Наговоры, наветы по словарю В.И. Даля – это клевета, поклеп, оговор, обнос, напраслина. Это явление следует рассматривать, как процесс, действие которого, условно говоря, предполагает наличие жертвы, родителя-отца наговора и трансформаторов-распространителей (от латинского transformo – преобразую).
Этот процесс самоорганизуется по принципу детской игры «Испорченный телефон» – информация подвергается индивидуальной переработке, пока передается от одного действующего лица к другому с изменениями (помните? неужели не играли?), а в основе искажения – нечетко услышанное и трансформированное.
Значительную роль в наговоре играет замеченное уже давно в народе – «слышал звон, да не знает, где он», я бы даже переделал: «звони Емеля – твоя неделя», и как неизбежное – «как себя ни поведешь, но от напраслины не уйдешь».
При этом: жертва может оказаться совершенно невинной, аки агнец; отец напраслины может совсем не то вкладывать в первоначальный смысл сказанного; а трансформаторы-распространители могут искривлять и переделывать первоначальный рассказ с единственной целью – уколоть жертву, желательно побольнее и в самое сердце. И тогда – процесс навета превращается в совершенство, в настоящее классическое жертвоприношение.
Обратите внимание, наговор, как правило, расцветает только на почве актуального и значимого, как компенсаторное восполнение того, что наговорщик неосознанно хотел бы совершить сам, но сделать не решается по многим причинам, в том числе и по моральным, опасаясь дать слабину и самому оказаться жертвой, и тогда он приносит, условно говоря, в жертву другого.
Так что же актуально и значимо было в это время первом курсе? Большой проблемой для многих являлась предусмотренная расписанием утренняя физзарядка. Несколько слов о ней. После того, как дневальный каждое утро орал: «Подъём!!!», каждый из наших однокурсников должен был встать, откинуть одеяло на спинку кровати, надеть спортивный костюм и, после туалета, самостоятельно двигаться в сторону академического стадиона, вдоль которого имелись перекладины, дворовые брусья и беговая дорожка по периметру футбольного поля.
Обязанность контролировать физзарядку возложена была начальником курса, в то время майором медицинской службы Юрием Петровичем Воробьевым, на «замкомвзводов» и командиров отделений. Они дублировали подъём по комнатам. Периодически кто-нибудь из них оставался в общаге-казарме для контроля, после того, как «все» выбегали во двор.
Всем известно примитивное деление людей по отношению к суточному ритму на «жаворонков» и «сов». Понятно, что «жаворонки» легко выскакивали из общаги-пентагона, расправляя свои крылья во время бега и спортивных упражнений, испытывая при этом только удовольствие и мышечную радость. Ну а «совы» метались по общаге, так и не проснувшись, в надежде где-нибудь спрятаться и подремать.
На нашем курсе учился Сергей Урумян. Со слов Кисы, известного наговорщика, когда в Красном Селе ждали посещение лагеря академии тыла и транспорта маршалом Баграмяном (а наши «летние резиденции» были рядом и к ним вела общая дорога), на асфальте белой краской было якобы начертано: «Привет маршалу Баграмяну от слушателя Урумяна». Возможно, это была «утка», пущенная Кисой, но она с его легкой руки распространилась по курсу.
К слову сказать, у немцев узнал этимологию слова «утка», – так германцы прочитали аббревиатуру N.T. под некоторыми газетными статьями в позапрошлом веке. Сокращение это от латинских слов «Non testatum» (из непроверенных источников). Оно по-немецки звучит как Энтэ, а Ente по-немецки – утка. Но это так, к слову. Вообще, у немцев мой словарный запас несколько обогатился, и когда работал с ними услышал, что лучший вид распространения информации – это Mundpropagande, что дословно значило как устное (ротовое) распространение чего-либо. Замете, все мои отвлечения – в теме нашего повествования.
Но вернёмся к Курсу Воробьева, в 1973 год. Валентин Дынник, наш сержант пограничник по прозвищу «Дед», рассказывал, как он, будучи командиром отделения у того же Урумяна, обнаружив, что его подчинённый отсутствует на физзарядке, стал его искать. Был проверено всё: шкафчики комнаты, бытовая комната, все закутки общежития и даже кабинки туалета. Но Урумяна не было нигде. Парня словно в канализацию смыло.
Устав от поисков, Дынник снова зашёл в 40-ю комнату Дэса, Серёги Кузнецова, Урумяна и нашего замкомвзвода Байченко. Последний, как старший среди сержантов 2-го взвода, только один мог освободить своего подчинённого от утренней зарядки. Комната была пуста, её обитатели давно уже бегали по стадиону. Кровати Урумчика, Кузи и Дэса были приведены в уставной порядок, одеяла висели на спинках, как положено, и только кровать Байченко – почему-то была … заправлена, но не по-уставному! – что и вызвало закономерное подозрение, ибо обладатель этой кровати на курсе был известный строгий уставник. Предвосхищая события надо сказать, Урумянчик рассчитывал, что кровать замкомвзвода проверять не будут и, без всякой задней мысли, распластался на ней, провалившись на панцирной сетке и накрывшись одеялом.
В этот день по курсу разнеслось: «Урумян, чтобы не ходить на зарядку, залез в постель к Байченко!». Эта фраза сама по себе, вырванная из контекста доклада Дынника на построении, звучала неправдоподобно и скользко, а в сочетании с фамилией приобретала ещё большую умопомрачительную двусмысленность. Все хотели узнать подробности.
