Живу там, где не тускнеет свет

               

Все выходные я - в деревне. Мне кажется, что весеннее  движение соков в оживающем мире возвращает  меня к полнокровной  жизни. Я уже не ощущаю изнуряющего жжения в груди, которое не дает покоя, когда находишься в городской квартире, в  каменном мешке, где даже великолепные бытовые удобства, рукотворный   комфорт, к чему стремился всю  жизнь, не устраняют приобретенной сердечной боли. 

Почему в деревне уходит боль? Трудно  определить, почему становится легче. Первое, что приходит на ум, так это то, что исподволь съедает сердечную мышцу, награждая её невидимыми рубцами, - собственная тщета. Она порождает суету сует, после которой вдруг обнаруживается вся её напраслина:  видимость того, ЧТО ты  желал,  на поверку  оказывается  мелочным, в сущности, не нужным ни тебе, ни миру.

В городскую квартиру, так или иначе, прорываются средства  массовой информации, которые и плодят беззастенчивую суету сует, ту напраслину, которая съедает, как ржа, то здоровое, что у тебя еще жило вкупе с врачующей совестью. А жизнь мгновенна, и за  мгновенный её срок  не исчерпать того, что, обозвав жизнью, мы тратим на добывание средств. Для желудка, например, и иных телесных удовольствий. Прав  поэт Николай Переяслов, сказавший: «Нам столько свыше нам дано, что стыдно жить, трясясь над пятаками!... Владеют нами суета сует, пустые страсти и томленье духа. Где сила денег – там тускнеет свет, Где сила власти – там не встретишь друга».

Деревня, земля, сыновняя забота о ней, обихоженный тобой кусочек пашни может, хоть на время, переменить в твоей судьбе многое. Проходит сердечная боль, во всяком случае, её не замечаешь; растворяются, улетучиваются тщетно-суетные мысли и позывы.

День в деревенском доме начинается не так, как в городской квартире. Он розовым рассветом ломится в окно. Розовым отсветом отсвечиваются и хаты, и сады, и луга, где с ночи осели туманы, и ракитовые кроны у серебряно булькающего ручья, и даже роса на черной пашне моего огородика.
Легкий верховой ветерок, как детский вздох, касается свежих листьев молодого осинника, выросшего на пустыре, и я по ним легко определяю направление, откуда  идет утреннее дыхание.

В хате просторно и уютно. Каждое стекло в окне ловит отблески розового рассвета. Чтобы волглость  не одолела, разжигаю печку.  Печка весело трещит ракитовыми поленьями, и нет под  сердцем  никакой тяжести, и зреют силы, которые я обязательно распределю так, чтобы их хватило на весь трудовой день на огородике, во дворе, где меня ждет коса, чтобы лужайка не заросла до самого колодца, из которого я принесу водицы для самовара. Самовар обязательно засипит, а потом зашумит и забулькает кипятком, с помощью которого я заварю  из прошлых запасов кипрея пахучий чай.  Под потолком неокрашенной террасы повиснет синий самоварный дым, перемешанный с терпким запахом иван-чая. 

А дальше – работа. До усталости в спине.
Вспомнится рубцовское: «Дремлет на стене моей / Ивы кружевная тень, / Завтра у меня под ней Будет хлопотливый день! / Буду поливать цветы, / Думать о своей судьбе, / Буду до ночной звезды /  Лодку мастерить себе..».

И так станет легко и сладко в груди, а душе чисто и ясно, что готов  врасти корнями в ту землю, где две молодых березки, посаженные мною у дома, чтобы с ними стоять вечно, принимая на себя их зеленую ласку и белый свет, который никогда не тускнеет.