Глава 11
Сестрички
С некоторых пор начали поступать весточки из родных мест. Аннушка с большим опозданием узнала о смерти родителей, сначала отца, а следом за ним и матери, жестоко тосковавших по дочери и внучкам. Бедных старичков своих, голодавших-холодавших вместе со всем хуторским людом и всей многострадальной землей. Чем могли, они внученьке старшей помогали. Хотя чем, кроме немногословной любви своей, могли поддержать Анфису, сиротинушку при живых отце и матери.
Дед и бабушка ждали внучку, как солнышка на небе в пасмурный день. А самой Анфисе нечасто удавалось навестить стариков, - хозяйство было небольшим, но требовало всего долгого дня. Потом народился Васятка, сыночек-вьюночек, беспокойный, болезненный, - тут уж совсем не сбежишь из дома. Когда-когда, особливо по лету, могла сходить вместе с сыном до деда-бабы. Те рады-радехоньки, мальчонку с рук не спускают, на внучку охают: «Вот ты уж и мать, Анфиса, а все как девчонка. Ни жириночки на тебе, да и то - с чего б этому добру взяться. Похлебай щей хоть горяченьких, дай Василечка подержим, потетешкаем».
Дома с дитем малым недолго Анфиса сидела - в колхозе нужно было работать, а свекровка за двором и внуком смотрела. На работах ломалась девчонка, но тут уж не ее воля, никто и не спрашивал, хочет ли - может ли. Да и тут на большое лихо хоть одна маленькая радость - упавшие и не подобранные колоски, хоть и малая жменька. В самые голода и пучок колосков, подобранных на поле, помогали Васятку от цепких лап безносой удержать. Потом, уже в начале пятидесятых, когда она, наконец, сможет приехать и мать с отцом проведать, расскажет им уже во всех подробностях, как оно там было. А они будут слушать с черными глазами, не прерывая ее рассказа, когда она, давясь рыданиями, в первый раз сможет рассказать обо всем, о чем долго молчала, о спрятанном на дне души, ведь у них в роду не принято было «жалиться», но тут был особый случай - рядом были ее самые родненькие, и кому, как не им, было открыть так долго невыговариваемые слова боли, муки и пережитых страхов. Как отработав долгий день на поле, возвращалась в холодный дом, собрав по дороге, воровато озираясь, редкие упавшие колоски и, чтобы никто не увидел и не отнял, или, что страшнее, не доложил (а это верная тюрьма и ребенок-сирота) несла она это украденное сокровище прямо в исподних штанах, в тайной надежде, что хоть там не проверят, не поймают воровку за руку. И как, придя домой, высыпала прямо из этих рейтуз колючие колоски с невысыпавшимися зернами. Готовила из них скудную похлебку, кормила сына, обнося себя, как испокон веку делают все матери земли. Как подвывала неслышно для всех, качая маленькую зыбку, повторяя когда-то слышанные от мамушки слова: «Да ты же жалкий мой, да ты мой сладкий! Спи, сыночек, сердечко мое теплое!»
Рассказала Анфиса и о том, как ломалась на работах вся мужнина семья и никак не могла выбиться из нищеты, как хворали, голодали-холодали. Про мужа своего не сказала дурного слова, хотя молодой ее супруг оказался совсем не готовым к роли мужа и отца семейства, да и «не нагулялся», как сказал потом сам, до свадьбы. Свекровушка ее и материна заветная подружка Авдокея жалела юную невестку, пеняла сынку на небрежение своими обязанностями, на лень, на рюмочку. Как ни трудно, а жили, но в Отечественную погиб ее Илюша, и дальше уже колотилась одна с подрастающим сыном.
