все свои награждения, даже юбилейными значками, вьетнамцы в обязательном порядке согласовывали с нашим Посольством.
Я понимал, что момент для удара выбран очень расчетливо, что в оставшиеся до моего отъезда два-три дня никто не будет во всем этом разбираться и слушать мои объяснения тоже никто не будет. Да мне и не поверят! Совершенно не понимал я одного: кому и зачем это понадобилось?
Из Аппарата экономсоветника я поехал в Посольство. Человек, к которому я пришел, в силу своего очень высокого положения, уже был в курсе дела и сказал мне буквально следующее:
- не дергайся, не в тебя целились. Выслать тебя не вышлют, дела не за-ведут, в общем – забудь.
Легко сказать – забудь! Последние дни были непоправимо испорчены. На прощальный банкет, организованный вьетнамцами в ханойском ресторане «Зан Чу», я ехал совсем не в радужном настроении. Уезжало нас сразу несколько человек, всех ждали медали, лишь меня – недоуменные взгляды коллег.
Случилось чудо! Что-то дало сбой в системе! Мне все-таки вручили медаль! О грамоте я нисколько не жалел. Немногим ранее глубоко уважаемого всеми Бориса Николаевича Чаплина в кресле Посла сменил некий Качин - сосланный в Ханой первый секретарь Камчатского обкома партии. Грамота с его подписью была мне по барабану.
Лишь где-то через полгода я получил из Ханоя письмо, объяснившее кто и против кого разыгрывал гамбит, в котором мне отвели роль жертвуемой пешки, а также сообщившее, кто, в конце концов, выиграл так грязно начатую партию, но это уже совсем другая история.
После моего возвращения из Вьетнама в институте пошли награждения медалью "Ветеран труда". Я поинтересовался в отделе кадров, не пора ли осчастливить и меня, но получил ответ, что имеющих право на медаль очень много, массовое награждение не приветствуется, и моя очередь еще очень далеко. Надо ли говорить, что очередь эта до меня так и не дошла – и Советский Союз, и все его награды ушли в историю.
Да, кстати, когда мне на глаза попадается моя единственная медаль, вспоминаю я армейский стишок:
И на груди его могучей,
Сияя в несколько рядов,
Одна медаль висела кучей
И та - за выслугу годов...
Еще вспоминается, порою, оригинальная мысль, что о человеке можно судить не только по количеству наград, но и по их отсутствию. Тем и утешаюсь...
Мир тесен...
Что мир тесен, знают все. Знал это и я, не раз встречая своих друзей и знакомых в самых неожиданных местах, городах и весях. Однажды я попал и вовсе в невообразимую ситуацию. Через несколько лет после демобилизации из армии, оказавшись в Ленинграде, я остановился у своего однополчанина – Бори Романенко. Жил он на Петроградской стороне, на Ординарной улице в коммуналке семей на восемь-десять. Эта большая квартира, едва я в нее вошел, пробудила у меня какие-то странные чувства – лепнина на стенах и потолках, своеобразные оконные рамы и резные двери с бронзовыми ручками казались смутно знакомыми, только вот откуда? Ощущение «дежа вю» было полным, но мои мучительные попытки что-то вспомнить результата не давали. И тут я случайно разговорился с одной из Борькиных соседок. Узнав, что я геолог из Казани, она вдруг сказала:
- а у меня в Казани есть родственник, тоже геолог. Может быть, знаете – Боря Соловьев.
В моих мозгах сверкнула молния – я вспомнил все и сразу. Ну, во-первых, Борис – мой однокурсник, во-вторых - нас в один день призвали в армию, в третьих - мы оба начали службу в Ленинградском военном округе, в одной дивизии, но в разных полках и в разных местах. Как-то по служебным делам мы встретились в Ленинграде, собрались хорошенько отметить это дело, но Боря предложил сначала заехать ненадолго к своим родственникам… Я давным-давно забыл про этот мимолетный эпизод, но антураж квартиры, в которую мы с ним зашли на какие-то полчаса, застрял все-таки в дальнем углу моей памяти. И надо же было через несколько лет попасть в огромном трехмиллионном городе в ту же самую квартиру!
И все-таки что мир тесен так, что дальше некуда, я убедился, лишь поработав во Вьетнаме.
Отправляясь туда, я уже знал, что в Ханое живет со своим мужем сестра моего коллеги - Валерия Гонюха - Нина. Незадолго до моего отъезда он устроил нам с ней встречу в Казани, и я получил от нее на дорожку много полезных советов.
Встретились мы с Ниной в Ханое в первый же час, поскольку меня поселили в одном с ней подъезде гостиничного корпуса, правда, на разных этажах.
Следующим утром я вышел во двор гостиницы, и первым встреченным мной человеком была Люда Жукова – в Казани мы жили в соседних домах, наши дочери учились в одном классе и мы с ней часто встречались и на родительских собраниях в школе, и просто во дворе.
Через несколько месяцев, будучи в командировке в симпатичном курортном городке Куи Ньон, я вышел вечерком покурить на галерею, опоясывающую местную гостиницу. Вскоре рядом появился человек европейской внешности, тоже закурил и поинтересовался:
- Ты русский?
- Да, - ответил я.
- Откуда?
- Из Казани.
- О, у меня в группе есть твой земляк, пойдем, познакомлю.
Знакомить не пришлось – это был Саша Федотов из КазТИСИЗа.
В один прекрасный день пришло сообщение о том, что к нам в группу едет с Камчатки геолог по фамилии Коляда. Это навеяло на меня некие воспоминания. После третьего курса я проходил практику в Пенжинской экспедиции Камчатского ТГУ. В нашей партии техником-геофизиком работала Галя Барбашина. Сразу по возвращении из поля я гулял на ее свадьбе. Жени-ха звали Толя Коляда. С тех пор прошло 19 лет, фамилия эта, в общем, не редкая, но вдруг... Конечно, это оказались они – Галя и Толя!
