Гранин скучал. Он привык быть на службе, привык, что есть обязанности, сроки, инструкции. Привык быть полезным. Когда Герман был занят своими таинственными делами, Пётр Яковлевич тосковал особенно сильно. В один из таких дней он принёс на кухню ноутбук, налил себе чаю, придвинул вазочку с конфетами.
С последней беседы о Женственности в мозгу прочно засела мысль о том, что мы не могли бы здесь быть, если бы Она не принимала нас любыми. Это следовало изложить на бумаге. Так, чтобы каждый смог попробовать эту мысль на вкус.
«На краю света, на краю тени ты сидишь раздетая, обнимаешь колени. Ты сидишь, мёрзнешь в тонком ситцевом платье. Твоя весна, твоя молодость не дают тебе спать. В твоём теле бушуют мириады желаний. Этой жажде горячей ты не знаешь названия. Жёсткой вязью молекул сплетаются воли, для которых ты тело и ничего более. Для одних ты темница, другим ты могила. Об этом они возвещают уныло. Мол, ты не дала им того, что хотели, а они ждали, а они пели. Ты поводишь плечами. Ты ждёшь рассвета. Ты не знаешь, кто ты, ты не знаешь, где ты. Ты знаешь радость – внутри волною, обиду помнишь – глухой стеною. Ты слушаешь эхо чужих настроений на краю света, на краю тени…».
– А в столбик писать ты не пробовал? – Уха влажно коснулись горячие германовы губы, а ладони его заскользили по плечам, по груди. – Если слова писать в столбик, стихи получаются, – щекотно шепнул Розен. – Ты не знал? А в целом неплохо. Над размером поработай.
– Герман! – обрадовался Пётр Яковлевич. – А я тут от нечего делать – вот… – Он неловко махнул рукой в сторону монитора.
– Петенька, – устало умилился Розен. Присел на край стола наклонился к Гранину и взял его лицо в обхват ладонями. – Всё-таки ты у меня тормознутый слегка. – Он погладил его виски большими пальцами. – Ведь это и есть теперь твоя работа, а ты – «от нечего делать»…
– То есть я…
– То есть ты?.. – насмешливо подбодрил его Розен.
– Должен? – робко предположил Пётр Яковлевич.
Герман обречённо вздохнул. Убрал руки. Ушёл к окну. Ещё раз прошёлся туда-сюда.
– Не должен. Ты больше никому ничего не должен. Запомни это, пожалуйста, – несколько раздражённо сказал он. – Да и не был ты должен – пойми уже! Ты сам на себя своё бремя взвалил. Я в этом тоже виноват… Неважно! Но ты же загоняешься постоянно! – загорячился вдруг Розен. – Из-за ерунды! Сам себя по рукам бьёшь.
– Герман, не надо мне, пожалуйста, мою карту пересказывать, – вежливо попросил Гранин. – Я по твоей тоже могу пройтись.
Пётр Яковлевич сказал это, а сам похолодел – вот так на пустом месте и случаются ссоры. А Герману ведь много не надо, он от любого пустяка может взвиться и дверью хлопнуть. И что потом?
Но Розен отчего-то не оскорбился. Остановился напротив, руки на груди скрестил.
– Давай. Это выведет наши отношения на новый уровень. Это же круче секса будет! Ты не находишь? Совершенно невероятный уровень интимности!
Гранин широко улыбнулся, показывая, что он оценил шутку. Хотя на самом деле был просто рад, что его резкость не вызвала у Германа негативной реакции.
Но радовался он рано. Потому что Розен прищурился как-то задумчиво:
– Я могу сказать тебе, где я подпортил твою карту. В наш прошлый раз.
– Каким образом… – запротестовал Пётр Яковлевич, но Розен его перебил.
– Таким, что ты верил в меня, как в Бога. И даже когда я от себя говорил, без рассуждения принимал любое моё слово, как откровение. А я не святой.
– Святой, – упрямо шепнул Гранин раньше, чем успел подумать. Осталось только уставиться на Германа в упор честными глазами – пусть попробует посмеяться над этой наивной верой.
Но Розен смеяться не собирался. Он так ошалел, что выронил конфету, которую уже успел развернуть – она выпрыгнула из его рук, как живая и закатилась под стол.
– Нет, я всё-таки должен тебе рассказать, – зловеще протянул он, снова скрещивая на груди руки.
– О чём? – испуганно сглотнул Гранин.
– А вот помнишь тот день, когда Главный перезагрузку объявил?
– Смутно, Герман, – слабо улыбнулся Пётр Яковлевич, пытаясь разрядить обстановку. – Я ведь был пьян.
– Пьян. Очень-очень сильно пьян. Поэтому, насчёт «смутно», ты себе польстил – ни фига ты не помнишь вообще, Петя. Но ты догадываешься, что домой я тебя на себе тащил?