Вдовствовала Анфисушка достойно, сама и за мать и за отца. Но однажды приехал в станицу, с той же кровавой войны вернувшись, еще не старый, но седой, как лунь, Михаил, чья семья погибла под бомбами в Сталинграде. Ни крова ни дома не осталось у служивого, и остановился он на хуторе у дядьки своего, доживавшего свой век в курене прямо по-над Доном. Вот и стали они вдвоем со стариком свое бобылье хозяйство вести. Приглянулась ему Анфиса, и, хоть и помоложе да побойчее были, - да что говорить, на любой выбор были - война недавно только выкосила мужиков да парней, и каждый живой, хоть и калека, был жених хоть куда. Но он выбрал ее. Жили дружно, в любви - оба были немногословны, терпеливы, и даже постороннему было видно, что воздух между ними наполнен был теплом и любовью. Какая-то деликатность природная была в обоих супругах, никогда не сказавших друг другу ни злого ни неосторожного слова. Михаил взял на себя всю заботу о семье, стал отцом болезненному подростку с непростым характером. А тот уж и наизгалялся над дядькой чужим всласть, пока не подрос чуть и не научился понимать и быть благодарным за доброту и любовь. И ответил на заботу, и понял мать, «забывшую» его погибшего отца. И перестал корить их обоих и назвал, наконец, Михаила отцом.
Супруги и внешне походили друг на друга. Анфиса до самой старости своей сохранила прямую спину и стройный стан, волосы стала убирать в пучок, гладко собрав от лица назад. Лицо было словно освещено внутренним мягким светом и какой-то невысказанной тайной. Ее неброская красота оставалась такой же живой и притягательной, как и мягкий свет из глаз и тогда, когда она была уже немолодой женщиной с изуродованными артритом пальцами, почти не способной держать в руках не то, что кастрюлю и сковороду, но и вилку с ложкой. Тогда все работы по дому и хозяйству взял на себя ее Михаил. Светлый человек, любящий и благородный, жаль, ушел рано, и память о себе оставил светлую.
Подрастала и входила в свой девичий возраст Дашенька. Из подростка вылупилась привлекательная большеглазая девушка. Волосы, в отличие от старших, русоволосых Анфисы и Раисы, были потемнее, и стрижены были уже по новой моде, до кончика уха, расчесывались на пробор - и обязательная приколочка, удерживающая густую прядь от падения на лицо. Хороша и мила была Дарья, немного похожая на комсомолок на рисунках художников тех лет. С одной разницей - у тех прямой открытый взгляд борцов за светлое будущее, у нее взгляд скорее в себя, и доброта, светящаяся в серых, а иногда, под солнцем, серо-зеленых глазах. Дашенька не взяла от матери, как ее старшие сестры, той тонкости и хрупкости фигуры, некоторой ломкости и худобы, она была «пофигуристее», словно бы основательнее, но это только украшало ее. Как и в детстве, оставалась мировой жалельщицей. Приходите, подружки, на мое плечо поплакать, а вы, забытые или недоутопленные котята или собачата, вы все мои друзья. Гаврил эти попытки - принести в дом живность - пресекал, да и впрямь, ну где в их тесном жилище отыскать свободный угол или закуток. Поэтому искала те дома, где могут приютить и обогреть брошенных. И почти всегда находила.
Стали искать работу - и оказалось, не такое уж это было простое дело. Почти год ничего не находилось, ну так и ладно - Аннушке было удобно и надежно оставлять Ульку на старшую сестру и подряжаться на побелки и еще какую-то разовую работу. А потом, как и всегда в жизни выходит, что никакой опыт не бывает даром, ее умение ухаживать за младшей сестренкой сгодилось Дашеньке, когда она найдет работу няни в Доме ребенка.
В этом богоугодном заведении находились и подрастали дети от рождения и до трех лет. Младенцы эти никогда не знали родительской ласки, часто болели. Они могли часами плакать или, напротив, лежать молча и отрешенно, как уставшие старички, закрыв глаза и не отзываясь на имя. Работы было много - весь день няньки и медсестры крутились веретеном, поэтому нежничать было некогда. И Дашенька, как и все, за смену присесть и вздохнуть не находила и минуты - сменить мокрые пеленки, обмыть-обтереть, покормить, помыть пол, да мало ли еще чего. Управляться с детьми ей было нетрудно, и она находила время, пробегая по коридорам и убогим палатам из конца в конец, кому-то улыбнуться, кого-то погладить по головке, кому сказать «агушечки» - и, несмотря на совсем маленькие деньги - ну что такое зарплата нянечки в детдоме, чистые слезки - шла на работу с радостью и ощущением важности своего дела. И дома все разговоры были о детях, о тех, кто сказал первое слово, кто болеет не переставая, о первых зубиках, о злой старшей няньке.