Через какое-то время нам сообщили о приезде женщины-химика из Певекской экспедиции, что на Чукотке. Фамилия ее мне ничего не говорила. Из аэропорта ее привезли в Главное геологическое управление, а мне поручили все дальнейшее - довезти ее до гостиницы и устроить в номер. Из «Волги», к которой я подошел, раздался удивленный вопль:
- Пашка, ты чего тут делаешь?
В машине сидела Вера - лучшая подруга девушки, с которой я очень дружил в студенческие годы. В то время Вера училась на химфаке университета и фамилия у нее была совсем другая.
Как-то меня попросили встретить в аэропорту очередного едущего к нам специалиста. Он летел из Ленинграда работать в нашей подгруппе в Сайгоне. Виктор оказался моим ровесником, очень приятным парнем, мы быстро сошлись, я несколько дней водил их с женой по Ханою, проводил в аэропорт, а несколько позже, попав в Сайгон, остановился у них. Вечером мы, естественно, отметили мой приезд, разговорились и я, между делом, поведал, что детство провел в Псковской области.
- Я тоже долго жил в Псковской области - сказал Виктор. Мой отец работал лесничим в Локне.
- Так и я жил в Локне! В километре от нее, в Федосове. Ты когда там жил?
- С рождения и лет до пятнадцати.
- И в школе там учился? – замирая, спросил я.
- Конечно.
- А в начальных классах твою учительницу как звали?
- Прасковья Андреевна – недоумевая, ответил он.
- Привет, Витя! Мы же с тобой целый год в одном классе учились. В третьем классе.
Мы с изумлением смотрели друг на друга, пытаясь вспомнить давно прошедшее время, но, увы... Оно было подернуто уже непроницаемой дым-кой.
А дело было так: я гостил в Локне на летних каникулах у бабушки, осенью мать по каким-то причинам не смогла за мной приехать, и я год проучился в местной школе.
Еще через какое-то время, встретив в гостинице своего соседа, жившего в Казани в одном подъезде со мной, я уже не удивился: военный он человек, куда его послали – туда и поехал.
Вьетнамское эхо трижды аукнулось мне и дома.
Положили меня в обкомовскую больницу. Палата оказалась многоместной, койка - сложно устроенной, слишком высокой и крайне неудобной. Все это мне не понравилось. Вскоре подошел лечащий врач – молодой еще парень и, явно пытаясь что-то вспомнить, уставился на меня.
- А мы случаем в Сайгоне не встречались? – наконец спросил он...
Теперь уже мозги напряг я. Наконец, в них вспыхнул свет.
- Наиль?
- Ну, конечно!
Наиль был врачом советской колонии в Сайгоне. Мы провели там вместе всего один вечер, но уж в очень теплой, веселой, хорошо запомнившейся компании. Через полчаса меня перевели в двухместную, гораздо более удобную палату.
Мои друзья завели пуделя. Увидев это чудо природы, я загорелся и сразу начал выпрашивать первого же щенка. Наконец мне сообщили - собачку можно забрать у хозяина ее отца. Кстати, сказал мой друг, он тоже был во Вьетнаме, его Толя Корнилов зовут. Надо ли объяснять, что с Толей мы дружно жили в одной гостинице почти два года.
Несколько позже, по дороге из Голубого Залива в Казань, мой «Запорожец» насмерть заглох в лесу и, пытаясь оживить мотор, я, к тому же, посадил аккумулятор. Весь день шел дождь, было холодно, мы с пуделем промокли, замерзли, попутных машин, способных тащить меня по глубокой грязи, не было. Лишь под вечер появился долгожданный УАЗик. Шофер согласился отбуксировать меня только до поворота на Столбищи, поскольку от него ехал в другую сторону. На этом повороте я долго и безуспешно голосовал, пока, наконец, не остановил потрепанную «копейку».
- Подброшу только до Столбищ, - сказал водитель. Я там живу, а в Казань не поеду, права отобрали.
В Столбищах все машины ехали мимо, даже не притормаживая. Я уже собрался ночевать в промозглой машине, как вдруг ко мне подъехала все та же «копейка».
- Так я и думал – буркнул ее хозяин - что ты никуда не уедешь. Поехали ко мне, обсохнешь, согреешься, поешь, переночуешь, а утром решишь свои проблемы.
Он накормил меня, напоил чаем, и мы с ним разговорились. Услышав, что я геолог, он сказал:
- А я ведь тоже работал в геологии, в Карелии, в Чупе.
Безо всякой задней мысли я произнес:
- Когда я работал во Вьетнаме у нас в группе был один геолог из Чупы. Блюдник его фамилия.
- Так я у него и работал! - заорал мой собеседник. У Владислава Владиславовича! То-то ты мне сразу понравился!
Мне оставалось только развести руками.
ЧП в отдельном батальоне
Во время службы в армии я на несколько месяцев оказался прикомандирован к отдельному батальону химической защиты, стоявшему на окраине небольшого карельского городка. Командовал батальоном майор Земцов, по кличке Урка. Вид и, особенно, характер у него, действительно, были бандитскими. Солдаты боялись его, как огня. Встреча с майором заканчивалась для них, обычно, гауптвахтой, поскольку придраться он умел к любому пустяку. По этой причине, едва лишь Земцов выходил из штаба, территория военного городка мгновенно пустела.