Некоторые даже намекали, делая загадочные лица, дескать Байченко своими строгими дисциплинарными мерами довёл симпатичного парня до своей постели, – на этом злопыхатели ставили точку, не объясняя далее ничего. Некоторые особый акцент делали на слове «симпатичный». Последнее, без всяких оговорок, соответствовало правде. В невинность Урумчика многим верить не хотелось, и все делали вид, что в неё не верят, и бедный Урумчик оправдывался, как мог. В конце концов он покинул академию. Впрочем, думаю, не из-за этого случая. И, закончив мединститут, стал известным гинекологом в Ереване, на родине своих предков.
А вот другой случай. Однажды в один из поздних зимних дней среди ясного неба над Курсом затрещало, громыхнуло и раскатилось перекатами.
– Шустов такой строевик, такой строевик, такой строевик – как эхо разносилось по Курсу, – Так боится опоздать на зарядку … боится опоздать … спит в одежде, да ещё и в лыжных ботинках … в лыжных ботинках … в лыжных ботинках.
Эту готовность к физзарядке наши курсовые «совы» и трасформаторы-распространители нашему однокурснику никак простить не могли. Ему простили бы, если бы он прятался и досыпал где-нибудь в укромных уголках общежития; ему простили бы, если он манкировал физзарядкой и уходил бы со стадиона в близлежащие подворотни на перекур. Всё могли бы простить, но проявлять такую образцовую военно-физкультурную готовность? да ещё перед сержантом? – этого простить нельзя было ни за что – и острословов 3-го взвода понесло.
Надо сказать, таковых во взводе нашлось немало: ефрейтора Саня Шнырев и Лёня Никулин; известный зубоскал Воробьевский; Коля Шалаев, при случае, мог подколоть; да и Серёнька Воликов мог не сдержаться и, любя, пошутить; что Ваньша Попов своего упустить не мог, уверен. Сейчас сложно понять, кто участвовал в этом «процессе» навета, трудно провести конфронтацию, как говорили на кафедре кожно-венерических болезней, – выяснить: кто от кого и кто самый первый явился причиной распространения этой заразы.
Известно одно, невольным отцом этой истории стал замкомвзвод сержант Клейменов. Он без задней мысли, а может быть и с ней, кто теперь узнает, похвалил нашего однокашника Шустова за его готовность к зарядке:
– Должен отметить слушателя Шустова, он уже с вечера подготовился к утренней физической зарядке, когда я зашёл к нему в комнату, он, откинув одеяло, предстал передо мной уже в спортивном костюме и даже лыжных ботинках. Вот так! Берите пример с Шустова! – сообщил на построении, улыбаясь, Клейменов и продолжил:
– Взвод, выходи строиться для следования на завтрак!
Этого было достаточно, чтобы курсовой навет-наговор получил развитие, как говорится, процесс пошёл, немало задевая самолюбие нашего героя.
Минуло много лет, и мы стали вспоминать первый курс и забавные истории, происходившие с нами, и неожиданно профессор Шустов сказал обращаясь ко мне:
– Помнишь, как мне приписывали, что я сплю в одежде и в лыжных ботинках? Хочешь узнать, как это происходило на самом деле?
Этой истории я, честного говоря, не помнил, хотя слышал краем уха едкие шутки про лыжные ботинки, но не имел представления откуда они появились. Я выразил готовность слушать, и мой друг продолжил:
– Проживая в «Пентагоне» на 1 курсе, зимой меня приподняло под утро сходить в «санитарную комнату». Надел теплый спортивный костюм, сходил куда надо, а по возвращении, посмотрев на часы, увидел, что до подъема оставалось всего лишь 9 минут.
Тратить из них целую минуту на раздевание и последующее одевание было, конечно же, кощунством: еще оставалось время на последний сон. Посему я лег в постель в теплом спортивном костюме, дабы после ненавистной команды в 6.45 «Курс, подъем!» иметь хоть пол минутки на сонную негу. Команда вскоре прозвучала. Глядя сквозь полузакрытый глаз, внутренне ликовал: все вскакивали, бросались к спортивной форме, а я мог еще 45 секунд нежиться под одеялом.
Одновременно с командой «Курс, строиться на утреннюю зарядку!» в комнату влетел сержант Клейменов и строго сказал: «Уже строимся на зарядку, Шустов, а вы еще в койке валяетесь!». Я выскочил из-под одеяла в спортивной форме одежды и «нырнул» в лыжные ботинки, в которых бегал на зарядку. Для быстроты одевания из ботинок были вынуты шнурки и вырезаны «язычки».
Вероятно, поэтому Клема решил, что и ботинки изначально уже были на мне. После этого события злые языки долго говорили, что Шустов, дабы не опоздать на зарядку с вечера ложится в постель в лыжном костюме и лыжных ботинках. Но, видит Небесный Отец, это была неправда. Я ложился в койку в том же, что и все… Просто один раз сходил в туалет за девять минут до подъема.
Наш однокашник задумался и добавил:
– Вот так, Десс, это происходило на самом деле, а ты можешь описывать всё это, как хочешь.
– Знаешь, старина, если я воспроизведу дословно весь твой монолог вместе с рассуждениями о курсовых наветах, меня могу обвинить в очернительстве, а тебя, наверняка, пожалеют.
– Подавай в любом виде. Обойдусь без запоздалой жалости. Жалеть надо было раньше, – подвел итог профессор и по выражению его лица было непонятно, то ли он шутит, то ли говорит серьёзно.