В день зарплаты покупала кулечек конфет, самых простых, карамелек, в шуршащих бумажках - сама такие любила. Несла детям постарше, о лакомствах понятия не имевших, но уже умеющих и держать во рту скользкую конфетку и разгрызть ее, когда она подтает и станет помягче. Радовалась, глядя на счастливые мордашки, быстро вытирала им губки, чтобы спрятать следы преступления. Знала, заругают, скажут : «Ишь, жалельщица тут нашлась!».
Так и жила, с подружками встречалась, матери помогала, особенно если у той работа какая находилась - это уж был закон семейный и невеликая премудрость - суп сварить, картошечку натолочь, младшую спать уложить и сказку рассказать. Да и семья чуток окрепла, копеечка к копеечке сумели собрать на коровку-кормилицу. Посытнее стало. На пасху уже в обязательном порядке курочка резалась для лапши домашней.
Жизнь Дашеньки неожиданно получила новый поворот на свадьбе старшего сына Григория и Леси Ильиных. Дети, как и родители их, были связаны одной судьбой, дружили все вместе, пацаны Григория и Леси - были защитниками и поклонниками Дашки, которая неожиданно для них развилась из маленькой плаксы в красивую статную девушку. Неоспоримым ее достоинством был спокойный, невздорный характер, мягкость и уступчивость, которые делали ее в глазах обоих Ильиных, воспитанных строгой и непреклонной Лесей, чистым ангелом. Оба одновременно влюбились в нее, а она воспринимала их как своих братьев и никак их романтических чувств не разделяла. Братья погоревали-погоревали, да и стали искать другие объекты для восхищения. Вот на свадьбе старшего Ильина, Егора, и началась новая жизнь Дарьи.
К сороковому году Ильины уже обжились, обустроились, встали крепко на крыло - и то сказать, пацаны подрастали в отца - рукастыми и головастыми. В мать - прижимисто-основательными, знающими цену копейке. Все вместе они сначала слепили, а потом уж и основательно пристроили еще одну комнату к своей землянке, а потом как-то разохотились, да в шесть мужских рук построили вокруг своего хозяйства крытый двор с земляным полом. Получилось тепло, уютно, ну чистая тебе усадьба. Один из Григорьевых новых друзей, какой-то маленький местный начальник, посетив их «имение» и посидев в теплом дворике за самодельным столом, высказал то ли в сердцах, то ли с восхищением, качая головой: «Вот вы народец какой, вас в двери да взашей, а вы в окно. Прибыли голодраными да без порток, а и здесь свою кулачью натуру выказали. Вишь ты, чуть не хоромы выстроил! Куда бы вас еще услать, чтоб не самовольничали!» - и хохотнул, будто пошутил.
А теперь, через десят лет после высадки на голую землю в глухой степи, в дому и на базу у Ильиных гуляла шумная свадьба. И улыбались светло Григорий и Леся, вырастившие хорошего хлопца, да и невеста пришлась ко двору, скромная да ладная, в белом платье и веночке похожая на ангела, прямо с небес спустившегося. Ну и уж пренепременно дорогими гостями были свои, Гаврил с Аннушкой, да со всеми девчатами, включая Ульку. Детвора по двору да по улице носилась, их как покормили вначале, так и не видели до вечера. Забегут, отметятся у матерей да и дальше в свои догонялки-прятки играть. А с угощением Леся с Прасковьей расстарались, мастерицы те еще. Готовили загодя, старались в грязь лицом не ударить, да и огород у них был - все, что только могло на этой земле прорастать, - у Леси цвело пышным цветом. И на базар она частенько набегала излишки продать - корона с головы не падала. Коронным блюдом на свадьбе был ее знаменитый холодец, к которому предлагалась такая ядреная горчица, что потом долго о ней шутили поселковые. Хорошо погуляли - в один голос вспоминали потом и гости и молодожены. Веселая была свадьба, и даже стопки об пол бросали, не жалея, что бьются, - желая молодым достатка и любви. Играли песни - отвели душу. И вспомнили молодость - кувыркались еще бодрые старики-родители вместе с молодежью, и, как встарь, сглазили «черта красивого» Гаврила, сорвавшего в этом соревновании живот, и маялся он весь следующий за свадьбой день, пока не сбегали за бабкой Ганей с ее лечебным казанком.