В батальоне установилась жестокая дисциплина. Особенно строго соблюдался строевой устав. При встрече с самым паршивым салагой-ефрейтором солдат из дембелей за пять шагов до него переходил на строевой шаг и отдавал честь: все знали, что комбат любит наблюдать за жизнью части из окна своего кабинета. За всё время последующей службы такое мне больше нигде не встретилось. Гнет дисциплины вызывал у солдат естественное желание хоть как-то расслабиться. Видимо, поэтому, в день получки полови-на батальона бежала в самоволку и напивалась - порой до поросячьего визга. Ничего с этим Урка, как ни бился, поделать не мог.
Замполит Земцова, капитан Карташов, с большим трудом закончив некогда семь классов, начал военную карьеру рядовым срочной службы, остался на сверхсрочную, пробился в школу младших лейтенантов, а потом и на курсы политработников. Свои погоны он, в буквальном смысле, вымучил. У Карташова была весьма неординарная кличка - Пнём-Пень – именно так он называл на политзанятиях столицу многострадальной Камбоджи. Служба его двигалась к финишу, которого он ждал с нетерпением. Увольнение в отставку сулило ему заветные майорские погоны, право ношения военной формы и вполне приличную по тем временам пенсию.
Еще одним любопытным для наблюдения объектом был командир одного из взводов - лейтенант Толя Голубев. Ему было под тридцать и для кадрового взводного, имевшего за плечами военное училище, правда, среднее, он был явно староват. Полное отсутствие его продвижения по службе объяснялось, впрочем, просто. Сиреневой мечтой Толи было оборваться из армии, в которую он попал, по его собственным словам, из дурости. В те годы это было практически невозможно. Пытаясь достичь своей цели, Толя начал пить и бузотёрить ещё в училище, но отчисления так и не добился. Получая лейтенантские погоны, он с тихим ужасом понял, что гражданка ему светит лишь через двадцать пять долгих лет!
Попав в часть, Голубев пустился во все тяжкие – на службу неделями не ходил, алкал и водил к себе в офицерскую общагу девиц самого низкого пошиба, обязательно представляя их всем встретившимся по пути офицерам. У него был полный бант взысканий, предусмотренных Дисциплинарным уставом, полученных, к тому же, не по одному разу. Правда, на гауптвахту Толя был отправлен Земцовым лишь однажды.
Чтобы отсидеть свои трое суток (на большее майор права не имел) наказанному офицеру приходилось ехать поездом в Петрозаводск, километров за сто, причем за свой, а не за казенный счет, – в химбате офицерской гауптвахты не было. Голубев честно отбыл свой срок и, выйдя на свободу с чистой совестью, крепко отметил это дело в ближайшем ресторане. На выходе его встретил патруль и, после оживленной беседы, возвратил на гауптвахту уже на пять суток. Все Толины деньги остались в ресторане, поэтому домой он возвращался зайцем. На его счастье контролеры подошли к нему минут за десять до родной станции. Их было четверо, поэтому они, получив, правда, некоторые телесные повреждения, сумели доволочь Толю до привокзального отделения милиции, в котором его хорошо знали и даже, по-своему, уважали. На полпути до проходной батальона отпущенного с миром Толю встретил Земцов. Выйдя из машины, он поинтересовался:
- Где фуражка?
- Забыл надеть, товарищ майор, - ответствовал Голубев, что, в общем-то, было чистой правдой.
Вернуть Толю на гауптвахту Земцов не рискнул.
Всему приходит срок и, наконец, майор (уже майор!) Карташов, обмыв в стакане с водкой две большие звезды и приколов их на новенькие погоны уже не с одним, а с двумя просветами, уехал доживать свой век в родной Тамбов. А через неделю в батальон прибыл новый замполит. На груди новоиспеченного лейтенанта
Васи Тарасенко ярко сиял академический значок.
Мало кто знает, что в военные академии в советские времена принимали не только изрядно послуживших офицеров, но и выпускников школ. В основном это были, конечно, генеральские детки. Если выпускник высшего военного училища мог стать старшим лейтенантом лишь через три года, то «академику» для этого требовался всего год.
Васин папа – генерал Тарасенко - нес тяготы военной службы в Арбатском военном округе, то есть, в Москве, в Главном политическом управлении Советской Армии. Папин расчет был прост: всего через год службы в забытой Богом Карелии, но на майорской (!) должности, его красавец сын получает старшего лейтенанта и переводится на еще более высокую должность в хорошее теплое место.
Лейтенант Тарасенко едва успел представиться комбату, как неожиданно получил бразды правления батальоном в свои еще не натруженные руки – Земцов рано утром уезжал куда-то на весь день, его заместитель по строевой части лежал в госпитале, а зампотех был в отпуске.
Сразу после завтрака в кабинет к новому замполиту вошел Толя Голубев. Он был в отутюженной форме, гладко выбрит и круто благоухал «Шипром», хорошо отбивающим запах недавней опохмелки. Вежливо спросив разрешения войти, обратиться и представившись, Толя сразу взял быка за рога:
- тут вот какое дело, товарищ лейтенант. Майор Земцов приказал поощрить троих наших бойцов фотографией у развернутого Знамени части. Им скоро увольняться, а приказ до сих пор не выполнен. У нас фотографа нет, надо идти в город, в фотоателье.
Вася, слегка поразмыслив, принял чисто армейское решение:
- берите Знамя, часового, бойцов и – вперед!
Толю, мгновенно ответившего – «Есть!», - как ветром сдуло.
Часов в восемь вечера вернулся Урка. Я в тот день был помощником дежурного по части и ждал на КПП его приезда с большим интересом. Не могу сказать того же самого про дежурного по батальону, капитана Терещенко – тот ожидал его точно так, как осужденный на казнь ждет своего палача.
Комбата он завидел издали и, выскочив навстречу, начал свой доклад строго по уставу:
- товарищ майор, за время моего дежурства никаких происшествий не случилось...
Земцов, озабоченный какими-то проблемами, махнул, не глядя в его сторону, рукой и, уже взявшись за ручку двери, услышал сзади продолжение, выкрикнутое срывающимся петушиным голосом:
- за исключением....