– Догадываюсь, – смиренно подтвердил Гранин.
– И дома ты от меня тоже отлипать не хотел, – доверительно поведал Розен. – Не бойся, ты вёл себя прилично, – криво улыбнулся он, видя, как Пётр Яковлевич испуганно вглядывается в него. – Ты просто так меня обнимал, руки мои гладил и так на меня смотрел, пока я тебя уговаривал пойти в постель, что я пожалел, что ты не всегда пьяный. А потом ты и вовсе сказал – люблю, мол, тебя. Я забыл, как дышать. – Пётр Яковлевич в этот момент тоже забыл, как дышать. – Жду. Что дальше. Ничего. Я говорю: «Ну, поцелуй меня тогда». Знаешь, что ты ответил?! – Розен экспрессивным жестом воздел руки кверху, словно призывая небеса в свидетели вопиющего беззакония. – Ты спросил: «Разве так можно?».
Пётр Яковлевич, сгорая от стыда, прикрыл рукой глаза.
– Герман, я…
– Подожди! Я ещё не всё досказал, – развеселился, наконец, Розен. – Я спрашиваю, а почему, нет? И ты, ты… – Здесь, видимо, слова кончились, после чего Герман только и мог, что возбуждённо жестикулировать, бегать по кухне, рвать на себе волосы, потрясать руками, воздевать глаза к небу и дико хохотать. – Ты сказал, что я Ангел и целовать можно только край моих одежд! – наконец, выдавил из себя Розен. – Понимаешь?! И на фига мне, спрашивается, ангельское достоинство, если из-за него мне отказывают в простом человеческом поцелуе?!
Пётр Яковлевич закрыл лицо обеими руками – этот рассказ как будто раздел его перед всем светом, и если спрятаться он не мог, так хотя бы самому ничего не видеть…
Герман уселся на соседний стул, с нервным смехом принялся отнимать гранинские ладони от его лица.
– Петенька, Петь, ну хватит, ну посмотри на меня, – уговаривал он. – Петь, да я же не над тобой смеюсь! – Он принялся целовать гранинские руки, и тому пришлось-таки опустить их. Розен положил их себе на плечи, а покрасневшего Гранина поцеловал – сначала в одну щёку, потом во вторую. – Я ведь что тебе сказать хочу? Твой романтизм беспредельный и рыцарство твоё допотопное мною взращены. Поэтому мир для тебя такой хрустальный, а люди – стеклянные. Мне понадобилось – пусть не самому, пусть через другого человека (сам бы я не смог) – до самого предела опуститься, чтобы понять, что нет никакого предела, а есть Она. Которую я высокомерно раньше называл лживым подобием. И то, что ты вот сейчас написал, я прожил. И для меня эти строки полны смысла. И для тебя теперь тоже, потому что ты их прожил уже через меня и со мной. И мы напишем всё заново – без прежнего чистоплюйства. Согласен?
Пётр Яковлевич кивнул, не поднимая глаз. Во всём Герман был прав. Гранин всегда боялся запачкать Любовь недостойными мыслями и желаниями. Спасибо Герману, что приземлил. Идиотский ведь поступок – отказать тому, кого любишь.
– Герман, а что дальше было? – не сумел сдержать он любопытства. – Я всё-таки?.. Или нет?
– А вот этого, Петя, я тебе не скажу, – расхохотался Розен. – Для тебя это теперь значения не имеет. А для меня имеет.
– Почему это для меня – не имеет? – не понял Гранин.
– Потому что ты всё уже осознал и исправил. Даже если сперва и налажал. Все мы люди, все человеки.
Пётр Яковлевич допытываться до правды не стал, потому что к стыду своему вспомнил, что налажал не единожды. Как, например, в тот день, когда они с Германом целовались в сквере возле метро, и вдруг выяснилось, что Гранин унёс с собой конторскую печать. Пришлось посадить Германа в такси и бежать на работу, где закрутился до позднего вечера. А стоило ли?
А Герман всё равно святой. Гранин утвердился в этой мысли, вспомнив про чулки, в которых Розен проходил ради него целый день – в чулках и застёгнутой на одну пуговицу рубашке. Валялся в таком виде, задрав ногу на колено, на диване со своими бумажками, эротично, как загадошная дева, сидел на подоконнике, соблазнял Гранина, поставив ногу на стул и медленно проводя рукой по бедру (всё это с томным видом, само собой, и невинно-искушающим облизывание губ). Короче, отработал все чулочно-эротические штампы. Пётр Яковлевич до того и не представлял себе, что разврат это так весело. И утром, целуя кружевной след от чулочной резинки, обещал себе как-нибудь это повторить. Или придумать что-нибудь ещё в этом роде. А Герман ему не откажет – ведь он же святой!