Веселились со всеми Раиса с Дарьей, в новых белых блузках и темных юбочках, с красиво убранными волосами. У Раисы они были длинными и густыми, собранными на затылке в красивый пучок, украшенный гребнем. И Дарья с новой приколочкой в волосах, выглядела трогательно и юно. Ей и ее девятнадцати-то никто не давал. Рая была постарше и построже характером, но сейчас обе они, улыбающиеся, перебрасывающиеся шутками с друзьями и подружками, подтанцовывающие под веселую музыку (а баянист был из своих, поселковых, и знал, что делает), - эти Гавриловы девчата были так хороши и так естественны в своих движениях и жестах, вспышках молодого хохота, абсолютной органичности и безыскусственности, что каждому, кто подходил к ним или обращался к ним, смеялся тем же шуткам, было хорошо и славно. И Ульке на «танцевальной площадке» нашлось место в ее новом «кружильном» платье - та еще плясунья подрастала. Где музыка - там и она, вальс даже с женихом откружила.
Среди всеобщего шума и веселья никто не замечал одну неподвижную фигуру в дальнем углу двора - молодого мужчину, внимательно следящего за группой молодежи, не сводящего заинтересованного взгляда с шумной компании. Он прихлебывал из стакана компот, краснеющий в граненом графине на столике перед лавкой, подливал себе еще и продолжал смотреть напряженно то прямо перед собой, то снова вперяя взгляд в шумный улей хохочущих, жужжащих юных особей, которым не было никакого дела до незнакомца, - видно, не из местных, поселковых. Гость, явно постарше жениха и его друзей, невысокий, с внимательным взглядом, независимым видом мужчина лет двадцати пяти-семи, одетый чисто, но не для свадебного торжества, наконец был опознан и приветствован женихом. Подскочив к нему, герой торжества протянул обе руки незнакомцу, правой пожав протянутую ему в ответ руку, другой притянув его к себе в дружеском объятии, восклицая громко: «Павел, ну молодец! Спасибо, что пришел! Сейчас я тебя с моими познакомлю. Ты только освободился, всю смену отдежурил? Да ты ж голодный! Пойдем-ка за стол!»
Потащил за собой, по дороге крикнувши:
- Тань, иди сюда, это мой Павел! Да я тебе говорил, мы работаем вместе. Давай нагребай ему чего повкуснее, он со смены. Опять к гостю:
- Как же я тебя пропустил, не заметил? Ну, штрафную! - и потянулся за бутылкой.
- Нет, нет! - твердо остановил жениха новый гость, - ты знаешь, мы с тобой уже говорили об этом.
- Ну на свадьбе-то грех стопку не поднять, - забалагурил юный муж, - ну тридцать грамм, ну Павел!
- Егор, я сказал уже, нет, - довольно резко оборвал его Павел, и, словно почувствовав неловкость этой твердости, улыбнулся, добавив, - А вот от холодца да от картошечки не откажусь никогда. Я ж тебе говорил - я бульбак. И капустки квашеной положи - тоже уважаю! - и причмокнув шутливо, принялся за еду.
Минут через пятнадцать он опять улыбнулся подходящему к нему жениху, уже повеселевшему и обнимающему всех на своем пути, и отрывисто спросил:
- А это кто? - И слегка кивнул головой в направлении проходящей мимо Дарьи.