Майор досадливо обернулся. На лице его ясно читался вопрос – «Ну, что там еще?»
Терещенко обречённо вздохнул и одним духом выпалил:
- пропали Знамя части, часовой с автоматом, лейтенант Голубев и трое солдат...
Не моему перу описывать реакцию Земцова. Впрочем, ее нетрудно представить, зная суровые строки устава: «При утрате Знамени части ее командир и все виновные в таком позоре подлежат суду военного трибунала, а воинская часть – расформированию».
Терещенко начал сбивчиво объяснять, куда и как пропало все им перечисленное, где и как потерянное весь день пытались найти. В этот момент в дежурку вошел румяный замполит. Видно было, что майор с огромным наслаждением распылил бы Васю на молекулы, но за его спиной, как тень отца Гамлета, маячила тень папы Главпуровца...
Придя, наконец, в себя и обретя дар речи, комбат заорал:
- дежурный взвод, в ружье!
Спустя десять минут машина с вооруженными солдатами и лично возглавившим их комбатом уже неслась в город. Первым делом облавщики подъехали к ранее дважды обследованному фотоателье. Оно все так же было закрыто, сторожа ему по штату не полагалось, прояснить ситуацию было не-кому. Городок начали прочесывать последовательно – все его злачные места, чепки и притоны Урка, благодаря богатому опыту, знал, как свои пять пальцев.
Увы, и Знамя, и люди пропали бесследно. Оставался последний шанс. В милиции удалось узнать адрес фотографа, поехали к нему домой. Именно здесь, в запущенной, пропахшей перегаром барачной коммуналке, нашли и Голубева, и возглавляемую им гвардию. Они, вместе с фотографом, лежали вповалку на грязном заплеванном полу, никак не реагируя на грубые слова и не менее грубые действия однополчан. Однако, ни Знамени, ни автомата в перевернутой солдатами вверх дном комнате обнаружить не удалось. Единственной удачной находкой был подсумок часового. В нем был один магазин с патронами, к счастью, полный.
Забрав с собой все найденные у фотографа ключи, поисковая команда рванула в ателье и там, в подсобке, к огромному облегчению, нашла скромно стоящее в уголке Знамя, подпертое автоматом Калашникова с примкнутым к нему вторым, тоже полным магазином.
Была уже глубокая ночь, когда хорошо погулявших солдат уложили на нары гауптвахты, а Голубева - на родную койку в офицерском общежитии. Дежурный взвод, сдав оружие, и отчаянно ругаясь, отправился спать.
На следующий день все получили по серьгам. Рев Урки был слышен, я думаю, километров за сорок... От его угроз слабонервного человека запросто мог хватить инфаркт. Здание штаба трясло почище, чем Ашхабад в сорок восьмом году. Но все, собственно, обошлось почти бескровно. Присутствовавший на разборке Вася оказался вообще не задет катаклизмом, солдаты получили по десять суток «губы», а Толя – восемнадцатое, кажется, предупреждение о неполном служебном соответствии. Несмотря на весьма затейливую режиссуру, его безумная надежда опять не оправдалась - раздувать дело было совсем не в интересах ушлого комбата.
Несколько дней спустя перед строем батальона Урка выпускал остатки пара – медленно, с наслаждением, рвал на мельчайшие кусочки, заботливо полученные кем-то в ателье фотографии поощренных и пускал их по ветру. Кстати говоря, где-то через неделю, один из них показал мне свое воскресшее из небытия фото на фоне едва не пропавшего Знамени.
- А, фотограф нам еще напечатал, - в ответ на мой недоуменный взгляд сказал он. И мечтательно добавил – «Лихо мы тогда погудели...».
Много позже я узнал, что Голубев все же добился своего. Находясь в отпуске, он, будучи в парадной форме, на глазах изумленных пассажиров трамвая, нагло залез в сумку какой-то женщины и вытащил из нее кошелек с тремя рублями. Трибунал учел смягчающее обстоятельство (Толя был безупречно трезв) и отвалил ему, как бы в насмешку, год «химии», а в качестве дополнительного наказания лишил так тяготившего его воинского звания и уволил из армии к чертовой матери. Не знаю, как у него сложилась дальнейшая жизнь, надеюсь – хорошо.
Где ты, Льоня?!
По окончанию университета меня призвали в армию, выдали подъемные и перед началом службы предоставили неплохо оплаченный отпуск с бесплатным проездом в любую точку Советского Союза, а оттуда до Ленинграда, где я должен был получить назначение в часть. Из всех возможных точек для отдыха я выбрал Крым. Компанию мне составили двое друзей; один из них прихватил с собой жену.
Добравшись из Симферополя до Ялты, мы сложили свои пожитки на тротуаре неподалеку от автовокзала и стали расспрашивать аборигенов о том, где лучше всего устроиться: мы предполагали поставить палатку где-нибудь у моря.
Неожиданно около нас притормозил автобус с надписью «Вахта» и из него с криком:
- ребята, а что вы тут делаете? - выскочил наш казанский приятель Леня Парфенов, в то время студент Казанского инженерно-строительного института.
- Да вот, отдыхать приехали. А ты здесь как оказался?
- А я на практике, канализацию тянем по Южному берегу. Вы где жить собираетесь?
- Хотим в палатке, но пока не знаем, куда податься.
- Слушайте, у нас в центре Мисхора стоит строительный вагончик, Если хотите – живите, там две комнатки, в них пусто, мы в тамбуре кое-какой хлам держим, там почти и не появляемся, мешать вам не будем. Место отличное: до моря - два шага, напротив – столовая. Мы, кстати, сами в таких же вагончиках живем. Километр труб протянем – дальше переезжаем.