- Это? Так это ж моя Дашка! - икнул, глупо улыбнувшись, счастливый жених.
- Что значит «твоя»? Она кто тебе, не дрогнув ни голосом ни лицом, продолжил расспросы Павел.
- Да она почти сестренка мне, росли вместе, года два назад дала от ворот поворот: мы брат и сестра, мы брат и сестра! Ну хочет быть сестрой и пусть ее, я вон Таньку встретил, а она пусть и дальше сестра будет! А ты чего, запал? Понимааю, - потянул пьяно Егор, и добавил: Она хорошая! Правда, хорошая. Только ты смотри - обидишь Дашку , - будешь со мной дело иметь! Я сестренку в обиду не дам, хоть и друг ты мне и как брат старший! Ну ты давай, ешь еще! - и двинулся к старикам, где его уже обыскались желающие прокричать еще одно «горько» и опрокинуть еще чарочку за счастье молодых.
Подойти к Дарье в этот раз он так и не решился. Вроде и смелый был и повидал многое, а тут как-то заробел. История его была не многим отличная от многих и многих людей, оказавшихся здесь, на этом краю земли, о котором он еще недавно не имел ни малейшего представления. Белорусский парнишка, сын мастерового, рукастого крестьянина, местного кулибина - и печку сложить и колхозную технику починить, по винтику разложить, управить и снова сложить, это для папани и не делом было, а удовольствием. Пашка учился вприглядку, где не поймет- спросит. Годам к шестнадцати стал настоящим подмастерьем - отец мог положиться на него даже в самом сложном ремонте. Одно плохо - за ремонт отец денег не брал, да и не давали. Разменной монетой была горькая, запечатанная где сургучом, где заткнутая свернутой газетой. Стал потихоньку спиваться. А там что-то по пьяному делу не то сказал - и не помнил, что там «ляпнулось». А те, кто поднес, те и донесли куда следует. И отправили батюшку Павла дальше географии, которую и он и сын его знал, на самый Беломорканал. Оставшись без мужа, матушка чахнуть стала и перед самым своим уходом взяла с него слово никогда не пить, не повторить страшную судьбину своего отца.
Слово это Павел держал, как мог. А он мог, силы воли ему, крестьянскому сыну, было не занимать. Через несколько лет пришла весточка от отца. Слышал, мол, здесь, от людей хороших, про места новые, где и работа есть - шахты угольные, и жилье какое-никакое, и можно жить начать сначала, как и не сидел. Хочешь, поезжай туда, в этот край, там, мол, и встретимся и жизнь вместе наладим, ну что тебе на селе одному мыкаться. Павел так и сделал. Собрал нехитрый скарб, разузнал дорогу и с чем был, явился сюда, обустроиться и отца дожидаться.
Дождаться не получилось - сгинул белорусский крестьянин на стройке века, перемерз и перемок, получил туберкулез и исчах за полгода. Так один-одинешенек и обустраивался Павел в шахтерском городе, сам стал шахтером, а в свободное время баловался тем, чему отец научил - ремонтировал машины знакомых, полузнакомых, и сельской техникой не брезговал. Частенько приезжали новые знакомцы и друзья из сел и аулов. Пытались расплачиваться тем же, что и на родине, но Павел слово, матери данное, держал.
Встреча на свадьбе оказалась для Павла не просто встречей. Спасибо Егору, увидеть Дарью еще раз удалось у молодоженов, куда и он приглашен был по случаю какого-то праздника. Проводил домой, поговорили, начали видеться чаще, потом почти каждый свободный день. Когда понял, что и дня без нее прожить не может, сказал прямо: «Пойдешь за меня?»
Она испугалась: вроде бы и рано, и знаем друг друга мало, и как родители?
- И что я тебе, ты вон уже и на ногах стоишь, а я и сама пока не знаю, чего хочу, куда идти, совсем ничего еще не понимаю в жизни.