Об этом можно было только мечтать! Мы загрузились в вахтовку и через полчаса уже осваивали свое жилище, стоявшее на небольшой площади в тени огромного дерева. Виктор с Надей заняли одну комнату, мы с Володей – вторую. Все оказалось точно так, как говорил Леня.
Отдых протекал дивно. С утра один из нас шел к столовой. Около нее уже стояла запотевшая квасная бочка, но не с квасом, а с ледяным сухим вином. Трехлитровая банка дешевого – рубль литр!, но безумно вкусного рислинга весьма украшала наш скромный завтрак, после которого мы отправлялись на пляж. Обедали мы в столовой, а ужин съедали обычно у себя, запивая его дивным «Алеатико», каким-нибудь мускатом или добрым портвейном.
Так прошли две недели.
Однажды вечером вместо обычной пары бутылок вина было выпито три, а может и четыре. Компания наша стала шумной – делились впечатлениями, рассказывали анекдоты… И тут в дверь вагончика кто-то осторожно, но властно постучал. Неожиданными гостями оказались два милиционера, довольно любезно попросившие нас предъявить документы. Я выложил свои офицерские бумаги, ребята – паспорта.
- А на каком основании вы живете в этом вагончике?
- Друзья предложили, вот и живем. А что, нельзя?
- Нельзя.
Не вдаваясь в дальнейшие объяснения, милиционеры вернули нам бумаги и удалились. Чем все это закончится, было непонятно, забивать себе голову предположениями желания не было, и мы легли спать.
Утром мы, как обычно, ушли на пляж. Около полудня мы поднялись от моря к нашему вагончику, чтобы одеться и пойти в столовую пообедать. Но…! Вагончика под деревом не было! Мы тупо осмотрели то место, где он стоял, и перевели изумленные взгляды друг на друга. Наша одежда, вещи, документы, деньги, купленные на днях обратные билеты, в общем, все-все, находилось неизвестно где. На нас были только плавки, на Наде - весьма легкомысленный купальник. Была у нас еще маска с трубкой для подводного плавания да ключ от уехавшей в неизвестном направлении двери. Хуже всего было то, что мы представления не имели, где в данный момент живут и трудятся хозяева вагончика.
И тут мой взгляд случайно упал на дерево, под которым еще несколько часов тому назад стояла наша скромная обитель. На один из его сухих сучков была наколота грязная мятая бумажка. Я схватил ее как последнюю надежду. Да, это было послание, адресованное нам. Текст его оказался предельно лаконичен: «Бутка в санаторие имени Боброва. Ищите Льоню». Где этот санаторий и где искать Льоню было неясно.
Расспросы встречных-поперечных долго были безрезультатными: днем аборигены Крыма по улицам ходят редко. Наконец нам попалась ветхая бабулька, которая знала местность.
- Деточки, санаторий имени Боброва очень далеко, за Алупкой. Туда ходит семьдесят восьмой автобус.
То, что в санаторий ходит автобус, радовало. Проблема была в том, что в плавках, а тем более в бикини, в автобусе в те времена даже в Крыму ездить было как-то не принято. Кроме того, заплатить за проезд четырех человек было ну абсолютно нечем. Однако и деваться было некуда.
Нетрудно представить состояние, в котором мы садились в автобус. В порядочно набитом салоне я, избегая изумленных взглядов попутчиков, долго объяснял кондукторше ситуацию, в которую она никак не могла врубиться – то ли из-за жары, то ли по природной несообразительности. К счастью, она оказалась доброй женщиной и не высадила нас на ближайшей остановке. Правда, предупредила, что в случае чего с контролерами мы будем объясняться самостоятельно. Бог нас от них миловал.
Пассажиры вели себя по-разному. Одни смотрели на нас с возмущением, но молча, другие громко и деловито рассуждали о том, что современная молодежь совсем распустилась и обнаглела. Мужик в белом кителе, очень похожем на сталинский, едва войдя в салон, с порога потребовал гнать нас из автобуса в три шеи моченым колом, но мы как раз уже приехали.
В санаторий нас не пустили, очень четко объяснив, что нашего вагончика у них не было, нет и быть никак не может - здравница оказалась туберкулезной. Оставалось только повеситься на ее воротах, но у нас не было ни веревки, ни мыла.
Санаторий стоял одиноко, посреди какого-то неухоженного пустыря. Не так далеко от него, на самом берегу, виднелась вышка пограничной заставы. Безумная надежда родилась в моей голове. Я вспомнил, что я, как человек военный, зарегистрирован в военной комендатуре. Может быть, армия придет нам на помощь?
У проходной стоял дежурный сержант, которому я принялся рассказывать нашу долгую печальную историю о Льоне и необходимости его срочно разыскать, постепенно подводя его к мысли о принятии какого-то решения. Услышав про вагончик, он вдруг оживился и сказал:
- да вон там какой-то вагончик сегодня утром поставили у нашего забора, вон там, за углом, справа. Может ваш?
Мы со всех ног кинулись направо. Да, это был наш вагончик! Наш, родненький!
Неделю мы жили под боком у пограничников. Они нас вопросами не донимали, даже пускали на заставу набрать воды. А тут и отпуск кончился…
СКАЗКА ПРО ПОЖАРНУЮ МАШИНУ,
придуманная папой по просьбе Пети
В тридевятом царстве, в тридесятом государстве была большая-пребольшая фабрика игрушек. Однажды на ней сделали красную пожарную машину. Потом ее положили в красивую коробку и отправили в большой-пребольшой город. В нем был большой-пребольшой магазин, в котором продавались разные игрушки. Там были куклы, собачки, кубики, зайчики, пистолетики, самолетики… А посреди магазина стояла огромная корзина в которой лежали разные машинки – Лады, Жигули, Тойоты, КАМАЗы, Газели, Волги… В эту корзину попала и красная пожарная машина.
В магазин приходили дети, мальчики и девочки. Большие дети приходили одни. Маленькие дети приходили с мамами или с папами, а некоторые и с мамой, и с папой вместе. Все дети покупали игрушки, многие покупали разные машинки, но никто не покупал пожарную машину. Ей очень хотелось, чтобы ее купил хороший добрый мальчик, принес ее к себе домой, играл бы с ней целыми днями, а вечером, ложась спать, брал бы ее с собой в кроватку. Но ее все не покупали и не покупали, и пожарная машина горько плакала по ночам:
- Неужели я такая плохая, что никому не нужна, неужели я такая некрасивая? Ведь у меня даже лестница есть…
Но вот, в один прекрасный день в магазин пришел маленький мальчик Петя со своим папой дядей Пашей. Они возвращались домой из зоопарка, и Петя сказал:
- Папа, а помнишь, ты обещал купить мне машину?
- Конечно, помню, сынок, пойдем в магазин прямо сейчас и купим, сам и выберешь ту, какая тебе больше всех понравится.
И они пришли в большой игрушечный магазин.
Пожарная машина увидела Петю, и он ей сразу очень даже понравился. Она подумала:
- Какой хорошенький, воспитанный, послушный мальчик. Вот было бы здорово, если бы он купил меня, принес к себе домой, играл бы со мной целыми днями, а вечером, когда придет время ложиться спать, брал бы меня с собой в кроватку!
Пете тоже очень понравилась красная пожарная машина. Он подбежал к корзине, схватил ее и закричал на весь магазин:
- Папа, папа, мне вот эта машина нравится! Купи мне ее, пожалуйста!
И папа купил Пете пожарную машину. Петя принес ее домой, играл с ней весь день, а вечером, ложась спать, взял ее с собой в кроватку! Потом Петя нечаянно сломал пожарную машину, но папа ее починил, и еще долго она была любимой Петиной игрушкой, пока совсем не сломалась.
Вот и сказочке конец, Петя слушал – молодец!
Незабываемый Вьетнам
Дорога во Вьетнам оказалась для меня извилистой. Поехать в эту страну мне предложили в 1982 г., пообещав должность специалиста по строительным материалам. Никто из нашего института там не работал, ездили в Алжир, Афганистан, Монголию, на Кубу… По этой причине условия предстоящей работы и жизни были для меня загадкой, но согласился я не раздумывая.
Начался долгий процесс оформления – анкеты, характеристики, справки, партбюро, комиссия райкома партии и так далее. Все было пройдено, но… Меня неожиданно вызвали в «Зарубежгеологию» и огорошили, мол, Вьетнам подождет, срочно нужен руководитель группы советских геологов в Гвинее-Бисау, давай быстрее переоформляйся. Вариант был ещё более экзотическим, но раздумывать было некогда, тем более что отказ от такого предложения вполне мог сделать меня по линии этой организации невыездным.
Все началось по новой, но в существенно усложненном варианте (напомню, что Гвинея-Бисау, в отличие от Вьетнама, не входила в социалистический лагерь). Через какое-то время новые документы ушли в Москву, и снова началось ожидание, которое я занимал изучением португальского языка и того немногого, что удалось найти об этой, впрочем, небезынтересной, стране. Увы, моя кандидатура была вскоре отвергнута по очень простой при-чине – нет опыта руководящей работы за рубежом.
В утешение мне сообщили, что я остаюсь в резерве, могу быть востребован в любой момент, и перестали тревожить. Прошел год, пошел другой… В сентябре 1984 года, собираясь на полевые работы на Камчатку и Командоры, я на всякий случай позвонил в «Зарубежгеологию».
- Какая Камчатка? – буквально завопил куратор! – Я тебе билеты взял в Ханой на девятнадцатое число!
На все про все была ровно неделя! Оформление последних документов, непростые сборы (с собой надо было везти все, вплоть до стирального порошка, ложек и вилок)… Проблему с билетами на поезд до Москвы пришлось решать через обком партии! Но в понедельник я был в Калошином переулке, где в двух небольших зданиях размещалась тогда «Зарубежгеология».
- Вы что, всерьез надеетесь улететь в среду? – поинтересовались в отделе кадров. – Вам еще надо в Госкомитет по внешнеэкономическим связям, на собеседование в ЦК КПСС…
Каким-то чудом, ценой резвой беготни и определенной удачливости все мне удалось. Шереметьево, посадки в Ташкенте, Карачи, Калькутте и вот уже огромный ИЛ-86 плавно разворачивается над Красной рекой и заходит на посадку на аэродром Ной Бай. По только что построенному двухъярусному красавцу мосту Тхан Лонг въезжаем в пригороды Ханоя. Запруженные велосипедами улицы, бесконечные ряды ларьков и лотков со всякой дребеденью (как я все это вспоминал в начале девяностых!), древние трамваи и, наконец, гостиница для иностранных специалистов Ким Лиен. Семь четырехэтажных корпусов по обе стороны центральной аллеи и крытая галерея над тротуаром вдоль нее, защищающая прогулки в сезон дождей. Довольно большая комната в двухкомнатном номере на первом этаже.
Группу советских специалистов-геологов при Главном геологическом управлении СРВ возглавлял Виктор Иванович Гарань, всю жизнь проработавший на Колыме. Он производил должное впечатление – статный, седой, с крупными правильными чертами лица. Профессионал, спокойный, добро-душный, но требовательный человек, никогда не повышавший голоса. Выяснив обо мне все, что его интересовало, он сказал, что у вьетнамских коллег серьезных проблем со строительными материалами нет, и они надеются, что я соглашусь курировать работы по всем неметаллам. Состояние у меня стало почти шоковым. Кое-что о прочих неметаллах я, конечно, знал, но было ясно, что добирать знания придется уже по ходу дела. К счастью, немного специальной литературы я привез с собой, что-то осталось от моих предшественников, а в ГГУ оказалась прекрасная научная библиотека с множеством книг на русском языке.