Он смотрел на нее и понимал, что должен удержать ее, обьяснить, что она значит для него, - а сказал только: «Да ты себе цены не сложишь!», вздохнул и замолчал.
- Пойду, - просто ответила. - Когда придешь с моими говорить? Маму и батеню подготовлю.
Так образовалась еще одна семья в Гавриловом хозяйстве.
Вскорости на радость старикам дочка подарила им внучку - а как еще могло быть у Гаврилового потомства, - девчата рожали девчат. Молодые жили счастливо и дружно в их небольшой комнате в бараке, забот у молодой матери было невпроворот, но они были так радостны для нее и молодого отца, что однажды Павел сказал, как отрезал: «Расти дочку, нечего бегать на работу за копейки. Я мужик и прокормлю нас всех, а тут пусть будет полный дом наших детей, вот тебе и свой детсад. На шахте обещают квартиру дать - может, годик еще тут пересидим, а там и заживем».
Ждать пришлось намного дольше, чем мечталось, но жилье и впрямь дали. Две комнаты в новом доме для шахтеров. Кругом все свои, есть с кем словом перекинуться после работы, пивка выпить в выходной. Через стенку поселился главный инженер шахты и, хотя по возрасту начальник и его жена были чуть помоложе, они сдружились и жили годы душа в душу. Даша стала, как и следовало ожидать, душевной подружкой, а иногда плечом, куда можно поплакаться, для соседки, частыми были совместные праздники и рыбалки. Все было так хорошо, как и мечталось: любимый муж, дочка, приятные хлопоты по дому. Детей вот только никак не нарождалось. И горевали и надеялись. И только когда дочке было уже шестнадцать, наконец, исполнилась их мечта о втором ребенке. Родился крепкий, здоровый и горластый пацан. Радости Павла не было предела! Сказал: «Назову Павлом. Если что со мной случится - не дай Бог, в шахте сгину или что, пусть продолжает он, моим ростком будет. И фамилия наша продолжится».
О шахте это он не зря сказал. Работа шахтера оплачивалась хорошо, даже очень хорошо, так что против всех остальных работников, да даже и в целом городе, шахтеры были ну чистыми аристократами. Посмотрел бы только кто на них, когда они спустятся в забой и, как истинные аристократы, наслаждаются жизнью всю долгую смену в гудящем пекле, раздетые по пояс, с огромными лопатами в руках или с отбойным молотком, стучащим в плечо и грохочущим так, словно в аду забивают гвозди. А не всегда надежные деревянные крепи для кровли, грозящие обвалиться, а передвижение по штрекам на коленях, а завалы или взрыв метана. И силикоз, которым страдали многие и многие шахтеры. И это не говоря уже о том, что и в мирное время, а уж в военное тем более, никаких строгих графиков не существовало - придя с работы, шахтер мог только поесть и поспать - и отправляться снова на смену. Не зря же их и на пенсию отправляли раньше. Немудрено, что после смены эту нечеловеческую усталость и да, пережитый страх! - снимали горняки горячей едой да стопочкой - и кто бы их осудил? Жены роптали, конечно, но понимали, что тут ничего они поделать не могут.
От клятвы своей долго не отступал Павел, но жизнь оказалась круче, сильнее его. Как и все, работал до седьмого пота, и в конце концов, как и все они, отдыхал. Друзей было множество, был легким и открытым в отношениях. Дарья научилась быстро и споро накрыть на стол, угостить званых и незваных гостей, держать дом в порядке, растить детей. Была отзывчива на чужую печаль и беду, а своими печалями ни с кем не делилась, разве что матери «пожалится» как навестит, а та и посочувствует и накажет - семью беречь надо, это и есть богатство главное женское. Любишь - прощай, что можешь. Не можешь - скажи, не молчи.
И так до самых последних своих дней Дарья будет примером для детей и внуков своих - примером доброты и самоотверженной готовности помочь всем и каждому, честности и порядочности во всем, во всякой самой малой малости житейской и в том, как достойно прожить свою совсем даже непростую и негероическую, но прекрасную жизнь.