Пара дней ушла на распаковку багажа и устройство в гостинице. Рабочие будни начались с обязательного «бананового» (в смысле безалкогольного) приема у руководства ГГУ – зеленый чай и фрукты…
Начальником ГГУ в те годы был Чан Дык Лыонг – высококлассный профессионал и просто интереснейший и интеллигентнейший человек. Он учился в Советском Союзе и великолепно, почти без акцента, говорил по-русски. В начале шестидесятых он вместе с А.Е. Довжиковым, А.И. Жамойдой и другими нашими геологами участвовал в работах по составлению первой полумиллионной геологической карты Северного Вьетнама, стал одним из авторов монографии «Геология Северного Вьетнама» - моей настольной книги на ближайшие три года. Примерно через пару лет Чан Дык Лыонга назначили первым вице-премьером страны, потом премьер-министром и, наконец, избрали Президентом Вьетнама. С этой должности он несколько лет назад и ушел на пенсию.
За чаем, в первую очередь поинтересовавшись здоровьем семьи, а потом уже опытом работы, Чан Дык Лыонг вкратце пояснил чего от меня ждут. Основной моей задачей предполагалось участие в составлении пообъектных планов геологоразведочных работ на неметаллы. В числе наиболее проблемных для Вьетнама видов сырья он назвал пирит, необходимый для производства серной кислоты и последующей переработки в удобрения лаокайских апатитов, пещерные фосфориты, барит и сорбенты для предполагавшегося к строительству завода по переработке нефти, добываемой на южном шельфе страны.
Началась повседневная работа. Ситуация во вьетнамской геологии очень напоминала нынешнюю российскую. Денег на всех очень сильно не хватало, поэтому за включение «своих» объектов в планы геологоразведочных работ между начальниками экспедиций шла самая настоящая борьба. Роль третейского судьи для меня была нелегкой. Со всеми вьетнамскими коллегами сложились добрые отношения, поэтому то или иное решение надо было очень тщательно и убедительно обосновать, стараясь никого не обидеть.
Обязательные выезды на предлагаемые объекты, несмотря на серьезную охрану, иногда были небезопасными. Кое-где еще сохранились минные поля. Красивые итальянские мины в ярко-желтых пластмассовых корпусах, не фиксируемых металлоискателями, вьетнамские саперы складывали вдоль узкой разминированной тропы. На юге действовали банды сепаратистов, о которых наша пресса никогда не писала. В одном из маршрутов по трудно-проходимым джунглям мы едва не натолкнулись на огромную – на взгляд не меньше тонны - невзорвавшуюся американскую авиабомбу. Тем не менее, такие выезды были очень интересными и, порой, весьма экзотичными.
По прошествии многих лет вспоминаются, конечно, лишь самые яркие рабочие эпизоды.
В конце одного из маршрутов по провинции Тхань Хоа невдалеке от границы с Лаосом мы с вьетнамским коллегой (и, по совместительству, переводчиком) вышли к деревушке из десятка больших двухэтажных бамбуковых хижин, крытых пальмовыми листьями. Высыпавшие навстречу местные жители пригласили нас в дом. Первый этаж хижины занимал хлев с буйволами и прочей домашней живностью, а второй представлял собой единственную комнату, в который жили все вместе члены явно немаленькой семьи. Щелястый пол из цельных стволов бамбука, хорошо пропускающий запахи хлева. Мебели – никакой, кое-какая одежонка развешана по стенам, нехитрая домашняя утварь – расставлена вдоль них, тут же многочисленные постели – циновки, плетеные подушки, лоскутные одеяла. Посреди комнаты в невысоком коробе, набитом глиной, горел костерок, дым которого уходил вверх прямо через закопченный потолок. В подвешенной над огнем посудине варились клубни маниоки.
На шустро расстеленную циновку женщины поставили какую-то еду, и нечто вроде казана, наполненного мутной белой жидкостью. Мужчины уселись в кружок и пригласили нас к импровизированному столу. Мы достали свое – тушенку, сгущенку, рыбные консервы, хлеб. Казан оказался со слабенькой рисовой бражкой. Тянули мы ее по очереди через общую для всех бамбуковую трубочку. О вкусе – лучше не буду. Беседа шла чинно и, в общем, обычно: как здоровье, как семья, как дети, откуда вы, куда и зачем?
Когда все было выпито и съедено мы стали прощаться.
- Не могли бы вы немного подождать? – попросил хозяин дома.
- А в чем дело?
- Понимаете, из соседней деревни вышел дедушка, ему 90 лет, но он никогда не видел белого человека.
Мы, конечно, остались. Дедушка, появившийся примерно через полчаса был очень колоритен: весь в белом, совершенно лысый, но с длинной, по грудь, белоснежной тощей бородкой а ля Хо Ши Мин. Последовали все те же расспросы, мы достали заначенную на всякий пожарный случай бутылку «Столичной» и дедуля смело принял на грудь граммов тридцать водки.
Настала наша очередь расспрашивать.
- Дедушка - спросил я – а вы в Ханое бывали?
- Нет, не был ни разу.
- А в Тхань Хоа?
Столицу провинции дедуля, как оказалось, тоже не посещал.
- Ну, а в Ба Тхыоке?
Дед отрицательно покачал головой. До этого райцентра было не больше 15 километров, но за всю свою долгую жизнь наш собеседник никогда не уходил от родного дома дальше соседних деревушек.
Мы вышли на улицу и стали прощаться. От реки к деревне по узкой крутой тропинке поднималась женщина. За ее спиной на манер рюкзака вздымался толстый двухметровой длины бамбуковый ствол.
- Это ведро, она воду несет – пояснил мой напарник.
Ощутимо пахло каменным веком. Все воспринималось как цельная картина, но ее неожиданно смазала сюрреалистическая деталь – над речкой с ревом низко-низко промчались два истребителя МИГ-25.
Дни шли за днями, решались одни проблемы, возникали другие. Удачно решился вопрос с баритом. У реки Дай, аллювий которой был почти весь из барита, наконец нашли его коренной выход и начали поисковые работы, плавно перешедшие в разведку. Получены обнадеживающие результаты по пириту, графиту, фосфоритам, бентонитам…
Между основными делами я поучаствовал в составлении местным НИИГГиМСом первой металлогенической карты СРВ полуторамиллионного масштаба, написал для ее объяснительной записки раздел по неметаллам. Этот объемистый труд вьетнамские геологи преподнесли в качестве подарка VI съезду Компартии Вьетнама. Написан раздел по неметаллам для солидной работы «Минеральные ресурсы Юго-Восточной Азии», опубликованной на русском языке в Праге уже после моего возвращения на родину.
Впечатлений от Вьетнама и его чудесных, фанатично трудолюбивых людей осталось множество. Сказочные пейзажи залива Ха Лонг – восьмого чуда света, многокилометровые пустынные пляжи со склоняющимися к морю кокосовыми пальмами, сахарно-белые дюны чистейшего кварцевого песка к югу от Дананга, пещеры со сталактитами, сталагмитами, натеками мраморного оникса и тучами летучих мышей, настойчиво воспроизводящих запасы фосфоритов.
Экзотические цветы и фрукты. Немедленно опробованы доселе неведомые кокосы, манго, дуриан и папайя. Помните, у раннего Жванецкого – «Давайте спорить до хрипоты, до драки, о вкусе устриц и кокосовых орехов! С теми, кто их ел!». Было очень приятно причислить себя к числу этих счастливчиков.
Тайфун «Агнес» в ноябре 1984 года, равного которому по силе не было аж 99 лет: страшная гроза, одновременно в небе тысячи молний, оглушающий непрестанный гром, светло как днем, дикий ливень всю ночь. К утру моя комната затоплена, в ней плавают чемоданы и коробки с барахлом, вода на территории гостиницы стоит выше колен. Эвакуация на третий этаж. Пару дней ждем спада воды. Дождавшись, идем к своим машинам, шугая плывущих навстречу змей. Они заползают на деревья и повисают на них как шланги, намотав хвосты на подходящие ветки. Приезжая на работу моем ноги водкой (!), предохраняясь от вполне возможной заразы. Такое не забывается.
В Ханое - неповторимый (особенно по запахам) рынок Дон Суан, Шелковая улица, озеро Возвращенного меча, мавзолей Хо Ши Мина, старый мост через Красную реку, спроектированный тем самым Эйфелем, театр, приблизительно скопированный с парижской Гранд Опера… Бурная, не всегда понятная жизнь горожан, проходящая в основном прямо на тротуарах – в доме вьетнамцы лишь работают и спят.
Французские еще доты на перекрестках дорог, остовы гигантских деревьев, опрысканных американскими дефолиантами, наполовину скрытые резво поднимающимся подлеском. Далат – город, где стоит родиться и умереть: высота над уровнем моря 1500 метров, вечная весна, круглый год температура 22-25 градусов при нормальной влажности и никаких москитов – спишь без полога с открытым настежь окном. Широкие улицы легендарного Сайгона – жемчужины Юго-Восточной Азии.
Паромные переправы через могучие – километров по пять - рукава Меконга в его предельно населенной дельте и там же последний маршрут, прошедший прямо по деревенским огородам – брали пробы глин, надеясь на выявление бентонитов.
А разве забудешь съемки во вьетнамском историческом кинофильме с рабочим названием «Огонь горит на горизонте» об антифранцузском восстании под руководством Де Тхама? Небольшая, но интересная роль французского офицера. Жаль, фильма целиком увидеть не удалось, только некоторые отснятые куски.
Вспоминаются вьетнамские геологи, в первую очередь, конечно же, мои друзья-нерудники – Хоанг Тхе Нгы и Чан Суан Тоан – первый кандидат наук, защитившийся в Ханое. Руководитель отдела иностранных специалистов Данг Минь Дык, переводчица Ван, прочно вбившая мне в голову азы своего невероятно сложного языка. Водитель моего «Москвича» Туи, возивший меня года два и ставший за это время почти братом. Он примчался проводить меня в аэропорт прямо из больницы, оставив в реанимации внезапно тяжело заболевшую жену.
Вспоминается, конечно, и наш большой – около 100 человек – дружный интернационально-советский коллектив – Витя Гуляев, Толя Сардык, Саша Устимов, Толя Джумайло, Володя Овечкин, Болат Серикбаев, Паша Емуранов, Боря Бут, Валя Лайпанова, Наиль Латыпов, Юрий Маймин, Захид Исаев, Оля Зыктина, Боря Баласанян… Всех не перечислить. Иных уже, увы, нет, другие далече, да еще и в разбежавшихся в разные стороны странах.
Вернулся я в самый разгар перестройки. Стоит ли говорить, что история нашей группы в частности и советско-вьетнамского геологического сотрудничества в целом очень скоро и очень печально закончилась. Осталась память о маршрутах, пройденных по джунглям, горам и саванне плато Тэй Нгуен, о встреченных людях, профессиональных спорах и задушевных разговорах, осталась уверенность, что наш совместный труд не пропал даром, осталась надежда хотя бы еще раз побывать в полюбившейся навеки прекрасной стране. Пусть даже туристом…